Текст книги "Золотая цепочка"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Нет. Закономерности нашего бытия. У нас нельзя, пускаясь в такую авантюру, рассчитывать на игру в одни ворота… Но меня занимают практические вопросы: как предотвратить бегство участников авантюры.

– Бегство? Откуда?!

– Из Октябрьского, естественно.

– А они здесь? – Кашеваров снова медленно двинулся вокруг стола.

– Разумеется. Завтра познакомлю с одним из них.

Глава семнадцатая

1

Зубцов критически оглядел отведенную ему в райотделе комнату. Хозяева повесили новую штору, принесли из кабинета Лазебникова полумягкие стулья.

За окном сочно желтела песчаная дорога, играл бликами стрежень реки, заречные сопки еле проступали в слоистом мареве. Просохшая после дождей трава пахла свежим снегом и парным молоком.

Подполковник Лазебников, гремя сапогами, прошелся по комнате, сказал хмуро:

– Чудно, товарищ майор. Готовитесь изобличать преступников, а хлопот, будто дорогих гостей встречаем.

– Я вам уже говорил, что намерен не просто изобличать преступников, а вести очень трудный разговор.

– Ну-ну… – хмыкнул Лазебников, повернул стул спинкой вперед, уселся на него верхом, уперся тяжелым подбородком в сомкнутые на спинке стула ладони. Долго разглядывал Зубцова. Нет, этот майор в пестреньком штатском пиджаке и в галстуке со стрелкой не укладывался в представлении Лазебникова о посланцах министерства. Даже сержанту или ефрейтору – «простите», «пожалуйста», «благодарю вас»… С теми, кого немедля надо брать, деликатничает, собеседования устраивает на душеспасительные темы и называет эту «резину» накоплением материала.

А какие орлы, бывало, наведывались в район! Повадки решительные, властные, фигуры осанистые, видные. Едва входит, ты уже чувствуешь, кто перед тобой, даст команду, выполнять ринешься бегом, пошутит – смехом зайдешься, распечет – так уж докрасна.

Сидя все так же верхом на стуле и не сводя с Зубцова пристального взгляда, сказал со вздохом:

– Может, устарел я. Пятьдесят пять все-таки и тридцать лет с гаком – в органах. Или недопонимаю чего. Но только не одобряю я это… – Он глубоко вдавил подбородок в скрещенные на спинке стула ладони. Круглая голова с жестким ежиком седых волос запала меж вскинутыми недоумевающе плечами с подполковничьими погонами.

– Что «это», Василий Васильевич?

– Все! – отрубил Лазебников и выпрямился. – Моды разные! Профилактики, уговоры, социологические исследования, психологические эксперименты, подходцы всякие… Нет, я, конечно, придерживаюсь и следую. Приказано создать группу профилактики – есть! Социологически обследовать клиентов медвытрезвителя – слушаюсь! Я – солдат дисциплинированный. Но душевно одобрить, извиняюсь…

Зубцов сказал, не сдерживая раздражения:

– Мода, мода… Что сверх привычки и шаблона, то от лукавого! А вы, наверное, философию изучали, зубрили перед зачетом: диалектика есть наука о наиболее общих законах движения… Все течет, все изменяется. Зубрили, повторяли и, выходит, ничего не поняли, не задумались о том, что вместе со временем движется, изменяется жизнь, понятия, представления, методы работы. В том числе и нашей…

Лазебников с интересом смотрел на Зубцова. Таким сердитым нравился он ему куда больше.

– Вы, товарищ майор, все о высоких материях, – примирительно сказал Лазебников, – а я о земном, житейском. Нянчимся мы чересчур с разной дрянью. Ему закон – не закон, а мы все по закону. Носы им утираем и печемся, как бы не забыть побрызгать на шелковый платочек духами…

– Слышал такие суждения. Но от работника милиции слышать, право, неловко. Обывательские это разговорчики и жестокие, бездушные. Маркс еще говорил: плохо то общество, которое видит в преступнике лишь преступника и не замечает, не признает в нем человека… Преступник чаще всего сам махнул на себя рукой и не верит в перемены к лучшему в своей судьбе. Даже в собственных глазах он не человек. В глазах сообщников – тем более. Должен же кто-то напомнить ему, что он человек, что у него были и есть мать, нормальные товарищи, планы и желания, добрые начала в душе…

– Спасать, стало быть, заблудших. Такая, значит, нынче установка. То-то, я смотрю, вызвали к себе матерого ворюгу, потенциального убийцу, а будто к встрече персидского шаха готовитесь. А по мне… – глаза Лазебникова сузились, голос сорвался на злой полушепот: – По мне этого голубчика под конвоем доставить, того лучше – в наручниках. Да сразу в камеру. И при допросе не зашторивать решетку на окошке, не прятать. Смотрит пусть и казнится. Трепещет перед нашей формой!

