Текст книги "Головнин. Дважды плененный"
Автор книги: Иван Фирсов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
Русский посол заколебался. После событий на площади у Бастилии у него сложились неплохие отношения с новыми правителями, он близко сошелся с одним из них, Оноре Мирабо. Пожалуй, придется отказать этим пылким корсиканцам, чтобы не ссориться с французами. В то же время Симолин понимал, что второго такого случая может и не быть, а иметь России подопечную территорию в Средиземном море совсем нелишне. Посол принял петицию и отослал ее в Петербург. Но ответа так и не дождался…
А в это самое время, в Триесте, на русские деньги, майор русской армии, участник Чесменского сражения Ламбро Качони вооружил в Триесте фрегат «Минерва Северная». Захватив у турок шесть судов, он создал флотилию и успешно вклинился в коммуникации Порты и даже овладел крепостью на острове Кастель-Россо.
Другая флотилия, под командой мальтийца Лоренцо Гильчельно, принятого на русскую службу в чине капитана 2 ранга, совершала набеги в Архипелаге и у Дарданелл. Корсарский фрегат «Лабондани», с русским командиром лейтенантом Сергеем Телесницким, смело вступил в бой с 14 турецкими кораблями. Спустя три часа турки оставили поле боя ни с чем.
Конечно, если бы в ту пору на Средиземном море появилась, как было задумано, эскадра адмирала Грейга, туркам пришлось бы несладко, да и просьба корсиканцев, быть может, не осталась без внимания…
Опять же в ту пору в Италию послали генерал-поручика Ивана Заборовского с агентами. Им предписывалось исподволь готовить возмущение против Турции среди славян и греков, вербовать на русскую службу волонтеров в корсарский отряд.
Рядом с Италией, на Корсике, к Заборовскому явился небольшого роста, невзрачный на вид поручик французской армии и подал прошение с просьбой зачислить на русскую службу.
– Должен предупредить вас, – пояснил Заборовский, прочитав прошение, – что повелением императрицы в сухопутные войска мы принимаем на службу офицеров чином ниже имеемого.
Посетитель, раздумывая, недовольно сжал тонкие губы.
– В таком случае я отказываюсь, – и тут же взял обратно прошение у генерала.
Того поручика-корсиканца звали Наполеон Бонапарт. Почему он вдруг запросился на русскую службу? Россия неплохо оплачивала волонтеров, а положение у поручика было не из блестящих.
После смерти отца он взял на себя заботы о многочисленной семье и едва сводит концы с концами…
Но вот на французской сцене совершенно изменились декорации. Вместо дворца Бурбонов из-за кулис появилось здание Конвента. Недолго думая, молодой офицер перешел на сторону «каналий», он так называл повстанцев, казнивших Людовика XVI, и признался, что они есть «самая гнусная чернь». Наполеон забирает с Корсики мать и семерых братьев и сестер и привозит их сначала в Тулон, а потом устраивает в Марселе.
Именно на юге летом 1793 года взяли верх роялисты, сторонники казненного короля. Они без труда овладели Тулоном и призвали на помощь английскую эскадру адмирала Худа. Вскоре в Тулон привел свой линейный корабль «Агамемнон» капитан Горацио Нельсон. Тем временем Худ провозгласил королем Франции Людовика XVIII, старшего брата казненного короля.
Английский адмирал без сопротивления разоружил французскую эскадру, высадил на берег пять тысяч испанцев и полностью овладел положением. Тулон, главный военный порт, как говорили, ключ от Франции, стал оплотом роялистов на юге.
Республиканская армия генерала Карго беспомощно топталась вокруг Тулона. Политический представитель Конвента в армии, корсиканец Саличетти, неожиданно встретил в лагере осаждавших своего земляка и приятеля капитана Бонапарта. Они разговорились за бутылкой вина, и несколько экспансивный Наполеон вдруг ошарашил своего собеседника:
– Тулон можно взять довольно просто, но надо все сделать с умом.
Усмехнувшись, Саличетти покачал головой.
– Мы бьемся здесь второй месяц, и никакого толку. Что же предлагает твоя светлая голова?
