Текст книги "«Дней минувших анекдоты...»"

Автор книги: Иван Алиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава 17
ЗНАК СУДЬБЫ

Борцовские дела часто призывали меня в Москву и, как правило, я останавливался у своей сводной сестры Тамары на улице Горького, 6, с семьей которой у меня сложились самые теплые, родственные отношения.

15 марта 1953 года, приехав на соревнование, я опять поселился у них.

В те годы вдоль улицы Горького, которая, наряду с Арбатом, являлась «правительственной трассой», от каждого столба к столбу сутки напролет ходили филеры. Для связи с управлением КГБ почти в каждый столб были вмонтированы телефоны. Когда звук зуммера призывал филера к аппарату, он открывал имеющимся у него ключом дверцу и получал необходимое указание.

Однажды, еще до войны, мне довелось убедиться в оперативности этой связи. Мы вместе с Александром Яковлевичем были в Тушино на воздушном параде, который обожал Сталин, и любовались грандиозным зрелищем. После окончания парада отчим поехал с вождем, а нам с братом разрешил воспользоваться своей персональной машиной, но с условием, что мы не будем следовать по белой полосе сломя голову (т. е. по центру улицы, как ездили правительственные машины). Распоряжение Александра Яковлевича мы шоферу не передали. И едва мы открыли дверь и вошли в квартиру, как тут же зазвонил телефон: отчим в обычном своем стиле выговорил нам за то, что мы его ослушались, – связь работала.

На следующее утро – т. е. 16 марта 53 года – в квартиру вошел здоровенный детина в штатском. Напомню, что квартира эта была расположена в доме с рестораном «Арагви», а окна выходили на Моссовет. Через некоторое время весь пустынный тротуар улицы Горького заполнился такими же бравыми людьми. На проезжей части были построены в сплошную шеренгу военные, а затем перед ними, в качестве линейных, – чины КГБ. Предстояли проводы безвременно умершего в Москве Клемента Готвальда. Гроб на лафете с впряженными в него двумя парами коней открывал траурную процессию.

За гробом двигались члены Политбюро: Берия в пенсне, Хрущев, Микоян, Каганович, Молотов, болезненно толстый Маленков, Андреев, Шверник, одним словом, вся мрачная и грозная группа, которая в те дни как раз боролась за наследство Сталина.

Вдова Готвальда ехала в открытом ЗИСе несколько сзади с правой стороны. На дистанции примерно в двадцать шагов от сталинского Политбюро шло каре партийной и государственной элиты. Далее, на некоторой дистанции, двумя колоннами, между которыми двигались ЗИСы с открытыми капотами, шествовало множество людей рангом пониже.

У каждого человека, идущего в траурном шествии на совести было немало предательств, преступлений, убийств. Тогда я, конечно, не подозревал, что не пройдет и четырех месяцев, как все они, разделившись на своры, обвиняя во всех смертных грехах, перегрызут друг другу горло. А пока это была монолитная «сталинская гвардия» и единый с ней «народ».

Я поинтересовался у пришедшего к нам посетителя-опекуна, который следил, чтобы мы не очень приближались к окнам, почему у машин открыты капоты. Оказывается, у ЗИСов на первой передаче перегревались моторы…

Теперь-то, слава Богу, спустя еще сорок лет нам совсем недолго осталось ждать: по прогнозам Горбачева наша страна станет вот-вот законодательницей мод в автостроении. Что за традиционная блажь была у наших партийных боссов – обещать к определенному году райские кущи: Хрущев к 80-му году обещал коммунизм, Брежнев к 2000 году – всем по квартире, ну а последняя развесистая клюква социализма – всем по две «Волги». На этом нелепом обещании это диковинное растение и засохло на корню …

Спустя несколько месяцев после похорон Готвальда в Филях был тренировочный сбор для участия в Студенческих играх в Будапеште. Мы с моим приятелем Вахтангом Кухианидзе (который когда-то работал в тире КГБ, чистил оружие и, по его словам, обучал Берию стрелять) отправились в здание СТО (Совет Труда и Обороны) подавать заявление по поводу улучшения жилищных условий. Вахтанг вместе с семьей жил прямо на трибуне тбилисского стадиона «Динамо» в комнате, куда была обращена задняя сторона больших часов. Вахтанг рассказывал, что еще будучи в Тбилиси Лаврентий Павлович обещал ему помочь с жильем. Вахтанг очень надеялся, что быстро получит квартиру.

