Текст книги "Золотая цепочка"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава шестнадцатая

1

Кашеваров вздрогнул, открыл глаза. Всю ночь мучили кошмары: не то спасался от кого-то, не то гнался за кем-то. Болело сердце, не хватало воздуха.

«Старость, видно, – подумал Кашеваров. – Или занемог некстати».

Он стал внушать себе, что совершенно здоров и не по возрасту крепок. Просто устал изрядно, и застолье у Аксеновых было обильным. Но мысли эти не успокоили. Лучшие годы далеко позади, и как ни храбрись, а настигла одинокая старость. Занедужь, застрянь он в этой глуши, исчезни совсем, никто не станет оплакивать, да, пожалуй, никто и не заметит его исчезновения.

Он с досадой посмотрел на часы и присвистнул: оказывается уже полдень. Все встало на свои места, разоспался не в меру, расслабился, оттого и недомогание, и мрачные мысли.

Он энергично сделал несколько гимнастических упражнений, с удовольствием поплескался водой под краном и встал у окна. Так всегда стоял по утрам, обдумывал предстоящий день. Вечером надо убедить Агнию Клименсгьевну отдаться под защиту властей. Старуха, конечно, откажется. Придется порекомендовать ей положиться на волю случая. И обязательно держать его в курсе событий. А самому… Что же, риск так риск.

– А вот рыбка свежая, своя, не заезжая, – долетел из коридора хрипловатый голос. – Налетай, покупай, хоть в уху, хоть в жаркое сгодится чудо такое. Сгодится и на пирожок, да если еще под «посошок»…

Кашеваров усмехнулся: водятся же еще в глухомани этакие зазывалы-балагуры. И поспешил в коридор.

Там, прислонясь спиной к стене, сидел на корточках рослый старик в брезентовом дождевике. Рядом стояла плетеная корзинка. В ней чернели спины переложенных травой стерлядей.

– И что тебе неймется, Прохорович! – сердито выговаривала ему коридорная. – Сколько раз милиция предупреждала, чтобы не разводил браконьерство.

– Мне милиция в таком деле не указ. У реки жить да без рыбы. Инвалид я войны Отечественной, а не браконьер. Ловлю этим, спиннингом. А удача оттого, что места рыбные знаю. Артельные-то рыбаки, они развернутся покудова… А мне и приработок к пенсии, и людям в удовольствие. С доставкой на дом и цена сходная, не базарная. – Старик отмахнулся от дежурной и возвестил на весь дом: – А вот рыбка прямо с воды для царской еды. Эй, налетай, покупай!

Кашеваров порылся у него в корзине, отобрал рыбину покрупнее, протянул деньги, спросил:

– Значит, водится еще в Раздольной стерлядка?

– Водится, коли места знаешь да со старанием, – с достоинством ответил рыболов. – Могу показать, ежели любопытствуете, конечно.

– Давненько я с удочкой не сиживал. – Кашеваров вздохнул. – А хотелось бы.

– Чего же проще? Как надумаете, спросите Кузьму Прохоровича Семенова, всяк покажет мою избушку. Как пожалуете, так и поплывем ко мне на заимку. Только не близко. Это аж на Макарьевском острове.

– На Макарьевском?! Далеконько забрался. Это почти у Валежного, в соседнем районе.

– А мне район не указ, – забубнил бородач. – Была бы река. У меня зверь-моторка…

2

В Северотайгинском райкоме партии Анатолию Зубцову посоветовали поселиться в доме инвалида войны Егора Васильевича Ключникова.

– У него вам будет удобно: и до милиции рукой подать, и, кому не надо, на глаза не попадетесь до срока.

Ключников к просьбе секретаря райкома отнесся шутливо:

– Не иначе вскорости обяжете заезжую открыть. Только не шибко припекайте налогами, не лишайте материального стимула. – Исподлобья оглядел Зубцова. – Вас, если не секрет, конечно, на самом деле Анатолием Владимировичем величают или, может быть, так же, как объявили вот мне, что вы мой племянник по жене-покойнице?..

– На самом деле. Паспорт могу предъявить.