Наполеон сверкнул глазами и поманил приятеля. Они вышли из палатки и взобрались на холм… Где-то внизу, скрытая высотами, простиралась Тулонская бухта.
– Я довольно неплохо знаю эту местность. Главное, прогнать англичан, – быстро проговорил Бонапарт и протянул руку в сторону деревушки Эгильет, расположенной на возвышенности. – Нам надо решительно штурмовать Эгильет. Для этого поставить наши пушки там и там, – Наполеон увлеченно размахивал руками. – Кинжальным огнем мы растерзаем испанцев, и картечь довершит дело.
Саличетти внимательно прислушивался.
– Овладев Эгильетом, мы возьмем господство над бухтой, накроем шквалом английскую эскадру, и они побегут, как зайцы.
Долго уговаривал политический комиссар Карто взять в армию артиллериста Бонапарта. Как раз Конвент прислал нового командующего. Генералов пекли в Париже, как блины. В такие времена, когда пламя полыхает вовсю, сковорода раскалилась до предела. Правда, и блины выходили частенько комом…
Новый генерал Дюгомье благоволил артиллерийскому капитану, и дело пошло. Расположив батареи, как задумал, Бонапарт после жестокой канонады повел на штурм солдат революции. Эгильет взяли с ходу, а самого Наполеона ранили в штыковой атаке. С этого дня на английскую эскадру обрушился огненный вал. Все чаще ядра проносились над кораблем Нельсона, порой задевая мачты и такелаж. Капитану становилось не по себе, он был бессилен противостоять своему невидимому противнику.
Адмиралу Худу пришлось худо. Сначала он отправил на берег часть экипажей, помочь защитникам Тулона. Потом начал постепенно давать задний ход. Вызвал Нельсона и распорядился:
– Вам надлежит отправиться в Тунис. Поручение деликатное. Вам нужно убедить тамошнего бея отказаться поддерживать французов.
«Агамемнон» покинул рейд Тулона и больше сюда не возвращался. Через неделю – другую Худ начал уничтожать французские корабли в бухте и уводить свою эскадру Подальше в море. Республиканская армия перед Рождеством овладела Тулоном.
Так впервые скрестились военные дороги Нельсона и Бонапарта и разошлись навсегда. Первому суждено будет погибнуть геройской смертью в бою, как и подобает истинному патриоту.
Второму предстоит окончить свои дни в изгнании, вдали от родины…
Коснется жизнь этих великих людей и Василия Головнина. С первым, английским адмиралом, он не раз встретится во время службы волонтером в английском флоте. Второго, низложенного императора Франции, Головнин «лелеял надежду увидеть» на острове Святой Елены, но английские власти, строго следуя предписаниям, не дозволили…
После Рождества жизнь на «Анне-Маргарите» потекла размеренно и вошла в определенную колею. Чем примечательна длительная стоянка судна в иностранном порту? На первых порах моряки-офицеры, боцманы, матросы спускают до нитки накопленные прежде «капиталы» и ждут не дождутся очередного жалованья. Получив его, тут же проматывают на берегу. Правда, матросы, согласно петровскому морскому уставу, на берег сходили только в сопровождении офицера. А так каждый день матрос занят своим делом.
Корабль можно уподобить своеобразному организму. Есть у него свое тело в виде корпуса, двигательные устройства – мачты, паруса, снасти. Имеется приспособление для надежного крепления с земной твердью – якоря, якорные канаты, шпили. Все эти составные части находятся в ведении экипажа. Парусники присматривают за парусами, такелажники – за снастями, конопатчики – за корпусом. Много их, разных корабельных профессий.
Пушкари ухаживают за орудиями, констапели проверяют крюйт-камеры [35]35
… проверяют крюйт-камеры… – Крюйт-камера – пороховой погреб.
[Закрыть]… Все смотрят за чистотой и порядком в своих заведываниях, а кроме того, выполняют общие корабельные работы по приборкам, погрузкам припасов, ремонту корпуса.
