Текст книги "Золотая цепочка"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава десятая

1

– Лебедева послезавтра вылетает в Октябрьский. Кашеваров тоже купил билет до Октябрьского, – доложил Осадчий.

– Вылетают одним рейсом?

– Он завтра вечером.

Кашеваров вошел по-свойски, шумно отдышался, протер платком потное лицо, сказал с улыбкой:

– Не Сибирь – Африка. Не обессудьте, что поздно. Зашел вернуть долг. Получил вот из Москвы. – И поставил на стол банку растворимого кофе.

– А вы изрядно загорели, Степан Кондратьевич.

– Целый день под открытым небом. То в музей, то в архив, то на Тополиную улицу – бегом от инфаркта.

– На Тополиной-то все шедевры скопировали?

– Так нет на Тополиной шедевров. На Песочной они. Но я ведь приехал не за шедеврами, типичная старая сибирская улица – мне в самую пору.

– И долго еще думаете бегать от инфаркта по Краснокаменску?

– Поспешить надо в Октябрьский. Завтра отбуду. Шелкопряд выходит из коконов, начинается жор. Это мне нужно увидеть своими глазами. Так что надоедаю вам в последний раз. – Он пытливо оглядел Зубцова и заключил дружески: – У меня предчувствие, что судьба сведет нас и в Северотайгинском районе…

– Может статься, что и повстречаемся. Я здесь с инспекторской поездкой.

– Встреча с земляками в такой дальней дали – очень приятна. Сегодня испытал такую радость.

Кашеваров стал неторопливо рассказывать, что в Москве есть у него старинный знакомый, Павел Елизарович Потапов. Подвизается на библиотечной ниве. И вот нежданно-негаданно повстречал он Павла Елизаровича здесь, в парке. Отец Потапова до революции был компаньоном самого Климентия Бодылина…

– Да-с, мир тесен, – заключил Кашеваров философски. – Потапов-то здесь повстречался с дочкой самого Бодылина, Агнией Климентьевной. И сын ее, Аксенов Николай Аристархович, умудрился унаследовать дедовский прииск. Не в собственность, правда, но под свое начало. Встреча с такими людьми. Для моего-то романа!..

Проводив соседа, Зубцов стоял на балконе и раздумывал: не понапрасну ли он насторожен к Кашеварову. Вполне возможно, что все в его устах – сущая правда. И в то же время столичный журналист частенько как бы прощупывает его, их разговоры возвращаются к Бодылину.

Он вернулся в комнату, включил телевизор. Шел концерт самодеятельного хора. Зубцов развернул газету. К хоровому пению он был равнодушен.

– Старинная сибирская песня о Ермаке. Запевает Антон Максимович Овсянников…

Анатолий оторвал взгляд от газеты, прислушался.

– Антон Максимович – один из ветеранов Краснокаменской милиции, начал службу в двадцатом году, вернувшись с фронтов гражданской войны. После Великой Отечественной войны был учителем в сельской школе. В юности полюбил песню, а теперь стал одним из организаторов хора…

Худощавый старичок с седым пышным чубом старательно повел неожиданно крепким басом:

 
Ревела буря, дождь шумел.
Во мраке молнии блистали…
 

Дряблая стариковская шея, болезненные подглазницы и горячие, не остывшие с годами глаза.

Зубцов, не дослушав песню, позвонил на студию телевидения.

– Попросите, пожалуйста, товарища Овсянникова после концерта позвонить мне по телефону…

Звонок прозвучал минут через тридцать. Зубцов нетерпеливо схватил трубку.

– Это – Овсянников. – Голос был не такой крепкий, как в песне, а надтреснутый и хрипловатый. – Мне передали номер телефона. С кем имею честь?..

2

– Не думал, не гадал, что встречу вас, Антон Максимович, – повторил Зубцов обрадованно. – Куда я только ни направлял запросы. И в адресное бюро, и в кадры. Ответы, как под копирку: «Не проживает, не значится». «Сведений не имеем». Я и поверил: пропал Овсянников без вести в сорок втором.

Река сонно всплескивала у гранитной стенки. Овсянников стоял, опершись о парапет, стариковская ладошка на сером камне будто выпилена из сосновой коры.