И надо же было такому случиться, что прямо на другой день после подачи заявления, вся страна узнала, что Берия хотел реставрировать капитализм в СССР, и поэтому арестован.

Все это я рассказал, как говорится, «A prò pos» (кстати), чтобы заключить одной фразой: в те годы мне очень часто приходилось бывать в Москве, и я селился у близких родственников, никогда у них временно не прописывался, хотя это и было необходимо делать согласно действовавшим тогда, да и сейчас правилам. Находясь на спортивных сборах, я большей частью жил у Тамары или у Бичико в «сером доме на набережной», где к тому времени у Бичико была огромная, метров 150 полезной площади, трехкомнатная квартира.

В начале лета 1955 года я привез в Москву команду самбистов. Разместились мы в одной из гостиниц ВДНХ, и я в первый раз временно прописался в Москве.

И это оказалось знаком судьбы – потому что с начала хрущевской оттепели моя сестра Лизочка из Америки стала интенсивно разыскивать свою пропавшую семью.

Когда моя мама в 1932 году поехала в Германию, Лизочка уже самостоятельно добывала себе на хлеб, жила отдельно и имела немецкого жениха, примерно такого же, какой был в свое время у мамы. Мать подарила Лизочке бриллиантовую брошь и, благословив, отбыла в Тифлис.

Живя своей, в общем-то сложной судьбой, мы, мальчики, мало интересовались жизнью сестры, никогда не писали ей писем, разве что к маминым приписывали слова привета.

После прихода в Германии к власти Гитлера, вовремя сообразив, куда поворачиваются события, Лизочка – вслед за теткой и ее мужем, бросив своего жениха, на пароходе добралась до США.

Вскоре в Соединенных Штатах Лизочка вышла замуж – за убежавшего из Германии Зикберта Лазара, и у них родилась дочь Карин. Это было последнее, что еще до войны мне было известно о судьбе моей сестры.

Много позже муж моей сестры Зикберт Лазар рассказал мне, что он воевал на Первой мировой войне и был артиллеристом на русском фронте.

– Однажды нам стало известно, что на следующий день будет объявлено перемирие. А нашей батарее был дан приказ – ранним утром отстрелять весь имеющийся боезапас по русским позициям. Ночью я вывинтил из снарядов взрыватели, – рассказал мне Зикберт, – и таким образом спас много русских жизней. Если бы это раскрылось, меня бы расстреляли.

Зная Зикберта, я совершенно убежден, что он рассказал правду (фото 91).

Всю Первую мировую войну Зикберт Лазар в солдатском ранце носил учебники по медицине и сразу же после окончании войны окончил медицинский институт и стал врачом. В Америке он подтвердил свой диплом и проработал врачом всю свою жизнь.

Итак, в 60-х годах моя сестра стала посылать в СССР письменные запросы, которые власти оставляли без внимания. Наконец, отчаявшись получить вразумительный ответ, Лизочка приехала в 1955 году в Москву и подала заявку в адресное бюро – киоски с такими бюро были тогда на всех центральных площадях столицы. Она составила запрос на четырех человек: Александра Яковлевича, маму, Мишу и меня. Мамы не было в живых уже 14 лет, Миша 10 лет назад погиб на фронте, Александр Яковлевич умер 7 лет назад – но Лизочка не знала об этом.

