Текст книги "«Дней минувших анекдоты...»"

Автор книги: Иван Алиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Так или иначе, как раз после убийства Кирова я переехал жить в Москву и стал работать наборщиком в типографии «Известий». К моему удивлению, за линотипами здесь сидели в основном молодые ребята – выпускники специализированного ФЗО и почти не двигая предплечьями, работая всеми пальцами, без труда набирали столько, сколько наш знаменитый Митрич набирал четырьмя.

Мои братья в это время работали в Манеже, где был гараж ЦИКа. Миша – монтером, а Бичико – шофером на эмке в общем разгоне. Одновременно мы все пошли на курсы по подготовке к экзаменам в высшие учебные заведения. Если еще добавить, что три раза в неделю мы ходили на стадион «Коммунальников» и тренировались по французской борьбе, а после этих занятий частенько дожидались 12 часов ночи, чтобы купить по талонам хлеб уже на следующее утро, то остается удивляться, откуда брались силы для довольно интенсивных ухаживаний за московскими девицами. У нас даже завелась почти платоническая любовь с проститутками, базировавшимися на Центральном телеграфе. «Платонизм» объяснялся отсутствием у нас денег, однако время от времени они нас баловали «товаром» своей торговли. Порой у нас даже возникали взаимно нежные отношения. Одна из них, узрев сразу трех братьев – здоровых лбов, уговаривала нас устроить совместное предприятие: она будет приводить в условленное место клиентов, а мы будем их раздевать. Но ее планы не совпадали с нашими устремлениями на будущее.

Летом 1935 года мы поехали в поселок Манькина гора. Впрочем, поселка там не было. Среди великолепного русского ландшафта на реке Пахре располагалось несколько строений, где жили, питались, танцевали и тренировались молоденькие балерины и танцоры балетной школы при Большом Театре, а также их преподаватели, таперы и надзиратели за их нравственностью в званиях пионервожатых и комсоргов. Говорили, что это чье-то бывшее имение, конфискованное после революции, «подарил» школе танцев меценат и обожатель балета Авель Енукидзе.

К сожалению Александра Яковлевича здесь не было ни огородов, ни стад, ни лошадей и было невозможно загрузить нас ежедневной работой. Мы отдыхали в полной мере, купались в реке, собирали грибы. Но главное, мы влюблялись… Старшеклассницы балерины… Боже мой, кого они только не покоряли: великих князей, великих поэтов («души исполненный полет и вот летит и вот плывет и быстрой ножкой ножку бьет») и государственных деятелей! А тут такой цветник… Правда, их строго охраняли «церберы», но даже Леонсио с большим штатом надзирателей не смог уберечь одну рабыню Изауру…

Но вот случилось непонятное происшествие – пассия Бичико вдруг пропала, исчезла. Бедный Бичико! Он был особенно влюбчив и предан предмету своего обожания. Правда, подобных случаев за нашу с ним долгую жизнь у него было предостаточно, но когда человек влюблен, этот «предмет» – единственный и неповторимый. Представить только, парню 22 года и у него из-под носа куда-то исчезает, как у Руслана, его Людмила. Спустя некоторое время девушка столь же неожиданно появилась, и Бичико с пристрастием стал допрашивать свою любимую. Она долго запиралась, но в конце концов выяснилось, что она гостила у дяди Авеля Енукидзе! Какое крушение чувств и надежд!

Через некоторое время пропала другая… Впрочем, когда мы вернулись в Москву, связи с нашими подругами не прерывались, некоторые из них не отказывали в благосклонности и нам. «Дядя Авель» был холост и, конечно, время от времени нуждался в дамском обществе. Так я второй раз (первый раз через Нину Руденко) заочно познакомился с этим дядей. А раньше я, читая «Тупейного художника» Лескова, думал: «Ах, какой же негодяй этот помещик, заставляет своих крепостных баб с ним сожительствовать!» Оказывается, большевики достойно заняли места бывших бар и помещиков. А потом были процессы Берии, Кобулова, Деканозова…

И помещики-самодуры в сравнении с этими волками стали казаться агнцами невинными.