– Пропадал, да вот нашелся… Но вам где же сыскать. Живу в пригородном районе. Сюда наезжаю только на спевки да на выступления хора. А кадровики отставников в таком-то, как у меня не шибко великом звании не жалуют своей памятью, – проговорил Овсянников со вздохом. Потом, словно от забытья очнувшись, продолжал: – Вы спрашиваете меня о Валдисе. Вильгельм Арвидович Валдис был моим начальником, старшим товарищем, уважаемым человеком. Жизнь свою он кончил в схватке с бандитами и похоронен с воинскими почестями. – Он окинул Зубцова острым взглядом и заключил раздумчиво: – Однако же не могу скрыть, что семя сомнений в своей правоте и проницательности Валдис заронил в меня все-таки…

Антон Овсянников не спал третьи сутки. Две ночи просидел в Николиной слободе: брали мокрушника Шишина. Едва доставили раненного в перестрелке бандита в допровскую больницу, как Валдис приказал Антону подменить на дежурстве Федю Сверчкова…

До смены оставался час, тут в дежурку заскочила старуха, закутанная, несмотря на жару, в платок, и спросила:

– Здесь ли, чо ли, имают разбойников?

– Тут, – уныло буркнул Овсянников.

– Слава те! Я, почитай, с обеда тащусь через весь город, управу ищу на татей…

– Да что поделалось-то, гражданочка? – перебил Овсянников. – Только свою фамилию объяви!

– Проколова мне фамилия. Квартирую в слободе, во флигеле, два дома от Бодылинского садоводства. Иду сегодня мимо садоводства, смотрю – калитка нарастопашку и собака воет где-то далеко, ровно по покойнику. Меня будто кто под ребро толкнул: зайди, мол, Власьевна, глянь, что к чему. Вошла, вижу, собака привязана к дровянику короткой цепью. Летник разворочен, дверь напрочь отодрана и крыльцо у дома порушено. Жутко мне стало до невозможности. Сотворила я молитву и на завалинку влезла, стала заглядывать в окошки. Смотрю, а на коврике под образами сам хозяин связанный и убитый, в крови весь… Царство небесное, вечный покой ему, благодетелю нашему…

Овсянников подошел к жестяному рукомойнику, горстями поплескал себе воду на глаза, вышел на крыльцо, скомандовал конюху:

– Запрягай мою оперативную. Происшествие в Бодылинском садоводстве.

В губрозыск Овсянников возвращался под утро. Колеса дрожек по-змеиному шипели в пыли. Тянулись с боку немытые окна магазинов в частой паутине трещин. На пятнистой стене можно рассмотреть облупившиеся буквы: «Торговый дом „Бодылин и сыновья“, перед подъездом тумба в лохмотьях старой афиши.

Валдис встретил Овсянникова так, точно ждал в гости. Расстелил на столе газету, принес кипятку, выложил заварку фабричного чаю, полкаравая хлеба, сахарин.

– Ешь, Антон, – отхлебнул чай и спросил: – Ну, что там у Бодылина?

– Ограбление. Убитый он.

– Ограбление?! – Светлые глаза Валдиса сощурились, потемнели. – Что, налет банды?

Овсянников с наслаждением жевал хлеб, не пайковый, пополам с картошкой и жмыхом, а настоящий, домашней выпечки.

– Не было там ни банды, ни налета. Там похитрее было обмозговано. Один человек был у Бодылина. В кухне на столе две стопки, выпивка и закуска. Все чин чином, в аккурат на двоих. В дом его пустил сам Бодылин. Собаку, волкодава этого, мог перевести к дровянику только хозяин. Бандиты, они прежде собаку бы пришибли, чтоб шума не подымала. А тут сам Бодылин подсоблял, человек вошел вполне ему известный.

Валдис, почти не сгибая ног, прошагал по кабинету, остановился за спиной Антона.

– Зачем друг пристукнет своего друга? И как один мог разворочать столько, найти золото и уйти? Банда там орудовала, Антон! Кто-то из них, может, знаком Бодылину, его и пустили вперед для приманки.