– Паспорт что, он бумага. Я тебя, значит, поскольку ты мой сродный племянник, стану при людях Толяной кликать, а ты меня соответственно дядей Егором. В войну случалось мне ваших ребят провожать к немцам в тыл. Ничего были парни, подходящие. Строгие, на слова тугие. Только и скажут: зовут, мол, Зовуткой, а иду на ту сторону к теще на блины…

– Ну, какой я разведчик? Несравнимо даже, честное слово, – смутился Зубцов.

– А кто же ты есть, как не разведчик, коли райком в порядке партийного задания тебя ко мне постояльцем ставит да еще объявляет моим племянником. Стало быть, есть причина укрыть от чужого глазу.

За своим названным племянником Егор Васильевич ухаживал с истинно родственной щедростью. Выставлял на стол соленых хариусов, грибы, моченую бруснику.

– Ешь, Толяна. Ешь да рассказывай свои случаи-происшествия, если не тайна, конечно…

– От вас не тайна.

Ключников слушал, подперев руками голову. Светлые, с желтинкой глаза остро буравили Зубцова.

– Ну и работенка у тебя, Толяна, Все времечко рассматриваешь изнанку жизни. Зажмуриться не хочется порой? Или пообвык и глазеешь с равнодушием?

– Нет, не привык.

– Вот это главное. Нельзя зажмуриваться вашему брату. Не то короеды эти враз почувствуют слабинку.

– Принимаешь гостей, Егор Васильевич? – донеслось из сеней.

Поскрипывая протезом, Ключников проворно заковылял к двери и сказал радушно:

– Входи, входи. Гостям мы всегда рады.

– Что случилось, Василий Васильевич? Почему сами? – встревоженно спросил Зубцов.

– Жарища, чтоб ее… – проворчал подполковник Лазебников, усаживаясь на стул. – Новости, мне кажется, экстренные.

– Пришла Лебедева?

– Не была у нас Лебедева. И не собирается, по-моему. Так что ваша ставка на ее порядочность не оправдалась. А вот ваша идея насчет письма к Лебедевой сработала. Теперь нет сомнений: клад все-таки у старухи, она сама намекнула на это…

– Кому намекнула?

– Кашеварову Степану Кондратьевичу. Дала прочитать письмо, а потом намекнула, что ценности у нее и что расставаться с ними она не намерена. И еще высказалась в том смысле, что ни к сыну, ни в милицию обратиться с этим не может.

– В милицию с бедой нельзя, к сыну тоже, а вот к Кашеварову, человеку ей не близкому, можно…

– Ну, Кашеваров ей родней родного, их водой не разольешь. Он собирается в книге своей заступиться за Бодылина. Прогуливаются вместе к пруду и по Бодылинской тропе. Разговоры самые нейтральные, вспоминают прошлое, обсуждают замыслы Кашеварова. Лебедевой это как маслом по сердцу.

– Это что, сообщение Бочарникова?

– Отчасти. А главную суть изложил сам Кашеваров. Явился к нам в понедельник вечером.

– Кашеваров явился?! – Зубцов не удержался, быстро заходил по комнате. – А ведь, конечно, дал Лебедевой слово молчать. Это действительно новость!

– Что вас так удивляет? – сказал Лазебников остужающе. – Сын героя гражданской войны товарища Кашеварова – это сын товарища Кашеварова.

– А другие интересующие граждане и гражданки? – спросил Зубцов почти машинально. Наконец, приняв какое-то решение, прихлопнул ладонью по столу и продолжал: – Чем они проявили себя в связи с письмом? Знают они вообще о нем?

– Обязательно. Метелкин был на почте, когда Лебедева получала письмо и читала его. Он даже спрашивал: что с ней, чем расстроена? Я считаю, Метелкин на почте оказался не случайно. И во время разговора Кашеварова с Лебедевой Метелкин все норовил присоединиться к ним. Об этом сообщают Бочарников и Кашеваров. Теперь дальше – Метелкин все старается уединиться с Лебедевой, просит позировать для портрета. Об интимной связи Гущиной и Карасева нам известно достоверно. А здесь они держатся врозь. Все свое внимание оба – семейству Аксеновых. Словом, воля ваша, конечно, но, я считаю, настало время решительных действий, а то как бы не пролилась кровь…

Зубцов все прохаживался по комнате. В раскрытые окна кивали желтыми шляпками подсолнухи, кружилась, рвалась на ветру прозрачная паутина.

