Текст книги "Золотая цепочка"

Автор книги: Иван Сибирцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава девятая

1

Зубцов читал письмо и видел себя в своей московской квартире вместе с женой и лохматым непоседой Юркой. Обычные житейские мелочи: в лотке на балконе распустились мальвы. Юрка отпилил нос своему Буратино, сказал, что царапается, в Москве на всех углах продают абрикосы…

«Толя, милый, пожалуйста, не смейся надо мной и не доказывай, что у меня расшатались нервы. Мне все время кажется, что кто-то буквально не спускает с нас глаз. На улице это чувство становится особенно навязчивым. Постоянно ощущаю чье-то враждебное присутствие, чей-то пристальный интерес к себе. Каждый день раздаются телефонные звонки. То, услыхав мой ответ, сразу же положат трубку, то невнятный мужской голос начинает выспрашивать: в Москве ли ты, когда бываешь дома, можно ли позвонить поздно?

И я отчаянно вру, что ты в Москве, на работе.

Мне кажется, я была довольно сносной милиционершей. Старалась не мучить тебя бабьими капризами, не роптать на свою судьбу. Но сейчас… У меня предчувствие: кто-то от телефонных звонков перейдет к охоте на тебя. Как ты там, мой самый лучший человек?..»

Зубцов бережно сложил письмо. Конечно, нервы у Нины не совсем в порядке, но о ее тревогах надо поставить в известность товарищей в Москве.

Неделю он в Краснокаменске. Подтвердились его опасения: в архивах не нашлось новых данных о событиях двадцать первого года. А прогнозы генерала Шадричева пока не оправдались: никто не проявлял интереса к Зубцову, никто не появлялся возле Агнии Климентьевны.

2

– Позвольте!

Незнакомый голос был надтреснутым, хрипловатым. «Голос завзятого пожилого курильщика», – определил Зубцов и включил свет. Человек у двери на мгновение заслонился рукой, тотчас же отвел ее и улыбнулся:

– Товарищ Зубцов? Не удивляйтесь, уважаемый Анатолий Владимирович, я, прежде чем постучать к вам, навел справки у коридорной. Я – Кашеваров Степан Кондратьевич, журналист, ваш земляк-москвич. Подвизаюсь на исторических темах в разных печатных органах. Сюда по командировке… – Он несколько иронично назвал популярный журнал. – Заболел темой сбережения тайги-матушки, борьбой против сибирского шелкопряда. Здешние ученые нащупывают любопытные биологические методы защиты леса. Даже препарат изобрели – инсектин. Вирусом, знаете ли, по гусенице…

– Извините за вторжение, – продолжал Кашеваров. – К вам, дорогой земляк, у меня оказия наисмешнейшая. Привык служить музам по ночам, но перед тем, как подсесть к столу, непременно должен приложиться к кофейничку. Этакая бальзаковская причуда. А растворимый кофе, как на грех, позабыл в Москве. Здесь же этого полезнейшего продукта не сыщешь днем с огнем. Ежели запаслись, одолжите баночку.

«Такая пространная тирада», – усмехнулся Зубцов про себя и сказал радушно:

– Что может быть проще. Прошу вас, садитесь, пожалуйста. – Он открыл чемодан и, подавая кофе, пожелал: – Пользуйтесь на здоровье.

– Кабы на здоровье. – Кошеваров вздохнул горестно. – Ведь сущее зелье. От него и давление повышается, и бессонница гнетет, и годы убавляются. Но и не обойтись без него, особенно ежели работа…

– Даже про шелкопряд не рождается без кофе?

– Сибирский-то шелкопряд – это, между нами, так… для покрытия дорожных расходов, на табачок, да на чай с сахаром, то бишь на кофе. – Кашеваров лукаво и дружески, однако же без тени фамильярности, слегка подмигнул Зубцову. – А соль дела в том, что давненько меня влекла, как Пушкин говаривал, даль свободного романа. И вот по пословице: «Седина в бороду, черт – в ребро…» дерзнул на старости лет, перед выходом на пенсию… – И оборвал фразу, будто вначале интересного эпизода обозначил: продолжение следует…

– А тема?