И вдруг в адресном бюро ей дали справку о том, что изо всех ею разыскиваемых родных имеются данные, что ее брат Иван сейчас проживает в гостинице «Ярославская». К тому времени соревнования самбистов уже закончились, я уже отправил команду в Тбилиси, а сам задержался в Москве у Тамары. Лизочка с Зикбертом остановились в гостинице «Центральная», т. е. жили мы менее чем в полукилометре друга от друга.

В «Ярославской» гостинице моей сестре сказали, что Алиханов выбыл.

– Куда?

– Этого иностранцам знать не положено!

Никакими уговорами ей не удалось поколебать бдительности администратора. Лизочка вернулась к себе в «Центральную», обливаясь слезами.

– Что с вами? – спросила ее одна из сотрудниц бюро обслуживания.

Лизочка объяснила ситуацию…

– Я сейчас все улажу, – утешила ее девушка. И тут же по телефону узнала мой тбилисский адрес.

Какой удивительный случай. Какое фантастическое везение. Какое чудесное совпадение! Какое счастье! Спустя 35 лет моя сестра нашла меня!

Конечно, Лизочка пыталась бы и дальше разыскивать нас. Но где искать? Ведь до войны все, кроме меня, жили в Москве, а я жил в Орджоникидзе, но и там, конечно, уже никто не знал, существую ли я еще на белом свете.

В то лето 55-го года из Москвы я отправился прямиком на Черное море в поселок Лоо, где на даче жила моя семья. Возвратившись после отпуска в Тбилиси, мы нашли на полу у нашей двери распечатанный заграничный конверт. Это было письмо Лизочки. В нем моя сестра просила меня в случае, если я получу ее послание вовремя, срочно приехать в Чехословакию – по расписанию туристической поездки они пробудут в Праге 10 дней. О, западная наивность – в те годы подавать на разрешение на загранпоездку простому советскому человеку надо было за полгода – только прохождение характеристики, подписанной «треугольником» – (директором, парткомом и секретарем профсоюзной организации) через соответствующие инстанции, занимало не меньше трех месяцев.

В наше отсутствие получили письмо соседи, которые считали нас своими врагами, и отнесли его в КГБ. Там письмо прочли и сказали, чтобы оно обязательно было вручено адресату. Опять повезло! Ведь соседи могли просто порвать и выбросить это письмо. Но коль скоро письмо было зарегистрировано в КГБ, выбрасывать его было уже нельзя.

Что же делает советский человек, получивший письмо от сестры-американки? Он идет туда же – в КГБ. И я пошел.

– Я всегда писал во всех своих анкетах, что связи со своей сестрой не имею, ее адреса не знаю. Но вот неожиданно пришло письмо от моей сестры, и появился ее адрес. Как мне теперь поступить? – руки я, конечно, держал по швам, вес перенес вперед на носки, как бы в ожидании команды «шагом марш!».

– Напишите ответ, – чекисты разрешили мне переписку с сестрой.

Получив «добро», я написал ответное письмо.

Так началась новая, важная, светлая полоса жизни всей нашей семьи.

Глава 18
СЕРЕЖА И ЛИЛЛИ

Иметь детей было моим заветным желанием. Мне даже часто снилось, будто я иду по улице с сыном лет десяти.

Рождению Сережи в 1947 году предшествовало наше переселение в 1946 году из чердачной мансарды над Курой в бывшую квартиру Тамары Эгнаташвили. Позволить себе еще одного ребенка мы смогли после того, как я защитил диссертацию, и моя зарплата удвоилась. Помимо этого я прирабатывал еще и фотоделом, поэтому мы жили по тому времени, сравнительно с большинством окружающих, в достатке.

Каждый год мне удавалось отправлять семью на дачу: Ахалдаба, Манглиси, Бакуриани – были местами нашего летнего отдыха.

Главным хозяйственным мотором у нас была Анна Васильевна, мир праху этой мудрой, преданной женщине! Сереже было четыре года, когда он заболел дифтеритом. Его уложили в больницу, где он подхватил еще и скарлатину. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не самоотверженность бабушки, которая его выходила, продремав сорок ночей в изножии больничной детской кроватки.

