Текст книги "Головнин. Дважды плененный"
Автор книги: Иван Фирсов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)
Море и берег неразлучны
У архангелогородских поморов есть старинная присказка: «Где лодья ни рыщет, а у якоря будет». Сколь ни плавай, а когда-то каждому моряку наступает его срок, приходит время «списываться» на сушу. Иные деятели умудряются ни одного дня не пробыв в море, «заслужить» адмиральские эполеты. Случается, что преждевременно покинуть корабль вынуждает недуг. Другие плавают до упора, но в виде балласта.
Адмирал Захарий Мишуков начинал службу при Петре Великом, ничем себя особенным не проявил ни в бою, ни в походах. Всю службу умело лавировал и страховался. В семьдесят пять лет, в конце царствования Елизаветы, «завалил» кампанию с пруссаками и был удален от службы. Не в пример ему адмирал Григорий Спиридов на исходе седьмого десятка прославился победой при Чесме…
У Головнина были свои взгляды. На пятом десятке он свое отплавал сполна… Высокая нравственность, взгляды на жизнь, калейдоскоп наблюдаемых воочию событий за четверть века невольно вызывали потребность поделиться своими воззрениями с людьми. В силу Божьего дара и недюжинных познаний ему приоткрылась великая тайна могущества печатного слова. После японского плена он впервые испытал себя в издательском деле. И как отзывалась публика, небезуспешно. А флот и море навсегда остались в его сердце.
Успехи вояжа в Петербурге оценили достойно званиями и орденами. Не откладывая, только что пожалованный капитан 1 ранга Василий Михайлович, верный своему слову, обвенчался на другой день с милой его сердцу подругой Авдотьей Степановной. Медовый месяц подсласти ла весточка из Академии наук, Головнина за труды по исследованию Японии избрали корреспондентом Академии. Другая новость тоже порадовала. В то время, когда Камчатка» пересекала Тихий океан, его избрали Почетным членом Вольного общества любителей словесности, наук и художества. Приятное соседство с Крыловым, Жуковским, Батюшковым так или иначе льстило самолюбию…
По ходатайству командира все офицеры «Камчатки» получили ордена. В министерстве обошли только Матюшкина. Жил он по-холостяцки в гостинице Де Мута, и Головнин пригласил его к себе, на Галерную улицу, где только что обосновался.
– Не везет мне, Василий Михайлович, – удрученно посетовал Федор, – и наградой обошли, и на флот еще не определили.
– Не горюйте, Федор Федорович, – утешил его Головнин, – надеюсь, чиновников одолеем, биться будем. И на Севере побываете.
За своего бывшего воспитанника, в помощь Головнину, вступился и директор лицея : «Из прилагаемого при сем в копии отношения г-на Головнина видно, – докладывал Энгельгардт в записке царю, – что Матюшкин отличным своим поведением, усердием к службе и познаниями по оной заслужил до такой степени одобрение и доверенность почтенного своего начальника, что он на возвратном пути удостоил его исправления должности лейтенанта и представил его господину министру морских сил к награждению с прочими офицерами, при нем бывшими. Они все уже получили свои награждения, кроме одного Матюшкина, которого судьба остается поныне еще нерешенною, вероятно, потому, что на поданное от Матюшкина прошение о переводе его в морскую службу не воспоследовало еще резолюции.
При отличном одобрении, какового удостаивает капитан Головнин г-на Матюшкина, нельзя сомневаться в том, чтобы был он переведен во флот, и надлежало бы тогда дать ему в сравнении с прочими его товарищами орден Св. Анны 3-й степени, как то и полагает сам капитан Головнин».
За время плавания на «Камчатке» Головнин, несмотря на разницу положения и возраста, подружился с Матюшкиным. Долгие часы в хорошую погоду, когда вахта не особенно обременяла, вышагивали бок о бок на шканцах командир и его способный ученик. Головнин поучал морским премудростям, Матюшкин делился воспоминаниями о лицейских годах, своих друзьях: Дельвиге, Пушкине, Яковлеве, Кюхельбекере. Чаще других вспоминал Пушкина, гордился доверием начинающего поэта.