– Решим так, Василий Васильевич, – сказал Зубцов. – Сформируйте немедленно оперативную группу, держите ее в райотделе на казарменном положении. Без моего приказа не тревожить никого из названных лиц, в то же время за всеми – неусыпное наблюдение. Конспирации моей конец. Завтра с утра я у вас. Обеспечьте явку Насти Аксеновой и Карасева.

3

Залязгал цепью, зашелся лаем Полкан. Ключников заковылял на крыльцо, вернулся в сопровождении невысокого паренька с копною рыжеватых волос.

– С тобой, племяш, не заскучашь, – в рифму объявил он. – Привратника заводить впору или швейцара.

– Входи, Гриша, не стесняйся, – приветливо пригласил Зубцов. – Ну и что, виделся? Рассказывай.

…Уже стемнело, когда Смородин разглядел возле общежития долговязую фигуру. Глеб тоже заметил человека, остановился, зорко всматриваясь в него.

– Гриша! – неуверенно окликнул Глеб, подбежал и вдруг обнял. – Гришка! Чертушка! Откуда?

– Из Москвы. Понежился недельку дома. Мать снова приболела.

В Москву Григорий не летал и произнес все это скороговоркой, отводя взгляд от взгляда Глеба.

– Из Москвы?! – Глеб отпрянул от Григория. – А ко мне на обратном пути. Побрезговал, значит. Ну, скажем мягче: поопасался, друг Гриша, что снаряжу дипкурьером. Не снаряжу. У Карасева слово – олово. Можешь спать спокойно и не вздрагивать во сне. Я покончил с тем промыслом…

– Совсем?!

– А тут нельзя наполовину. Тут или-или… Я теперь такой положительный, что даже привлек внимание прессы. Корреспондент Бочарников из областной газеты очерк пишет. И Кашеваров, московский писатель, тоже обещал: расскажу про вас в своих сибирских зарисовках для толстого журнала. Того и гляди, приобрету всесоюзную известность. – Он старался говорить беспечно и шутливо, но проскальзывали в голосе смятение и горечь. – Ладно, двинем-ка в так называемое вечернее кафе. От речей пересохло во рту.

В прошлом году Карасев показался Григорию почти трезвенником. И сейчас Смородин с удивлением смотрел, как Глеб заказывал все новые порции спиртного. Сидел прямой, громоздкий, глядел поверх голов.

– А ты, Глеб, что-то не в своей тарелке, – пособолезновал Григорий. – Случилось что-нибудь? Как у тебя с Лизой?

– Случилось. Слыхал, может, такую песню: «Все, что было сердцу мило…» Ясно? Вот так!..

Григорий встревоженно глядел на Глеба. Он не знал, что в таких случаях полагается говорить: утешать или хвалить за решительность. Молчать было неловко.

– Лиза сейчас в Москве? – выдавил, наконец, Григорий.

– Здесь она.

– Здесь? И что же?..

– А ничего. Я же говорю: «Все, что было…» Теперь у нее другие жизненные планы.

– Значит, из-за нее? – Григорий глазами показал на стакан в руке Глеба.

– Все из-за нее! – обрадованно подхватил Глеб. – Учиться хотел после армии, а сюда рванул. Я же тогда совсем был кутенком. И все, что в прошлом году, – сообряжаешь, о чем я говорю, – все из-за нее. А она… Увидал, в общем, я ее в полный рост, во всем блеске… – Он вопросительно посмотрел на Григория и договорил хмуро: – А может, все получилось так потому, что повстречался здесь с одной… местной жительницей. Смешно! Вроде бы и птичка-невеличка. Но ведь человек! – Он вскинул вверх руку, показывая рост этого человека и застыл с выгнутой рукой.

К столику вразвалочку подошел тщедушный парень, с усмешкой оглядел Глеба, потом Григория, протянул через стол руку Глебу и сказал сипло:

– Здорово, великомученики Глеб и Борис!

Глеб натянуто улыбнулся, вяло пожал руку парню и заметил:

– Он не Борис, он – Григорий.

– Мне один хрен, – сказал парень, не глядя на Григория. – Значит, будем знакомы. Аркадий я, но не Райкин… – И расхохотался, очень довольный собой. Он по-хозяйски уселся за стол, жадно пил, еще более жадно ел и при этом говорил без умолку, зло вышучивал Глеба, громко хохотал и победоносно озирал слушателей. Григорий, досадуя на то, что их уединение так бесцеремонно нарушили, уловив момент, спросил с усмешкой:

– А ты, «не Райкин», с какого прииска?