„Ну что ты затвердил: банда, банда?.. Сам же все напортачил; не отпусти ты Бодылина, не было бы происшествия, и золото лежало бы сейчас в Государственном банке“», – думал Овсянников и сказал упрямо:

– По-другому там все было. Когда Бодылина от нас отпустили, кликнул он верного человека или тот сам вышел на купца. И все у них сталося полюбовно. Угостились, и Бодылин ему выдал клад. Потом уж гостенек пристрелил хозяина. На это, само собой, у них не было уговора.

В светлых, водянистых глазах Валдиса свинцовый блеск. Однако начальник, будто от света загородился, прикрыл глаза ладонью, опустился на стул, набил трубку, отфыркал клубы дыма, сказал с усмешкой:

– Может, ты, Овсянников, есть знаменитый сыщик Путилин, Пинкертон, Шерлок Холмс, с одного взгляда проник в тайну и понял все?

Стало обидно от насмешливого тона Валдиса и от того, что тот сравнил его, красного субинспектора, с царскими ищейками и слугами капитала.

– Не я придумал про одного человека. Старуха Проколова видела: крутился там мужик, чернявый, на левый глаз косоватый… А это – приметы Якова Филина…

Валдис настороженно посмотрел на Овсянникова и сказал с укором:

– Ты что, Антон? Разве не ты выписывал препроводиловку для перевода Филина из губернского в Таежинский уездный допр? В Таежинске за Филиным числятся три грабежа, в том числе пристанской кассы. Разве не ты, Антон, подменял на дежурстве нашего самого боевого и опытного инспектора Федю Сверчкова, который уже целую неделю конвоирует в Таежинск Филина и не сегодня-завтра вернется домой? Разве не так?

– Так, – буркнул Антон и смутился: и верно, вышло не очень-то складно. Какой-то старухе поверил, а документам и своим глазам – нет.

– Словом, Антон, составляй рапорт о происшествии. Пиши, как понимаешь, не криви душой. Считаешь, что там действовал один человек, так и пиши. Нам нужна правда. Мы не царская охранка, а рабоче-крестьянская милиция. Но о Филине, послушай моего доброго совета, не вспоминай, наши ребята засмеют тебя: поверил бредням выжившей из ума бабки. А еще лучше, Антон, иди отоспись за трое суток, а рапорт напишешь на свежую голову. Из-за классово чуждого элемента не стоит надсажаться. А золото… Сколько его там, по-твоему, взяли? Пуд примерно. Золото сам и найдешь, когда задержим бандитов. Месяц тебе сроку. Найдешь – заслужишь благодарность рабоче-крестьянской власти…

– И ваши подозрения против Филина не подтвердились? – спросил Зубцов.

– В том-то и штука, Анатолий Владимирович, что и сейчас я не могу ни утверждать, ни отрицать участия Филина. За пять дней до убийства Бодылина Сверчков действительно доставил Филина в Таежинский допр. Однако Филин той же ночью бежал, но куда? Задержан он был в том же Таежинске и неизвестно, выезжал ли в Краснокаменск. Но в жестокости, коварстве расправы над Бодылиным – почерк Филина.

– Что же, Валдис как будто выгораживал его?

– Я этого не утверждал и не утверждаю. Валдис сложил голову в бою. Это забыть трудно.

Едва Антон вошел в здание уголовного розыска, как его вызвал начальник.

– Вы помните, товарищ Овсянников, – холодно начал Валдис, – что после ограбления Бодылина прошло, – он слегка скосил глаза на самодельный календарь, – тридцать два дня, больше месяца!

– Помню, – ответил Антон и горестно вздохнул. В голосе начальника слышалось: «Тюха ты, Овсянников, а никакой не красный субинспектор – гроза пособников контрреволюции».

– В расследовании этого происшествия я дал вам полную самостоятельность и не мешал вам.

«Не мешал, но и пособлял не шибко, – хотел рубануть Овсянников в оправдание себе. – Где бы ни стряслось чего, сразу: „Овсянников, поезжай, разберись“. А что ни день – новые происшествия. Об убийстве Бодылина и мозгами-то пораскинуть некогда».

Однако Антон поостерегся высказываться так откровенно. Как ни обиден язвительный тон Валдиса, но крыть Овсянникову нечем. Месяц промелькнул, но ни золото не найдено, ни убийца. Даже и следов никаких. И с обысками по воровским малинам ходил, и скупщиков краденого допрашивал как мог строго, – бодылинское золото растаяло, будто снег весной… А что касается происшествий, так не Валдис же их придумывает, и не один Овсянников в запарке.

