Текст книги "Головнин. Дважды плененный"
Автор книги: Иван Фирсов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
– Еще что? – невольно вырвалось у недовольного Головнина.
– А вы не ерепеньтесь, Василий Михайлович, – примирительно усмехнулся Сарычев, – говорят, он умница и морем бредит. О том вам сам министр, видимо, напомнит…
Почти два года Царскосельский лицей был подвластен «временщику» Гауэншильду. Льстец и царский приспешник, надменный чинуша, целый день со жвачкой-лакрицей в зубах, был ненавистен всем лицеистам. Озорной Матюшкин сочинил по этому поводу стишок:
В лицейском зале тишина,
Диковинка меж нами;
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами.
Друзья, сберемтеся гурьбой,
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплюснем за щекой,
Дадим австрийцу свалку.
Натурального австрийца за год до выпуска лицеистов сменил давно обрусевший прибалтийский немец Егор Энгельгардт. Когда-то он был ординарцем Потемкина, потом неприметным канцеляристом, но вдруг устроился секретарем магистра Мальтийского ордена Павла I. Здесь-то он и оказывал услуги наследнику, и Александр I не забыл о нем.
Лицей находился под присмотром шефа жандармов, и Бенкендорф считал нового директора вполне благонамеренным, но излишне добрым. Н. Греч называл его «лицемером, хвастуном и порядочным сквернавцем». При внешней общительности Энгельгардт был скрытен и боязлив. Но ему по новой должности надлежало знать и доносить о душевном настрое своих питомцев-лицеистов. Он прекратил телесные наказания, пресекал грубость, не почитал муштру. Для нравственного образования он «завел обычай, – как писал князю Голицыну, – приглашать к себе несколько воспитанников моих и уверен, что сие домашнее общение, разговор и привычка быть в кругу семейства моего и принадлежать оному им весьма полезны…»
Лицеисты бывали у директора компаниями. Матюшкин приходил с близкими друзьями – Пушкиным, Пущиным, Дельвигом, Вольховским, Вильгельмом Кюхельбекером. В квартире директора, любителя естественных наук, на столе всегда лежал открытый географический атлас, сам он переводил записки английского морехода Ванкувера, на полках стояли тома сочинений Кука, Крузенштерна и Лисянского…
Лицеисту Матюшкину как-то сразу приглянулись директорские чертоги, где многое напоминало о море. Федор и сам не мог объяснить толком, каким образом его потянуло к морю. Но то, что началось это в лицейские годы, он знал наверняка. Жил он с малых лет в одиночестве, отца уже не было в живых, а мать не обременяла себя, устроила его в университетский пансион в Москве. Пять лет назад, приехав из пансиона, впервые стоял он на берегу моря. Наблюдал, как заходящее солнце медленно погружается в воду, скрывается за кромкой горизонта. «А что там, за горизонтом? Опять море? А за ним?»…
В лицейском парке раскинулось озеро. Посредине на каменном утесе высился величественный монумент в честь Чесменской победы русского флота, увитый цепями. На берегу стоял каменный сарай, как шутили лицеисты, «адмиралтейство». В сарае хранили лодки, шлюпки, каюки, байдарки, челноки, на подставке красовалась модель 70-пушечного корабля. Летом лицеисты любили кататься на лодках. Первым из них всегда был Матюшкин. Однажды байдарка перевернулась, не умевший плавать Кюхельбекер пошел ко дну. Матюшкин спас друга Кюхлю. Зимой Матюшкин пускался в «кругоземные плавания» по страницам книг о Колумбе, Куке, увлекался описаниями Сарычева о Северном океане, Чукотке, Великом океане, свежими впечатлениями о вояжах Лисянского и Крузенштерна. О прочитанном размышлял, делился мыслями на страницах «Лицейского мудреца»: «Расширение понятий наших физических, правовых, государственных дает служба морская, а воспитание духа в плаваниях и наслаждение морем, как бы воплощающим в себе вечность и величие мира, а также военная доблесть не могут быть ни с чем сравнимы».