Зубцов спросил с некоторой опаской: заведет подробный рассказ, а с минуты на минуту должен явиться капитан Осадчий с вечерней сводкой.

– Коли тему четко очертить можно – от сих до сих, – так и роман начинать не к чему, – удобнее усаживаясь в кресле, разъяснил Кошеваров. – «Роман о людях села…» «Роман из жизни геологов…» Это ведь так, для издательских заявок. В романе-то всегда драма духа, дыхание времени, душевные обретения и утраты. В мечтах вижу объемное полотно о судьбах сибиряков, в первую голову сибирских интеллигентов. Среди них, доложу я вам, Сангины были нетипичны. Колоритные, вольнолюбивые, неподкупной честности люди составляли сибирскую интеллигенцию. От Александра Радищева пошла сибирская-то интеллигенция…

Затянувшийся разговор сделался любопытным. Анатолий сказал, явно приглашая собеседника изложить свое мнение:

– Мне кажется, идеализировать сибирских интеллигентов – это все же предвзятость. Пусть не Самгины. Но ведь и не однолики они. Тоже имели душевные трещины и надломы. Всякие, словом, были среди них. Хотя я и не знаток сибирской истории.

Взгляд Кашеварова на мгновение стал торжествующим и азартным. Зубцов решил, что литератор ринется в словесный бой, но тот уступчиво сказал:

– Само собой, всякие. И областники, и либералы-идеалисты, и откровенные колчаковцы. Но я веду речь о доминанте, о тяжком пути через сомнения и утраты, преодоление кастовой замкнутости к великому обретению – народу, к служению революции. Словом, грежу широким социальным полотном. А что выйдет…

– Интересно задумано, – подзадорил Зубцов. – Но и работа адова. Надо психологически переселиться в далекую от нас сибирскую старину. Вам, не сибиряку, это вдвойне трудно.

– Отчего же не сибиряку? Здешний я, тутошний, как выражались прототипы моих персонажей. Родом из Северотайгинского района.

– Откуда? – невольно переспросил Зубцов.

– Из Северотайгинского, – Кашеваров медленно раскурил сигарету, выдохнул густое облако дыма и стал объяснять: – Это километров четыреста от Краснокаменска, вниз по Ярулю, при впадении в него реки Раздольной. Районный центр – поселок Октябрьский. Прежде назывался прииском Богоданным, принадлежал здешнему воротиле, но, между прочим, и образованнейшему человеку – Климентию Бодылину…

Такая, видно, была у него привычка: обрывать рассказ на самом интересном. Анатолий хотел было деликатно поторопить его продолжить ставший увлекательным разговор, но посмотрел на Кашеварова, небрежно и благодушно, закинув нога на ногу, сидевшего перед ним, и уловил в его взгляде поощрительную усмешку. Молниеносно сработали, как называла их в шутку Нина, «профессиональные тормоза». Может быть, этот словоохотливый литератор тот самый, чье появление здесь предсказал Шадричев?.. Случайно ли сорвалось у Кашеварова с языка имя Бодылина? Не был ли весь разговор подходом к главной и для Кашеварова бодылинской теме? Но все, что касалось писательских замыслов, прозвучало в его устах неподдельно горячо и страстно… Коль скоро он озабочен судьбами сибирской интеллигенции, он не может не знать о Бодылине.

Зубцов дружелюбно улыбнулся гостю и сказал:

– Я слышал кое-что о Бодылине. Говорят, человек был везучий. – И давая понять, что этой невнятной характеристикой его познания о покойном купце исчерпаны, спросил: – Намерены побывать на родине?