На удивление нашей мамы я сдал экзамены в Московский автодорожный институт, а брат Миша в Менделеевский химико-технологический. Бичико же поступил на подготовительные курсы Военной академии имени Куйбышева.

На наше счастье, это был единственный год, когда для поступления в вуз не требовалось аттестата за полную среднюю школу.

На первом экзамене по русскому языку я единственный из всех абитуриентов выбрал тему «Кадры решают все». Наборщицкая память сохранила статью на эту тему журналиста Заславского, а практика линотиписта позволила мне грамотно ее изложить. Каково же было изумление экзаменатора, когда выяснилось, что абитуриент, получивший пятерку, вовсе не знает грамматики. Мое объяснение его удовлетворило, и общей оценкой осталась пятерка. После поступления в институт я встретил в Москве своего однокашника Акопа. В школе он был изрядный драчун, учился ни шатко, ни валко – на тройки. После окончания семилетки я его потерял из виду, и вот – неожиданная встреча. Акоп спросил меня, не хочу ли я поступить в институт. Оказалось, что Акоп занимался устройством кавказцев в московские институты. Технология этого жульничества была гениально простой. В Москве были институты с большим конкурсом, а были и такие, в которых был недобор. В первых институтах, не прошедшим по конкурсу абитуриентам выдавали справки, а во вторых институтах тех абитуриентов, которые приносили такие справки, зачисляли в число студентов. Акоп каким-то образом доставал незаполненные справки с печатями, в которых оставалось только проставить фамилию и количество набранных баллов, и продавал их. О себе он сообщил, что собирается поступить сразу на второй курс МВТУ им. Баумана, для этого он где-то раздобыл матрикул Грузинского политехнического института с закрытым первым курсом. Я себе ясно представил, каким олухом будет выглядеть Акоп, который не смог освоить в школе четыре действия с простыми дробями, на 2-м курсе этого престижного института. Я горячо его отговаривал: – Поступай, раз уж так тебе хочется, на первый курс, – советовал я ему, – пройди основы высшей математики, начертательной геометрии…

Но Акоп возразил мне, что не желает терять целый год, тем более что есть возможность сразу поступить на второй курс.

Конечно, предприятие Акопа окончилось полным конфузом. Сразу была обнаружена его младенческая неграмотность. На запрос, посланный в Тбилиси, пришел ответ, что такого студента в политехническом институте никогда не было, и Акопа арестовали. Отсидев срок, он вернулся на родину, освоил профессию жестянщика и успешно торговал в войну печурками и трубами к ним. Потом перешел в торговлю, даже разбогател, женился, дождался внуков и недавно, в окружении любящих домочадцев, умер. Мир праху твоему, мой школьный товарищ!

В автодорожном институте я учился без троек. Одновременно регулярно ходил на тренировки по французской борьбе на Красную Пресню в спортивное общество «Коммунальник» к тренеру-чемпиону СССР Николаю Баскакову. Здесь тренировались довольно известные борцы – двукратный чемпион СССР Александр Казанский, часто приходил бывший тбилисец, знаменитый борец Григорий Пыльнов и много других отличных спортсменов. У меня были неплохие успехи – уже в первый же год я стал чемпионом Москвы в первом разряде и получил значок мастера МОСПС.

Видимо, мой стиль борьбы приглянулся Грише Пыльнову, для меня же он был недостигаемым примером, и мы подружились. Как-то он мне посоветовал: «Ваня, ну что это за занятие – строить дороги? Переходи к нам в институт физкультуры». Эта идея мне понравилась. Перед окончанием первого курса я написал заявление в деканат о переходе. Осенью сдал нормативы по физической подготовке и в 1936 году был принят на первый курс Государственного центрального ордена Ленина института физической культуры имени Сталина.