Валдис оглядел его пытливо:

– Так где же он есть, тот пуд золота и тот экспроприатор-одиночка?

– Где же ему быть? – Овсянников вздохнул. – Хоронится на хазе. А коли умный, то и вовсе скрылся из города. Может, к границе путь взял. Может, в тайге затаился, ждет, пока все угомонятся…

– Может! Не может!.. Кто ты есть, Овсянников, – красный субинспектор или гадальщик на бобах?

– Не совладать мне одному, нашему губрозыску то есть. Без соседей, без их подсобления нам золото это не сыскать и налетчика не изловить. Надобно всем сибирским розыскам приналечь артельно.

– Артельно! – Валдис фыркнул. – Тебе-то, субинспектору, может, и прилично на всю Сибирь кричать «караул». А мне, начальнику угрозыска, совестно. Скажут, хороша в Краснокаменске революционная милиция и начальник там молодец. Сами палец о палец не ударили, а зовут на помощь: сыщите нам по всей Сибири невесть кого и невесть что. И откуда в тебе, Овсянников, это желание держать ручки в брючки. Нет, ты сам себе набей трудовые мозоли. Говоришь, «на хазе», а ты прошел, проверил эти хазы?

– Кабы знать их все, берлоги эти…

– Хорошо, хоть меня послушал, не написал в рапорте про Филина. Стал бы посмешищем, Филин-то в Таежинске за решеткой…

Овсянников понурился:

– Обозналась, видно, старуха.

– То-то, что обозналась. Где твоя революционная бдительность, Овсянников? А если старуха Проколова в сговоре с бандитами и навела тебя на ложный след? Ты и клюнул на приманку. Скажи спасибо, что я приказал этой старой карге не распускать провокационных слухов. Она бы долго водила тебя за нос, пока вовсе не затащила в контрреволюционное болото.

– Старуха Проколова? Меня в контрреволюционное болото?!

– Стыдно, Овсянников! Враг не спит!.. Кругом враг. А ты берешь под защиту непроверенную старуху. Это же полная потеря классовой бдительности.

Валдис привычно зашагал по кабинету. Поскрипывали начищенные сапоги, туго затянутые ремни портупеи. Сказал с расстановкой:

– Другой начальник угро упек бы тебя под суд революционного трибунала. За халатность, за медлительность в расследовании. Я хорошо отношусь к тебе, Антон, будто к сыну. Возьму твой грех на свою душу.

– Это как? – оторопел Овсянников.

– Прекращать надо, Антон Максимович, дело. Подумай сам. Кто погиб? Наш брат по классу, пролетарий труда? Красный герой? – Валдис пожал плечами, презрительно фыркнул. – И сказать-то противно – Бодылин! Кровосос! Эксплуататор! Да туда ему и дорога. Пристрелили бандиты. Спасибо, пулю нам сберегли. Кабы не золото, мы бы и вмешиваться не стали.

– Так вы же сами, – Овсянников трудно прокашлялся. – Вы же сами говорили: у Бодылина пуды золота А в республике разорение, люди пухнут с голода… А теперь… Ничего не найдя, закрыть дело. И потом… Какой бы он там ни был, Бодылин, пусть и классово нам чуждый, да ведь человек. И убивать его не дозволено никому…

Валдис с недоверчивым интересом окинул взглядом субинспектора от порыжелых сапог до застиранной ветхой гимнастерки и сказал презрительно:

– Ты, Овсянников, не подходишь для нашей работы. Добренький чересчур и классового чутья лишен совершенно. Разве я сказал закрыть дело? Я сказал: прекратить сейчас, – он выделил это «сейчас», – операцию. Хочу помочь тебе, поскольку ты зашел в тупик. И я не сказал; прекратить розыск этого золота. Нам надо быть настороже, и как только бандиты высунутся из укрытия, мы их за ушко да на солнышко. – Валдис потер руки, засмеялся и договорил жестко: – Я хотел по-товарищески помочь тебе. Но ты не хочешь понимать этого. Что же, пиши рапорт, почему провалил операцию. Решим: просто выгнать тебя или под трибунал.