– Непременно, Анатолий Владимирович. Во-первых, шелкопряд водится там в избытке. Но главное – там отцова могила. Отец-то мой тезка Рылеева, Кашеваров Кондратий Федорович, в те места юношей был привезен в ссылку. Да и остался там на постоянное жительство. Вот уж, доложу вам, был интеллигент чистой воды, рыцарь революционного духа. До Октября учительствовал в сельских и приисковых школах, в гражданскую был комиссаром в отряде достославного Филиппа Балкина, потом председателем тамошнего РИКа. А в тридцатом свели кулаки с ним счеты. – Голос Кашеварова поосел, узловатые пальцы плотно заслонили глаза. – Мне в ту пору пошел девятнадцатый год. Ну, я, дай бог ноги, подальше от топоров и обрезов…

– Должно быть, часто наезжали сюда? – спросил Зубцов, пряча неловкость: подумал гадко о человеке с такою крутою судьбой…

– Где там. Не бывал с той поры. – Он сокрушенно развел руками, грустно потупился. – Учился в Ленинграде на филологическом факультете. Потом работал в многотиражке, в районке. То занят, то безденежье. А там война… И снова работа, и снова недосуг. Теперь уж возмещу все долги отцовской памяти и отцовской могиле… А вы, Анатолий Владимирович, на каком поприще? Уж не коллеги ли часом с вами?

– Нет, Степан Кондратьевич, не коллеги, – ответил Зубцов и, мгновение поколебавшись, договорил: – Служу в министерстве внутренних дел.

– Что ж, служба благородная, – одобрительно сказал Кашеваров и сразу посетовал: – Не слишком ли долго держится в нашем быту преступность? – Усмехнулся и заговорил грустно: – Да-с, Анатолий Владимирович, не стану кривить душой, хотя мне и шестьдесят и голова седая, а страшусь, как мальчишка, встречи с Северотайгинским районом. Сорок с лишним лет! И не признаю я там, поди-ка, ничего. Новизна всюду. – Он мягко коснулся пальцами плеча Зубцова. – Я по приезде сюда отправился на Тополиную улицу. Есть такая на окраине города. Посмотреть хотел старинную деревянную архитектуру, образцы настенной резьбы. Мне для романа-то все впору. С вашего позволения, покажу свой альбомчик. – И проворно исчез за дверью.

Зубцов, снимая напряжение, потер виски. Вспомнилось, как однажды ему посчастливилось сыграть шахматную партию с гроссмейстером. Анатолий начал удачно, но примерно на пятнадцатом ходу почувствовал: партию диктует соперник. Все это время он предвидел замысел Зубцова. До самого эндшпиля ему суждено быть придатком чужого ума, исполнителем чужой воли. И Зубцов поспешил остановить часы…

Кашеваров вернулся, протянул Зубцову раскрытый альбом и пригласил:

– Вот, полюбуйтесь, дом бывшего нотариуса. Поет резьба, право слово.

Зубцов внимательно глядел на угол знакомого ему домика Агнии Климентьевны, который четко просматривался за тополями. Думая о своем, сказал:

– Да, очень своеобразный орнамент.

– То-то и есть. А вот сегодня подходит ко мне старушка чуть не в слезах. Оказывается, улица обречена.

Капитан Осадчий вошел в номер без стука. Искоса взглянув на Кашеварова, сухо кивнул ему, широко улыбнулся Зубцову.

– Ну-с, не смею мешать, – Кашеваров дружески пожал руку Зубцову. – Позвольте навещать по-соседски и сами не побрезгуйте.

Осадчий проводил его тяжелым взглядом и сказал, понизив голос:

– Между прочим, я пришел доложить вам об этом гражданине. Второй день рисует на Тополиной улице. Ребятишки все толклись вокруг, женщины любопытствовали. А утром беседовала с ним Наследница.

– Он только что сам доложил об этом и показал рисунки.

– И что вы думаете?

– А ничего, – Зубцов мягко опустил руку на плечо Осадчему. – Писатели, художники, актеры обычно люди общительные, как теперь выражаются, коммуникабельные. Журналист Кашеваров не исключение… Что еще у вас нового, Алексей Иванович?

– Тут, кажется, объявился еще один «художник». – И протянул Зубцову фотографию. – Подошел к Лебедевой на автобусной остановке. Она сначала разговаривала с ним довольно сухо, потом они вместе отправились к бодылинской могиле. Расстались у кладбищенских ворот очень тепло.