Каждый день на корабле несется вахта. Смотрят, чтобы никто чужой не проник на корабль, не задымилось бы где, не дай Бог, проверяют, не прибавилось ли воды в льяле, специальной выгородке в трюме корабля. Вокруг-то вода, извечный неприятель…
Три раза в день команде положено быть на молитве, заутрене, в полдень, вечерне…
А кто готовит пищу? Конечно, сами матросы, поартельно, но офицерам отдельно.
Так что забот экипажу хватает. И за всем нужен глаз да глаз. Соблазнов у человека много, искушений немало. Офицер должен все знать к видеть, чтобы вовремя дать нужную команду, а где надо – и вытянуть линьком по спине.
Вечером офицеры засиживались в кают-компании после ужина, «гоняли чаи». Вестовые и денщики то и дело разжигали самовар, чертыхались про себя, каждый хотел урвать лишний часок, поспать где-нибудь в закутке. У каждого матроса на корабле есть свои заветные местечки, где их и друзья не всегда сыщут. Только холодило, топили печки-времянки лишь в кубриках и офицерском коридоре. Ночью в стужу набрасывали сверху шинели, кто-то приспособил паруса, кутались, жались друг к другу…
А офицеры, накинув шинели, грелись у самовара, то и дело подливая в чай то ром, то венское, смотря что стоит на столе.
Редкий день не вспоминали своего теперешнего старшего начальника, Сергея Петровича Румянцева. Посланник на судне не бывал, с ним общался только командир Креницын. Поводов для визитов было хоть отбавляй. Экипаж нужно накормить и одеть, выдать, что положено из денежного довольствия. Провизию подвезти, дрова для печек доставить. В шведской столице все услуги стоили вдвойне дороже, чем в Кронштадте. Но граф на деньги не скупился, выдавал все вовремя.
– Благодетель он, – обычно отзывался о нем Креницын, – не скупой, правда, и мотает, видимо, свою-то деньгу без счету.
Головнин посмеивался.
– Оно все так, добро, ежели мошна-то бездонная. Я сие приметил в ту пору, когда их сиятельство провожали графа д'Артуа. Попомнишь-то, Дмитрий Данилович?
Креницын, отхлебывая чай, отвечал неспешно:
– Как не помнить. Он тогда враз доставил на борт ящик бордо. Сам-то бутылку опорожнил, остальное нам в кают-компанию досталось. Чай, верно подметил ты, деньги-то, видать, у него куры не клюют. Папаша-то евонный богатей знатный, своим горбом нажил добро. Даром, што Фельдмаршал.
Младший сын генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского и в самом деле жил беспечно, но деньги не проматывал. Состоя без малого пятнадцать лет на дипломатической службе, откровенно тяготился своими обязанностями. Императрица знала его с детских лет, сначала сделала его камер-юнкером, держала при себе. Потом, по просьбе отца, направила посланником к прусскому королю в Берлин. Но молодой граф там не засиживался и хотя числился посланником, но то и дело отпрашивался в отпуск в Петербург… Отец, старый вояка, за легкомыслие его отстранил от своей особы и даже не всегда желал видеть у себя в имении.
Немалую поддержку граф Сергей получал от своего старшего брата Николая Петровича, имевшего большой вес при дворе и коллегии иностранных дел. Через него Екатерина вела все сношения с Кобленцом, где осело бежавшее из Франции королевское семейство. Прошлой весной она поручила Сергею попечительство над графом д'Артуа.
– Поезжай-ка, Сергей Петрович, в Дерпт, туда инкогнито прибывает граф д'Артуа. Ты его встретишь, как положено, но без излишнего шума. Разместишь его в моих покоях. Ты при нем состоять будешь, покуда он месяцдругой в Петербурге задержится. В помощь тебе генерала дадим…
С экипажем и офицерами «Анны-Маргариты» граф Румянцев общался просто, раскованно, не кичась своим происхождением. Когда «Анна-Маргарита» в штормовую погоду приближалась к крепости Ваксхолм, лежащей на пути к шведской столице, Креницын доложил графу:
– Ваше сиятельство, на видимости крепость. Положено ей вашему сану посланника салютовать. Позвольте послать шлюпку для объяснений коменданту крепости.