Глава 8
СОГРЕТЫЕ СТАЛИНСКИМ СОЛНЦЕМ…

Недалеко от Кунцево, за речушкой Сетунь, в трех километрах от последней остановки автобуса был небольшой Дом отдыха ЦИК (впоследствии переданный НКГБ, а ныне ставший московской резиденцией «олигарха» Абрамовича), назывался он «Заречье». В основном здании на первом этаже был пищеблок и зал, где показывали кино или танцевали, на втором этаже была гостиница для отдыхающих.

На довольно обширной территории, недалеко друг от друга, среди берез и елей стояли маленькие коттеджи для отдыхающих семей.

Особняком, с прилегающим к ней садом, располагалась роскошная, двухэтажная дача наркома водного транспорта Пахомова, с шикарной бильярдной, зимним садом и музыкальным салоном.

При Доме отдыха было небольшое хозяйство, молочная ферма, огороды, птичник.

В общем, очень симпатичный подмосковный Дом отдыха.

Сюда осенью 1935 года был назначен директором мой отчим Александр Яковлевич. Поселился он с мамой в коттедже, на втором этаже которого была их спальня и мансарда, где спали и мы во время своих визитов. Из трех комнат первого этажа отчим с мамой использовали лишь одну столовую, в другой жил комендант, а третья предоставлялась отдыхающим. Это постоянное стремление – довольствоваться лишь необходимым, было характерно для моих родных. Когда в 1937 году Александр Яковлевич стал генералом и ему предложили занять дачу репрессированного к тому времени Пахомова, он категорически отказался. Дача так и стояла пустой, и лишь мы, мальчики, тайком от Александра Яковлевича, вместе с Яшей Джугашвили иной раз ходили туда поиграть в бильярд.

Главной заботой Александра Яковлевича было питание постояльцев, а главным увлечением – хозяйство.

Александр Яковлевич сманил из какого-то ресторана повара-рачинца по фамилии Метревели (горная Рача – это малоземельный район Грузии, откуда в прошлые годы крестьяне уходили на отхожий промысел, большею частью становясь отличными поварами или хлебопеками). Александр Яковлевич положил ему зарплату в два раза превышающую максимальный для шеф-повара оклад, но с одним условием: чтобы он не воровал. Потом Александр Яковлевич объяснил нам, что, как правило, повара воруют продукты. Но если нечист на руку шеф, то за ним потянутся все кухонные работники. Только честный шеф-повар может воспрепятствовать растаскиванию продуктов. Таким образом, стоимость сохранившегося добра значительно превысит сумму второго оклада шеф-повара.

Личная заинтересованность работника в честности своего труда – при любых социальных формациях! – основной двигатель экономики. Но этого все никак не хочет признать наш административно-хозяйственный аппарат. Если работник честен, значит, он дорожит своим рабочим местом. А наши чиновники, дружно грабя государственную казну, пробавляясь взятками и поборами, призывали, да и по сей день призывают обнищавшее население к честности и трудолюбию…

Александр Яковлевич очень любил, чтобы с субботы на воскресенье мы приезжали в Заречье, и ругал того из нас, кто нарушал заведенный порядок. Особенно радовалась нашим субботним наездам мама. После блестящего, интеллигентного тифлисского общества, где была «королевой» салона, мама жила в Заречье как канарейка в клетке. Ее единственной собеседницей была полуграмотная женщина Нюра, помогавшая ей возиться с индюшками и в делах по дому.

По субботам, ожидая нас часам к пяти, мама отбивала филейные бифштексы и резала картофель, а потом садилась на верхней ступеньке лестницы, откуда метров на 400 просматривалась дорога. Увидев кого-либо из сыновей, мама торопилась на кухню, чтобы встретить своего отпрыска кровавым бифштексом со свежепожаренной картошкой. Это было всеми любимое блюдо, которое дополнялось множеством разносолов – маринованными грибочками, огурцами, помидорами, сладко-острым соусом ткемали и, конечно же, отличным вином.