– Дрожащий и сплющенный он мне не нужен. Думающий, взволнованный, критически осмысливающий себя – другое дело. Что толку, если он станет трепетать передо мной? Не лучше ли внушить ему доверие, вызвать на искренний разговор?

– Товарищ подполковник, – в дверях появился дежурный по отделу. – Спецсообщение из Москвы и справка нашего паспортного отделения.

Лазебников вскрыл конверт, прочитал бумагу, подавая Зубцову, сказал обрадованно:

– На фотографии Шилова, которого мои ребята засняли в вечернем кафе, старушка Максимова признала того, кто был у Никандрова под видом Федорина.

– А вы предлагали Смородина в кутузку. Как же без него вышли бы мы на Шилова?

Лазебников, не отрываясь от бумаги, проворчал:

– Выйти-то вышли. Но вот найти его…

Паспортное отделение сообщало, что среди жителей района в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет – тридцать четыре Аркадия, но среди них нет Шилова. А среди сорока Шиловых нет Аркадия…

– А может, его вообще нет у нас? – спросил Лазебников с надеждой. – Повидался и – до свидания.

– Здесь он, – сказал Зубцов убежденно. – Ему еще прощаться с Октябрьским рано.

– Тогда не иначе, как в тайге. А это – что малек в океане. Может скрываться до второго пришествия. Ускользнуть и водой, и сушей. И вынырнуть где-нибудь за тысячу километров.

– Перекроем. Все пути. И за тысячу километров, и за две, и дальше. Я убежден: Шилов сам появится в Октябрьском.

2

Кашеваров молча поклонился Зубцову, поставил у дверей раздутый портфель, оглядел комнату и сказал с натянутой улыбкой:

– Совершенно не компетентен в обстоятельствах вашего ведомства. Последние контакты имел с ним году в сорок шестом. Получал после демобилизации паспорт. Бессрочный, как фронтовик и кавалер ордена.

Зубцов смотрел на этого человека, который причинил ему немало беспокойства, но лишь теперь заметил, как стар и утомлен Кашеваров, как темнеют у него под глазами водянистые отеки, как дрябла и желта кожа на его лице, как глубоки морщины на лбу и у губ. Зубцов потер себе лоб и сказал ободряюще:

– Мужество, наверное, в том, чтобы и в шестьдесят смотреть вперед.

Кашеваров усмешливо взглянул, явно намереваясь вступить в спор, но вошла Настя Аксенова. За нею тяжело шагнул Глеб Карасев. Настя перевела дух и спросила:

– Это вы нас вызывали, товарищ?

– Я, Настя. Садитесь, пожалуйста. И вы присаживайтесь, товарищ Карасев. – Зубцов подождал, пока Глеб уселся рядом с Настей. – Позволь и мне представиться: Зубцов Анатолий Владимирович, майор милиции, сотрудник министерства внутренних дел.

Кашеваров закинул ногу за ногу, достал сигарету и проговорил веско:

– Насколько я представляю характер предстоящей беседы, главные действующие лица еще отсутствуют?..

– Нет, все в сборе, – сказал Зубцов. – Я пригласил вас потому, что нам стало известно: шайка валютчиков готовится похитить золото, принадлежавшее приискателю Климентию Даниловичу Бодылину. Золото хранится в тайниках, известных близким покойного…

Настя широко раскрытыми глазами смотрела на Зубцова, рука ее сжимала запястье Глеба:

– Золото?! В тайниках? Какая злая и неумная выдумка! Близких Бодылина, Аксеновых то есть, всего трое: бабушка, папа и я. Золото в тайниках! Кто же хранит-то его? Папа, может быть?! Бабушка? Или, может быть, я – хранитель? – Настя жалобно, почти умоляя о помощи, поглядела на Глеба, закаменевшего рядом с ней, ожидая, что он засмеется над заявлением Зубцова и майор поймет всю чудовищность своих слов, тоже посмеется вместе с Настей и Глебом.