– Александр бывает горяч не в меру, занозист, – откровенничал Федор, – но я его люблю за независимость и честность и, конечно, необычный талант. Частенько он мне первому читал свои вирши…
От своего младшего друга командир узнал еще многое о Пушкине и проникся уважением к поэту с той поры…
Усилия бывшего командира не пропали даром. Мичмана Матюшкина определили-таки на флот и наградили орденом Св. Анны 3-й степени. Он вместе с Врангелем начал готовиться к дальнему походу на берега Ледовитого океана. Помог Головнин и Литке, тот мечтал отправиться командиром брига к Новой Земле.
В осуществлении замыслов Врангеля и Литке усердствовал и Крузенштерн, оказывая помощь Головнину.
Теперь Василию Михайловичу можно было и осмотреться, попросить отпуск, привести в порядок записи. Но не давал покоя, теребил, умолял издатель «Сына отечества». Николай Греч просил в любом виде его путевые заметки. Помнил успех очерков о пребывании в плену у японцев. Пришлось уступить…
Накануне отъезда в Гулынки зашел проститься капитан-лейтенант Матвей Муравьев. Уезжал на Аляску, правителем Русской Америки.
– Гляди, Матвей Иванович, не посрами наш экипаж, – неторопливо говорил Головнин. – Изъяны ты знаешь в делах компании. Много там бед от лихоимства, поступай по совести, шли весточки…
В Гулынки Головнин увозил с собой недавно увидевшие свет две его книги: о плавании шлюпа «Диана» на Камчатку и вдоль Курильских островов. Не раз в пути вынимал их из саквояжа, в который раз перечитывал знакомые страницы. Как и многие авторы, с досадой подмечая незаметные для постороннего глаза оплошности, делал пометки…
Возвратившись по первозимью в Петербург, сразу поехал к Гречу. Издатель, странно улыбаясь, протянул ему только что выпущенные последние номера журнала:
– В ваше отсутствие, Василий Михайлович, получили мы письмо от господина Лисянского на некоторые замечания в его адрес в ваших заметках. Я выждал пару месяцев и вынужден был сие письмо Лисянского опубликовать.
Читая небольшое письмо Лисянского, Головнин временами едко посмеивался, иногда хмурился.
– Ну что же, милостивый государь, Николай Иванович, на этой неделе я вам привезу мой ответ уважаемому Юрию Федоровичу, надеюсь, вы не откажете опубликовать его в ближайшем номере, – Головнин недовольно закашлялся, – ваша вина тоже допущена при издании моих записок. Извольте мне показать рукопись. Я четко обозначил красными чернилами место и указал вашему переписчику не упоминать имени Лисянского и его корабля и не включать их в печать. А кроме того я усматриваю и пропуск некоторых важных абзацев в вашем издании. Негоже так поступать с изданием, камни-то все на мою голову сыплются.
Слушая Головнина, Греч то краснел, то бледнел, глазки его бегали. Сам человек пишущий, он понимал правоту претензий собеседника.
– Уж не знаю, как мне виниться, благодетель мой, – извинялся Греч, – в ближайшем же номере мы поместим и ваш ответ господину Лисянскому, и признаем вину издательства за упущение.
Из письма Лисянского в издательство «Сын отечества» следовало, что Лисянский, оказывается, укорял Головнина в необоснованных претензиях о точности его карты у острова Кадьяк, вступился за своего штурмана. В конце письма говорилось: «Быв всегда движим общественною пользою, я стараюсь избегать несправедливостей, почему и прошу мореплавателей заняться внимательно описанием залива Чиниатского и утвердить беспристрастно справедливость или несправедливость г-на Головнина в рассуждении оного. Через таковое их посредничество покойный штурман Калинин, которого рекомендую за искусного геодезиста, должен получить достойное возмездие, а публика будет выведена из сомнения, в котором она теперь находится; что же касается собственно до меня, то я всегда готов быть виновным для общего блага».