Овсянников живо представил, как его распоясанного поведут под винтовками в трибунал, поежился и подумал, что, может быть, прав Валдис: надо выждать, пока убийца почувствует себя в безопасности.

– Если ваше такое распоряжение, – неуверенно сказал Овсянников, – я могу написать постановление…

– Я не приказываю тебе, а советую, – тихо сказал Валдис. – Дело битое, безнадежное. У нас и так хлопот полон рот. Выноси постановление да езжай в Таежинский уезд. Там убили продовольственного комиссара. Это тебе не бывший человек Бодылин…

– В Таежинске, – продолжал Овсянников, – я пробыл почти год. Пришлось погоняться за несколькими бандами. А когда вернулся в угрозыск, Валдиса уже не было в живых.

– Яков Филин в это время был в заключении?

– Он снова бежал из тюрьмы. Причем бесследно.

Глава одиннадцатая

1

– Пассажир Аксенов Николай Аристархович, вылетающий рейсом до Краснокаменска, вас просят подойти к справочному бюро…

Мужчина за ресторанным столиком отодвинул от себя бутылку пива и неспешно двинулся к дверям. На ходу стало видно, что он высок ростом, плотен и проход между столиками тесноват для него.

– Я Аксенов Николай Аристархович.

– Вас просили позвонить по этому телефону.

Телефон начальника главка. Он недоуменно пожал плечами и торопливо направился к телефону-автомату.

– Здравствуйте, Вадим Павлович. Это – Аксенов.

– Привет, Николай Аристархович. Я считал, что ты уже паришь где-то за Волгой. Но на всякий случай позвонил в порт. Каких, думаю, чудес не бывает в природе и в Аэрофлоте. И точно. Вылет задержали. Считай, нет худа без добра… На коллегии мы разговаривали о лучших формах хозяйственных объединений. Зашла речь и о твоей идее собрать Северотайгинские рудники и прииски в комбинат на полном хозрасчете. Новые формы управления – проблема не простая. Нужен в главке человек, который всецело был бы занят этими вопросами. Прикинули возможных претендентов, решили, что лучшего, чем ты, не сыщем.

– Спасибо, – сказал Аксенов растроганно.

– Может быть, сдашь билет, задержишься на недельку в Москве? Глядишь, все и решится…

Аксенов на мгновение отстранил трубку, ворвался в уши рев авиационных моторов на летном поле. Вспомнился разговор с Настей по телефону: «Папка, я соскучилась по тебе. У меня такие новости… Ты не забыл, что через неделю мой праздник?..»

Нет, он не забыл. И твердо сказал в трубку:

– Спасибо за высокую честь, Вадим Павлович. Но я полечу домой. Надо посоветоваться с дочерью. Она у меня – глава семейства…

На привокзальной площади включили освещение. Вокруг светильников роились ночные бабочки. Смыкались в темноте купы деревьев. За ними небо смотрелось словно бы предрассветным – там была Москва.

Жена Аксенова, Наташа, частенько повторяла:

– Хочу жить в Москве. Готова в одной комнатушке в коммунальной квартире. Ну почему у тебя такая кошмарная профессия? Есть же нормальные люди – архитекторы, асфальтировщики, вагоновожатые. У них работа в Москве. А ты…

– А я, говоря по-старинному, золотоискатель. И обязан жить и работать там, где добывают золото.

– Значит, пожизненно обитать в тайге и ездить на собаках?

– Ну отчего же пожизненно? Золото найдут, например, а Кызылкумах. Можно жить в пустыне и ездить на верблюдах…

Давно утихли их споры. На реке Раздольной перевернуло лодку. Наташу даже не нашли… Как радовалась бы она сейчас переезду в столицу…

Мать тоже обрадуется. Она давно твердит: «Я не понимаю тебя, Николай. Каким ты видишь будущее Насти? Пора серьезно подумать о ее образовании. Или ты уготовил ей участь купринской Олеси?..»

Мать обрадуется перемене в судьбе Насти. А сама Настя? Как приживется она на московском асфальте, вдали от приискового пруда, сопки Ягодной?..

Настя говорит, что, когда ясно осознает свое призвание, будет учиться заочно: отца без своего догляда не оставит. Но теперь-то в Москве вместе…

А ты, Николай Аксенов, так ли уж ты жаждешь переезда?