Румянцев, видимо утомленный качкой, равнодушно махнул рукой:
– Бог с ней, с салютацией, всё, капитан, поскорей до пристани доберемся…
В шведской столице русского посла приняли настороженно. После убийства короля Густава III престол номинально занял его малолетний сын, но правил страной регент, герцог Зюдерманландский. Знатная верхушка тяготела к республиканской Франции, поэтому отношения с Россией были натянутыми, и русского посланника встретили холодно…
Но так или иначе, Румянцев всячески способствовал удобству в содержании «Анны-Маргариты» и ее экипажа в Стокгольме.
– Сего от графа не отнимешь, пожалуй, мы в Ревеле на таких-то хлебах не жили, – отзывался о графе Креницын.
Вечерами, естественно, заходили разговоры о флотской жизни, вспоминались разные случаи Креницыным. Особенно возносил командир «Анну-Маргариту». Два года назад в Архангельске он спускал транспорт на воду. Принимал участие в его достройке. Потом привел из Архангельска в Кронштадт.
– Нет на нашей эскадре лучше судна, чем «Аннушка», – нахваливал он транспорт, – в море-то равных ему нет.
Головнин прислушивался, но обычно не соглашался.
– Не скажи, Дмитрий Данилыч, куда нашей «Аннушке» тягаться, к примеру, с фрегатом или катером. Они ее обчешут завсегда и будут с кормы фигу показывать.
Командир обычно краснел, но не сдавался.
– По свежему норд-весту да умеренной волне я согласный, мне тягаться с корабликами да фрегатами несподручно. Но ежели в открытом море или океане, не дай Бог, шторм прихватит, то эти самые кораблики паруса все подберут да ванькой-встанькой валяться станут. Моя же «Аннушка» паруса лишь зарифлит и взойдет на волну, хоть бы што, хода-то не потеряет.
– В чем суть-то? – интересовался Головнин.
– Вся загвоздка, Василий Михайлович, в корабельной архитектуре. Военное судно должно быть скороходно, для того и корпус у него узкий, но длиннота больше и мачты высокие, парусов штоб разместить поболее, ветра забрать с высоты.
Креницын сделал паузу, ухмыльнулся, хитровато прищурился.
– Другое дело транспорт. Ему шибко бегать не надобно, в бой не ввязываться. Генерально, штоб к бою вовремя все доставить на корабли, припасы воинские, солдат куда для десанта или провизию. Надобно ему всюду пройти без опаски. Потому и корпус у него пошире, обводы круглей, – Креницын засмеялся, – как у бабы приличной, и мачты у него пониже, но крепкие…
Беседы иногда затягивались, а однажды приняли неожиданный поворот. Как обычно расхваливая качества «Анны-Маргариты», Креницын проговорил:
– А ежели, к примеру, в дальний вояж, быть может, кругом света, так наша «Аннушка» хоть куда. Токмо она и годная.
– Ты-то почему предполагаешь? – спросил Головнин. Командир помолчал, вспоминая о чем-то, и спросил:
– Слыхал ли ты про знатного аглицкого капитана Кука?
– Кто же его не знает.
– Так тот капитан на угольщиках вокруг света обошел. Суденышки такие, которые в Англии перевозкой угля занимаются.
– Ты-то откуда ведаешь? – недоверчиво спросил Головнин.
– Мне его соплаватель сказывал, Тревенен Яков Иванович, царство ему небесное, – перекрестился Креницын.
Головнин отодвинул подстаканник, от неожиданности подался вперед. «Как же так, почитай год, как с Креницыным плаваю, а до сих пор не ведал, что он был знаком с Тревененом?»
То, что в экспедицию Кук отправлялся на «угольщиках», Головнин знал. Весной прошлого года в Копенгагене купил в лавке сочинения о плаваниях Кука на английском языке. В корпусе, когда отсиживался после экзамена на мичмана лишний год по «малолетству», даром времени не терял, английский прилично выучил.