Упрек задевал честь Головнина, и вскоре «Сын отечества» поместил его ответ.
Уважая «славу имени г-на Лисянского», Василий Михайлович привел, как моряк, убедительные доводы в свою пользу и закончил миролюбиво: «В замечании о карте Чиниатского залива не упомянул ни имени капитана Лисянского, ни корабля его, а просто предостерегал мореплавателей от опасности в сем заливе; каким же образом не приняты в уважение мои поправки, я, право, не знаю. Теперь этому делу пособить уже поздно; по крайней мере оправдайте меня перед вашими читателями, что я не имел намерения никому сделать ни малейшего огорчения». Трудно установить правду в этой полемике двух маститых мореходов. Каждый из них был прав по-своему. Определенно одно – к острову Кадьяк они подходили совершенно отличными румбами. Лисянский – с запада в тумане, Головнин – с юга тоже в тумане. Потому, видимо, различны их доводы и оценки. По крайней мере изворотливый издатель Николай Греч взял на себя часть вины за случившееся перед автором записок…
Петербургская публика, кроме сведущих моряков, в таких перепалках не разбиралась, скользила глазами по тексту. Куда больше волновали ее два события. Первое произошло под боком. В Измайловском полку делал смотр входивший в силу цесаревич Николай. Походя, по привычке самодержцев, оскорбил незаслуженно офицера. В знак протеста против самодурства полсотни его товарищей подали в отставку. Инцидент замяли. Другое происшествие вскоре заставило поежиться сановников в столице.
Измученные аракчеевской муштрой, обильно сдобренной безудержным мордобоем полковника Шварца, взбунтовались семеновцы. Там дело закончилось казнями, каторгой, шпицрутенами…
Случившееся не взволновало Головнина. Он почитал прежде всего государя и порядок. К тому же в его жизни произошло знаменательное событие, завладевшее всем его существом. Он стал отцом. Первенца окрестили именем государя-императора. Александр появился на свет хиленьким и болезненным. Василий Михайлович на долгое время потерял покой в заботах о сыне. Частенько ночью просиживал у его постельки, а днем готовил к печати последние листы рукописи о вояже. Не покидали мысли о море, о людях, на кораблях бороздящих водную стихию. Чем помочь морякам? Надобно оградить от напастей стихии, предупредить о возможных каверзах и упущениях, ведущих к катастрофам. Листал давние записные книжки, просматривал донесения в департаменте, выспрашивал по случаю очевидцев. Иногда десятки судов гибли в кампанию. Следовало описать только примечательные и поучительные случаи и, главное, достоверно излагать события. А доклад о Русской Америке возымел действие.
Советы командира «Камчатки» заметили в правительстве, встрепенулось и Морское ведомство. Осенью к берегам Аляски отправился первый отряд военных кораблей для охраны владений компании. Командир отряда, капитан 1 ранга Тулубьев, принимал перед отправлением в плавание старинного приятеля. У Головнина была причина навестить товарища по службе в эскадре Макарова.
– Ты, Иринарх Степанович, моему шурину, Феопемту, спуску не давай. Сам знаешь, молодо-зелено, фуфырятся мичмана, покуда ума не наберутся.
– Спокоен будь, Василий Михайлович. Твой свояк горяч, но место знает. Обжился споро, дружбу завел с другим мичманом, Кюхельбекером, который со старшим Лазаревым к Новой Земле хаживал.
Тулубьев наполнил бокалы.
– Тебя с повышением, Василий Михайлович. Слух прошел в Кронштадте, в капитан-командоры тебя произвели, в Морской корпус помощником к Карцову определили.