Но Глеб не засмеялся, не разжал губ, только облизнул их. И хотя пальцы Насти по-прежнему сжимали его запястье, рука Глеба и весь он был далеко-далеко от нее, как на берегу ночью, когда он заговорил про человека, который живет по чужому билету… Настя посмотрела на столичного майора. И в глазах этого совсем чужого человека уловила скорбь и напряжение.

– К сожалению, Настя, ни вы, ни даже ваш отец не знает, что Бодылин перед смертью выдал сообщнику часть своих богатств, чтобы понадежнее укрыть остальное. Не знаете вы также, что в течение полувека власти стремились вернуть утаенное Бодылиным золото, а разного рода авантюристы до сего дня не отказались от попыток завладеть им.

– Но почему вы говорите об этом мне, а не бабушке и отцу? – запротестовала Настя. – Даже странно.

– А вам не кажется странным, что вы узнаете обо всем лишь от меня? Не кажется странным, что бабушка не рассказала вам ни о событиях полувековой давности, ни даже о том, что в день ваших именин получила письмо, в котором ее предупреждали об опасности. Но она скрыла его от вас с отцом и от нас. Спасибо Степану Кондратьевичу. Не приди он к нам, мы так бы и не узнали о письме.

– А он… – Настя опустила голову и кивнула в сторону Кашеварова. – Откуда узнал про письмо?

– Агния Климентьевна собственноручно дала мне письмо, просила прочесть, сохранить в тайне и посоветовать, как поступить далее. Поскольку к вам с отцом она в силу каких-то причин обратиться не может. Мне дорого благополучие вашего семейства, и я счел должным прибегнуть к защите.

Зубцов вышел из-за стола, сел рядом с Настей и сказал так, словно бы они беседовали наедине:

– Вы взрослый человек. Комсомолка. И даже общественный деятель в поселке. В жизни каждого наступает пора, когда надо отрешиться от детских иллюзий. Агния Климентьевна не хочет или не может раскрыть нам свою душу. Не станем пока судить ее за это. Мы еще не знаем всего. Но я прошу вас вместе с отцом стать опорой и защитой бабушке. Станьте зоркой к людям, которые окружают вас, которые появляются рядом с вами… – Зубцов обернулся к Глебу. – Я уверен, вы справитесь с этим испытанием У вас есть верный друг. Не так ли, Глеб Карасев?

Все, как по команде, посмотрели на Глеба. Он сидел неестественно прямо, упираясь затылком в стену. В глазах билась такая тоска, что у Насти зашлось сердце. Он снял со своей руки руку Насти и, не меняя позы, сказал в пространство:

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Где уж мне сторожем стоять у аксеновских дверей, когда от меня их запирать надо. – Глеб чувствовал неуместность, даже нагловатость своего тона, но добавил с вызовом: – Да и не холуй я больше никому…

Он осознал: отступать некуда. Сейчас ему придется во всеуслышание признаться в том, что давило его в последние месяцы. Он желал одного: непременно вызвать к себе отвращение Насти. Пусть она посчитает его фатом, нахальным и примитивным, только пусть не смотрит на него с таким испугом и состраданием…

Однако Настя коснулась своим плечом его плеча, заглянула Глебу в глаза и сказала еле слышно:

– Ничего не понимаю, Глеб! О чем ты?!

В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как на дальнем конце поселка стучит движок электростанции, как плещется на пруду гусиный выводок. В этой тишине глуховато прозвучал голос Глеба:

– Все правильно. Третье желание Великого артиста-профессионала. Правильно. Все как в сказке.

Глеб, будто нырнуть собираясь, набрал в грудь воздуха, сунул руку в задний карман джинсов и протянул Зубцову иконку. Однако не отдал ее, повернул задней стенкой вверх, нажал скобочку, крышка отошла, и на ладонь Зубцова сползла узкая золотая змейка.

– Это что, молодой человек, у вас за ящик Пандоры, – вяло, точно с внезапной дремотой борясь, спросил Кашеваров, и только Зубцов заметил, как высветлила белизна его скулы.