Взгляд Аркадия стал колючим. Он не то улыбнулся, не то ощерился и заметил осуждающе:

– У-у! Какой скучный человек, какой бюрократ! Подавай ему анкету и трудовую книжку. А я вот без анкет и трудовых книжек. Я, как говорили раньше, человек божий…

– Надо же… А я по твоим ужимкам подумал, что ты – конферансье или коверный в цирке.

– Конферансье. Веселый я. Жизнерадостный такой. Поэтому смени-ка декорацию, пойди полюбуйся звездными мирами, тебе полезна прогулка.

Григорию стало очень обидно и за себя, и за Глеба, покорного, пришибленного. Даже возразить не может этому нахалу…

– А я не хочу гулять, – упрямо сказал Григорий. – Мне здесь лучше с Глебом. Мы пришли с ним…

– Ну, какой же ты зануда, – Аркадий поморщился. – Это я пришел к нему. Ясно? Ну, исповедаться я хочу Глебу, в интимных подробностях. Открыть хочу тайну разбитого сердца. В таком он у меня авторитете.

– Действительно, Гриша… – сказал Глеб просительно.

Случись это не сегодня, Григорий вообще бы порвал знакомство с Глебом. Но он выполнял поручение Зубцова. Гриша поднялся и направился к выходу.

Минут через двадцать из столовой неожиданно твердой походкой вышел Аркадий.

– Очень рад знакомству. Прощения просим, если побеспокоили, – дурашливо сказал он на ходу. – Вообще-то, парень, ты, оказывается, ничего. Любопытный только. А любопытной Варваре нос оторвали.

Григорий не знал, что, едва он вышел из зала, Шилов, разом стряхнув с себя хмель, придвинулся к Глебу и, понизив голос, с угрозой проговорил:

– Все еще отирается здесь твоя разлюбезная.

– Улетит завтра, – заверил Глеб.

– Завтра-а, – Шилов придвинулся к Глебу еще ближе. – Я тебя предупреждал. А чтобы не было чего между нами, неприятностей то есть… Вот тебе сувенирчик… – С этими словами взял Глеба за руку и положил на его покорно раскрытую ладонь что-то твердое, слегка холодившее кожу.

«Пистолет!» – тревожно метнулось в мыслях Глеба. Он посмотрел на свою ладонь, с облегчением перевел дух. Иконка. Маленькая, но тяжелая. Смутно проступали фигуры святых, их руки сжимали эфесы мечей.

– Тезка твой на этой иконе, – прервал молчание Шилов. – И еще брат его Борис. Тоже великомученик. Как говорится, бери да помни. Да береги пуще глаза. И не приведи тебя бог потерять или словчить как-нибудь. Знай точно: в страшных снах не примерещится тебе такая расплата. Ни тебе, ни Насте, – подчеркнул он. – Нам терять нечего. Ты про третье желание все спрашивал меня. В общем, слушай. Пригласи старушку в лес на прогулку, или для сбора… гербариев. С тобой она пойдет. Ты же свой человек в доме. Выложишь ей мой подарок, на словах скажешь: братец Афанасий Климентьевич кланяется вам низко и посылает родственное благословение. А чтоб старушка не усомнилась ни в чем, ты проделай такой фокус. – Шилов взял икону, повернул ее вверх задней стенкой, нажал еле заметную скобочку. Крышка отошла и Глеб рассмотрел: в углублении уютно свернулась узкая золотая змейка.

– Знаменитая бодылинская! – жарко выдохнул Шилов. – Она у них в семействе как опознавательный знак, чтоб свой своего не попутал. Предъявишь ее бабушке, а на словах скажешь, да построже, повнушительней: мол, братец Афанасий Климентьевич очень огорчается, что долго весточки подать о себе не мог. И просит выделить своему посланцу законную долю по отцовскому завещанию. В какой день вести старушку на прогулку, я тебе скажу. Твое дело передать ей братское благословение. Остальное – наше. Знай, что мы будем рядом. Для этой… для подстраховки. – Шилов облизнул губы, усмехнулся. – И все. И гонорар твой. Ладно, за сим – адью!..

Когда Григорий вернулся в зал, Глеб сидел, пьяно уронив голову на руки. Григорий сказал раздраженно:

– Странный он. Выламывается, кривляется.

– Сволочь он! – с хмельной откровенностью объявил Глеб и зло пристукнул кулаком по столу. – Но ты не задирайся с ним. Шилов, он сволочь беспощадная. – Замолк, испуганно прислушиваясь и озираясь: – Боязно мне. Пошлет меня Шилов не сегодня-завтра в нокаут.

…Прощаясь с Зубцовым, Смородин сказал просительно:

– Не арестовывайте Глеба. Не надо. Скоро он придет сам…

– Арестовывать или нет, зависит не только от меня. А от нокаута я попробую его уберечь.

Едва утихли за оградой шаги Смородина, к Зубцову вошел новый посетитель.

– О, Эдик! – обрадовался Анатолий. – Впрочем, простите, корреспондент областной газеты Эдуард Бочарников…

– И, между прочим, корреспондентский хлеб ем не даром. Если ты помнишь, руководитель операции «Золотая цепочка» майор Зубцов направил в Северотайгинский район корреспондента Бочарникова с двойным заданием: психологически воздействовать на Карасева и собрать сведения о прошлом Степана Кондратьевича Кашеварова. Кашеваров сам помог мне, когда посоветовал заведующему клубом Оладышкину подготовить доклад о Кондратии Кашеварове. Кашеваров-младший надеялся, что Оладышкин загубит дело, не учел, что Оладышкин из тех, кого заставь богу молиться – лоб расшибет…

На семейном вечере у Аксеновых я вызвался помочь Оладышкину литературно обработать собранные материалы. Оладышкин принес объемистый опус. Засел я за него. И был вознагражден за труды. Вот, почитай.

«Общеизвестно, – писал Оладышкин, – что настоящие революционеры, в числе которых состоял и незабвенный Кондратий Федорович Кашеваров, всегда относились с большой заботливостью к подрастающему поколению детей. Красноречивый факт удалось осветить с помощью пенсионерки Клавдии Ивановны Поповой».

Зубцов читал, и за витиеватыми фразами Мая Севостьяновича воскресали давние события…

…В 1907 году пароходом по большой воде на прииск Богоданный был доставлен ссыльнопоселенец Кондратий Федорович Кашеваров. Остались за его спиной рабочие казармы за Нарвской заставой, казематы мятежной крепости Свеаборг, одиночка в «Крестах».

Урядник отвел поселенца на постой в пятистенку Якова Филина – «одного из самых благонадежных обывателей прииска Богоданного». Филин приглашал постояльца с собой в тайгу, но то ли слаб на ноги оказался тот, то ли вышла меж ними какая проруха, только Филин стал опять уходить в тайгу один. Кондратия же Кашеварова вскорости заметил Бодылин и поставил учителем в частную приисковую школу, уряднику строго-настрого наказал: на уроки к Кашеварову не ходить, по начальству о нем ничего не докладывать и дома не тревожить без крайней надобности.

Годы шли. Домохозяин все реже рассуждал с квартирантом о смысле жизни, о грехах замолимых и незамолимых, зато их сыновья-одногодки Васька Кашеваров и Стенка Филин были неразлучны. А когда от грудной болезни померла мать Степки, мальчишка рядом с приятелем и дядей Кондратием скоро позабыл горе.

В восемнадцатом, после отъезда с прииска старого хозяина, исчез Яков Филин, оставив на произвол судьбы шестилетнего Степку, и Кондратий Федорович привел его к себе в дом.

Степке Филину вместе с ним и названным братом пришлось вдосталь подышать дымом костров на партизанских становищах Филиппа Балкина, досыта покормить гнус на таежных тропах. Эти тропы привели ребятишек в город Таежинск, где партизанский комиссар Кондратий Кашеваров стал председателем уездного исполкома.

Зной сменялся стужей, ее размягчала весенняя ростепель. Но напрасно Степка Филин ждал возвращения отца. Бывший вольный старатель будто канул в воду. А от прииска к прииску, от заимки к заимке ползли слухи о Федоре Дятлове, провозгласившем себя «императором всея тайги» и поклявшемся «до смерти не выпускать из рук святого знамени единой и неделимой России». И о верном его наперснике Якове Филине, произведенном «императором» в полковники.

Объявленный Дятловым освободительный поход на Москву откладывался им то из-за весенней, то из-за осенней распутицы. Но и в летнюю жару, и в осеннюю непогоду, и зимними вьюжными ночами дятловцы жгли бутары и вашгерды на приисках, сторожили в засадах комиссаров, чекистов и подгулявших старателей. Врывались в селения, торопливо совали в торока все, что ни попадало под руку. И не мог проскользнуть мимо них ни пеший, ни конный.

Степка слышал, как мужики, привозя на базар скудную снедь, в ожидании парома у глинистого Таежинского взвоза, бабы и старухи на завалинках, лавочках, на церковной паперти, возведя глаза к небу, шептали истово:

– Оборони, господи, от татей Федьки и Яшки…

Лишь Степка не знал, о чем молить ему небо. Жутко было от рассказов о зверствах дятловцев, но рядом с Дятловым в двухпросветных полковничьих погонах, пришпиленных к нагольному полушубку, удирал из острогов, экспроприировал у старателей золото, жег, стрелял красных комиссаров его отец – Яков Филин.

Мальчик во все глаза смотрел, как по улицам Таежинска шел отряд милиции из Краснокаменска. Впереди гарцевал сам начальник губернского уголовного розыска Валдис. Потом из уст в уста полетела весть о гибели «императора всея тайги». И снова шел через Таежинск отряд губернской милиции, поределый, усталый. В некрашеном гробу везли Валдиса, на телегах в окружении конвоиров тряслись уцелевшие дятловцы.

В тот вечер Кондратий Федорович Кашеваров ласково потрепал Степку по жестким волосам и сказал:

– Твой отец в уездном допре. Будет ждать там революционного суда. Такая вот история, брат Степка…

И снова мальчишка не знал: радоваться ему вместе со всеми, что пришел конец дятловскому разбою, или печалиться, что родной папаня стал колодником. А через день-другой поползли слухи: Яшка Филин удавил часового и бежал из тюрьмы.

Якова еще не раз водворяли под замок, но он уходил через стены и решетки. Степка все чаще ловил себя на том, что ему стыдно называть свою фамилию, но и боязно за отца.

Потом утонул в реке четырнадцатилетний Вася Кашеваров, годом раньше Кондратий Федорович похоронил умершую от брюшного тифа жену, и в опустевшем доме они остались вдвоем.

Пареньку сравнялось шестнадцать. Однажды Кондратий Федорович заботливо усадил Степана перед собой и сказал, глядя прямо в глаза:

– Ты должен знать это, Степан. Твой отец причинил много зла людям. Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Приговор приведен в исполнение. – Он замолк, быстро облизнул губы и заключил: – Я давно считаю тебя сыном. Решай, что станешь делать дальше…

Так отпрыск таежного бродяги, налетчика и убийцы Якова Филина стал сыном старого большевика – Степаном Кондратьевичем Кашеваровым.

Зубцов закрыл папку и сказал:

– Действительно новость.

– Это еще не все, – весело заметил Эдуард. – Навестил я Клавдию Ивановну Попову. Комсомолка двадцатых годов, много лет работала с Кашеваровым и, видимо, питала к нему не только товарищескую привязанность. Из Таежинска переехала на работу в Октябрьский вместе с Кашеваровым, была свидетельницей последних лет его жизни. Усыновление Степана Филина происходило на ее глазах. Юноша написал заявление о том, что навсегда отрекается от своего отца, Якова Филина, поскольку тот оголтелый враг Советской власти, и признает своим отцом героя революционных битв Кондратия Федоровича Кашеварова.

Казалось, отношения между отцом и приемным сыном ничто не должно было омрачать. Однако Попова вспоминает, что Кашеваров, правда, вскользь высказывал сомнения в правильности своего поступка. Не чувствовал он сыновней привязанности со стороны приемного сына. А незадолго до своей гибели рассказал Поповой такую историю.

Побывал у него в исполкоме некий Викулов. Он слыл отшельником-старообрядцем. Но оказалось, к нему не раз наезжали за харчем дятловцы, у него скрывался в бегах Яков Филин.