Мама садилась за стол, ничего не ела, внимательно слушала рассказы о наших делах и сообщала новости служебных и хозяйственных успехов Александра Яковлевича или сведения о Германии, услышанные ею по радиоприемнику СИ-235. Такие встречи, конечно, были для мамы и для нас большой радостью.

К субботнему ужину обычно собиралась вся семья, и начиналось грузинское застолье, хотя пили мы немного, но пожелания здоровья в тостах было обязательным ритуалом.

В воскресенье вечером мы уезжали, Александр Яковлевич не разрешал маме давать нам продукты с собой в Москву. Такой щепетильной честности был человек.

Боже мой! Порядочность, обязательность… стали рудиментарными понятиями. Кто сможет остановить сейчас это всеобщее разворовывание? «Где начало того конца, которым оканчивается начало?..» Нет ответа!

Выше я в очередной раз упомянул об увлеченности Александра Яковлевича хозяйством. Конечно же, фермерство было его призванием. За короткий срок он построил парники и уже весной обеспечивал ранними овощами и клубникой не только отдыхающих, но изрядные излишки продавал по договору в гастроном № 1. Он улучшил стадо коров, прикупив породистых «цименталок». Чтобы быть постоянно в курсе дел скотного двора, Александр Яковлевич установил на ферме местный телефон и, проснувшись, еще лежа в постели, осведомлялся о том, как прошли роды у его любимицы Красавки, кого она принесла, и, одевшись, тут же бежал полюбоваться на новорожденного теленка.

Если Александр Яковлевич обнаруживал в стойле грязь или замечал, что кто-то отлынивает от дел, он устраивал страшный разнос, но зато радивых работников поощрял всячески. На этой госдаче проявлялись его, никем здесь не сдерживаемые, инициатива, предприимчивость и талант хозяина.

Служащим Дома отдыха и совхоза при Александре Яковлевиче жилось сытно и весело. Каждый вечер со стороны клуба, где показывали кинокартины, раздавались звуки гармони, работницы отплясывали русскую и «кондратия», пели частушки.

Вряд ли Александр Яковлевич предполагал, что заботясь о матери Сталина в Тифлисе, ему вскорости придется поехать в Москву с тем, чтобы прибегнуть к помощи ее сына и только таким образом спастись от гибели в застенках. Но его благодарность Сталину за поддержку, за спасение от бериевского произвола была безмерной. Сталин обладал способностью привораживать людей, и мой отчим оказался в числе лиц, бесконечно ему преданных.

Как благочестивые евреи не имеют права называть имени своего Бога вслух, так на имя вождя в нашем доме было наложено табу.

Однажды Яша, который со своей супругой Юлией Исааковной, красивой, смугловатой брюнеткой, нередко приезжавший по субботам в Заречье и почти никогда не говоривший о своем отце, неожиданно рассказал сочиненный Карлом Радеком анекдот: «Продавец брошюр выкрикивает: „Шесть указаний“ товарища Сталина! Цена три копейки. Каждому указанию – грош цена!»

Александр Яковлевич, любивший Яшу, очень расстроился и сделал ему замечание по-грузински: «Не надо такое говорить!»

Мама тайком рассказывала нам, что Саша за последнее время нередко присутствует на застольях у Сталина.

Однажды наш знакомый, кахетинец Вахтанг Кереселидзе, привез из Грузии четыре огромных арбуза, кахетинское вино, нечерствсющий грузинский хлеб «махобела», который печется специально в дорогу (сейчас, видимо, рецепт его приготовления позабыт). Притащив все это добро с вокзала, мы устроили дома – то есть в общежитии ЦИКа на Красной площади – пиршество.