– Вот, значит, какая она, золотая бодылинская цепочка, – взвешивая на ладони золотую змейку, сказал Зубцов. – Жаль старика Никандрова. Порадовался бы Иван Северьянович находке. – Зубцов обернулся к Глебу: – И для чего вручена вам эта драгоценность?

– Должен я был Агнию Климентьевну в тайгу заманить. И там ей эту штуку… Привет, мол, вам от братца Афанасия Климентьевича… А дальше они, великие-то артисты, сами должны были управляться…

– Господи, Глеб! О чем ты? Кого ты должен был убить? – испуганно воскликнула Настя.

– Не знаю кого. Может, и тебя… А вот бабушку твою к смерти привести – это точно. – Он услыхал свои слова, и они обожгли его. Лицо, шею, глаза, руки Глеба обдало жаром. Он прислонил ладони к щекам и, тяжело переведя взгляд на Зубцова, заговорил: – Это я был заслан в дом к Аксеновым.

– С какой целью?

– Чтобы золото взять это. Бодылинское. Так я понимаю теперь. А вообще-то Шилов мне ничего не сказал конкретного. Крутил только мозги насчет «трех желаний» да «сувенира» их главного… – Глеб повернулся к Насте и, разом позабыв свое намерение вселить ей отвращение к себе, сказал торопливо: – Ты уж прости меня, Настя, если можешь. За то, что я к тебе… по чужому билету. Подослали меня к тебе. Прости меня.

Настя, защищаясь от его слов, прижала руки к груди и сказала:

– Ох да и выдумщик же ты, Глеб! Неужели все, что было… Мы же поклялись: всегда вместе! Помнишь? Или тоже велено было, да?

– Что ты, Настенька! Что уж вовсе я, по-твоему, подонок?! Хорошее, оно потом само пришло. На берегу тогда я и хотел тебе об этом рассказать, чтобы все у нас стало чисто и честно. Да побоялся расплаты, что уйдешь, побоялся…

Зубцов посмотрел на поникшую Настю, вздохнул печально и сказал, обращаясь к Карасеву:

– Надеюсь, теперь, наконец, расскажете?

Глеб склонился вперед и монотонно, равнодушно стал рассказывать о встрече с Шиловым на Бодылинской тропе, об его приказе и обещании по-царски наградить за услугу.

– Терять нечего мне было тогда. – Глеб с тоской посмотрел на Настю, махнул рукой и договорил: – И отказать Шилову я не мог. На крючке я у него сижу крепко. Прошлый сезон… баловался, в общем, я золотишком в артели. А Шилов знал подходы к скупщикам и, когда появился товар, стал коммивояжером.

– И много вы с Шиловым расторговали?

– С килограмм приблизительно. На том и кончилось дело.

Зубцов усмехнулся и покачал головой.

– Ваша сестра, Елизавета Ивановна Гущина, прилетела сюда не за свежим товаром?

– К товару она никогда не прикасалась. И вообще не спрашивала, откуда у меня деньги. – Глеб покосился на Настю, заговорил торопливо: – Да и не сестра мне она. А как бы вам сказать… подруга, словом. – Он снова посмотрел на Настю, договорил для нее: – Не звал я ее сюда. Прилетела, потому что перестал ей писать. А здесь на Николая Аристарховича нацелилась. Только пустой номер получился. Уехала вчера ни с чем.

Совсем близко за окном пулеметной очередью прострочил вертолет. Блеснула и растаяла в мареве гремучая черная стрекоза.

Настя очнулась от оцепенения, будто слепая, нащупала пальцами замок сумочки, открыла ее, достала косынку, по-струшечьи затянула узлом под подбородком, не глядя ни на кого, спросила:

– Вы позволите мне уйти?

Зубцов виновато посмотрел на нее, затоптался на месте, сердито шаркнул себя рукой по лбу и сказал:

– Конечно, Настя, конечно…

Настя поднялась медленно и осторожно, на мгновение ресницы ее дрогнули, взгляд коснулся Глеба. Глеб рывком подался к ней, но ресницы Насти опали. Она повернулась спиной и тихонько побрела к двери.