Перед последним арестом Филин в сильном подпитии проговорился Викулову, что тайком наведался в Таежинск в дом «советского исправника» Кашеварова, вызвал своего Степку, говорил с ним за городом с глазу на глаз. В смертный час он будет спокоен: от его семени не быть гнилому племени…

Кондратий Федорович не поверил Викулову, хотя тот принес повинную и заявил: «Чую близкую смерть, а помереть хочу перед державой чистым».

Он все-таки спросил Степана о встрече с родным отцом, тот отрекся от всего, но обиделся на приемного отца, и вовсе не стало меж ними душевной близости.

В начале тридцатого года был убит Кондратий Федорович Кашеваров. Степан тоже получил подметное письмо с угрозами и уехал из Октябрьского, где и не бывал с тех пор…

Рассказывает это Попова к тому, что не вышло по-филински: не дало его семя бандитского племени…

Зубцов, унимая головную боль, энергично растер себе лоб, потом сказал:

– Все это, как выражается Орехов, пока одни лишь психологические нюансы. А чтобы иметь еще и факты, мы подкрепим твое сообщение вот этим. – Он положил на стол завернутую картонную папку. – Вот оно, «Дело по обвинению Филина Якова Ивановича». Нашлось-таки в архивах Военной коллегии. Теперь о нашем друге. Отсюда у него три пути: по воздуху – исключается. Понимает, что не долетит. В тайгу. Нет. Слишком он городской житель. И еще… еще через Макарьевский остров. Там мы его и встретим…

4

– Батюшки, Анатолий Владимирович! – Кашеваров на ходу застегнул домашнюю куртку; двумя руками потряс руку Зубцова. – Очень рад вас видеть в добром здравии. Сбылись-таки мои предсказания. Кофейку не угодно ли? – Не дожидаясь ответа, он тщательно прополоскал кофеварку, наполнил ее водой, включил в розетку. Все получилось у него ладно и споро. Лицо, голос, округлые жесты источали радушие. – А к кофейку-то, к душистому да крепкому, мы еще и гарнирчик сыщем. – Хихикнул возбужденно, извлек из шкафа бутылку армянского коньяку. – Божественный деликатес.

– Браво! – сказал Зубцов одобрительно. – Вам бы, Степан Кондратьевич, свой монолог на магнитофон, да пленочку-то в Бразилию. Большие деньги получите от королей кофейной рекламы. И без риска. Это вам не война с шелкопрядом.

– А здесь какой же риск? В шелкопряде, то есть?

– А гнус-то. Скитались по тайге, а таежный гнус не любит пришлого человека.

– И не говорите… – Кашеваров вздохнул горестно. – Был искусан до крови, до волдырей.

– Кстати, привычкой разбавлять кофе коньяком не в экспедиции обзавелись? Раньше вы славили только кофе, а теперь настаиваете и на коньяке. Наращиваете, так сказать, стимуляторы творчества. Что, работы много? Или нервные перегрузки?

– Памятливы же вы, – сказал Кашеваров с усмешкой. – И насчет нервных перегрузок совершенно правы. Не думал, что это все, – он указал рукой за окно, – так всколыхнет меня. Не юн, не сентиментален, жизнью потерт. Но вот, поди же ты… Воспоминания. Ассоциации. Итоги прожитого. – Кашеваров, давая выход волнению, прошелся по комнате, остановился перед Зубцовым и сказал тоном завзятого гуляки: – А что до коньячка… В моем положении пожить здесь месяц, можно вовсе спиться с круга. Куда не появишься, сразу угощение на стол. Как же – сын Кашеварова!.. Ну, вот и кофе поспел! Не по-турецки, не по-варшавски, а по-кашеваровски… Откушайте, Анатолий Владимирович. Да коньячком разводите. Кашу маслом не испортишь…

Зубцов с наслаждением потягивал кофе, поставил стакан и сказал:

– Я прочитал ваше заявление в местный райотдел. Спасибо вам, вы дали ценные сведения.