Иногда наведывался к брату в Царское Село мичман Михаил Кюхельбекер. В такие дни от него не отходил Матюшкин. Жадно расспрашивал о кораблях, о флотской службе.
Как-то Михаил затащил Матюшкина и Пушкина в дом престарелого адмирала Александра Шишкова. Образованнейший моряк, президент Российской академии наук питал слабость к русской словесности и сам сочинял стихи. Был неравнодушен к судьбе лихих моряков, офицеров Давыдова и Хвостова, посвятил их памяти стихи:
Два храбрых воина, два быстрые орла,
Которых в юности созрели уж дела,
Которыми враги средь финских вод попраны,
Которых мужеству дивились океяны,
Переходя чрез мост, в Неве кончают век…
О странная судьба! О бренный человек!
Чего не отняли ни стены, ни пучины,
Ни гор крутых верхи, ни страшныя стремнины,
Ни звери лютые, ни сам свирепый враг…
То отнял все один… не осторожный шаг!
У себя в доме Шишков устроил «морскую выставку». Обширные комнаты были сплошь уставлены моделями судов, древних канонерок, ботика Петра, первого фрегата. На стене висел громадный портрет Федора Ушакова, напротив в золоченых рамах красовались иноземные флотоводцы. В скромных рамках бросались в глаза зарисовки плавания шлюпа «Диана», пребывание в плену его моряков. Матюшкин долго разглядывал рисунки.
– Сие тот самый шлюп капитана Головнина? – спросил он у Кюхельбекера.
– А ты разве не читал его «Записки о пребывании в плену у японцев»?
– Слыхать-то слыхал, а не читывал, – смутился Матюшкин.
– Я тебе обязательно их пришлю. Кстати, слух прошел, что Головнина прочат в новое плавание.
– Куда? – сдерживая волнение, спросил Матюшкин.
– Кругом Земли…
С той поры Матюшкин еще больше загорелся желанием посвятить жизнь службе на флоте и стал мечтать о плавании с Головниным. Некоторые из друзей усмехались: «Кто тебя возьмет?» Дельвиг не раз предупреждал о превратностях морской жизни. Лучше всех понимали Федора его близкие друзья Саша Пушкин и Кюхля. Но одно сочувствие не приносило ощутимого результата, а время шло. Удрученность Матюшкина сразу заметил Энгельгардт. По-разному относились к своему директору лицеисты, в том числе и друзья Матюшкина. Они благочинно, больше из приличия, навещали его уютную квартиру, в которой все умиротворяло и дышало покоем и тишиной. Дельвиг подметил этот настрой жизни своего попечителя:
Спокойно целый век прокатит он трудясь,
Полета быстрого часов не примечая.
Устанет, наконец, зевнет, перекрестясь,
Протянется, вздохнет, да и заснет зевая.
К слову сказать, Пушкин с 5 холодком относился к Энгельгардту, и тот отвечал ему тем же. А вот Матюшкин как-то сразу проникся симпатией к Егору Антоновичу, был радушно принят в его семье и до конца жизни сохранил с ним теплые, искренние отношения. Немаловажным обстоятельством в приязни Матюшкина было его одиночество. Мать жила в Москве, среди придворных дам, не скучая по сыну. За время учебы она ни разу не пригласила навестить ее, да и денег на дорогу у лицеиста Матюшкина не водилось…
Для Энгельгардта тяга Матюшкина к морю давно не была секретом. В домашнем альбоме питомцы директора по его просьбе оставляли памятные строки, кто сочинял стишки, кто добрые пожелания. Матюшкин нарисовал трехмачтовый парусник и под ним подписал ломоносовские строки: «меж льдами новый путь отворят на восток».
Поэтому, выслушав доводы своего подопечного, Энгельгардт не стал его отговаривать от задуманного и обнадежил:
– Коли ты, Феденька, всерьез надумал, – он давно обращался с Матюшкиным по-отечески, просто и задушевно, как с сыном, – я обращусь к государю, в том посодействует мне и князь Голицын, и граф Аракчеев…
Энгельгардт нередко встречался с императором на разных торжествах и приемах, но, осторожный и боязливый по натуре, он относился с большим уважением к чинопочитанию и соблюдал субординацию…
Незадолго до выпускных экзаменов Министр просвещения Александр Голицын имел разговор с директором лицея.