Кашеваров проводил ее взглядом, зачем-то расправил лацканы пиджака и с ухмылкой сказал Зубцову:

– Так испаряется и тает романтический флер… И обнажается скотское естество во всей наготе. – Он кинул испепеляющий взгляд на Глеба и продолжал патетически: – Каков ловкач! Я – старый воробей, и то чуть не склевал эту мякину. Писать о нем хотел в своих сибирских этюдах. Он за сребреники иудины душу свою готов заложить и дьяволу, и любому бронтозавру преступного мира. Ей-же-ей, Анатолий Владимирович, кабы сам не слыхал, нипочем бы не поверил. Фантасмагория! Тайные анналы с купеческими сокровищами. Прямо-таки гангстерская шайка. Приказы, слежка. Мафия! Коза ностра! И не менее того!

– Великий артист! – Зубцов пристукнул рукой по столу, давая выход раздражению и, не глядя на Кашеварова, продолжал, обращаясь к Карасеву: – Это что, кличка? Вы встречались с ним?

Зубцов смотрел на Глеба, но даже и не видя Кашеварова, чувствовал, как напряжен Степан Кондратьевич. Заскрипел стул, Кашеваров двинулся к двери.

– Слыхал только от Шилова, что он щедрый к друзьям, ну и беспощадный, само собой. А кто он, где, каков из себя, понятия не имею.

– Шилов знает его?

– Вроде бы. Хотя не уверен. Между ними скорей всего есть еще промежуточный человек.

– Шилов не намекал вам или, может быть, вы почувствовали, не появился здесь Великий артист?

Глеб удивленно посмотрел на Зубцова:

– Да что вы! Разве этакий деятель сунет свою голову в петлю. Он за деньги «негров» наймет или на испуг поймает дурака вроде меня…

– Значит, нет его здесь, в Октябрьском. А где я могу встретиться с Шиловым? – Зубцов сел на стул рядом с Глебом.

– Между прочим, Шилов был мне все-таки другом… Где он сейчас, не знаю. Но уверен, не в поселке. Хотя и недалеко, в тайге, видно. Находил меня, когда я был нужен, спрашивал, какие новые люди появляются у Аксеновых.

– Про меня вы доложили ему? – спросил Кашеваров.

– Сообщил, конечно.

– И что же он?

– Сказал: «Этот старый хрен мне, как рыбке зонтик…» Как я понимаю, приберегал он меня для решающего удара.

– Вы все честно сказали, Карасев?

– Все. – Глеб вздохнул. – Теперь мне уж все равно. По правде сказать, я сам хотел прийти сюда. – Он помолчал, вдруг слабо улыбнулся Зубцову и признался с явным облегчением: – Вообще-то… Не поверите, но я рад, что уже здесь, в милиции, словом, что позади все. Я ведь мог и до высшей меры допрыгаться… А так… Отработаю, что отмеряют. И вернусь к людям, со своим билетом вернусь. Может, и она простит…

Зубцов пошел по комнате, рассуждая вслух:

– Значит, Великий артист предпочитает загребать жар чужими руками, оставаясь в шапке-невидимке. – Анатолий остановился перед Глебом, устало заключил: – Что же, гражданин Карасев Глеб Владимирович, я вынужден взять вас под стражу.

Глеб тяжело поднялся с места, обреченно шагнул навстречу явившемуся на звонок Зубцова сержанту.

Кашеваров проводил его безучастным взглядом:

– Порок наказан, торжествует добродетель… Что же, Анатолий Владимирович, спасибо за наглядный урок. Мне пора.

– Степан Кондратьевич, не хотите со мной навестить Аксеновых?

Кашеваров искоса посмотрел на Зубцова, пошевелил губами, словно пережевывая что-то, медленно застегнул пиджак и сказал с натянутой улыбкой:

– Что же, назвался груздем – полезай в кузов. Всегда готов сопутствовать, Анатолий Владимирович…

Глава восемнадцатая

1

В межгорьях загустели последние сумерки. Потеплели, налились желтизной окна в поселке. Только в доме Аксеновых не зажигали огня.

– Ты плачешь, Настенька? – спросила Агния Климентьевна чуть слышно. – Не сдерживай слез. Женщине когда-то непременно доводится поплакать, даже поголосить. От этого мы становимся крепче и добрее.

– А надо ли… добрее-то?