Сомнений быть не могло. Перед Агнией Климентьевной, грустно улыбаясь и почтительно обнажив голову, стоял Павел Елизарович Потапов…

3

Настя Аксенова поджидала осень с тревогой. Еще месяц-другой, и ржавчиной подернется березовый лист, потянут студеные ветры, нашвыряют в речки чешуйки шуги, замрут до весны старательские гидравлики, сезонники разъедутся по домам. А с ними и Глеб.

Каждый раз они вместе выходили из клуба, и каждый раз у дверей своего дома Настя напоминала:

– Завтра в восемь на репетицию, – и добавляла шутливо-жалобно: – Не опаздывай, пожалуйста…

– Даже если ты спустишь с меня не семь, а семьдесят семь потов, я не стану ни соловьем, ни Соловьяненко…

– Ты что же, против репетиций? – спрашивала она обиженно.

– За. За умеренные. Медведям в тайге можно петь и менее профессионально.

Откровенно забавляясь запальчивостью Насти, поддразнивая ее, он с серьезным видом утверждал, что здешний зритель легковерен, лишен всяких критериев хорошего в искусстве, а значит, станет слушать всякого, кто выйдет на сцену. Настя всерьез доказывала обратное, спор едва не заканчивался ссорой.

В этот душный вечер Настя поднялась на сцену, открыла пианино, подвигала по крышке стопку нотных сборников и то и дело посматривала на часы. Скрипнула входная дверь. Настя приветливо окликнула:

– Глеб, ты?

Но вошел грузный мужчина в светлом плаще, с чемоданчиком. Он взглядом из-под нависших бровей обшарил зал и раскатисто, точно команду подал перед строем, спросил:

– Есть здесь кто-нибудь?

– Есть я, – ответила Настя и спрыгнула со сцены. Мужчина покосился на нее и сказал недовольно:

– Мне нужен руководитель.

– Я руковожу здесь самодеятельностью, – сказала Настя, прикидывая в уме, откуда незнакомец. Скупые жесты, скучающий взгляд. Из области.

– Мне нужно главное лицо. Распорядитель кредитов, – еще более недовольно объяснил мужчина.

– Тогда приходите завтра, – Настя нетерпеливо взглянула на часы: что-то Глеб задерживается.

– Вы не могли бы проводить меня до гостиницы? – скорее распорядился, чем попросил мужчина.

– Чего нет, того нет, – Настя усмехнулась. – В смысле гостиницы в поселке. Есть рудничное общежитие. Там комнаты для приезжих.

– Но я – Метелкин! – Он посмотрел на Настю: какое это на нее произвело впечатление. Настя пожала плечами. Он снисходительно объяснил: – Художник Лукиан Метелкин. Слыхали, конечно?

– Признаться, нет. Вы к нам на этюды?

– Я, милая девушка, не писать, я – защищать! Защищать творение искусства от поднявших на него руку невежд. Справедливо сказано: искусство требует жертв. И посягнувший на него – мой личный враг.

Настя посторонилась и спросила с усмешкой:

– Попросту – судиться приехали за то, что мы отказались оплатить вашу, так сказать, живопись?

В светлых, навыкате, глазах Метелкина проскользнула растерянность.

– Стало быть, вы в курсе?

– Именно я и восстала против того, чтобы оплачивать ваши изделия. Так что я, наверное, рухну первой.

– Ради искусства не пощажу и отца родного…

– Вам бы копии научиться писать, а вы жалобы…

– Не забывайтесь!

– Что за шум? – весело спросил Глеб, появляясь в дверях.

Настя обрадованно протянула ему руку и объяснила:

– Ты помнишь картины? Ну, когда пришел сюда в первый раз… Так вот, товарищ приехал доказывать, что на них – не кошки-мышки и не елки-палки…

– Это уже издевательство! – возмутился Метелкин шепотом. – Я вынужден обратиться в соответствующие инстанции…

Настя прислушалась к его удалявшимся шагам, сказала с усмешкой:

– Я-то сначала его за академика живописи приняла. Вот уж действительно встречают по одежке… Начнем заниматься, да?