Тяготел он к преподавателю математики, профессору Василию Никитичу Никитину. Ставил его, магистра Эдинбургского университета, рядом с Кургановым. Никитин не только прекрасно преподавал математику, но и в совершенстве владел английским языком.
– Как же подлинный морской офицер может не знать английский?! – часто, прерывая урок математики, обращался он к гардемаринам. – Нынче Британия владеет землями от Вест-Индии до Ост-Индии, вам не миновать якшаться с ними. А ну, вы, как туземцы, с ними обращаться станете, на пальцах?
Гардемарины кисло ухмылялись, многие из них едва переползали из класса в класс…
Никитин же собрал любознательных в один класс и усиленно занимался с ними английским. Записался в этот класс накануне выпуска и Головнин. И вспоминая об этом много лет спустя, рассказывал:
«Прежде, следуя примеру своих товарищей, он занимался только изучением одних математических наук, а о словесности и языках не думал. Математику он знал очень хорошо, за что был произведен старшим унтер-офицером, или, как тогда называли, сержантом, и из корпуса вышел вторым человеком по всему выпуску, но иностранного языка ни одного не знал. Когда же он был оставлен в корпусе, тогда бывший инспектор оного профессор математики Василий Никитич Никитин принял на себя обучать английскому языку один особый класс, при открытии коего говорил он о пользе знания иностранных языков славную и убедительную речь. Речь сия произвела на Головнина такое действие, что он обратил все свое внимание, все минуты словесности и иностранным языкам, и в восемь месяцев выучил русскую грамматику, историю, географию и столько английского языка, что мог переводить с него довольно хорошо; и потом, когда вышел из корпуса, тотчас нанял учителей английского и французского языков…»
Теперь во время стоянки в Стокгольме он отыскал на берегу учителей и по два раза в неделю брал уроки английского и французского языка. Креницын удивлялся:
– Французский-то тебе к чему?
– Сия нация тож держава знатная морская, и мореходы там славные, нам Никитин Василий Никитич сказывал. Бугенвиль ранее Кука кругом света плавал, нынче Лаперуз где-то в Великом океане затерялся…
– Охота тебе, – добродушно посмеивался командир, – этак мы с тобой и спознаемся нечасто, все ты в учении на берегу…
Сейчас Головнин наверстывал упущенное.
– Откуда знаешь Якова Иваныча? Креницын пожал плечами.
– Мы с ним познакомились давненько. Когда я определился на службу к Муловскому Григорью Иванычу.
– Так ты и Муловского знавал? Настала очередь удивиться командиру.
– Што с того-то? В ту пору экспедиция готовилась на Камчатку, ну я и упросился на транспорт к нему.
Креницын поражался все больше. Обычно сдержанный в разговорах мичман на этот раз набросился на командира с расспросами. Почему да отчего он запросился к Муловскому, что знает о нем. Пришлось начинать издалека:
– Вишь, Василий Михайлыч, от души сознаюсь, покуда не сходил я мичманом из Кронштадта до Архангельска и обратно, не помышлял о дальних вояжах. А тут посмотрел Европу, в Англию шторм закинул, потянуло меня в неизведанные страны. В ту пору прослышал про секретную экспедицию, явился самолично к Григорью Иванычу в Петербург. Он меня и определил к себе. Расположением графа Чернышева, нашего вице-президента, он пользовался, да и сама государыня-матушка к нему благоволила. Добрый моряк был, немало по свету плавал…
Креницын знал и о том, что Муловский собирался в плавание вокруг света еще в 1776 году. Тогда граф Чернышев на свои средства снарядил экспедицию, но она не состоялась.
– А тогда-то все наготове было. Григорья Иваныч ездил по поручению Чернышева в Вильну, других спутников куковых уговорил итти с нами, профессоров Форстера да Беля. Однако сорвалось в ту пору, а жаль…
Не раз еще вечерами расспрашивал Головнин своего командира о прошлой службе, подготовке вояжа на Великий океан.
Как-то в разговоре Креницын опять вспомнил о Тревенене.