Когда более половины гигантского арбуза было съедено, неожиданно появился Александр Яковлевич. Естественно, он был встречен с энтузиазмом. Было так много вкуснятины, и он, прирожденный дегустатор, мог оценить ее лучше всех нас. Однако эта жанровая сцена с арбузами, вином, грузинским хлебом и радостными, жующими лицами его страшно рассердила. Он не знал, что приехал Вахтанг, и привез с собой очень много еды. Монолог отчима начался сразу же с «крешендо»: «Вы, сволочи, мать вашу… Кто вам разрешил все это жрать? Если вы голодны, приезжайте в Заречье, ешьте, пейте… Зачем вы разрезали этот арбуз?» и т. д.

Конечно же, он сразу понял всю комичность своих претензий, доел с нами арбуз, а остальную грузинскую снедь велел отнести в свой служебный «Кадиллак» и увез в Кремль…

Сталин до революции жил на Вологодчине, в Петербурге, в Нарымской и Туруханской ссылках, и там он привык есть русскую пищу – кислые щи, уху, пельмени, отварное мясо. Никто из близких Сталину людей в эти годы не припоминает, чтобы он хоть раз проявил ностальгию по родной грузинской пище. Русский рацион был у Сталина одной из обретенных черт русского политического деятеля. После прихода к власти Сталин питался скудно – в 20-е годы в кремлевской, а потом в псковской столовой. После смерти Аллилуевой Сталин перешел частично на домашнюю пищу – ему готовила кухарка – полуграмотная русская женщина.

По свидетельству Барбюса, побывавшего у Сталина в гостях и разделившего с ним несколько трапез: «Такой квартирой и таким меню в капиталистической стране не удовлетворился бы и средний служащий».

И вот однажды, как рассказала нам мама, во время позднего, как обычно, обеда Саша спросил у Сосо, не хочется ли ему иной раз отведать грузинских яств. Не наскучила ему пресная еда? На что Сталин предложил ему заняться этим вопросом лично: «Корми меня», – сказал он. С этого времени у Александра Яковлевича появилась новая – и главная! – забота, он стал организовывать питание вождя.

Первым делом Александр Яковлевич и мама поехали в Тбилиси, и оттуда в двух вагонах было привезено много всякой всячины: несколько бочек различного вина, «тонэ» для выпечки грузинского хлеба, молодые курдючные барашки, индейки и прочее. Вместе с ними приехали два человека – бывший служащий винного склада Грикул и молодой парень Павле.

За коттеджем в Заречье был выкопан котлован, в котором был оборудован винный склад – там воцарился Грикул. Недалеко был сооружен вольер для индеек, шефство над ними взяла моя мама.

Александр Яковлевич предпочитал заводским винам домашние, крестьянские. Он считал, что процесс придания вину товарного вида портит вкусовые качества напитка. Заливается желатин, чтобы уловить взвеси, для блеска вино обрабатывается купоросом – и теряет естественный аромат и вкус. Поэтому Сталину из Заречья поставлялось крестьянское вино, преимущественно белое «Атени», обладающее непередаваемым ароматом, черные «Киндзмараули» – «недоброд», то есть не полностью перебродившее и поэтому несколько сладкое, и полусладкое «Хванчкара». Впрочем, у Грикула выбор вин был на любой вкус. Перед отправкой каждая бутылка закупоривалась и просматривалась на свет, чтобы не дай бог…

Павле же время от времени свежевал молодого барашка или резалась индюшка, которую за несколько дней до того начинали принудительно кормить катышами из кукурузной муки, замешанными на воде. Все эти продукты Павле на пикапе вез из Заречья в Кремль.

Несколько позже, в году, наверное, 1937, Сталину была предписана диета, главной составляющей которой была индюшачья печень. Индюшачье стадо стало катастрофически уменьшаться. Отчим колесил на своем «Кадиллаке» по Московской области в поисках этих птиц (фото 55). Сохранилась фотография, где мама стоит на ступенях дома в Заречье и рядом тот самый «Кадиллак». Машина отчима пропахла гадким запахом индюшачьего помета. В это время я уже учился в институте физкультуры и знал из курса физиологии, что излишки сахара депонируются у человека в печени, и порекомендовал маме замешивать в кукурузные катыши стакан сахара. Размеры индюшачьей печени возросли в три раза. Домашняя дегустация показала, что печень стала очень вкусной. Я в шутку предложил Александру Яковлевичу представить меня за эту подсказку к Сталинской премии. Александр Яковлевич меня похвалил, но такого рода шутки не принимал на дух.