– Так и есть, Иринарх Степаныч, – краешками губ улыбнулся Головнин, – благодарствую, тебе попутного ветра…
Четверть века с лишком назад покинул Головнин в Кронштадте стены Морского корпуса. Теперь он красовался на берегу Невы, наискосок от собора Святого Исаакия. В новых стенах царили прежние разнузданные нравы. Те же подзатыльники в классах, иногда подвыпившие учителя, их хриплые окрики «Эй ты каналья! Поди сюда, болван!» После классных занятий бранились ротные командиры, фельдфебели. Такие манеры перенимали гардемарины, кадеты. Взрослые, иногда двадцатилетние, гарде марины постоянно в столовой, в спальнях общались с младшими собратьями. Курили, пили вино, с ухмылкой делились «успехами» в кабаках и притонах. Кадетики исподволь приобщались к заведенным порядкам.
Вроде бы добротное здание, актовый зал, классы, ротные спальни, все чинно. Но только на поверхности.
Трудно пришлось Головнину с его требовательностью v нетерпимостью к беспорядку. Тем более на его плечах оказались все заботы. Директор корпуса, бывалый ушаковец адмирал Петр Карцов. Немногословный, себе на уме, он редко заглядывал в корпус. Заседал в Сенате, Государственном Совете, Адмиралтейств-коллегии…
Рьяно взялся Головнин наводить порядки в корпусе, изложил свои взгляды на обучение будущих моряков директору, но тот скептически ухмыльнулся…
Среди офицеров выделялся порядочностью пунктуальный инспектор классов, капитан-лейтенант Горкавенко, несколько набожный, но душевный ротный командир, князь Ширинский-Шихматов. Вместе с Головниным в корпусе появился толковый преподаватель, мичман Павел Новосильский. Он только что покинул шлюп «Мирный», плавал с Лазаревым к Южному полюсу. Вскоре коротко сошелся Головнин с незаурядным семнадцатилетним мичманом Дмитрием Завалишиным. Несмотря на молодость, Дмитрий второй год успешно преподавал высшую математику и астрономию. В юном офицере привлекали неравнодушие к порокам во флотской и общественной жизни, разносторонность взглядов.
Много лет спустя, в ссылке, Завалишин вспоминал: «Нас сблизило общее негодование против вопиющих злоупотреблений. Мы сделались друзьями, насколько допускало огромное различие в летах».
Отдаваясь новой службе на берегу, не забывал Головнин о кораблях. Давно вынашивал мысль создать пособие по тактике военных флотов. Вспоминал промахи Чичагова в войне со шведами, сметку Тревенена, перебирал в памяти схватки с французами, незаурядность и решимость в сражениях адмирала Нельсона, сопоставлял, делал самостоятельные выводы…
Ночами просиживал за правкой трех рукописей для Морского издательства. Книга о плавании «Камчатки» была набрана, когда пришла почта из Русской Америки. В конверте оказалось примечательное донесение Комитета Американского конгресса о колониях на берегах Тихого океана. Чем больше вчитывался Головнин в это донесение, «читанное в Конгрессе в январе 1821 года», тем больше негодовал и даже гневался. Удивлялся наглости и бесцеремонности заокеанских деятелей. Только что он оттуда вернулся, упомянул многое, изложив в книге о путешествии, но притязаниям американцев надо отповедь незамедлительно дать, хотя бы в виде приложения к книге, пока не поздно.
Начали конгрессмены издалека: «Соединенные Штаты имеют полное право на обладание весьма обширною частью северо-западного берега Америки, ибо комитет не находит, что какой-либо европейский народ кроме Испании предъявлял свои права на западный берег Америки от самого мыса Горн до шестидесятого градуса широты северной».
Отметая первую ложь, Головнин отвечал: «Очень странно, что никому из господ – членов сего комитета не удалось читать ни одной из множества книг, изданных на английском языке (который и им природный), ни путешествий капитана Кука и Ванкувера, во всех коих по нескольку раз упоминается, что русские прежде всех европейцев открыли северо-западный берег Америки и прежде всех заняли его. Комитет думал тем утвердить права своего отечества на весь западный берег Америки. Сколь неосновательны и, можно сказать, нелепы сии и подобные им притязания о том, не видав еще донесения комитета, я упомянул в моем путешествии». Справедливо возмущаясь, Василий Михайлович продолжает: «Уму непостижимо, каким образом комитет, правительством республики учрежденный, мог написать и обнародовать столь явную и грубую ложь. Неужели члены оного не имели никакого понятия о том предмете, о котором взялись рассуждать? Или комитет думал, что пишет для таких людей, которые ни дела сего не понимают, ни справляться не будут, но примут все им сказанное за истину, на честное слово?»