Конечно, в Москве откроются новые перспективы, иной простор. Простор… И явственно, точно он действительно видел их сейчас, встали перед глазами цепи таежных сопок, сыростью задышали лога и межгорья, река Раздольная ослепила кипением бликов…

2

– Отправление самолета рейсом до Краснокаменска задерживается по метеорологическим условиям, – объявил диктор.

– Как долго может держаться грозовой фронт? – произнес рядом женский голос.

Аксенов, не отрываясь от журнала, чуть скосил уголок глаза. Через кресло от него сидела женщина. В глазах Аксенова зарябило от ее ярко-красного свитера, васильковых брюк и болотного цвета сумки. Но он все же отметил и молодость соседки, и ее привлекательность, и обращенный на него выжидающий взгляд. Аксенов слегка подался к соседке и осведомился:

– Простите, вы что-то сказали?

– Я сказала… Николай Аристархович, долго ли будет держаться грозовой фронт, из-за которого задерживают наш рейс? – Она говорила чуть нараспев, покачивая в такт словам высокой прической. Аксенов озадаченно посмотрел на нее. Она засмеялась.

– Ваше инкогнито, Николай Аристархович, раскрыл диктор. Я стояла у справочного бюро, когда подошли вы. Как видите, никакой мистики.

– Что ж, самые сложные вопросы чаще всего имеют простые ответы. – Аксенов улыбнулся смущенно: совсем обирючился в тайге, непринужденного разговора не можешь поддержать с интересной дамой. Права мать: «Нет в тебе ни грана ни лоска, ни светскости, в кого ты только задался таким мужланом?»

– Извините, но я даже понаблюдала за вашей мимикой в телефонной будке. Мне показалось, вы были взволнованы. Близкая московская знакомая, – она подчеркнула эти слова, – давала вам последние наставления перед возвращением к супруге? – улыбнулась поощрительно.

Аксенов нахмурился, но тотчас же усмехнулся: ее намеки ничуть не оскорбительны. Она видит в нем не старого и даже привлекательного мужчину. А почему бы и нет, черт возьми! Ведь ему еще и пятидесяти нет. Но и выставлять себя перед нею этаким командированным хлыщом было непривычно и неловко.

– Волнение, пожалуй, вы подметили правильно. Звонило начальство.

– Следовательно, ЦУ перед возвращением… на рудник Октябрьский, – она заглянула ему в глаза наслаждаясь его недоумением и весело посмеивалась: – Шапка управляющего рудником не легче шапки Мономаха… И опять, Николай Аристархович, никакой мистики. На Октябрьском второй год работает в старательской артели мой двоюродный брат Глеб Карасев.

– Карасев?.. Старатель?.. Нет, не припоминаю.

– Естественно. Он рядовой рабочий. А вы… Дистанция, как говорится… Но я слышала про вас от Глеба. – Она пересела в кресло рядом с Аксеновым. – Я – Елизавета Ивановна Гущина, москвичка, младший научный сотрудник. Глеб так восторженно расписывает ваши края. Набралась смелости и решила взглянуть своими глазами. – Она с подчеркнутым интересом засмотрелась на объемистую сетку Николая Аристарховича, заполненную свертками, и заметила с улыбкой:

– Столичные гостинцы для верной Пенелопы.

– Жена погибла. Утонула. Уже пятнадцать лет.

– Простите. – Она мягко коснулась своими прохладными пальцами его руки. – У вас не найдется сигареты?

Николай Аристархович с готовностью протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой. Она взяла его за руку, приблизила к себе колеблющийся огонек.

– Дочь у меня, знаете, Настя. Главнокомандующий нашего мини-семейства. Над подарками для нее голову поломать пришлось изрядно. С ног сбился, пока подыскал для нее снаряжение для подводного плавания и отличную «тулку». Двадцать лет девице…

Елизавета Ивановна улыбнулась недоверчиво.