И осеклась. Оживленное лицо Глеба стало вдруг хмурым и настороженным.

– Нет, сегодня репетиции не получится. Занят я, очень занят… – Он подался к Насте, как бы намереваясь сказать ей о чем-то тяжком и важном для него. Но постоял, молча глядя на нее, махнул рукой, медленно повернулся и выбежал из клуба.

За столиком чайной Глеб рассказывал Аркадию Шилову:

– Понимаешь: приехал и сразу права качать, за горло берет… Ты велел мне говорить, кто появится тут не здешний. Художник будто бы…

– Правильно, что сразу сказал. Ладно, разберемся какая там у него живопись на уме…

4

Начальник Северотайгинского райотдела внутренних дел подполковник Лазебников, выслушав рапорт лейтенанта Копченова о результатах проверки в старательской артели, сказал:

– Спецсообщение есть из Москвы: ребята с Петровки взяли у одного «деятеля» самодельные зубные пластины. Изготовленные из золота Октябрьского месторождения. Далеко утекли наши самородки! Двадцать лет я в этом районе. Начинал с твоей должности, а такое скверное дело в первый раз. В Москве ищут продавца пластинок. Мы должны двигаться навстречу москвичам, искать поставщика золота, и опережающими темпами…

Лейтенант Копченов теперь, как на работу, приходил в районное отделение связи, перелистывал книги регистрации бандеролей, посылок, переводов. Жители Октябрьского отправляли сыновьям и дочкам-студентам переводы, почтовые и телеграфные, посылки с домашней снедью. Кочевое племя сезонников не перегружало почту работой. Несколько переводов женам или матерям, редкие бандероли. Вот в сентябре прошлого года старатель Тимофей Варварин отправил в Москву Дмитрию Ступину посылку весом в четыре килограмма, с объявленной ценностью в двести рублей…

Копченов помнил Варварина, красное, будто кирпичной крошкой присыпанное лицо, обвислые плечи… Сколько раз случалось Копченову призывать Варварина к порядку. Тот отмахивался и с хмельной улыбочкой бормотал:

– Не замай, лейтенант. Не возьмешь голыми руками. Колюч. Костист. Да и заступа у меня…

В поселке знали, что «заступой» этого спившегося человека был управляющий рудником Николай Аристархович Аксенов. А в прошлом году Варварин исчез.

Копченов сделал пометку в блокноте и снова углубился в книгу регистрации. Он и сам не мог объяснить, чем привлекла его внимание запись: «Москва, Большая Калужская улица, дом № 23, квартира 17, Желтову Михаилу Георгиевичу. Бандероль. Отправитель – Смородин Григорий Кириллович».

О Смородине и Желтове никогда не слыхал, но вот улица, номер дома… Лейтенант мог поклясться, что совсем недавно слышал и даже записывал этот или очень схожий адрес.

Он вернулся в райотдел, хмуро кивнул соседу по кабинету Юрию Локтеву, спросил:

– Тебе ни о чем не говорит адрес: Москва, Большая Калужская, дом двадцать три? Живет там Желтов.

– В Москве я бывал проездом. Знаю, что есть там метро «Калужская» – и только, – он из-под очков поглядел на Копченова. – Есть любопытные новости. Петр. Из области приехал в поселок художник Метелкин в связи с оплатой его произведений для клуба. Загорелся вдруг писать портрет Насти Аксеновой и упрашивал позировать ему. Как, Петя, в свете приказа взять под охрану семейство Аксеновых? Не настораживает, а?

– А Смородин Григорий Кириллович? Не говорит ни о чем? – думая о своем, спрашивал Копченов.

– А чем он, собственно, знаменит, твой Смородин?

Выслушав ответ Копченова, Локтев сказал:

– Ну, что тут особенного? Бандероль – дело обычное. И что тебе дает Смородин? Вполне возможно, что он студент-москвич из строительного отряда. Хотя погоди, кажется, я припоминаю. На прииске Сосновском в прошлом году, по-моему, был такой парень…

– Но если Смородин жил в Сосновском, зачем его понесло в Октябрьский, за сто километров отправлять бандероль? В Сосновском своя почта.

Копченов разыскал работницу, которая дежурила на почте в тот сентябрьский день, когда Смородин отправлял бандероль.

Пожилая женщина, сощурясь, долго разглядывала запись в книге регистрации.

– Год ведь прошел без малого.

– Постарайтесь припомнить. Как выглядел парень, который отправлял бандероль? Может быть, еще какие подробности. Пожалуйста, это очень важно.

– Да какие подробности. – Женщина насупилась я спохватилась: – Уж не те ли двое, что приемник проверяли?.. Дежурю я, значит. Ну, приходят два парня.

– Два?

– Ага, очень даже хорошо помню: двое. Книжку принесли, толстую такую. Нет, две, однако, книги. Как называются – мне без надобности. Еще принесли приемничек. Ну, эти, как их, транзитные, что ли… Спрашивают, можно это бандеролью отправить? Отвечаю: почему нельзя? Ну, пощелкали они кнопкой, колесико повертели, музыка запела. Я запаковала, выписала квитанцию – и вся недолга. Я говорю, обыкновенно все. Кабы они не запускали транзитник свой, я бы не вспомнила ни за что – год почти прошел.

«Будто продемонстрировать хотели: мол, все в порядке, обычный приемник. А на самом деле это был совсем не приемник…» – подумал Копченов.

– А как выглядели эти двое?

– А тоже обыкновенно. Одетые, как все ходят нынче, в чистом. И на личность ничего особенного. Который сдавал бандероль, я его что-то не примечала в поселке, невидный такой из себя, белесый, скуластенький. Ну, а второй, он вроде нонешний год старается на Светлой. Высоченный такой парень, на лицо приятный. Встретила я его недавно. На улице позвал его кто-то по фамилии. Признать-то сразу его признала, а вот фамилия из головы вон. Съедобная вроде – не то Булкин, не то Лепешкин или Рыбкин…

– Не Карасев, случайно?

– Может, и Карасев.

Ну, конечно же. Как только лейтенант мог позабыть? Он же сам интересовался в старательской артели местожительством работавших в прошлом году сезонников и записал адрес Карасева: Москва, Большая Калужская, дом двадцать пять. Так вот почему привлекла его внимание бандероль к Желтову. Этот Желтов – сосед Карасева. И похоже, что Карасев принимал участие в отправке бандероли. Но бандероль-то отравил все-таки Смородин.

Но стоп! Почему он так уверен в том, что это был Смородин именно из Сосновского, а не другой. И Карасев – парень, которого трудно заподозрить в чем-то. Трудолюбив, культурен, вежлив, к выпивке равнодушен. Вон как дружка своего шибанул за пьянки. Снова приехал сюда и работает на совесть.

И все-таки придется проверять Карасева и его московского соседа Желтова, Ступина, которому отправил посылку Варварин, разыскивать Варварина и Смородина. Осторожно проверять, без шума, чтобы не обидеть напрасно. Но проверять непременно.

5

Вылетая из Москвы, Зубцов надеялся, что сможет найти с Агнией Климентьевной общий язык и, возможно, даже сделать ее своей союзницей. Но то, что удалось уловить при встрече с нею, появление Кашеварова и особенно Потапова поколебало намерения Зубцова и убедило, что разговаривать начистоту опрометчиво.

Преждевременно заводить откровенный разговор и с Аксеновым. Да и нет сейчас его в Октябрьском. Уехал на коллегию министерства, простудился, заполучил тяжелый грипп и неизвестно когда вернется из Москвы.

Отзывы об Аксенове самые лестные, но товарищи из Северотайгинского райотдела подозревают в кражах золота Тимофея Варварина, которому покровительствует Аксенов. Варварин прошлой осенью выехал неизвестно куда. Пришлось объявлять всесоюзный розыск. Дмитрий Ступин, которому Варварин отправил посылку, завербовался в рыболовный флот и промышляет у Огненной Земли.

Московский адресат Григория Смородина, Михаил Желтов, уехал туристом на Кубу. А пока не допрошены Смородин и Желтов, нельзя ничего сказать о роли Карасева. Может быть, он случайно зашел со Смородиным на почту, а может быть, это вообще не Карасев.

Раздумывая об этом, Зубцов закончил зарядку, оглядываясь на дверь, побоксовал подушку, запил кефиром черствую булочку и отправился в областное управление к полковнику Патрину.

Сергей Иванович встретил, как всегда, радушно:

– Хорошо ли отдыхал, Анатолий Владимирович?

– Хорошо, – буркнул Зубцов. – Хотя и устать не с чего. Смотрим, смотрим, а увидеть не можем…

– Эх, кабы могли мы с одного взгляда все рассмотреть, так были бы повсюду тишь да гладь, а мы с тобой хроническими безработными.

– Вот славно бы, пришел с повинной последний неразысканный преступник – и милиция стала безработной. Я переквалифицируюсь в историки. Трактат напишу о борьбе прогрессивных и реакционных тенденций среди дореволюционной сибирской интеллигенции.

Патрин вздохнул:

– Не знаю, что приготовит нам день грядущий, а день минувший принес такие новости: вчера Потапов заходил к Лебедевой. Побыл у нее часа три и уехал на турбазу, где проводит семинар библиотекарей.

– Все у Потапова в ажуре, – отозвался Зубцов. – Но почему он, собираясь на такой же семинар в Тюмень, срочно переиграл командировку и прилетел сюда? Не потому ли, что всколыхнул я его допросом, интересом к Бодылину. Он же сообразил сразу, чем вызван мой интерес. А главное: как вышел на Наследницу? Сам же говорил мне, что дочь Бодылина умерла. Может, он главный в шайке, его сообщники были у Никандрова?.. Ох, и глаза у него были, Сергей Иванович, во время нашего разговора! Такая гамма чувств. А с другой стороны, – Зубцов по привычке закружил по комнате, – вроде бы и логично, что приехал в Краснокаменск. Ведь после того не значит вследствие того… Товарищ, которого направляли сюда, заболел. У Потапова в Краснокаменске живут дочь, внуки, он навещал их и раньше. И встречи с Лебедевой естественны: отцы их были знакомы. Но откуда все-таки он узнал про нее? Ладно, через два дня семинар закончится. Посмотрим, как поведет себя Потапов. А пока ждать…

– Совершенно справедливо, товарищ майор, – за спиной Зубцова раздался подчеркнуто внушительный голос. – Генерал Шадричев считает, что нет оснований для изменений тактики. Время решительных действий не наступило.

– На том стоим уже десять дней, – Зубцов растроганно смотрел на Федорина. – Семейство-то видел мое?..

– И не однажды. Между прочим, в Сибири, как в Сахаре, жара, а в Москве дожди. Юрка твой пристрастился сбрасывать сандалии и шлепать босиком по лужам. Нину это приводит в отчаянье. Она уверена: сын получил от тебя порочный генетический код. А вообще-то, просила передать привет и сказать, что все в порядке…

– Спасибо. Если ты уже истощил свое остроумие, расскажи нам с Сергеем Ивановичем о Кашеварове.

– Не так уж много, – Федорин разом отрешился от шутливого тона. – Журналист-профессионал на вольных хлебах. До войны жил в Ленинграде. Всю войну служил в армии, имеет награды. После демобилизации поселился в Москве. Одинок. У него две комнаты в коммунальной квартире. Третью комнату в секции занимает пенсионерка Надежда Алексеевна Завьялова. Ей около семидесяти, в прошлом бухгалтер. У Кашеварова на станции Лосиноостровская скромная дачка. Она замкнута и оборудована сигнализацией. В феврале Кашеваров заключил с журналом договор на статью о сибирском шелкопряде, однако командировку в Северотайгинский район попросил две недели назад, что естественно: зимой шелкопряд в спячке. В издательстве от Кашеварова есть заявка на роман о старой Сибири и сибирской интеллигенции. Подана в июне. Кроме командировки от журнала, он оформил творческую командировку от групкома литераторов для сбора материалов к роману. Так что в Москве у него все в порядке.