Возмущаясь пренебрежением американцев к россиянам, вековым заслугам российских мореходов и подвижников, капитан-командор Головнин с издевкой пишет: «Но всего удивительнее и смешнее в донесении комитета есть то, что он, наполнив оное всякой всячиною, до самого конца ни слова не говорит о России, так точно, как будто бы мы никогда никакого участия не имели ни в открытиях, ни в промыслах и торговле по северо-западным берегам Америки и как будто бы вовсе были там народ неизвестный».
И все же дядюшки из-за океана вынуждены были вспомнить о России. Сначала упомянули походя, свысока, будто о какой-то колониальной территории, подобно резервациям индейцев на диком западе. Так и высказывались, как о стране, «которая не обращала на себя внимания даже и европейских держав, исключая небольшое число весьма достопримечательных событий…».
Не мог остаться равнодушным Головнин, участник сражений на море с французами, и тут же ответил: «Здесь, кажется, разумеются происшествия, случившиеся после нашествия Наполеона на Россию, которая будто бы прежде того не была ни почему славна в Европе! Оно сие замечание уже показывает, из каких голов был составлен американский комитет».
Но когда коснулось их сокровенных интересов, заговорили по-другому: «Россия не пропустила случая утвердиться в двух весьма важных местах на северо-западном берегу Америки: в Новоархангельске и в заливе Бодеге».
И следом проявились истинные цели докладчиков – пока еще не поздно, пришельцев надобно оттуда выдворить. С чего же начать?
«Для достижения сей цели, – резюмирует Головнин рассуждение американцев, – комитет в заключение своего донесения предлагает в поселенцы избрать китайцев, как народ трудолюбивый, неприхотливый и по бедности своей, готовый везде жить, где только может снискать пропитание.
Если бы сочинение, подобное сему донесению, было написано частным человеком, то оное не заслуживало бы ни малейшего внимания и даже стыдно было бы писать на него опровержение, но, будучи составлено комитетом, от конгресса уполномоченным, оно есть акт американского правительства и в сем отношении достойно того, чтоб показать публике неосновательное суждение американцев о России и несправедливые их притязания на земли, по всем правам народным нам принадлежащие».
Глядя со стороны на заочную полемику Василия Михайловича с американскими конгрессменами, беспристрастно следует признать правоту русского морехода. Прекрасный слог, бесспорные, убедительные аргументы. Почище чем у завзятого дипломата. Быть бы Головнину министром иностранных дел вместо канцлера Горчакова, однокашника Матюшкина, наверняка Россия не подарила бы Аляску американцам.
Осматриваясь в береговой жизни, Головнин с некоторым волнением воспринимал отзывы о своих книгах, увидевших свет. Пока никто не говорил худого. Вяземский и Жуковский хвалили. Молодой Александр Бестужев-Марлинский восторгался записками Головнина о Японии. Он «описал пребывание свое в плену японском так искренне, так естественно, что ему нельзя не верить… Прямой, неровный слог его – отличительная черта мореходцев – имеет большое достоинство и в своем кругу занимает первое место». Тот же Бестужев одним из первых оценил описание плавания на «Камчатке». Тем лестнее для Головнина, что его имя соседствовало в «Полярной звезде» рядом с Пушкиным. Радостно сообщая о выходе в свет «Бахчисарайского фонтана», Бестужев отзывался: «Лишь теперь вышло в свет: „Путешествие около света“ г-на Головнина. Первая часть оного посвящена рассказу и описаниям истинно романтическим; слог оных проникнут занимательностью; дышит искренностью, цветет простотою. Эта находка для моряков и для вcex светских».