– Полноте, какие благодарности. Гражданский долг – не более того. – Кашеваров смущенно улыбался и по своей привычке потирал руки, будто мыл их, но вдруг встрепенулся. – Позвольте, когда же вы успели прочесть? Я понял, вы только что с самолета…

– Нет, я уже дней десять в поселке. Прилетел в связи с делом, в которое вы оказались невольно втянуты. Без вас мы бы не ведали о письме из Москвы…

– Так-то бы и не ведали?! – Кашеваров прищурил один глаз, словно бы прицеливался в Зубцова. – Про кофе-то мы совсем позабыли. Остыл небось. – Но лишь пригубил свой стакан, сидел, напряженно выпрямясь, барабанил пальцами по столу, кривил губы, словно от потаенной боли. У меня впечатление, что я тоже оказался объектом ваших…

– Так вы же рисовали у дома Лебедевой, беседовали с ней…

– И что же следует из этого? Или нельзя на улице поправить шнурок на туфле, заговорить с прохожим? Не ровен час, вступишь в контакт с охраняемым вами или с… опекаемым.

– Вы излишне драматизируете, Степан Кондратьевич. Но нам по долгу службы приходится быть настороже и проверять каждую случайность.

– Справедливо и логично, как все общие принципы, – проворчал Кашеваров, хмуро и зорко глядевший на Зубцова. – Но когда эти общие принципы примеришь на конкретный случай да еще на самого себя…

– Я понимаю вас, – Зубцов сочувственно улыбнулся. – Но и вы попробуйте понять нас. Вы читали письмо из Москвы. Знаете, как нагло повели себя преступники в доме Никандрова. Мы подняли архивные документы и убедились: речь идет о больших ценностях, которые более полувека утаиваются от казны.

– А не мифические они, ценности эти? – Кашеваров одним глотком жадно допил свой кофе. – Не похож был Климентий Данилович на тех, кто набивает кубышки, а потом наседкою сидит на золотых яйцах. – Задумался, как бы всматриваясь в свои воспоминания, и заключил убежденно: – Нет, не похож! Такая широкая и жизненно активная натура не для тайных кладов. А если и отложил что на черный день, так ведь полвека…

– Не исключен и такой исход, – покладисто согласился Зубцов. – Но «крохи на черный день» в масштабах Бодылина могут оказаться далеко не крохами на общие мерки. Если даже вы и правы, бодылинское золото растеклось сквозь пальцы, опять же интересно и важно знать точно, когда, где и сквозь чьи пальцы. Преступники не считают золото мифическим, готовы пойти на все, чтобы завладеть им. С Лебедевой и Аксеновым может произойти несчастье. И каждый, кто контактировал с этим семейством, привлекал к себе наше внимание. Вот и вы оказались в поле зрения милиции.

Кашеваров засопел сердито, вскинул к губам стакан, не замечая, что он пуст, и горячо запротестовал:

– Тогда, на Тополиной, я совершенно не знал, что передо мной дочь Бодылина, и так мало значения придавал этому знакомству, что при встрече с ней здесь даже не вспомнил ее. Ежели бы знать, что попаду под ваше недреманное око, так бог с ней, с резьбой и с потомками сибирских магнатов! Ногой бы не ступил на Тополиную улицу и Агнию Климентьевну бы обежал за три квартала. Репутация дороже.

– Кабы знать, где убиться… Но вообще-то, Степан Кондратьевич, все это и тогда и потом, в Октябрьском, выглядело не совсем случайно…

– А теперь?

– Теперь… – Зубцов, чувствуя на своем лице напряженно-острый, как бы обдирающий кожу взгляд Кашеварова, размял сигарету, медленно раскурил и сказал наставительно: – Теперь есть ваше заявление в райотдел. Оно многое расставило по своим местам.

– Слава богу. – Кашеваров тяжело поднялся, устало сутулясь, побрел по комнате. – Страшная, доложу вам, вещь – быть под подозрением. Унизительная. И расслабляющая. В таком состоянии в душе обостряется комплекс неполноценности. Прошлая жизнь видится цепью улик против тебя, над всеми помыслами доминирует инстинкт самосохранения, проще сказать – страх. – Он брезгливо передернул плечами и признался: – Не могу судить, как ваши подопечные, но я, зная, что меня подозревают, впал бы в панику… Нет, я не выдержал бы, сошел с ума, устроил истерику властям. Наконец, уехал бы отсюда немедленно…

– И укрепили бы нас в подозрении.

– Ох, и логика у вас… После чтения письма я все размышляю о роли Никандрова. Вот вам сила пустейшей случайности…