– Под его командой привелось мне сражаться в прошлую войну со шведами. Я тогда на «Старом Орле» служил, а Яков Иванович отряд наш возглавлял в Барезунде. Поколотили мы там шведа и в море, и на берегу…
Увлеченный рассказом Креницын уловил на лице собеседника недовольную гримасу.
– Чего кривишься, Василь Михайлыч?
– Не по душе мне эти байки про бойню человеческую, Дмитрий Данилыч. Долг перед отечеством дело святое. Но все же сколь смертоубийство противно мне.
– Без сего, брат, на войне не обойтись, – примирительно сказал командир, – а так я и сам, впрочем, не охочь такое всколыхать. В Библии сказано: «Не убий и возлюби ближнего своего». – Оба помолчали, а Креницын вспомнил о другом: – Опять же и нам тогда не повезло: «Старый Орел»-то наш тогда, после сражения, на камни напоролся, намертво сел. В шторм его разломило. Сжечь пришлось. Слава Богу, людей всех сняли. Однажды опять вспомнили о транспортных судах.
– Я к тому, Дмитрий Данилыч, поразмыслил, – неторопливо делился своими соображениями Головнин, – пожалуй, ты прав, для дальних вояжей, по океану особливо, судно наподобие нашего транспорта более сподручно.
– То-то же, – улыбнулся Креницын, – возьми ты и вояж наш с Муловским. Тогда лишь одни транспорта и снарядили…
С наступлением весны поднялось настроение экипажа «Анны-Маргариты». Вернувшись как-то от посланника, командир объявил в кают-компании:
– Осмотреться пора на судне. Все проверить по отсекам и трюмам. Такелаж, паруса выветрить, просушить, а там и обтягивать. Граф наш, кажись, заскучал по родимой стороне. Намекнул, через месячишко-другой отправимся в родные пенаты.
Минуло полгода, как Румянцев появился в Стокгольме, а столичная знать так и не изменила прохладного отношения к нему. Сказывалось тяготение шведской верхушки к старому союзнику, Франции. С ее помощью шведы надеялись вернуть Норвегию и Финляндию.
Румянцев исправно доносил Екатерине II о настроениях в шведской столице, им были довольны в Петербурге, а сам он тяготился дипломатической службой. К тому же недруги России всячески принижали посланника, иногда, «забывали» приглашать на королевские приемы, пытались вовлечь в интригу против регента короля. Все это раздражало, и Румянцев начал домогаться разрешения на отлучку из Швеции у влиятельного графа Моркова и вицеканцлера Остермана. В конце июня осторожный Остерман разрешил отъезд, но оговорился «решить все по своему усмотрению». Все знали нрав императрицы, когда что-либо делали без ее ведома…
В начале июля «Анна-Маргарита» сияла во всей красе свежевыкрашенными бортами, лакированными мачтами и реями, подвязанными белоснежными парусами.
Как обычно, придворные церемонии, связанные с отъездом посланника, затянулись, и лишь в начале августа Румянцев покинул Стокгольм.
11 августа 1794 года «Анна-Маргарита» бросила якорь на рейде Ревельской бухты. Румянцев тепло распрощался с капитаном и офицерами и уехал в Петербург. Его появление не осталось незамеченным. Екатерина приняла его благосклонно, но после этого кто-то наябедничал, что, мол, Румянцев своевольничает. Недовольная императрица собственноручно черкнула записку графу Чернышеву: «Я желаю знать, что транспортное судно 11 месяцев пробыв в Стокгольме делало? Для чего не возвращалось, и много ли через то казне убытков учинено? Вопрос идет о том судне, на котором сюда приехал граф Сергей Румянцев».
Чернышеву пришлось отдуваться… Он-то полюбовно, по старой дружбе, разрешил Румянцеву задержать «Анну-Маргариту» в Стокгольме. Но все обошлось, а транспорт скоро благополучно закончил кампанию, перешел в Кронштадт на зимнюю стоянку.