– На выпуск пожалует государь император, так вы своих лицеистов приструните, чтобы без чудачеств.
Энгельгардт, отдуваясь, согласно кивал головой и протянул министру папку.
– Прошу, ваше сиятельство, доложить при случае их императорскому величеству сию записку.
– О желании воспитанника лицея Матюшкина определиться в Морскую экспедицию, – вслух прочитал Головнин заголовок.
«Воспитанник лицея Матюшкин с самих юных лет имел страстное желание путешествовать морем. И поныне желание сие в нем весьма живо, так, что он высшей степенью своего щастия поставил бы, если б мог быть отправлен с какою либо морскою экспедициею».
Директор обстоятельно излагал суть дела и не скупился на похвалы своему любимцу. «На удовлетворение сего желания его ныне есть возможность, если б он быть мог определен в каком либо звании при капитане Головнине, который отправляется, как известно, в Северо-Американские наши колонии. Матюшкин пишет и изъясняется свободно на трех языках, а потому мог бы быть употреблен к письмоводству; сверх того оказал он весьма хорошие успехи в математических и вообще во всех науках в курс императорского лицея входящих. Он занимался несколько естественною историей и рисует изрядно. К сим качествам Матюшкин соединяет отличное поведение и прилежание, так что при страсти его к морской жизни и при твердости характера его нет сомнений, что он в избираемом им роде жизни полезен будет».
После окончания лицея все выпускники получили соответствующий чин на государственной службе. Отныне их судьбой распоряжалось государство во главе с монархом.
Александр I избегал четких, однозначных решений. Бегло скользнув по записке Энгельгардта, он витиевато черкнул: «Снестись с министром морским и ежели согласен, то определить».
В день выпуска, 9 июня, царю представили каждого воспитанника. Потом бывшие лицеисты в присутствии царской семьи пропели прощальную песню, сочиненную Дельвигом.
Шесть лет промчались, как мечтанье…
Обнявшись, последний раз бродили по тенистым аллеям Царского парка, обходили знакомыми тропинками зеркальные пруды.
На следующий день лицей опустел. Остался ждать своего исхода один Матюшкин. Собственно и ехать ему было некуда. Но он не унывал. «Я вознагражден тем, – писал он в тот день в Москву, своему сердечному приятелю Сергею Сазановичу, – что директор наш Е. А. Энгельгардт, о котором я писал тебе уже несколько раз, обещал доставить мне случай сделать морское путешествие.
Капитан Головнин отправляется на фрегате «Камчатка» в путешествие кругом света, и я надеюсь, почти уверен, итти с ним. Наконец, мечтания мои быть в море исполняются. Дай Бог, чтобы ты был так же счастлив, как я теперь. Одного мне недостает, товарищей: все оставили Царское Село, исключая меня; я, как сирота, живу у Егора Антоновича».
Не одну неделю тянулась канитель с определением судьбы Федора Матюшкина. Все шло по официальным каналам. Министр народного просвещения дважды обращался к Траверсе «… может ли выпущенный из Императорского Царскосельского лицея с чином коллежского секретаря воспитанник Федор Матюшкин, по желанию его, быть принят в экспедицию, отправляющуюся с капитаном Головниным в Восточный океан».
Командир «Камчатки» был уже известен доброй половине читающей публики Петербурга как человек большого мужества, принципиальный и честный, к тому же не жалующий протекцию.
По сложившейся традиции ему принадлежало решающее слово в комплектовании экипажа. Взял без раздумий «диановца» мичмана Никандра Филатова, знатного пьянчужку, но прекрасного моряка, на которого всегда можно положиться. По просьбе своей нареченной зачислил в экипаж двух ее братьев. Разгадала невеста недюжинную, крепкую натуру жениха, поняла, что только он способен наставить на путь истины ее неразумного братца, Ардальона, разжалованного за пьянку из гардемаринов в матросы. Головнин не только определил к себе Ардальона, но и взял в плавание его брата, сметливого и расторопного гардемарина Феопемпта…
Но, видимо, и уважал Головнин людей настойчивых и неординарных, к тому же обделенных судьбой с детства. Незадолго до спуска на воду «Камчатки» у него появился мичман Фердинанд Врангель. Он прибыл из Ревеля, а вернее сбежал с фрегата «Автроил», сказался больным, оставил рапорт командиру и на попутной шхуне добрался до Петербурга. Едва прослышав о предстоящем вояже, он просил командира Ревельского порта отправить его на «Камчатку». Но ответ Головнина огорчил.