– Непременно. Без сострадания да без веры в людей душа – каменная пустыня. Я внушала тебе это, да, видно, говорила невнятно.

– Ты еще учила меня быть откровенной, а сама…

– Всему свой час, Настя.

– Все отговорки! То маленькая чересчур, то жаль причинить боль, то сомневаемся, поймет ли нас другой человек. Он тоже вот… боялся причинить боль. А разве мне теперь меньше больно?! Может, мне и ему сострадать? Да пусть буду я трижды каменной… Я подумала: если он врал, то почему ты не можешь?

– Не ожесточайся. Когда остынешь, вспомни: на камне только змеи греются на солнце.

– Не пожалеть ли его ты призываешь меня?

– К пониманию и состраданию. Любит он тебя, Настя. И того не забывай, какую он муку испытал, когда открылся во всем. Не спеши рубить сплеча. Наша сестра отходчива. Сострадаем любимому человеку, каков он ни есть. Такова уж наша бабья душа…

– Не смогу я никогда позабыть, что подослали его ко мне. Для меня он навсегда предатель! Навсегда…

Стукнула дверь. Вспыхнул свет. Настя заслонилась рукой, а когда отвела ее, увидела отца, майора Зубцова и Кашеварова.

– Кому это, дочка, ты выносишь приговор? – спросил Николай Аристархович с напускной бодростью.

Настя шагнула навстречу отцу и, не обращая внимания на его спутников, сказала звонко:

– Глебу Карасеву, передовику производства и самодеятельному артисту! И всем проходимцам. Помнишь «счастливый случай в самолете»?..

– Помню, Настенька. И все знаю…

– И невозмутим?!

Николай Аристархович, не отводя от нее взгляда, опустил руку на плечо дочери – плечо дрогнуло – и сказал, приглушая голос:

– Отволновался я уже, дочка. Анатолий Владимирович Зубцов сразу после твоих именин посвятил меня.

– И просил Николая Аристарховича хранить все в секрете, – пришел на помощь Аксенову Зубцов.

Кашеваров нервно потер руки и сказал возбужденно:

– Та-ак. Ловко. Обкладывали его, значит, как волка. Стало быть, истинное лицо Карасева для вас не было тайной. Но вы ждали, когда созреет плод…

Агния Климентьевна приблизилась к Зубцову, водрузила себе на нос очки, часто мигая, всмотрелась и сказала осуждающе:

– Выходит, и я волчица в вашем понятии. Водили старуху за нос, играли в прятки. Техником сказались по сносу домов, а сами-то аж из Москвы, из милиции. Сына моего посвятили в свой секрет, внучке не постеснялись разбередить душу. Мне одной отказали в доверии…

Зубцов взял Агнию Климентьевну под руку, довел ее до кресла, заботливо усадил, сел рядом и сказал:

– К сожалению, Агния Климентьевна, у нас есть серьезные основания считать вас хранительницей клада.

– Любопытно проследить ход ваших умозаключений, – с вызовом сказала Агния Климентьевна.

– К осени двадцать первого года в России из детей Бодылина остались только вы. Климентий Данилович очень любил вас и, отправляя с мужем вас в Петроград, не мог не позаботиться о вашем будущем, не мог скрыть от вас и Аристарха Николаевича утаенные ценности.

Агния Климентьевна, тяжело опираясь о подлокотники кресла, поднялась, подошла к платяному шкафу, достала из него старинный, в шотландскую клетку плед, закуталась и сказала надменно:

– Мне отец о ценностях не говорил ничего. А я не вникала в секреты отца и мужа. И Аристарх Николаевич, и я воспитаны в строгих правилах: не выспрашивать близкого о том, о чем он предпочитает молчать.

Кашеваров метнул взгляд на Зубцова и сказал благодушно:

– А может, и не было их вовсе, утаенных богатств? Национализировали движимое и недвижимое, а потом еще и ограбили Бодылина?

– Ограбили уже после отъезда молодоженов, – напомнил Зубцов. – И вы не оригинальны, Степан Кондратьевич. Такая точка зрения отражена и в некоторых документах двадцать первого года. Но уже тогда и представители власти и разного рода авантюристы, даже в эмигрантских кругах, думали иначе. Вы, Агния Климентьевна, хотите сказать, что ничего не знали ни о действиях властей, ни о махинациях преступников?