– Здесь у него тоже все в порядке, – сказал Зубцов. – Ведет себя, как надлежит в творческой командировке. Побывал в писательской организации, в редакциях газет, в Институте леса, в архивах и музеях, навещает старожилов, иногда рисует на Тополиной улице, но к Лебедевой не проявлял ни малейшего интереса.

– Так, может, и нам к нему – ни малейшего интереса? – спросил Федорин.

– Понимаешь, Эдик, все у Кашеварова в порядке. За исключением мелочей. Заявка подана в издательство в июне, после смерти Никандрова… Или вот… В обществе охраны исторических памятников мне объяснили: наиболее ценные образцы старинной архитектуры находятся на Песочной улице. Кашеваров знает об этом, однако рисует на Тополиной, вблизи домика Лебедевой, хотя резьба там довольно заурядная. Случайностью можно считать и его визиты ко мне. Он каждый вечер рассказывает, чем занимается днем. Не много ли случайностей, чтобы не задуматься о закономерностях?..

– Соседка Кашеварова действительно получала от него телеграмму о растворимом кофе, – рассказывал Федорин. – Я побывал у нее, сказал что издательству необходимо связаться со Степаном Кондратьевичем, а его Краснокаменского адреса мы не знаем. Она показала телеграмму, говорила, что дважды звонили из редакции журнала, интересовались адресом Кашеварова. Секретарь журнала подтвердил, что звонил Завьяловой. Кто был вторым собеседником, пока невыяснено.

– Фоторобот Мамедова не показывали Завьяловой? – спросил Патрин.

– Нет, поостереглись. Но соседям, ребятишкам, постовым милиционерам, регулировщикам, водителям транспорта показывали. Соседям Кашеварова по даче – тоже. Припомнить Мамедова не смог никто. И в районе, где живет Потапов, никто не видел Мамедова.

– Выходит, Мамедов действительно главный? – Зубцов закружил по комнате. – Неужели над ним и за его спиной никого? Или параллельно действуют две группы?

– Разрешите, товарищ полковник? – Капитан Осадчий подошел к столу: – Сегодня утром Потапов опять был у Лебедевой, потом направился в парк, там встретился с Кашеваровым. Встретились как старые знакомые.

– Неужели пересечение? – Зубцов азартно растер лоб. – Первое, за много дней. Интересно, расскажет ли вечером Кашеваров об этой встрече? Мне кажется, Эдик, утром тебе пора в Октябрьской.

– Всегда готов. Документы для меня в порядке?

День клонился к вечеру, когда Зубцову вручили спецсообщение из Москвы.

«В ходе следствия по делу Игумнова произведен обыск в квартире сообщника Игумнова гражданина Сысоева. Изъят золотой слиток весом в 400 граммов с клеймом-печатью Бодылина.

Сысоев показал, что пять дней назад к нему на квартиру пришел незнакомый мужчина лет сорока пяти с условным знаком от Игумнова и предложил купить у него этот слиток. Игумнов категорически отрицает, что направлял кого бы то ни было к Сысоеву. И действительно не ног этого сделать, так как находился под стражей. Сысоев на фотороботе Мамедова не признал. Сысоеву была также предъявлена фотография Аксенова. На вопрос: знает ли он этого человека, Сысоев ответил неопределенно.

В связи с этими обстоятельствами считаем целесообразным ваш выезд в поселок Октябрьский…»

Зубцов, передав документ Патрину, возбужденно сказал:

– Щедрые граждане. Фунтовый слиток…

– Для вящей убедительности Нас прямо-таки заманивают в Москву, услужливо указывают дорогу…

– Не ведут они никуда, дороги-то эти.

– На это и весь расчет. Словом, надо укладывать чемоданы и – в Октябрьский.