Глеб Карасев прошлой зимой в Москве не раз то почтительно, то с иронией рассказывал о мрачноватом управляющем рудником. И вот полчаса назад, случайно повстречав Аксенова у справочного бюро, желая скоротать затянувшееся ожидание вылета, она решила помистифицировать этого солидного, уверенного в себе человека. Сейчас она с любопытством приглядывалась к своему собеседнику. Красавцем его не назовешь. Да и возраст. Как выражается Глеб, второго срока службы… Не стар, конечно. Но волосы – уже чернь с серебром. Лицо крупное. Тяжелый подбородок. Глаза серые, такие же, наверное, как небо там, в Сибири, смотрят совсем не по-стариковски…

Интуиция подсказывала Елизавете Ивановне: он заметил ее. Что ж, как говорится, еще один: мужики, особенно в годах, любят пялить глаза на молоденьких…

Ей были приятны его внимательный взгляд, грустно-растерянная улыбка и чуть глуховатый голос. И почему-то подумалось, что рядом с ним, наверное, не очень весело, но зато тепло и спокойно.

Ей всегда так не хватало спокойствия. С Гущиным его не обретешь. Оставил отличную должность на спецобъекте, устремился чуть ли не лаборантом, но в науку. Наспех собрал чемодан и отправился в «море-окиян» на «Витязе». На полгода!

А какое спокойствие рядом с Глебом, если… И зачем только в прошлом году, когда застала его за выплавкой самодельной пластины, она не сказала ему решительно «нет». Промолчала, сделала вид, что не поняла, не догадалась. А Глеб неизвестно почему перестал отвечать на письма. Наверное, она поступила по-бабьи, когда решила лететь невесть куда и зачем. И может быть, перст судьбы в том, что встретила Аксенова.

– И все же парадоксально, – сказала она, думая о своем. – Девушке – ружье?..

– Наверное. – Аксенов пожал плечами и неуверенно предложил: – Может быть, пока держится грозовой фронт, мы пойдем в ресторан и поужинаем?

Елизавета Ивановна молча поднялась, решительно надела на плечо свою болотного цвета сумку и взяла Николая Аристарховича под руку.

3

Федотыч, моторист рудничного катера, обернулся к Насте и Глебу, приглашая к беседе:

– Долго нынче держится коренная вода. Но уж зато травы на островах будет укосно. Замочило так, что еле-еле лозняк над водой мельтешит.

– Красиво! Краски-то какие… – воскликнула Настя и не спускала взгляда с раздавшейся вширь реки, с островов с выступавшими над водой кустами, точно крышами града Китежа.

– Рассвет в самой силе, вот небо и полыхает, – подхватил Федотыч обрадованно, будто он сам разлил по воде и тайге эти краски.

Макушки сопок словно бы разрумянились ото сна. Шаром налились облака и поползли в реку в поисках прохлады, и река подернулась розовой рябью.

«Совсем как на пруду в то утро», – Настя посмотрела на Глеба. Он поднял глаза на Настю. И ей показалось: в них тоже плескалась вода. Скулы его порозовели. «Он помнит то утро», – обрадовалась Настя.

– А раньше я любила желтый цвет.

Глеб рассмеялся с вызовом, дерзко, как бы желая стряхнуть с себя оцепенение, и сказал:

– Классический цвет измены.

– Такую нелепость мог распустить по свету лишь очень мрачный человек.

Настя горячо заговорила о том, как жаль ей незрячих людей, кого оставляет равнодушными желтизна сентябрьского леса, подсолнух над плетнем огорода, капля янтаря на морском песке, сгустки меда в зеленоватом воске сот, солнечный луч в траве…

А Глеб впервые разглядел золотистые точечки в ее глазах, желтые крапинки веснушек. Ему захотелось тотчас же сказать об этом Насте, но он подавил это желание, вспомнив циничную тираду Шилова: «В мире есть единственная реальная ценность – золото!»

Глеб наклонил голову и сказал:

– Если уж честно, то всем цветам я предпочитаю фиолетовый… Ночь, предгрозовье, снега из окна вагона. И ночное море. Я очень любил слушать его. Я различал в его гуле то стоны погибших, то голоса надежды…

Глеб замолк. Аркаша Шилов, доведись ему услыхать все это, от души бы повеселился над «карасями-идеалистами», но остался бы очень доволен. Шилов еще вчера поучал: «Девки, они с чего начинаются? С ушных раковин да еще с сердчишка, которое прямо-таки изнывает от желания отогреть чью-то заблудшую душу. Так что ты, главное, капай ей на мозги насчет своих порывов, которые-де вдребезги расшибаются об острые углы бытия. Их, девок, хлебом не корми, только подкармливай байками. И все. И она – твоя…»

– Разве ты жил у моря?