Взгляды на жизнь Головнина привлекли интерес к автору «Записок в плену у японцев» далеко за пределами России. Не оставил их без внимания и Генрих Гейне, рассуждая о нравственных началах человечества: «Нравственность проявляется в поступках, и нравственный смысл скрывается только в побуждениях к ним, а не в форме их I расцветке». На заглавном листе «Путешествия в Японию» Головнина в виде эпиграфа помещены прекрасные лова, услышанные русским путешественником от одного знатного японца: «Нравы народов различны, но добрые поступки всегда признаются таковыми».
Тернист путь на Парнас, под ногами не только розы, но часто и шипы. Особенно, если автор считает нужным говорить только правду.
Выпуская в свет «Описание примечательных кораблекрушений», Головнин преследовал одну цель – помочь мореходам в трудную минуту. «Такая книга, – писал он, – научающая примерами действительно случившимися, столь же нужна для мореплавателей, как и описание примечательных сражений вообще для людей военных, она издана не с тем, чтобы мореходец прибегал к ней во время бедствий и уже в самые минуты гибели искал средств в ея примерах к своему спасению, но чтобы от благовременного чтения имел в виду, и, так сказать, в готовности все способы, могущие в разных обстоятельствах кораблекрушения послужить к его избавлению». Автор излагал факты, повествовал о людях. Некоторые из них оказались весьма заметными флагманами. Среди них его начальник, адмирал Петр Карцов, другой командир Черноморского флота, любимец царя, вице-адмирал Алексей Грейг. Так или иначе они стали причастными к неприятным событиям, происшедшим четверть века назад, и оскорбились. Собственно, их ославили на всю читающую Россию. Головнин недоумевал, его сочинение вменили иметь на кораблях для поучительности и имел твердое мнение: «Всякое сочинение потеряет все свое достоинство, если будет наполнено одними похвалами и если в нем будут скрыты недостатки».
С огорчением обратился к первенствующему члену Государственного Адмиралтейского департамента, престарелому адмиралу Александру Шишкову. Ревнитель чинопочитания взорвался от едких строчек неугомонного правдолюбца. Он тотчас ответил Головнину, что тот позволил себе «много сатирического на счет флотских чинов», и «подобные сатиры не научают, а только оскорбляют». И вообще в России «таковые вещи не долженствовали бы печататься…»
Кончилось тем, что Головнин покинул Морской корпус.
По долгу службы в новой должности Управляющего экспедицией Адмиралтейского департамента со званием генерал-интенданта Василий Михайлович стал главой корабельного строения флота. От него зависело сколько и каких кораблей получит флот. Раньше, по заведенным де Траверсе порядкам, полудостроенные корабли гнили у кронштадтских стенок, а деньги на их постройку текли полноводными реками из казны и, разливаясь ручейками, оседали в карманах чиновников…
Головнин начал с Кронштадта. Ходил в сопровождении свиты по верфям, заглядывал в полупустые магазинысклады. Чиновники под его пристальным взглядом ежились, прятали глаза. Полусгнившие корпуса кораблей, без мачт, без пушек, значились как находящиеся в строю…
Отпустив свиту, Головнин поднялся на широкий бруствер крепостной стены. Припекало майское солнце, пустынное море призывно играло бликами. Эскадра, которой по существу не было, еще не начала вооружать корабли к кампании и никого это не тревожило.
С тоской втягивал в себя терпкие родные запахи Василий Михайлович, вглядываясь в далекий горизонт:
Не белеют ли ветрила,
Не плывут ли корабли.
Где-то океанскими фарватерами, наверное, держит путь в родную гавань Феопемт Лутковский, у берегов Чукотки, расталкивая льдины, в барказе третий год упрямо ищет неведомую землю Федор Матюшкин. Его шевелюра начала серебриться, но не от сверкающих на солнце льдин. Головнин не ведает, что к своему лицейскому товарищу обращается из далекой ссылки Александр Пушкин:
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг —
Давно ли тишины вкусил отрадный миг —
И вновь тебя зовут заманчивые волны...
В Английском флоте на службу иностранцев принимать запрещено.
Петр I по нужде нанимал иноземцев на флот, а к концу царствования начал от них избавляться, появились доморощенные капитаны. Однако верховная власть, то Екатерина I, то Бирон, затем Екатерина II тяготели к чужеземцам. Тянуло их в Россию, на даровые деньги, а главное, русские матросы неприхотливы и безропотны… Морской министр де Траверсе под стать себе определил начальника штаба фон Моллера…
Осмотревшись, Головнин решил попутно взяться за лихоимство, и начал с отъявленного ворюги, родного брата фон Моллера, вице-адмирала, Главного командира Кронштадтского порта, о котором гуляла слава по Кронштадту. Вещественные доказательства и бумаги говорили о наглости хапуги. Но не тут-то было. Генерал-интенданту прямо пояснили в департаменте – дело пустое. Все похождения Моллера доподлинно известны брату, начальнику штаба, который и сам не безгрешен…
Следующим на примете был контр-адмирал Гейден. Еще из Свеаборга тянулась за ним худая слава, но там он ловко показался цесаревичу Николаю Павловичу и получил «монаршее благоволение» в три тысячи десятин.
И Головнин схватил за руку ворюгу и довел дело до суда. Но и тут скандал втихую замяли, а вскоре Василию Михайловичу этот инцидент вышел боком…
Тяжело вздыхая, генерал-интендант ушел с головой в родное дело корабельного строения, но в душе исподволь копилась обида на порядки и рутину, безразличие властей к нуждам флота.
Первым из «камчатцев» после разлуки объявился Врангель. Не успев отдохнуть с дороги, поспешил к своему командиру. Пересказал о трехлетнем странствовании и сразу, без обиняков, попросил:
– Я к вам с великой просьбой. – Фердинанд шмыгнул носом. – Записки о вояже мечтаю выпустить в свет. В департаменте уже все обговорил. Но не уверен, толково ли у меня получилось. Не откажите просмотреть рукопись.
Головнин понимающе ухмыльнулся.
– Сие волнение мне ведомо, оставляйте бумаги, займусь вечерами. Через недельку наведайтесь. – И вскинул брови. – А где спутник, ваш дружок Федор Федорович?
Врангель на мгновение смутился.
– Пожелал заехать в Москву к маменьке…
Недели через две, читая письмо Матюшкина, Головнин досадовал. Федор сообщал, что тоже хочет издать свои записки, просил совета. «Обскакали тебя, братец. Ежели кто издал первый, другому откажут». Но все же подбодрил Матюшкина, а вскоре тот приехал в Петербург.
Просматривая его пухлые записки, Головнин нет-нет да и вспоминал:
– Об этом у Врангеля описано. Интересные случаи, живописно разрисованы и у вас. Вы что, сговорились излагать одно и то же?
Матюшкин простодушно пояснил:
– Фердинанд просил, я ему список сделал. Сам-то он в тех местах не бывал. Я по Колымской тундре и берегам Анюя хаживал, в Островном на ярмарке с чукчами якшался.
Головнин огорченно повел головой.
– Опростоволосились вы, Федор Федорович. Рази можно добытые своим горбом суждения отдавать кому-либо?
Матюшкин щурился, благодушно улыбался…
– Мне в Москве за рукопись англичанин Бекстер десять тысяч предлагал, я не отдал.
– Благородно поступили, – вздохнул Головнин, – не стоят российские мысли никаких денег.
Не зря тревожился бывший командир. Врангель издал свои записки, приписал себе все успехи, заслонил остальных участников экспедиции. Видно, чем-то больше угождал маркизу де Траверсе. Тут же он получил капитан-лейтенанта и орден. Матюшкин еще больше года ходил в мичманах. Имя его затерялось, а оригинальная рукопись по сей день пылится в архиве. Раздосадованный ожиданием звания, изливал он свою душу Энгельгардту: «Капитанлейтенантом меня не делают, эта награда принадлежит барону Врангелю, а мне отчего отказали? Ох, этому маркизу, дай Бог ему царствие небесное».
Авдотья Степановна больше всех радовалась возвращению младшего брата Феопемта из кругосветного вояжа.
– Уж ты, Василий Михайлович, приструни его непутевого. Будет ему по морям хаживать, жениться пора.
Уважал Василий Михайлович супругу. Не без его ведома назначили шурина состоять при нем, генерал-интенданте, «для особых поручений». Но юношеский задор у Феопемта не иссяк.
– Познакомился я в Калифорнии с мичманом Завалишиным, – делился он по-родственному впечатлениями о плавании, – умнейшая голова. Он от Калифорнии в восторге. Мечтает закрепить ее за Россией.
– Не худо бы, – согласился Головнин, – только наших сановников не прошибешь.
– Еще он о переустройстве государственном печется. Самому государю записку подал. Отозвали его в Петербург. Ушел он с Лазаревым на «Крейсере» в Ситху, через Сибирь надумал возвращаться. Видимо, в дороге задержался.
– Еще не хватало ему забот, – помрачнел вдруг деверь, – на то есть Государственный совет.
Завалишин приехал в Петербург накануне наводнения. Царь обещал его принять, но потоп заслонил текущие дела. О Завалишине вспомнили через месяц и объявили, что государь нашел его предложения несущественными. Завалишин сокрушался, жаловался Головнину.
– А вы, Дмитрий Иринархович, с вашими способностями занялись бы делом, – недовольно обронил тот, – все мечетесь с разными прожектами, а флот наш едва дышит. Государь он от Бога, потому ему следует во всем повиноваться, а не смуту в душе сеять.
Несколько обиженный Завалишин ушел в соседнюю комнату к новому приятелю Лутковскому и там развеялся…
Накануне Рождества нового, 1825 года, морозным вечером, Головнин привез гостя, Петра Рикорда. За полночь сидели приятели, вспоминали былое, делились планами.
– Отбыл я свое на Камчатке, послужил отечеству. Соскучился по морю. Нынче, Василий Михайлович, подумываю поближе к корабликам определиться, – откровенничал Рикорд.
– Доброе дело. А я, брат, совсем ракушками оброс. Однако паруса мои еще не полощут. Задумки большие имею, коим образом корабельное строение обустроить лучшим образом. Флот-то без корабликов мертвец. Потому берег и море неразлучны.
Рикорд давно заметил в углу, на письменном столе, кипу исписанных листов.
– Опять сочиняешь? – лукаво пошутил Петр, – мало тебя вся Европа знает.
– Нет, брат, не угадал, баста, – насупился Головнин. – Более ни одного слова издательству не выдам.
Нажил неприятелей себе, а мне ведь на тот год баллотироваться. Адмиралтейств-коллегия не пропустит, шансов мало. Один Шишков да Гейден, а еще Грейг. Вон сколько черных шаров. Не видать мне контр-адмиральской мухи. – Головнин помолчал и с грустной улыбкой закончил: – Касаемо писанины, так то для души, как на исповеди откровенничаю. Бумага, она все стерпит, не выдаст…
Весной Головнина пригласили к Синему мосту на Мойку, на собрание акционеров Российско-Американской компании. Правление наконец-то поняло его искреннее желание помочь. Он встретил здесь немало знакомых лиц, моряков, от адмирала Мордвинова до лейтенанта Завалишина. Перед голосованием по какому-то вопросу с ним заговорил несколько вспыльчивый секретарь Кондратий Рылеев, но правым оказался все-таки Головнин. Потом выбирали Совет и «все единогласно избрали В. М. Головнина. Этому выбору я очень рад. Знаю, что он упрям, любит умничать; зато он стоек перед правительством, а в теперешнем положении компании это нужно. Говорят, что он за что-то меня не жалует, да я не слишком этим занимаюсь: так, хорошо; не так, так мать твою так – я и без компании молодец, лишь бы она цвела», – делился Рылеев с приятелем впечатлением о встрече с Головниным.