В ту пору, когда «Анна-Маргарита» отстаивалась в Стокгольмских шхерах, республиканская армия подавила мятежи внутри Франции и начала наступление за ее пределами. Буржуа, воспользовавшись слабостью якобинцев, захватили власть и положили конец революции. Отныне армия под флагом республики выполняла волю новых правителей. Войска не без успеха двинулись в Нидерланды, Италию, Испанию. На море французам тоже поначалу везло. Англичане упустили большой конвой французских транспортов с зерном из Вест-Индии, покинули Тулон.
Буря, взбудоражившая Францию, вполне закономерно выплеснула за ее пределы энергию ненасытных буржуа.
В союзе с Испанией и Данией французы решили расправиться со своим давним соперником. Особое значение приобрела борьба на море, поскольку главный их неприятель, Англия, могла существовать только за счет торговли с Европой и колониями. Весьма образно нарисовал в прошлом веке панораму начинающейся схватки на море авторитетный историк адмирал Мэхэн: «Война против торговли в течение Французской революции как во время республики, так и при владычестве Наполеона, характеризовалась такой же страстностью, такими же чрезвычайными и широкими замыслами, такой же упорной решимостью окончательно низвергнуть и искоренить всякую противодействующую силу, какие характеризовали и все другие политические и военные предприятия этой эпохи. В усилиях надеть ярмо своей политики на торговлю всего мира два главных борца, Франция и Великобритания, балансировали в смертельной схватке на обширной арене, попирая ногами права и интересы слабейших стран, которые – одни в качестве нейтральных, другие в качестве подчиненных, дружественных или союзных держав – смотрели безнадежно на происходящее и убеждались, что в этой великой борьбе за существование ни мольбы, ни угрозы, ни полная отчаяния пассивная покорность не могли уменьшить давления, постепенно разрушавшего их надежду и даже самую жизнь».
Масштабы начавшейся схватки впечатляли. Северное побережье Европы, от Голландии до Нормандии, западный берег Франции вдоль Бискайского залива, Средиземное море и, наконец, Атлантика с богатыми французскими колониями у берегов Америки.
Флот Англии – более сотни линкоров, французы имели на несколько десятков меньше. Но британцам кораблей все равно не хватало. Часть их чинилась в портах, на других не доставало экипажей. Англичане обратились к русской императрице…
В день летнего солнцестояния года 1795 эскадра вицеадмирала Ханыкова в два десятка вымпелов покинула Ревельский рейд и направилась к берегам Англии… Тридцать кампаний не покидал палубу боевых кораблей Петр Иванович Ханыков. Впервые отличился под Кольбергом, потом при Чесме. Ни одной военной кампании не отсиживался на берегу. Два ордена и золотая шпага «За храбрость» венчали последнюю военную страду на Балтике со шведами. Все бы ничего, но впервые налет грусти временами омрачал лицо адмирала.
Шестой десяток разменял вице-адмирал, и казалось, все в жизненной колее устоялось. Службой и карьерой доволен, здоровье не ахти, но слава Богу, на берегу семья… Но как у морских тружеников – «на берегу – в гостях, а в море – дома». Потому у многих морских «волков» семейная неустроенность. Частенько страдают близкие из-за материального недостатка. Как ни говори, а ежели нет наследства или дохода с имения, на одно жалованье семью содержать трудно. Но с этой стороны у Ханыкова дела поправились, когда он получил звание контр-адмирала.
Но частенько домашний очаг светится, а тепла нет, хотя этого вроде бы и не ощущалось.
Известно, что семейная жизнь моряков отличается одной особенностью – длительными разлуками неделями, месяцами, а иногда и годами супруги не встречаются друг с другом. Отсюда и неурядицы. У кого-то все обходится, у многих далеко не всегда. И частенько не по причине супружеской неверности. Происходит надрыв душевный, который мудрено и объяснить. Загадочны натуры женские…
Обычно, как и было заведено в Кронштадте и разрешалось Морским уставом со времен Петра Великого, перед началом кампании или дальним походом на корабли съезжались жены офицеров, погостить перед дальней дорогой, проводить своих благоверных. В прошлом году к Петру Ивановичу по заведенной привычке из Петербурга наведалась жена. Как всегда расположилась в его каюте. На другой день эскадра начала вытягиваться на рейд, жена собиралась уйти на яхте в Петербург. Ханыкову доложили, что линкор «Святой Николай» сел на мель. Частое явление в Кронштадте. Вице-адмирал вышел на шканцы, осмотрелся, распорядился, а когда вернулся в каюту, внутри у него сразу все вдруг сжалось, похолодело… В пустой каюте кормовое окно было настежь распахнуто. На столе, прижатая вазой, лежала записка… Пришлось писать объяснение.