В Тбилиси мама ликвидировала почти все оставшееся от семьи имущество, продала квартиру и за все, про все выручила две тысячи рублей. Нам с братом досталось по пятьсот рублей, на которые я впоследствии сшил военный костюм с брюками навыпуск, вошедшие тогда в моду. Таким образом, все огромное состояние моего деда, как в известной детской сказке, превратилось в «пшик».

Тем временем заботы и старания Александра Яковлевича пришлись Сталину по душе. Об этом свидетельствовали появившиеся в доме толедские клинки, бронзовые фруктовые вазы, огромный, размером с полметра в сложенном виде, перочинный нож и другие предметы, попадавшие к Сталину в качестве подарков из Испании, где наши «добровольцы» участвовали в войне с Франко.

В октябре лучшим студентам нашего института физкультуры предложили перейти на вновь организованный военный факультет. Быть военным в ту пору считалось очень престижным. Факультет этот приравнивался к военной академии, вместо 117 рублей моей повышенной стипендии там платили 450 рублей, а также выдавалось офицерское обмундирование.

Было принято сто человек, из которых предстояло подготовить общевойсковых физруков, в их числе оказался и я. Жили мы на третьем этаже во флигеле института, в общежитии-казарме. С нами учился Логофет – отец будущего футболиста (фото 56).

Начинался 1937 год, и, конечно, тогда никто на нас не мог подозревать, какая великая трагедия будет связана с этим годом. Арест директора института комбрига Фрумкина и других преподавателей нас мало беспокоил… Но тут меня вызвал комиссар и спросил, почему я скрыл, что мой отец был владельцем трехэтажного дома. На что я возразил, что в анкете мною указано количество комнат в этом доме, а именно – цифра 50 (как-то в детстве отец мне поручил приклеить к каждой комнате номера, которые он сам наготовил, причем в это число входили бывшие конюшни и сараи, где ютились беженцы-армяне), что более точно определяет размеры дома. Несмотря на это, меня перевели на общий факультет, однако через пару недель восстановили, и я опять оказался в числе слушателей военного факультета.

Месяца через три к нашей сотне прибавилось еще пятьдесят человек – авиационное отделение (для подготовки физруков в авиационные части). В числе их оказался и Бичико, которому не давались точные науки в строительной академии. По характеру Бичико был гуманитарий, обожал героическую романтику, зачитывался Сенкевичем, Вальтером Скоттом, Шервудом, Джеком Лондоном.

Примерно в это время произошли существенные изменения в Заречье. Николай Власик, который нередко посещал отчима, сообщил Александру Яковлевичу, что по приказу Сталина образуется Главное управление охраны, подчиненное лично Сталину. Начальником назначен он – Власик, а заместителем по хозяйственной части – Александр Яковлевич. Отчиму была предоставлена трехкомнатная квартира в знаменитом «сером доме на набережной». Приехав в очередную субботу в Заречье, мы были поражены, увидев Александра Яковлевича в генеральском мундире с ромбом в петлице (он получил небывалое звание «старший майор госбезопасности») (фото 57).

Младший брат моего отчима Василий Яковлевич – или как звали его у нас в семье, на грузинский манер – Baco, работавший учителем в школе, тот самый брат, который поручился за моего отчима и сел за него в тюрьму, нежданно-негаданно стал Председателем Президиума Верховного Совета Грузии. Причем в его биографии учеба в Киеве вдруг стала интерпретироваться совершенно нелепым образом: «в связи с революционной деятельностью он был отправлен царским правительством в ссылку в Киев, где закончил университет». Baco стал, конечно же, членом партии и получил в Тбилиси роскошную квартиру на улице академика Марра с двумя уборными, что по тем временам воспринималось как совершенное излишество.

Сталин не заботился о строительстве жилых домов, а предпочитал возводить дворцы. Когда же нужным людям было необходимо «улучшить жилищные условия», им предоставлялись квартиры арестованных.

В Тбилиси дом по проспекту Руставели, 50 был построен на паях сотрудниками управления шоссейных дорог. Многие из пайщиков были репрессированы, две комнаты в одной квартире общей площадью сорок четыре метра были предоставлены родной дочери моего отчима – Тамаре Эгнаташвили с мужем и малолетним сыном (фото 58). В третьей маленькой оставалась жена репрессированного строителя дорог с сыном.

Семью Эгнаташвили начало озарять сталинское солнце.

И вдруг в Москве был арестован Бичико, что сразу изменило мое положение на факультете. Я стал ходить как неприкасаемый, никто меня не замечал. Было общепринято, что «органы не ошибаются», что за одним арестованным неминуемо потянутся все остальные члены семьи. Фамилия Эгнаташвили в журнале была залита тушью, а на шкафчике – вырезана ножом. Но вдруг случилось чудо – через неделю Бичико с отрезанными на гимнастерке пуговицами приехал на шикарной машине в институт, забрал из казармы свои вещи и вскорости стал старшим в охране Н. М. Шверника.

В одном из журналов «Огонек» за 1990 г. в статье «Жена президента» рассказывается о судьбе супруги М. Калинина, помещена фотография похорон Калинина. За гробом шествуют члены Политбюро во главе со Сталиным, на левом фланге во втором ряду возвышается красивая голова Бичико в военной фуражке.

Чудо освобождения из «безошибочных» органов объяснялось просто: Александр Яковлевич пошел к Сталину и уверил его, что никаких политических идей у его сына не было и быть не может и что он ручается за него полностью. Сталин тут же соединился с Ежовым и велел выяснить недоразумение. Бичико был вызван из тюрьмы одним из замов Ежова, который осведомился у него, знает ли он братьев Кутузовых, Рыкову и других молодых людей. Именно с ними Бичико общался в Форосе, поэтому в записных книжках этих несчастных была обнаружена фамилия Эгнаташвили и наш номер телефона, что и послужило причиной задержания Бичико. Когда выяснилось, что все эти телефоны и знакомства имеют «курортное» происхождение, Бичико был немедленно освобожден, ему предоставили машину, на которой он и приехал в институт физкультуры.

Возможно, это был уникальный случай, когда органы признали свою ошибку. Сейчас стали достоянием гласности миллионы случаев, когда и меньшая причина превращала людей в лагерную пыль, а зачастую даже этих надуманных поводов не было…

Однажды в разговоре Сталин сказал отчиму: «Ты, как член партии…» И тут выяснилось, что мой отчим, уже будучи генералом госбезопасности, оставался беспартийным. Сталин был удивлен, и на следующий же день Александр Яковлевич получил партбилет. Через некоторое время Сталин решил, что Сашу необходимо наградить, и он получил из рук Калинина орден «Трудового Красного Знамени» – осталась фотография этого знаменательного события (фото 59). Хотя втайне отчим считал, что человеку в военной форме больше подходит боевой орден.

Вскоре Александр Яковлевич и Власик получили очередное звание комиссаров третьего ранга и по дополнительному ромбу в петлицы. Позже, когда звания в НКГБ и армии сделались идентичными, они стали сначала генерал-майорами, а потом генерал-лейтенантами…

В 1933 году рейхсканцлером стал Гитлер, сестра моя Лиза все еще находилась в Германии, и мама, естественно, обменивалась с ней письмами. Отчим, опасаясь и за себя и за нее, запретил ей переписку. Однако моя наивная мама, пытаясь спрятаться от всевидящего ока чекистов, стала получать письма до востребования.

В 1936 году международные отношения еще более обострились – франкистский путч в Испании перерастал в большую войну. Наши «добровольцы» напрямую воевали с немцами. Правда, к этому времени Лиза уже переехала в США, но родственники мамы – сестра, брат и мать – остались в Германии.

Наконец, по пакту Молотова-Риббентропа в 1939 году Советское правительство вернуло немецких коммунистов-эмигрантов в Германию, на расправу Гитлеру. Все члены немецкого Коминтерна во главе с Вилли Будихом к тому времени сидели в бериевских лагерях. А после заключения пакта несчастные немецкие коммунисты прямиком из советских лагерей были отправлены в концлагеря фашистские, в которых все погибли. (Дочь Вилли Будиха Марина была разлучена с родителями и чудом выжила в лагере. Много лет спустя Марина вышла замуж за композитора Бориса Емельянова, соавтора моего сына по песням. Дочь Будиха была уверена, что ее отец погиб в СССР. И она горько плакала, узнав еще более страшную правду о судьбе своего отца.)

Происходившие исторические события напрямую влияли на жизнь нашей семьи, волею судеб так близко соприкасавшуюся со Сталиным.

Вопрос о связи с заграницей, внесенный во все многообразные анкеты, нередко инкриминировался как шпионская деятельность. Происхождение моей мамы чрезвычайно беспокоило Александра Яковлевича. Волна репрессий нарастала и, видимо, для того, чтобы ее спасти, в 1938 году Александр Яковлевич, который был в курсе всего происходившего в Кремле, предложил маме уехать в Германию. Для нее это предложение было страшным ударом. Во-первых, после недавнего ее визита в Германию и крайне негостеприимного, холодного приема родных она знала – там ее вовсе не ждут, ехать ей было не к кому. Во-вторых, оба ее сына, и она это очень хорошо понимала, попали бы тогда под еще большее подозрение, стали бы неблагонадежными гражданами и, наконец, она была очень привязана к своему мужу и не хотела надолго, а скорее навсегда, его покидать. И если бы вдруг мама уехала в Германию, рушилась вся ее привычная и устоявшаяся жизнь. В отчаянии мама решила написать письмо Сталину – тогда это было очень в духе времени. В письме она совершенно откровенно рассказывала о всех семейных обстоятельствах, а также присовокупила, что Саша решился и предложил ей уехать в Германию только из-за любви к дорогому Иосифу Виссарионовичу. Мама писала, что она знает, как много сделал Сталин для ее любимого Саши. Она еще и потому не хочет ехать в Германию, что Сталин вряд ли одобрит ее отъезд, который разрушит всю жизнь Саши и нашей семьи, и поэтому она остается в СССР. Письмо это было написано с помощью ее тбилисской подруги – мама очень плохо владела русской письменностью.

Трудно предположить, что это письмо попало в руки Сталину.

Для Александра Яковлевича такой шаг, как отправка жены в Германию, был чрезвычайно трудным, невыносимым… Единственным альтернативным решением он считал непосредственное знакомство Сталина с его семьей. Визит Сталина в его дом казался Александру Яковлевичу решением проблемы, своеобразной легализацией его жены-немки. Мой отчим пригласил в гости Сталина, и Сталин согласился посетить наш дом в Заречье. Александр Яковлевич очень волновался. Он предложил маме обдумать все детали приема Сталина.

Однако прошло, пожалуй, не меньше года, прежде чем этот визит состоялся.

Однажды Александр Яковлевич позвонил домой по вертушке, которая стояла в спальне (чего он никогда раньше не делал), и сказал: «Лилли, мы едем». Мама сразу поняла, кто это «мы». Когда она услышала звук открывающейся двери, то с перепугу спряталась в столовой за портьеру. Сталин обнаружил ее и сказал: «Хозяйке не следует прятаться». Мама вышла из-за портьеры и вконец растерялась – за спиной Сталина стоял Берия. К удивлению мамы, он сделал вид, что впервые ее видит, и представился: «Лаврентий Павлович!»