– Так оно и есть на самом деле.

– Трудно оспаривать это. Но есть объективные данные. В конце мая этого года в Москве на аллейке сквера некая старушка интеллигентного вида задешево продала фарцовщику Светову разрезанную золотую цепочку и разрезанный же фунтовый слиток с вытравленной печатью. Светов был задержан. Экспертиза установила, что слиток из золота, добытого на прииске Богоданном в 1915 – 1919 годах, и заклеймен личной печатью вашего отца. Цепочку в виде змейки-медянки к карманным часам вашего отца опознал ваш старинный приятель Иван Северьянович Никандров. Произошло это в те дни, когда вы находились в Москве. Это мы знаем точно: авиационные билеты именные.

– Пустила-таки Полина с торгов завещанное ей матерью. – Агния Климентьевна гневно прихлопнула ладонью по подлокотнику кресла.

– Какая Полина?

– Феоктистова Полина Степановна, Гликерии Мартыновны дочка… – думая о своем, почти машинально отвечала Агния Климентьевна. – Как наказывала ей Гликерия Мартыновна, чтобы и в мыслях не держала распродажу. А она… Эх, жадность да корысть… – Агния Климентьевна вздохнула, сказала с облегчением: – Вон, значит, из каких мест потянулась эта цепочка. А я-то думала… – Она взглянула на Зубцова, заметила укоризненно: – А вы решили: Агния Климентьевна не молода, в некотором роде интеллигентна. Следовательно, это она ринулась в золотую коммерцию!

– Возможно, у вас есть право на иронию, – сказал Зубцов. – Но как случилось, что умершая в мае сорок третьего года и похороненная в Кировской области Аксенова Агния Климентьевна через полгода благополучно достигает Краснокаменска, простите меня, скоропалительно вступает в новый брак и превращается в гражданку Лебедеву? Коль скоро вам нечего скрывать и некого опасаться, зачем понадобилась вся эта одиссея с исчезновениями и превращениями?

Агния Климентьевна тяжело вздохнула, скорбно посмотрела на Николая Аристарховича, и сказала:

– Сын мне доселе простить не может этого, и вот вы… По дороге в Краснокаменск снова я захворала и добралась до родного города еле живехонькой. Из вагона попала прямо в больницу, в палату к Валерьяну Васильевичу Лебедеву, другу моих гимназических лет, который еще «на заре туманной юности» питал ко мне привязанность. А зимой сорок третьего стал при мне и доктором, и нянькой. Привязалась я к нему не из опасений и страхов, как вы трактуете, а просто по-человечески. Аристарх Николаевич скончался в блокаде, сына считали пропавшим без вести, впереди у меня – ничего, кроме одиночества. Не из корысти, и уж, поверьте мне, не по страсти… – Она осуждающе посмотрела на сына и договорила с усмешкой: – А свидетельство о смерти я сама себе не выправляла. Спрос за него с тех канцеляристов, что сочли меня умершей, когда сняли без сознания из эшелона в Котельниче Кировской области. А Гликерия Мартыновна Феоктистова, добрая душа, никому не сказываясь, забрала из санпропускника к себе домой. Там я и отлеживалась полгода. Время военное, никто обо мне не запрашивал, так и затерялась я в тогдашней сумятице, записали меня за упокой…

Зубцов пошел было по комнате, но сразу же вернулся к Агнии Климентьевне и спросил:

– А Павел Елизарович Потапов не говорил вам, что я расспрашивал его о бодылинском золоте?

– Потапов? Павел Елизарович? Действительно, мы познакомились с месяц назад. Наведал он меня, обсказал свое происхождение, но, кроме как на самые общие темы, мы не говорили с ним ни о чем. Посетили городское кладбище. Куда же еще нынче идти потомкам Бодылина и Потапова?.. А про ваши с ним встречи не намекал и звуком. Упомянул только, что он, как все, считал меня умершей и нипочем бы не сыскал, но перед отъездом в Сибирь ему сказали, что я живехонька.

– Кто именно сообщил ему эту новость? Он вам не называл?

Кашеваров зашелся таким кашлем, что побагровел и проворно закрыл лицо носовым платком.

– От кого он услыхал? – растерянно переспросила Агния Климентьевна. – Вовсе из памяти вон… Хотя, позвольте, припоминаю, он говорил… Да, однако, вас он помянул, Степан Кондратьевич… Явственно помню, вас…

– Путаете что-то, сударыня, – сквозь кашель пробормотал Кашеваров. – Это я про вас услышал от Потапова. Я же вам еще сообщил, помните, Анатолий Владимирович?

– Помню. – Зубцов усмехнулся и снова обратился к Агнии Климентьевне:

– Несколько дней назад вы получили из Москвы письмо от свояченицы покойного Никандрова. Вы не посвятили в содержание письма даже близких, доверили свой секрет Степану Кондратьевичу. Письмо из Москвы отправлено с нашего ведома. Расчет наш был прост: коль скоро вам нечего таить, то после получения письма единственный для вас путь – это путь в милицию или откровенный разговор с вашим сыном. Но вы промолчали…

Агния Климентьевна сидела неподвижно, опустив взгляд. Она с усилием подняла голову, провела рукой по лицу, как-то зыбко улыбнулась Зубцову:

– Все логично у вас. Да только не так все оно на самом деле… И молчать мне дольше никак нельзя. Время рассказать без утайки. Мне кажется, все началось с того, что я разлила воду…

2

…Боль огненной змейкой проскользнула по телу. Агния Климентьевна вздрогнула, испуганно ойкнула:

– Арик!

Никто не ответил. Агния Климентьевна медленно открыла глаза. Над крутобокими завалами грязного снега вздымались серые дома с бельмами зашторенных окон. Она вспомнила, как закачались, пошли хороводами дома. Быстрее, быстрее, пока не сомкнулись в черную пелену… Она не знала, сколько времени провалялась в сугробе, – минуту, час, полдня?! Закрыть глаза, как в детстве, подтянуть колени к подбородку и, пусть на снегу, заснуть хотя бы ненадолго.

Но Агния Климентьевна представила, как один-одинешенек лежит на диване в кабинете Аристарх Николаевич, ее Арик, и тревожно прислушивается: не возвратилась ли она. Запоздай она, может статься, что Аристарха Николаевича не подбодрят ни кипяток, ни даже ломтик хлеба…

Агния Климентьевна села, суетливо зашарила руками по снегу и замерла: хлеб?! Где же хлеб?! Неужели, пока она валялась в обмороке, кто-нибудь… Нет, слава богу! Цел! Даже теряя сознание, она телом накрыла сумку. Кончиками пальцев Агния Климентьевна трепетно коснулась шершавой краюшки. Рот наполнился слюной. Агния Климентьевна облизнула губы, вытянула из сумки руку и медленно поднялась. Она с надеждой взглянула туда, где, по ее представлениям, стоял бидончик с водой и вскрикнула: бидончик валялся на боку, и на Агнию Климентьевну мутно и незряче глядела подернутая льдом лужица.

Она подняла бидончик, оглянулась на окутанную густым паром прорубь внизу, на нескончаемые, будто спуск в преисподнюю, обледенелые ступеньки к реке, со стоном вздохнула и проговорила виновато:

– Ты уж прости, Арик, сегодня без кипятку придется. И на растопку не нашла ничего. Да ежели и найду, дотяну едва ли…

В кабинете стояли запахи настылого кирпича и промерзлой бумаги, рвался из-за штор ветер, метался, трепетал желто-черный язычок коптилки на столе.

– Арик! – негромко окликнула Агния Климентьевна.

Муж не ответил. Она взяла коптилку, заслонила ладонью дрожащий огонек, подошла к дивану, склонилась к лицу Аристарха Николаевича, уловила его дыхание и сказала с облегчением:

– Спит, слава богу!

Седые брови Аристарха Николаевича, сомкнутые веки дрогнули. Он с усилием открыл глаза и сказал:

– Я мыслю, следовательно, я существую.

Агния Климентьевна присела на диван, ласково коснулась спутанных седых волос мужа:

– И о чем же ты мыслишь?

– О нашем Коле, Агочка.

– Разве есть известия о Коле? – спросила она еле слышно. – Ты ничего не скрываешь от меня?

Аристарх Николаевич вздохнул:

– Какие могут быть вести. Почта-то… Сама знаешь, блокада! О другом я. Видение одно меня одолело.