Как положено, командир Кронштадтского порта доносил адмиралу Голенищеву-Кутузову об отправке эскадры в море, а в конце сделал приписку: «И вот еще скажу, милостивый государь мой, странное приключилось: в 3 часа пополудни, когда уже корабли последние пошли и „Св. Николай“ прижался к мели, П. И. Ханыков на яхте имел с собой жену, которая хотела при съеме их с якоря ехать в Петербург. Вышел он на шканцы, жена осталась в каюте, минут через 10 он вошел в каюту, ее уже не нашел, оставила ему прощальную записку, что она на свете более жить не будет, и видно, что в окно выбросилась в воду».
Приятели, сослуживцы восприняли происшедшее поразному, но в одном мнения сходились: «Несладкая доля женщины, связавшей свою судьбу с морским офицером».
…Теперь в дальнем походе к берегам Англии Ханыков питал надежду развеяться и забыться в буднях корабельной жизни, вдали от приевшегося Финского залива. Прежде он не раз плавал к берегам Англии, служил волонтером в звании офицера на британском флоте.
Отправляя эскадру, Чернышев, бывший когда-то послом в Англии, предупредил Ханыкова:
– Гляди в оба, Петр Иваныч. Суда-то наши не ахти, в сравнении с аглицкими, у них добротней. Да и служители иховы побойчее, плавают скрозь годами. Держи нашу честь, не посрами.
Сейчас подгоняемая попутным ветром эскадра легла на курс вест и Ханыков, глядя в подзорную трубу, диктовал флаг-офицеру замечания:
– Пиши, «Михаил» рыскает влево, «Николай» увалялся вправо, «Ретвизана» черти куда понесли.
Ханыков перевел взгляд на вымпел. «Ветерок и волна в корму, строй держать тяжко».
– Будто стадо коров, разбрелось – проговорил он досадно, вскинул трубу и крикнул вне себя: – Дай позывной и пушку Игнатьеву на «Рафаил», куда он попер к норду, а за ним и «Пимен» следом…
На сигнальных фалах затрепетали позывные фрегата «Рафаил», следом рявкнула пушка, выражая недовольство флагмана действиями капитана.
На палубе «Рафаила» забегали люди, отдавая шкоты [36]36
… шкоты, брасы, булини… – снасти (веревки) для управления парусами, реями.
[Закрыть] одного борта, перебрасывая паруса на другой.
Широко расставив ноги у грот-мачты, молча следил за движениями подчиненных матросов помощник вахтенного начальника мичман Василий Головнин. Разнос флагмана за дурной маневр он принимал и на свой счет… За полгода совместной службы матросы научились понимать молодого мичмана с полуслова и действовали лихо, стараясь не подвести своего начальника. В отличие от многих офицеров он ни разу не поднял руку на матросов, да и бранился только по делу, как-то добродушно, вроде «Эк ты, увалень неотесанный» или «будто тюфяк размякший»…
В Зунде к русской эскадре присоединились датчане и недавние противники, корабли шведов. Вместе, под флагом Ханыкова, прибыли на рейд порта Доунс. Как положено, после обмена салютами, Ханыков нанес визит адмиралу Адаму Дункану, в распоряжение которого поступила русская эскадра.
Дункан встретил союзников с приветливой улыбкой, за которой явно проглядывала озабоченность англичанина. После обычных церемоний он пригласил Ханыкова к разложенной на столе карте.
– Ваша эскадра пришла как раз вовремя. Я знаю, что вас две недели держали противные ветры в проливах, что поделаешь.
Не зря Ханыкова послали командующим. Он понимал все, что говорил адмирал, и вполне сносно владел английским.