– Он берет с собой известных ему и опытных моряков, – передал командир порта. – Да и сами рассудите, мичман, сие его право.
Но строптивый мичман не успокоился, благо «Автроил» уходил на ремонт в Свеаборг.
Голубоглазый, рыжеволосый, утомленный долгой дорогой блондин покорил Головнина настойчивостью.
– Готов под вашим началом служить хоть матросом. Головнин усмехнулся:
– Поначалу вам не лишне было бы на гауптвахте развеяться за побег с корабля. Видать, вас в детстве родитель розгами не потчевал.
– Мне не привелось испытать сих страстей, по причине ранней кончины родителей.
Взгляд Головнина помягчел, минуту-другую он размышлял. Расспрашивал о прежней службе мичмана.
– Добро, я ваше дело попытаюсь уладить. А покуда обустраивайтесь, скоро спуск судна. А там достроимся, в Кронштадт перейдем.
Как раз в дни торжественного выпуска лицеистов Головнин с адмиралтейскими кораблями буксировал «Камчатку» через отмели в устье Невы. Шлюп пришлось приподнимать: «на 1 фут 7 дюймов посредством пяти плоскодонных ботов, вспомоществуемых подвязанными к ним пустыми бочками». В заботах Головнин задержался с ответом министру. Наконец Траверсе сообщил: «на шлюп „Камчатку“ в назначенную экспедицию воспитанника Матюшкина… взять с собой флота капитан 2 ранга Головнин согласен; и по отзыву его, он может исправлять должность гардемаринскую и сделаться со временем полезным по охоте его к морской службе…»
Не мешкая, Матюшкин отправился к Головнину. Предусмотрительный Энгельгардт снабдил восемнадцатилетнего выпускника рекомендательным письмом.
На другой день Головнин, читая письмо, с любопытством посматривал на выпускника лицея…
«Во исполнение воли его сиятельства, – сообщал директор лицея, – я предписал г-ну Матюшкину немедленно к вам, милостивый государь мой, явиться, для получения приказаний и наставлений относительно того, что ему теперь делать надлежит, равно как и испрошение дозволения, если можно отправиться хотя на самое короткое время в Москву, для свидания со старою матерью, которую он шесть лет не видел».
Отложив письмо, Головнин добродушно спросил:
– Стало быть, всерьез задумали? Море шуток не терпит. Бона Академия художеств прислала живописца Тиханова. Сие по необходимости. А вы служить надумали.
Ну да ладно, поживем – увидим. Сплошаете, сразу на берег спишу. А покуда поезжайте к матушке. Дело святое. Возвернетесь прямо в Кронштадт, на судно…
Вернувшись из Москвы, Матюшкин тепло распрощался с Пушкиным.
– Не позабудь, Феденька, про дневник, начинай, не откладывая, завтра же. Пиши все, что видишь и чувствуешь. Сии записи станут со временем бесценны. Ты един из наших, кто с морем решил породниться.
Матюшкин поднялся на борт «Камчатки» в середине августа. На нос заводили буксиры с барказов, готовили выводить шлюп на внешний рейд.
Вот и первый вечер на рейде. Рядом, на виду, Кронштадт, на востоке, в дымке, шпили Петербурга, что-то ждет его впереди… Разложив в каюте тетрадь, он вывел на обложке – «Матюшкин Федор». На обороте вспомнил слова Дельвига: «Судьба на вечную разлуку, быть может, съединила нас».