Он не любил рассказывать об этом, был убежден: с родителями ему крепко не повезло. Даже на вопросы Лизы отвечал неохотно. Однако Настя смотрела на него с таким искренним интересом и сочувствием…

…Прохладное северное море. Серо-зеленые волны с ревом рушатся на моторку, норовят захлестнуть ее, зашвырнуть к береговым соснам. Загорелые, в синих змейках татуировки, руки отца крепко держат штурвал. Ветер треплет бронзовый чуб, офицерская фуражка с малиновым околышем чудом держится на затылке. И Глебу кажется: моторка летит навстречу погрузившемуся в море солнцу. Отец выключал мотор, мечтательно говорил:

– Подрейфуем. Доверимся Посейдону. Авось он не проткнет нам днище трезубцем. – Отец ложился на дно лодки, смотрел в небо, по которому быстро, словно кто его чернилами заливал, растекались фиолетовые разводы. – И через тысячу веков море останется таким же, как при Магеллане, Колумбе, Беринге. Так же будут реветь волны, водоросли пахнуть йодом. Нигде человек не соприкасается с природой так близко, как в море.

– Почему ты не стал моряком? – спросил Глеб.

– Родился-то я в Миргороде. И хотя там, кроме воспетой Гоголем лужи, других водоемов не водится, спал и видел себя на мостике корабля. Но война стояла на пороге, определили меня в пехотное училище. И стал я подданным «царицы полей». Хорошо еще, что назначили в приморский гарнизон.

Вскоре они простились с морем и с плаваниями под звездами. Отца с повышением перевели в московский гарнизон. Мама радовалась:

– Я разобьюсь в лепешку, но сделаю так, чтобы твои однополчане, Костя, говорили о нашем доме как о самом гостеприимном.

По вечерам у них частенько собирались гости. Чаще других наведывался «по-холостяцки, на огонек» начфин части Владимир Прохорович Карасев.

Глеб чувствовал: отец не любит этого тучного человека. Зато мама, едва Владимир Прохорович переступал порог, краснела и становилась очень суетливой. И Глебу почему-то делалось стыдно.

Однажды Глеб забежал в комнату и увидел, что отец бьет маму. У отца было бледное, незнакомое лицо. Губы вздрагивали и прыгали, будто отец плакал. Мама увертывалась от ударов, пронзительно выкрикивала:

– Ты этим ничего не докажешь! Ты стал мне еще противнее!

Наверное, маме было больно. Но Глебу стало жаль отца и хотелось заступиться за него.

Отец стал надолго исчезать из дому. Возвращался всклокоченный, с опухшим лицом. Однажды его не было почти неделю. Мать сердито говорила:

– Искать не станем. Спивается.

Но он вернулся. Бочком проскользнул в дверь, остановился, осмотрелся, точно попал в незнакомое место, и пролепетал заплетающимся голосом:

– Нет больше подполковника Надеждина. Все. Демобилизовали.

– Достукался, – зло сказала мама и стала швырять в чемодан вещи отца.

– Нет! Нет! Не пущу! – закричал Глеб и вцепился отцу в колени.

Отец провел рукою по его волосам.

– Я вернусь за тобой, малыш, – хрипло сказал он, втянул голову в плечи и шагнул за порог.

Через несколько дней мать и Владимир Прохорович пришли нарядные, с букетом цветов. Мать ласково сказала Глебу:

– Ты уже большой, все понимаешь. Теперь твоим папой будет Владимир Прохорович Карасев…

А вскоре мама вернулась домой такой расстроенной, какою Глеб не видел ее никогда.

– Константин Иванович Надеждин, – начала она с порога, – оказался верен себе. Не хватило силы воли дотянуть даже до совершеннолетия сына. Утонул на своей тарахтелке. Теперь будем получать на мальчика очень небольшую пенсию. Наше материальное положение сильно ухудшится.

Их материальное положение, видимо, ухудшилось не настолько, чтобы отложить намеченную на осень поездку в Сочи. У лесенки вагона Глеба обняла низенькая старушка. Глеб испуганно вертел головой, уклоняясь от ее поцелуев, а она повторяла: