Текст книги "«Дней минувших анекдоты...»"

Автор книги: Иван Алиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Но главным топливом в Уштобе, да и по всему северному Казахстану был курай – смолистая степная трава с довольно толстым корнем. Возле поселка весь курай был выбит из земли тяпками, и поэтому нам приходилось ходить за ним три-четыре километра. Самым тяжелым делом было тащить курай домой. Поначалу я, как носильщик на вокзале, связывал две кучи, перебрасывал их на ремне через плечо и с большим трудом волок домой. Однажды утром я увидел едущий навстречу по дороге воз. Этим «возом» оказался старичок кореец с палочкой и трубкой во рту, легко несший за плечами курай. Так я научился без особого труда транспортировать топливо.

Нарубив и по-особому связав огромный тюк курая, я ложился на него спиной и продевал руки в лямки, потом переворачивался, вставал на четвереньки, а затем на ноги. Таким образом за один раз притаскивал домой килограммов пятьдесят. Спасибо умницам корейцам!

Саша кормила Мишеньку и, конечно же, вместе со мной старалась обеспечить семью топливом. Весной я узнал еще одну исключительную способность корейцев – они были необычайными мастерами по выращиванию риса огородных культур. По-видимому, это какая-то генетическая способность сооружать горизонтальные рисовые чеки таким образом, что каждый последующий был чуть ниже предыдущего. Вода особым каналом доставлялась на самый высокий уровень, затем открывалась перемычка и вода переливалась в следующий. Корейские огороды поначалу были солончаками, но они каким-то непостижимым способом умудрялись культивировать эту бесплодную почву, устраивать ровненькие гряды, где не было ни одного комка. Вода, пущенная в такой огород, разливалась между грядками ровным слоем. Корейцы выращивали редиски длиной в 10 сантиметров, репу цилиндрической формы серо-зеленого цвета с белыми концами, салат и иную всякую всячину. Трудолюбивые и щедрые люди корейцы делали сносной жизнь эвакуированных соседей.

Не знаю, как бы мы жили, если бы не моя теща Анна Васильевна. Где-то она отыскала дикорастущий хмель, на отрубях-отсевах муки делала хмельные дрожжи и пекла хлеб. Причем, как оказалось, в хлеб можно было добавлять толченые картофельные очистки. Часть хлеба я продавал на базаре для приобретения других продуктов.

Моя зарплата физрука в ФЗО была, конечно, чисто символической и мы, как и наиболее шустрые эвакуированные, стали встречать поезда и перепродавать купленный у корейцев рис. Милиция ловила спекулянтов, но, получив свою долю невеликого прибытка, отпускала. Много было жульничества и со стороны продавцов, и со стороны покупателей. Продавцы подмачивали рис, который может вобрать много влаги и внешне не измениться, покупатели же норовили обсчитать или вовсе не платить денег. Одним словом, «хочешь жить – умей вертеться». На базаре часто буйствовали пьяные раненые бойцы, собираясь в группы и наводя страх на базарную публику.

Зимой в Уштобе привезли человек пятьдесят зеков-доходяг, списанных из лагерей ГУЛАГ а. Это были инвалиды, жалкие, одетые в лохмотья. Они собирались у сельсовета. Их обещали разобрать по колхозам, но никто их не принял. Дня через два списанных каторжан увезли на расчистку занесенных вьюгой железнодорожных путей. Тут поднялся сильный ветер, и пути до места, где работали эти несчастные, замело. Там их и схоронили вместе в одной яме.

Весной в колхозе «Кожбан» выделили участки под огороды для ФЗО и МТС. И тут опять нас выручил крестьянский опыт моей тещи. Мы вскопали и засадили соток шесть картошкой, кукурузой, помидорами, дынями и арбузами. Огород нужно было поливать, мираб давал воду только за водку. За своими полями казахи-колхозники ухаживали плохо. Некоторые участки заливали, а другие оставались без воды. Урожай получился жалкий. После обмолота по ночам весь хлеб растаскивали. Председателя наказывали, но людям надо было жить, воровство оставалось едва ли не единственным способом выжить.

Однако я опять забежал вперед. Пока нива колосилась, наш огород радовал глаз, но требовал присмотра. К тому времени у меня вышел конфликт с капитаном-инспектором по поводу штыкового боя, о котором я уже рассказывал. Я решил стать ночным сторожем. Только будущий урожай мог нас поддержать в дальнейшем.

С рабочими МТС я заключил договор, по которому они должны были за мой труд расплатиться натурой – частью урожая, картошкой, кукурузой и пр. Я соорудил себе шалаш из камыша и стал жить на огороде. Дел было много, необходимо было поливать, окучивать, полоть. Еды было вдоволь – каша из зерен созревающей пшеницы, молодая картошка, молоко, которое я покупал на ферме… Время от времени доводилось лакомиться и рыбой, во множестве водившейся в реке Каратал, которую мне приходилось каждый раз переплывать, когда я из Уштобе направлялся сторожить огороды. Однажды мне даже довелось помочь рыбакам высвободить сеть, зацепившуюся за корягу топляка – пропитавшегося водой и затонувшего дерева, за что мне дали несколько рыбин.

Я и не подозревал, какие напасти могут ожидать земледельца. Однажды, возвращаясь на огород, я увидел, что ботва картошки покрыта множеством красных жучков. На многих кустиках листва была уже съедена, осталась одна будылья – были опустошены целые грядки. Я бегом бросился в сельсовет к агроному. Он дал мне потрясающий совет: нужно стряхивать жучков на землю и засыпать их землей, еще лучше класть их в банки с керосином. Я понял, что наша картошка обречена и ничем помочь нельзя. В полном расстройстве я возвращался к огороду, будучи уверенным, что все наши труды пропали даром. Подходя к огороду, я обратил внимание на тучи птиц и как-то не связал их со своим несчастьем… Мои милые птицы уничтожили всех жучков, произошло чудо, которое я потом не смог объяснить никому из моих нанимателей: наша картошка осталась неповрежденной, тогда как все остальные грядки были в той или иной степени изъедены колорадскими жучками. Конечно, никакого вознаграждения частью урожая я не получил.

Однако на этом мои огородные злоключения не прекратились. Пшеница была скошена. Как-то ночью я просыпаюсь от сапа и щелканья. Выхожу из шалаша и вижу, что казахи выпустили своих шустрых коров, и они забрались в нашу кукурузу. А щелкали, вернее, цокали, половинки коровьих копыт, ударяясь друг о друга, когда нога отрывалась от земли. Выгнать ночью наслаждающееся молочными початками и листьями кукурузы стадо резво бегающих коров было невозможно. И все же под утро мне удалось загнать коров за жерди, которые ограждали стога сена, и заложил вход. Коровы принялись за сено. Утром прискакал представитель колхоза, стал меня ругать и угрожать расправой. Пришлось идти с ним к председателю и просить, чтобы они не выпускали стадо, пока мы не уберем урожай с огородов и, как всегда, в конце концов, пришлось откупаться водкой.

Так или иначе, мы собрали хороший урожай картошки и кукурузы, насушили дынь, продали часть арбузов. Дальнейшая перспектива нас уже не страшила. Отношения с женой у меня не улучшались, и здесь нас подстерегало страшное несчастье.

В августе Саша прочла в газете, что в Алма-Ате проводятся легкоатлетические соревнования. Она решила, что судьба ее может измениться к лучшему, если ей удастся попасть в сборную команду республики. Недолго думая, она поехала в Алма-Ату, бросив кормить сына грудным молоком. Мишеньке шел четвертый месяц второго года. В Алма-Ате Саше ничего не удалось достичь, а сын за это время заболел токсической диспепсией. Она успела приехать, но спасти ребенка не удалось.

От страшного несчастья – смерти сына, и жаркого лета у меня участились приступы малярии. Приходилось отлеживаться там, где заставал меня приступ. Я был совершенно измотан. И тут это страшное горе.

Рыдающая Саша принесла из больницы завернутое в простыню тельце нашего сына. Сразу возникло множество проблем: гроб, могила, поминки…

Утром меня задержали, когда я срывал доски с забора МТС. Узнав причину «диверсии», директор не стал меня задерживать, однако доски отобрал. Тогда пришлось разобрать топчан, на котором спала Анна Васильевна. Сосед, увидев, как я неумело вожусь с изготовлением гробика, отстранил меня со словами «займись другими делами». Я побежал в ФЗО, мне дали двоих ребят и мы пошли копать могилку. Купили на базаре самогон и кое-какую снедь. Хозяйка, добрая душа, пожертвовала нам курицу.

Похоронная процессия состояла из трех человек. Я на перевязи из полотенца нес сына, мама и бабушка несли по лопате. Есть такой обычай – предать тело земле надо до захода солнца, и поэтому мы спешили. Когда среди безымянных холмиков возник еще один, душу мою охватила пронзительная жалость, но было и чувство удовлетворения, что я все успел сделать. Внезапно навалилась страшная усталость. Причитания Анны Васильевны казались мне ненужными и даже злили меня. Хотелось лечь и отрешиться от всего, как во время приступа малярии. Казалось, с этой смертью порвалось последнее связующее звено с моей неразумной женой…

Я хотел устроиться в дальний колхоз перевозчиком молока на молокозавод, однако в первом же рейсе остался лежать в степи с приступом. И тут меня нашла новая призывная повестка.

Взяв с собой пару мешков картошки и килограммов десять рису, я поехал в Ташкент, откуда меня направили в Алма-Ату в школу подготовки среднего строевого командного состава в качестве слушателя. Мой рапорт о том, что я и есть этот командный состав, готовый к отправке на фронт, не возымел действия.

В Алма-Ате я неожиданно встретил моего сокурсника, будущего профессора и будущего отца знаменитого футболиста Олега Логофета, который, как и я, но по причине греческого происхождения, чуть не был исключен с факультета, хотя закончил его также с отличием. В то время в Алма-Ате было полно киношников. Олег был влюблен в Лидию Смирнову. Он познакомил меня с артистками, которые снимались в фильмах, и мы, в общем-то, не скучали.

В училище, благодаря своим отработанным навыкам штыкового боя и отличной строевой подготовке, чем я выгодно отличался от интендантов и запасников, составлявших основной контингент школы, мне удалось внушить начальству, что я прислан туда по ошибке и меня вновь отправили в Ташкент в резерв командного состава.

Проторчав в резерве довольно долго в качестве заседателя в трибунале, я совместно с председателем и еще одним заседателем вынес не один десяток стандартных приговоров дезертирам, отравлявшим себя мылом, табаком и еще черт знает чем: «приговорить к высшей мере наказания – расстрелу с заменой отправки на фронт в штрафной батальон».

Я написал рапорт командующему округа, где подробно изложил свои мытарства: «Отец – армянин, мать – немка, строевой командир, специалист по физической подготовке». В заключение я просил «либо использовать по специальности, либо отправить на фронт». Резолюция на моем рапорте была весьма оригинальной: «Если он русский – использовать по специальности, если немец – демобилизовать».

Меня вызвали в отдел кадров. Разговор был короткий:

– Вы русский?

– Нет, я армянин.

– Вы немец?

– Нет же! Я – армянин! У меня мать немка.

И меня в четвертый раз демобилизовали из армии!

На вопрос, куда я хочу отправиться на жительство, я назвал Тбилиси. Мне отказали. Тогда я решил вернуться в Уштобе.

В военкомате Уштобе встретили меня радостно и тут же поручили отправлять мобилизованных новобранцев в Алма-Ату. Призывники томились у военкомата и никак не могли уехать. Работникам военкомата давно не присылали положенного довольствия, и мне вручили доверенность на получение причитающегося довольствия. Я взялся за эти хлопоты, выговорив себе в вознаграждение демобилизационное удостоверение с направлением в Тбилиси.

Отправить группу в 30 человек одновременно оказалось совершенно невозможно. Мы атаковали каждый поезд, но вагоны до отказа были забиты мешочниками и пассажирами. В конце одного из поездов было прицеплено два товарных вагона, в которых ехали мобилизованные. Нам с трудом удалось открыть их. Ехавшие в них призывники-казахи оказали нам яростное сопротивление. Когда мне все же удалось пробиться в вагон, обнаружилась страшная картина – в двухосном вагоне было человек сорок. Большинство лежали пластом, видимо больные. Два человека умерло, на трупы никто не обращал внимания. Как потом выяснилось, эти призывники нарочно ели мыло и табак, чтобы заболеть дизентерией и не попасть на фронт.

Начальник вокзала приказал отцепить эти вагоны с дезертирами и загнать их в тупик. Дальнейшая судьба этих несчастных мне неизвестна. Наконец с группой человек в десять я все же проник в пассажирский вагон, а остальным приказал по мере возможности ехать в Алма-Ату, где я буду ежедневно встречать их на вокзале. Дней за пять мне удалось выловить на алма-атинском вокзале и сдать в Республиканский военкомат 30 человек, именно то необходимое количество призывников, которое и было определено для мобилизации Каратальскому военкомату. Хотя многие из тех, кого я доставил в военкомат, были, конечно, из других районов, но не имели на руках никаких документов и были рады хоть куда-нибудь определиться.

В республиканском райвоенкомате мне, выполнившему мобилизационный план, выдали полностью довольствие для наших уштобских старичков-лейтенантов, а они на радостях, превысив свои полномочия, выдали мне предписание – следовать в Тбилиси для дальнейшего прохождения службы.

Я предполагал навсегда расстаться со своей женой, однако ее слезные просьбы, и всегда достойная и самоотверженная Анна Васильевна, попросившая вывезти их в Россию, побудили меня помочь им. Я вписал на оборотной стороне командировочного предписания «с ним следуют жена имярек и теща», мои старички поставили свою печать и на обороте, и мы в начале 1944 года покинули Уштобе, где прожили в трудах и заботах 15 месяцев и похоронили нашего сына Мишеньку.

В Закфронте (так именовался округ) начальник физподготовки был мой сокурсник Володя Фламин. Он очень обрадовался встрече и обещал направить меня начальником физподготовки дивизии. Однако отдел кадров решил иначе. Там быстро смекнули, что Каратальский военкомат не имел права направлять меня «для прохождения дальнейшей службы» куда бы то ни было, и мне было предложено за свой счет возвратиться в Уштобе.

Однако свет не без добрых людей, и по решению Тбилисского горвоенкомата меня поставили на учет как офицера запаса по военкомату района имени Берии.

Федор Афанасьевич Схиртладзе – чудесный, интеллигентный человек, единственный из всей последующей плеяды председателей Комитета физкультуры имевший специальное образование (последующие шесть или семь председателей были выкормыши комсомола и административной системы), встретил меня очень приветливо и тут же направил на должность начальника военной кафедры, а мою жену Сашу преподавателем на кафедру легкой атлетики института физкультуры.

Был февраль 1944 года. Война продолжалась уже на территории Восточной Европы и, пожалуй, «моя война», проведенная в ссылке в Уштобе и в скитаниях по тылам, на этом могла бы закончиться. Но кончилась она, как и для всех 9 мая 1945 года. Этот счастливый для всего человечества день был для меня омрачен страшным известием. Именно в этот день я узнал, что мать моя умерла в ссылке в год ее ареста, а мой брат Миша погиб под Найдамом (Гдыней) на фронте 17 апреля 1945 года, во время артналета от осколочного ранения в голову.

Много позже меня вызвал военком и заявил, что я дезертир, так как он не смог нигде найти приказа о моей демобилизации. Слава богу, этот приказ чудом сохранился в архивах Северокавказского военного округа.

Глава 10
ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Где нет попятим о чести, там, конечно, остается искать одних выгод».

А. П. Ермолов

Институт физкультуры, в котором мы вместе с женой начали работать, располагался в Ортачалах, на левом берегу Куры, и занимал четыре здания: бывшая макаронная фабрика была переоборудована в гимнастический зал, трехэтажный дом был превращен в общежитие для немногочисленных студентов, в одноэтажном здании расположилась военная кафедра, а в здании вычурной постройки, бывшем особняке владельца фабрики Петросова, размещалась администрация, залы фехтования, борьбы, кафедра анатомии и одна аудитория.

В чердачной мансарде моей семье была выделена небольшая комната, и мы стали жить при институте.

Для занятий легкой атлетикой использовался примыкавший к территории института островок.

Директором института был хороший парень, жуликоватый, энергичный и женолюбивый молодой человек Гуло Хоштария. Немногочисленный коллектив преподавателей состоял в основном из бывших спортсменов и хорошо между собой ладил. Учебный процесс протекал ни шатко, ни валко, самой же главной проблемой, как и сегодня, был вопрос пропитания.

Я с увлечением принялся за организацию военной кафедры – вошел в контакт с коллективом и студентами. Получил в военкомате учебное оружие и даже наладил караульную службу с вечерним разводом и караульным помещением. Однако мои караульные, вместо того чтобы охранять посты, за ночь успевали распилить на дрова две-три парты и утром продавали их в виде связок дров на Авлабарском базаре. Некоторые приезжие студентки ради пропитания занимались древнейшей профессией, и когда они опаздывали, наш караул не пропускал их в общежитие без взимания плотской дани.

Главным занятием горожан, дающем средства для пропитания, в те годы была торговля на сабурталинском базаре. По воскресным дням эта барахолка привлекала множество людей. Большинство занимались куплей и продажей, меньшинство составляло пеструю группу жуликов всех мастей: воров, аферистов, наперсточников, щипачей и ширмачей-карманников, игроков в три листика и прочей человеческой пены. Ну и конечно, милиция там правила свой бал – взимала дань и с правого, и с виноватого.

В течение недели во многих семьях готовили на продажу товары: варили мыло, ткали косынки, вязали носки, свитера, жакеты, шили брюки, платья, кофты, босоножки, сооружали кипятильники и пр. По воскресеньям на огромной площади самоорганизовывалась многолюдная ярмарка. Самой шумной ее территорией был обжорный ряд. Из Кахетии крестьяне привозили в больших бочках вино, рядом с ними предприимчивые люди жарили шашлыки и пирожки. Здесь все торжище насыщалось, напивалось и веселилось. Среди пьяных было много калек – инвалидов войны, которых сердобольные крестьяне поили вином бесплатно.

По воскресеньям мы с женой продавали на этом базаре косынки. Технология их изготовления такая. Сначала яркими трофейными красками окрашивались шерстяные нитки. Основа натягивалась на специальные треугольные рамки. Переплетение делалось при помощи больших мешочных игл. За неделю удавалось связать пять-шесть штук, а шли они за 250–350 рублей в зависимости от качества. Изготовителей косынок было много. Покупали их приезжие перекупщики, так что коммерция эта оправдывала себя.

Среди участников этого торжища было много прежних моих знакомых. Например, бывший сосед Коля, внук известного мультимиллионера Мелик-Казарянца, построившего в свое время красивейшее здание города на Головинском проспекте (оно и сейчас украшает главную магистраль города), торговал настольными лампами собственного изготовления. Основание он делал из пластмассовой тарелки, корпус-стаканчик из другой тарелки, на нем же крепился патрон, абажуром была пластмассовая миска, которая при помощи двух кольцеобразных проволочных зажимов крепилась прямо на лампочке – потом такую же конструкцию имели лампы-грибки. Все детали были различных цветов, выходило броско, нарядно. Торговля шла бойко.

Там же повстречался мне школьный товарищ Котик Антонов. Довольно высокий, медлительный, напуганный, нерешительный человек. Котик рано облысел, и обнаружилась его двускатная голова. Говорил Котик с постоянными заминками, причем если дело касалось каких-либо решений, то начинал он разговор с такой формулы: «Я думал, думал, потом подумал, дай, думаю…», при этом он разводил медленно руками, как бы помогая себе «думать-думать». При всем том вид у него был всегда цветущий. Сейчас ему уже под восемьдесят. Котик занудливо перечисляет свои многочисленные хвори, но на щеках его играет прежний румянец.

По профессии инженер-электрик, Котик постоянно кочевал с одного места работы на другое, так как боялся идти на совместные жульнические сделки с начальством. В момент нашей встречи он работал в ФЗУ имени Камо мастером и на скудную зарплату содержал престарелую, немного ненормальную мать и племянницу Ингу. Мать Инги – Тарик, отсиживала 8-летний срок за то, что прилюдно сказала, что Ленин умер от сухотки мозга, развившейся на почве сифилиса. Чтобы свести концы с концами, Котик решил прирабатывать мыловарением. Перед ним на газете лежали непривлекательные на вид темно-коричневые бруски мыла. Рядом торговал другой мыловар, его аккуратно нарезанные светлые куски явно пользовались преимущественным спросом. Меня заинтересовала причина такого различия. Котик объяснил, что сосед кладет в мыло много талька и от этого оно плохо мылится, а он делает строго по рецепту… Впрочем, Котик скоро бросил свой мыльный бизнес и стал делать чемоданы из бакелита. Но неудачи преследовали его и здесь. Изучив технологию изготовления чемоданов у соседа по дому, он провозился целую неделю и вынес свое детище на базар. Но под лучами южного солнца его чемодан размягчился и потерял форму. А предусмотрительный сосед, как оказалось, соорудил над чемоданами навес. В сердцах Котик пнул остатки своего чемодана ногой и отправился изыскивать новые средства к существованию. Далее Котик рассказывает: «Я думал-думал, потом подумал: ведь я электрик, дай, думаю, начну делать трансформаторы». Он заказал пуансон, чтобы из трансформаторного железа выбивать одинаковые куски для последующей обмотки. Пока делались пуансоны, доставалось железо и медный провод, прошло немало времени, и трансформаторы появились в магазине «Электротехника».

После неудач в торговле Котик поступил на станкостроительный завод. Как-то его вызвал директор и распорядился немедленно наладить временную проводку до определенного места. Прошло четыре дня. «Я, – говорит Котик, – три ночи не спал, готовил чертеж и спецификацию необходимых материалов». Директору доложили о срыве каких-то работ из-за отсутствия временной проводки. Он вызвал Котика «на ковер» и спрашивает: «Где проводка?» А Котик ему в ответ, как я себе представляю, завел свою обычную волынку: «Я думал, думал, потом подумал, не лучше ли сделать стационарную, и вот приготовил всю документацию». Одним словом, когда перед директором Котик положил чертеж – плод своих ночных бдений, тот в сердцах выругался, протянул ему чистую бумагу и предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию.

Однажды Котик, видимо изрядно подумавши, женился. Естественно, часть своей зарплаты он должен был тратить на содержание матери и племянницы, остальное на пропитание в семье своей супруги. Как-то раз он принес в качестве добавки к обеду бутылку лимонада. При розливе ему показалось, что его обделили… Он «думал, думал, потом подумал» и развелся, и стал жить как прежде, лелея мечту о покупке вентилятора, чтобы летом в его комнате было не слишком жарко.

Со времени нашей последней встречи прошло лет 30. Недавно он нашел меня по телефону и радостно сообщил, что ему наконец установили телефонный аппарат. Я его пригласил в гости. Котик пришел и битых два часа рассказывал в подробностях о своих многочисленных недомоганиях. Котик уже давно не работает, и главными его недругами стали близкие родственники – старшая сестра, которая вернулась из лагерей блатной бездельницей, и ее дочь, которую он растил, пока та сидела в лагерях – 8 лет. По словам Котика, обе родственницы обворовывают и ругают его – единственного для них родного человека. Впрочем, он получает 105 рублей пенсии и, в общем, доволен жизнью. «А зачем мне больше денег, – говорит Котик, – ведь на них все равно ничего не купишь». Так сложилась судьба моего однокашника.

Однако вернемся к ходу моего повествования. Сразу по возвращении, у городской железнодорожной кассы повстречался я со своим бывшим учителем по наборному делу и товарищем-собутыльником линотипистом Жорой Григоряном. Очередь у кассы выхлестывалась на улицу. Всем надо было куда-то ехать, а транспортная проблема в то время была особенно остра. Естественно, возникли вопросы: «Как живешь, что делаешь?» «Я, – говорит Жора, – обслуживаю пассажиров». Оказалось, «обслуживание» это – обыкновенная афера. Совместно со своим товарищем-алкоголиком они выбирали из очереди жертву, чаще всего женщину. Подслушав, кто-то из них узнавал, куда ей нужно было ехать. Потом следовал такой примерно разговор: «Вы здесь вряд ли быстро дождетесь билета. Я вам смогу помочь. У меня есть знакомый кассир в „Интуристе“, у него не всегда имеются купейные билеты, но плацкартный я вам гарантирую. Правда, кассиру нужно будет переплатить десятку, а мне рублей пять». Каждый, стоящий в очереди в то время, мечтал уехать хоть на палочке верхом. Такое предложение было похоже на дивный сон. Жертву, заглотившую наживку, вели в здание бывшей гостиницы «Ориант», где имелся «сквозняк» – проход через летний ресторан на параллельную улицу. Поначалу несчастную женщину оставляли в вестибюле, а жулик шел «выяснять на месте ли кассир». Затем следовало главное представление. Аферист быстрым шагом, несколько запыхавшись, возвращался и говорил: «На ваше счастье я его застал. Он уже уходил. Я попросил его задержаться на минутку. Давайте скорее деньги за билет и десятку для кассира. Мои пять рублей пока оставьте у себя». Вот он главный момент! Клиенту доверяются его пять рублей. Деньги добыты, и друзья тут же устремляются в кабак.

Я попытался усовестить моего бывшего товарища: «Как это можно отнимать у человека, тем более женщины, находящейся в чужом городе, последние, возможно, деньги?!» На это Жора мне сказал, что «обслуживают» они и местных жителей: «Узнаем, что в таком-то дворе проживает парень по имени, скажем, Вартан, и когда он не бывает дома, приходит кто-нибудь из нас. На пальце надо крутить ключ от автомашины. Спрашиваем, нет ли Вартана дома? Мать или жена, естественно, интересуются, зачем мне Вартан. Отвечаю, что везу в машине бочку повидла и хочу моему другу Вартану отложить ведерко или чайник, да и себе нужно, да вот посуды нет… Женщины тут же приносят посуду. Чайник да ведерко толкнешь. Вот тебе и на выпивку деньги. А ты, – спрашивает Жора, – где живешь?» Ну, я сказал адрес, там, мол, и там, в институтской мансарде.

Эта история имела смешное продолжение. Как-то, возвратясь к себе в мансарду, я застал тещу, взволнованную и смущенную. Говорит, что приходил мой товарищ – шофер (в руках у него были ключи от машины), спрашивал тебя. Прямо сокрушался, что не застал. Я спросила, что ему надо? Он сказал, что везет в машине бочку сливового повидла и ему нужно две посуды, чтобы поделиться повидлом с Ваней и отложить для себя.

Сценарий оказался безошибочным. Анна Васильевна в предвкушении чая с повидлом поставила чайник на керосинку. «Прошло больше часа, – говорит, – а его все нет. Я отдала ему два эмалированных ведра». Спрашиваю: «Какой он из себя?» По описанию, конечно же, узнаю своего старого собутыльника Жору. Вот каков оказался результат моей проповеди (фото 75).

А два эмалированных ведра были весьма необходимой частью нашего послевоенного быта.

В то время было очень прибыльно ездить, особенно в Москву и Ленинград. Это был своеобразный «шелковый путь», по которому шел интенсивный товарообмен. Такая возможность часто бывала у спортсменов и, в частности, у наиболее успешно выступавших на союзных аренах грузинских борцов. Поездка была целой эпопеей. Поезд шел кружным путем через Баку трое с половиной суток, что в значительной степени расширяло круг торговых операций.

Перед отъездом закупались ходовые товары – знаменитые косынки, шерстяные шали, те, у кого были сады, брали с собой яблоки. По пути в Баладжарах закупалась пищевая соль. Набирали ее мешками. Был такой случай, где-то около Ростова в вагон зашел милиционер и обнаружил на верхней полке огромный брезентовый чувал с солью. Спрашивает: «Чья соль?» – «Неизвестно», – отвечаем. Попытался стянуть, но куда там – в мешке пудов 10 соли! Повертелся милиционер и ушел ни с чем.

А «шелковый путь» продолжался. Проезжаем Северный Кавказ: Тихорецкую, Краснодар, Крыловскую, Армавир… Вдоль поезда бегут женщины с курами жареными, сырами, тащат мед, вареную картошку, огурцы свежие и соленые, помидоры, простоквашу, молоко, сметану. Их целая армия. Жалкие милицейские силы мечутся между ними в попытках помешать торговле… Накупаем всякой снеди и начинаем шикарно обжираться. При этом ужасно страдали те из борцов, которым следовало сгонять вес. За Ростовом начиналась встречная торговля – продажа соли и покупка рыбы. Наконец – станция Марцев! Какая вкусная копченая рыба продавалась здесь! Лещи, чабаки, рыбцы, шемая, осетровый балык. Шемая или рыбец – прозрачны, словно светятся изнутри. Сдираешь шкурку, запах такой, что захлебываешься слюной. Нежная, малосоленая, жирная… Но тут пока не до гастрономических наслаждений – надо продавать соль. Весь путь по Донбассу идет интенсивная торговля солью – стаканами, банками, ведрами, мешками. Нужно здесь же сбывать косынки и шали. Все довольны, все при деле. Свободный рынок в миниатюре. Кроме того, мы, спортсмены, не можем питаться на жалкие командировочные гроши. Да и милиция не в накладе – кого оштрафует, у кого натурой возьмет.

В первопрестольной или в Ленинграде тех ребят, у кого имелись яблоки, нужно было подбросить на рынок. А затем надо было всем успеть накупить всяческого товара, что было поручено женой, родственниками, знакомыми, а также ходовой товар для продажи на сабурталинском рынке: калоши, туфли, маркизет, ситец, шерстяные ткани, обувь, чулки, трофейные шмотки, электротовары. Все надо успеть, да еще согнать вес и успешно выступить на соревнованиях. Последнее нам, как правило, удавалось выполнить отлично!

В поездке борцов и тренеров обычно сопровождают «спортивные руководители», желающие прокатиться. Выступать на ковре им не надо, поэтому все свое время они посвящают коммерческим операциям. Однажды поехал с нами в качестве представителя такой здоровый детина по имени Тамаз. Возвращаемся мы после соревнования. Наш представитель сидит в гостинице удрученный, чуть не плачет. «В чем дело, Тамаз? Кто тебя обидел?» – спрашивают ребята. Его печальная повесть достойно бы приумножила страницы рассказов О. Генри про веселых аферистов Питерса и Такера. Вот что рассказал нам Тамаз:

У ЦУМа подошел ко мне иностранец и спросил у меня, не знаю ли я, где продают бриллианты. Я говорю – наверное, в ювелирном отделе.