Промелькнуло в заботах несколько дней. К борту подошла шлюпка с капитаном. Следом по трапу денщики тащили баулы с его пожитками. В это плавание Головнин взял денщиками трех своих дворовых людей из Гулынок. По уставу офицерам запрещалось иметь денщиков из числа матросов экипажа.
Поднявшись на палубу, командир выслушал доклад лейтенантов и объявил:
– Ветер нынче нам попутный, завтра снимаемся с якорей.
Никандр Филатов повернулся к ветру, вздохнул полной грудью, засмеялся.
– В другой раз, Василий Михайлович, плывем к Камчатке и опять же на «Камчатке».
Вечером в дневнике Матюшкина появилась одна из первых записей: «Капитан приехал из Петербурга, и все закипело – суетятся, бегают. И мы в последний раз видим заходящее солнце в своем отечестве – утро застанет нас под парусами».
На рассвете крепостные пушки Кронштадта на прощание салютовали «Камчатке», и моряки «поутру 26 числа сего же месяца, в день вечно для России достопамятный Бородинским сражением, отправились в путь с благополучным ветром от северо-востока».
Вокруг света
Дорого обходятся государству дальние плавания. Иногда они ему и не под силу. Европейские морские державы всегда извлекали из таких вояжей выгоду. Берега обеих Америк, Африки, Азии, Австралии, островов Океании постепенно переходили под скипетры королей Испании, Португалии, Англии, Франции.
Из открытых земель текли реки золота, серебра, диковинных товаров. Затраты возмещались сторицей.
В России первопроходцами в океанах на Севере и Востоке стали казаки и торговые люди. Создатель флота Петр Великий начал «обыскивать берега американские».
Первый «кругоземный» вояж снарядили за свои средства предприниматели Российско-Американской компании. Головнин на «Диане» проложил дорогу к Великому океану военным кораблям. «Камчатка» открыла счет вояжам вокруг света русских военных моряков на судах отечественной постройки.
…Тридцатый меридиан, к западу от Гринвича, невидимой чертой пересекая экватор, делит Атлантику на две половины.
Во вторник 23 октября 1817 года в этом месте один за другим прогремели девять пушечных выстрелов. «Камчатка» переходила из Северного в Южное полушарие. На верхней палубе в парадной форме выстроился экипаж. Сто тридцать офицеров, гардемаринов, матросов поглядывали на командира, переводили взгляд на трепетавший по ветру Андреевский стяг, подставляя лицо пока еще не жгучим лучам восходящего солнца. Командир с удовлетворением посматривал на подчиненных. Сейчас он для них верховная власть.
Каждый командир военного корабля по своей методе стремится к совершенству выучки экипажа. От этого в конечном счете зависит успех плавания, успех в бою. У Головнина годами сложилась своя система. Каждый человек должен четко знать, что он обязан делать в разных ситуациях. Святая обязанность командира – грамотно определить обязанности каждого члена экипажа, от первого лейтенанта до последнего матроса. Но этого мало. Надо научить выполнять эти обязанности быстро и без промашек. На море каждый миг решает иногда судьбу корабля и его экипажа. Головнин жестко требовал исполнения долга от каждого моряка, делать свое дело по совести, достигать совершенства, но не ради показухи и щегольства. За два месяца плавания он добился своего. Прежде ни одно русское судно не приближалось к экватору за столь короткое время. Крузенштерн и Лисянский почти четыре месяца добирались до тропиков.
Старания и выучка людей заслуживали похвалы.
Головнин вынул из-за обшлага листок, развернул его. Вчера до поздней ночи сочинял он свой приказ: «По высочайшей воле его императорского величества дана мне власть нижним чинам начальству моему вверенного шлюпа в разных случаях выдавать денежное награждение, смотря по моему рассмотрению. – Матросы весело переглядываясь, подталкивали друг друга. – Необыкновенно скорый наш переход из Кронштадта под экватор, – звучал привычный басок командира, – совершенный в 58 дней, случился оттого, что как господа офицеры и гардемарины, так и нижние чины с неусыпным усердием старались о скором приготовлении шлюпа к походу в Портсмуте, а в море, надеясь на их искусство и расторопность, можно было нести много парусов. Не имея права сам делать никакого награждения господам офицерам и гардемаринам, я при первом случае представляю об них вышнему начальству, а нижним чинам определяю в награждение двухмесячное жалование, которое теперь же выдаст им г-н клерк 13-го класса Савельев».
Едва командир распустил команду, матросы гуськом потянулись в канцелярию, где их ожидал Степан Савельев. На ходу балагурили.
– Благодетель наш спуску не дает, ан и жалует.
– По заслугам и почет.
– Каков дядя до людей, таково ему от людей.
Чего греха таить, немало матросов питали надежду хоть когда-нибудь, после службы, пожить обычной жизнью, обзавестись семьей, хозяйством. Откладывали каждую лишнюю копейку, кое-кто даже отказывался от заветной чарки и получал вместо водки деньги…
Головнин поманил боцмана Евдокимова.
– Все ли готово, Герасим?
Посмеиваясь в усы, боцман не по уставу развел руками:
– Как можно, ваш бродь. С вечера все наготове.
– Ну, гляди, по восьмой склянке, в полдень, начинай. Еще не смолк звон рынды [64]64
… звон рынды… – Рында – особый бой (звон) – три троекратных удара в судовой колокол в полдень.
[Закрыть] в раскаленном воздухе, а на баке запиликала флейта. Разряженная и размалеванная компания полуголых матросов во главе с Нептуном двинулась к шканцам. Там их ждал в мундире со шпагой командир, все офицеры и гардемарины в парадных мундирах. Зычный голос Нептуна начал церемонию:
– Што за судно и кто капитан на нем? Головнин в тон ему отозвался:
– Судно российское «Камчатка», капитан Головнин Василь Михалыч.
– Браво, как не зайти к старому знакомцу!
Поглаживая бороду, Нептун важно подошел к командиру, пожал ему руку, поздоровался с Филатовым, единственным офицером, который в прошлом пересекал экватор на «Диане», окинул взглядом остальных офицеров, повернулся к матросам:
– Кои проходили экватор, отойди к левому борту! Рядом с командиром и лейтенантом Филатовым, переминаясь, остановился клерк Савельев…
Нептун махнул рукой:
– Окатывай!
Застучал брандсбойт, из брезентового шланга на кучу матросов и офицеров струей устремилась забортная соленая вода, под шум и крики окатывая всех без разбора с головы до ног.
Кланяясь командиру, спутники Нептуна пропели:
Мы тебя любим сердечно.
Будь ты начальником вечно.
Головнин повел всю свиту Нептуна в каюту, и началось угощение шампанским…
Подошло время обеда, матросы получили по двойной чарке, а все офицеры «откупились» от Нептуна бутылками вина. Веселье продолжалось, но жара разморила всех, особенно Нептуна, который стал величать себя Бахусом.
Делясь впечатлениями о празднике, Матюшкин заметил: «Бахус хватил через край и в винном иступлении хотел броситься в море, крича: „Бахус я и бога мастерство, а не матрос“. Но, к счастью, его удержали за ногу».
Три десятка страниц дневника исписал Матюшкин за Два месяца. Каждую свободную минуту поверял свои впечатления заветной тетради. А таких минут выпадало не так уж много. Разве во время стоянок в Копенгагене и Портсмуте. Первую неделю командир дал время Матюшкину ознакомиться с «Камчаткой». Поначалу сам провел его по всем помещениям, трюмам, пояснил устройство, назначение. Потом два дня лавировали в тумане, Головнин лазил с Матюшкиным по вантам, на салинги, объяснял попутно устройство мачт, их оснастку, парусное вооружение, что к чему.
– Старайтесь без боязни поболее на салинг взбираться, – посоветовал умудренный мореход, – так вскоре и приобщитесь к морской хляби, про страхи позабудете.
А морские «ухабы» валили новоиспеченного гардемарина с ног. Сначала ночами валялся на койке, пока боцман не посоветовал.
– Ежели вас, барин, мутит, так надобно быть на воздухе. Пущай водица али дождик вас освежают. Когда совсем невмоготу, опять же два пальца в глотку суньте до жвака-галса [65]65
… суньте до жвака-галса… – Жвака-галс – последнее звено якорной цепи, закрепленное за киль.
[Закрыть], и дрянь напрочь изойдет.
Но боцман тут же грозил корявым, с заскорузлым ногтем пальцем:
– Блевотину всю за борт али в шпигат [66]66
… шпигат… – отверстие в палубе для удаления воды.
[Закрыть], не дай Бог на палубу…
Командир посматривал на Матюшкина добрыми глазами. Нравилась ему в бывшем лицеисте любознательность, неудержимая тяга к морю, несмотря на испытание качкой. И еще подметил Головнин излишнюю на его взгляд простоту и доброжелательную расположенность к матросам…
Когда пришли в Портсмут, глядя на позеленевшее от непрерывной качки лицо Матюшкина, командир сказал:
– Поедете со мной в Лондон, немного на суше развеетесь, гардемарин Лутковский вам компанию составит.
У командира были дела, но в первый воскресный день он уступил просьбам и знакомил спутников-гардемаринов с памятными местами. Первым делом Головнин направился с ними в собор Святого Павла. Много интересного увидели здесь гардемарины, а в конце осмотра сняли шляпы у мраморной гробницы героя Трафальгара адмирала Нельсона. Минуту-другую помолчали, а Головнин вдруг вспомнил:
– Адмирал Горацио Нельсон плохо переносил качку, как и вы, Федор Федорович, однако стал великим моряком…
Впечатлительный Матюшкин ходит по Лондону, присматривается к жизни, вечером командир ведет гардемаринов в театр. На обратном пути коллежский секретарь цепко вглядывается в жизнь деревенских обитателей. Кругом тщательно возделанные поля, аккуратные постройки. Вспоминает обездоленных российских крестьян, виденных им во время поездки в Москву и обратно. С грустью отмечает в журнале: «Рабство сему причиною, не имея верной собственности, будучи подвержен угнетениям сильнейших, русский крестьянин живет в бедности». – Немало российских мореплавателей побывало до Матюшкина в Англии. Многие из них делились впечатлениями, отзывались о нравах и порядках англичан. Но еще никто, в том числе и Головнин, не делали таких примечательных заключений…
Через два дня уже Атлантика принялась терзать Матюшкина. Шквалы, мертвая зыбь сменяли друг друга, и он, забыв все наставления, часами валялся на койке, изредка появляясь в кают-компании, чтобы выпить чаю с лимоном. На исходе второй недели штурман Григорий Никифоров, подружившийся с Матюшкиным, предупредил за ужином:
– Завтра поутру, Федор Федорович, откроются Канарские острова. Командир хотел зайти на Тенериф, купить вина, но раздумал. Ветер у нас редкий, попутный, жаль упускать такое благо. А вы поднимитесь на палубу, проветритесь и красоту Канар полюбопытствуете.
Всю ночь ворочался Матюшкин, а на рассвете появился в каюте Никифорова.
– В аккурат появились, – обрадовался Никифоров, указывая циркулем на карту.
Матюшкин каждый день подолгу проводил время в каюте штурмана, у компаса, получил первые навыки обращения с хронометром и секстаном. Помогал штурману в математических расчетах.
– Как светило взойдет, – поучал штурман, – берите подзорную трубу, слева один из лучших островов на видимости откроется, по прозванию Пальма.
И в самом деле, красоты тропических островов очаровали Матюшкина. Но не одни прелести природы влекут Федора. «Все, все было прекрасно, – писал он. – Натура сделала остров Пальму одним из счастливых, а людей несчастливейшими. Жестокосердные и надменные испанцы владеют его долинами, негры, похищенные коварством из своего отечества, разлученные со своими семействами, влачат здесь жизнь свою в бедности и одиночестве. Будучи лишены всех прав человеческих, они носят иго жестокосердных испанцев, своих владетелей».
Ухоженные виноградники, маслиновые и померанцевые рощи на склонах холмов радуют взор, но на душе тоскливо. Матюшкин знает истинную цену райской жизни на скрывающихся за кормой островах. Откуда? Видимо, бывший лицеист в прошлом перелопатил не одно описание этих мест путешествующими мореходами. Скоро он сам увидел подноготную благополучия европейцев…
Ровно месяц спустя, 5 ноября, «Камчатка» салютовала крепости при входе в бухту Рио-Жанейро, столице Бразилии.
Десять лет назад Головнин на «Диане» побывал в этих местах. С тех пор все изменилось. Бежавшая от Наполеона королевская семья обосновалась в Рио-Жанейро. Два года назад регент Жуан объявил Бразилию королевством, а себя провозгласил королем…
Не успела «Камчатка» стать на якорь, как на борт поднялись португальские офицеры:
– По здешнему закону вы обязаны салютовать королю двадцать одним выстрелом, – объявил адъютант короля.
Командир «Камчатки» знал морские каноны:
– Надеюсь, его величество ответствует русскому флоту таким же салютом?
– Да, конечно…
Солнце коснулось дальней гряды гор, окружающих живописную бухту, когда раздалась команда:
– Отдать правый якорь!
Многопудовая громада якоря бултыхнулась в воду, увлекая с грохотом якорный канат.
Над бухтой через равные промежутки загремели пушечные раскаты салюта…
Современник, читатель и почитатель командира «Камчатки», Иван Александрович Гончаров, после плавания на «Палладе», заметил: «Вглядывание в общий вид нового берега или всякой новой местности, освоение глаз с нею, изучение подробностей – это привилегия путешественника, награда его трудов и такое наслаждение, перед которым бледнеет наслаждение, испытываемое перед картиной самого великого мастера».
Гончаров путешествовал по морям и океанам пассажиром. В первые кругосветные плавания экипаж корабля составлялся тоже на добровольных началах. Сомневающихся отставляли.
А вояжи эти манили к себе россиян, разных по характеру, но схожих в одном – страстном желании побывать в дальних странах и землях, увидеть людей, там обитающих…
На другой день вместе с командиром сошли на бразильский берег Врангель, Литке и Матюшкин.
За время плавания эта небольшая компания часто в свободные часы собиралась в одной каюте. Рассуждали о службе, о порядках в европейских странах, спорили. Литке неплохо знал французских энциклопедистов, читал Вольтера, Врангель придерживался христианской морали, Матюшкин еще не преуспел в морском деле, но в гуманитарных науках смыслил намного больше своих товарищей. Сейчас они впервые оказались все вместе на берегу.
Офицеров «Камчатки» пригласил в гости российский консул Григорий Лангсдорф. Отдыхали и развлекались до поздней ночи в его уютной усадьбе за городом. За обедом и ужином слушали витиеватую речь консула:
– Шестой годик я в этих благословенных местах. Порядки здесь при короле Жуане изменились к лучшему. Прежде ни один иностранец не смел без солдат ходить свободно по городу, а теперь вы вольны бывать в любом месте Бразилии.
Офицеров удивили огромные кофейные плантации.
– Здесь это основная статья дохода и процветания, – пояснил словоохотливый Лангсдорф. – Местные плантаторы разводят тысяч по пятьдесят деревьев.
– Кто же за ними ухаживает? – перебил удивленный Матюшкин. Головнин снисходительно улыбнулся, вслед за консулом, который, как ни в чем не бывало, пояснил:
– В Рио каждый год привозят до двадцати тысяч негров из Африки. Один молодой негр стоит всего полторы сотни пиастров и ухаживает за тысячей деревьев. Сие весьма выгодно, – консул снисходительно окинул взглядом собеседников. – Нынче и я плантацию завел, тысячу дерев, кофе посадил, негров прикупил…
Спустя два дня русские моряки побывали на невольничьем рынке. В складчину наняли несколько колясок, и консул повез их осматривать достопримечательности города, раскинувшегося на десяток километров вдоль побережья бухты. Вдоль вымощенных булыжником узких улочек тянулись каменные постройки. Кирпичные двухэтажные дома пестрели причудливыми мезонинами и бельведерами. Около пристани высился трехэтажный дворец, походивший на обычный дом. Внушительно выглядели построенные в городе крепости, но в них иностранцев не допускали.