У Сережи с детства был пластичный характер, а в маленькой трехлетней Лилли бабушка угадала иной нрав, назвав ее прокуроршей. Если в моральном отношении бабушка была для детей образцом, то их интересы формировались под влиянием моих увлечений: спорт, фотографирование, устройство домашнего КВН, выпуск семейного журнала под названием «Блины», куда записывались смешные и памятные случаи из жизни нашей семьи и вклеивались лучшие памятные фотографии.

Поначалу большая часть материала создавалась мной, но творческая инициатива была разбужена, и в издании последующих номеров журнала все большее участие принимали дети, особенно Сережа.

Обложки номеров нашего семейного журнала «Блины»

Вот некоторые миниатюры из «Блинов»:

Обложки номеров нашего семейного журнала «Блины»

– Папа, папа! Иди скорей! У меня на подушке клопы! – зовет меня Лилли.

– Что ты, Люлик, это же шоколадные крошки.

– А когда я проснулась, все они ползали.

Лилли спрашивает:

– Папа, вчера, когда я легла спать, приходила нижняя соседка. О чем вы говорили?

– Она жаловалась на тебя. Говорила, что ты качалась на ее калитке.

– Такая высокая лестница и такой короткий разговор, – заключает Лилли, имея в виду разницу в четыре этажа.

Под влиянием бабушки у моей дочери с детства развилось обостренное чувство справедливости, что не раз приводило ее к конфликтам со взрослыми, привыкшими ловчить и лицемерить. Из-за подобных конфликтов ей пришлось два раза менять школу, но каждый раз Лилли быстро становилась лидером своего класса. В новой школе ее выбрали пионервожатой. Я предложил ей устроить встречу с моими студентами с Кубы. Встреча состоялась, и вскоре школу назвали именем Фиделя Кастро. А мою дочь возмутила статья в стенгазете, где было сказано, что «комсомольская организация поручила Лилли Алихановой связаться с кубинскими студентами…»

– Что здесь написано? Это же я вам предложила, а не вы мне поручили!.. – возмущалась Лилли.

Когда после окончания школы золотую медаль не по заслугам выдали сыну богатого отца, Лилли в знак протеста провела вместе со своими единомышленниками отдельный выпускной вечер, на который были приглашены только три преподавателя: Воронцова – дальний потомок Пушкина, учителя по физкультуре и истории.

С остальными учителями, поставившими незаслуженные пятерки, ее ребята – а это было полкласса! – раззнакомились.

На этом тренажере Лилли выполнила первую научную работу

Лилли мечтала стать биологом. Мой приятель Датико Чхиквишвили (будущий министр высшего образования Грузии), тогда ректор педагогического института, знавший Лилли с детства, приглашал ее к себе. Лилли тяготела к науке, и мы предположили, что поступить в аспирантуру из педагогического вуза ей будет очень сложно. Я настоял, чтобы Лилли сдала экзамены в Институт физкультуры, тем более что тогда она усиленно занималась плаванием. Но достигнуть сколько-нибудь значительных результатов в плавании она не могла – ее маленькая стопа с высоким подъемом не годилась в качестве естественного ласта. Училась Лилли отлично, но со второго курса, как я уже говорил, с благословения Вахтанга Чабукиани она поступила в экспериментальный класс балетной школы, а в институте перешла на заочное отделение.

Энергия ее была неисчерпаема. Стать балериной в восемнадцать лет – немыслимо. Но Лилли упорно старалась. Ее координационных способностей было явно недостаточно.

Каждое танцевальное па она постигала разумом, и потому у нее не было пластичности и внутреннего ритма движения.

Лилли, однако, была уверена, что эти недостатки можно преодолеть упорством и очень обижалась на меня, когда я пытался поколебать эту ее уверенность (фото 85, 86).

Балет стал для нее главным жизненным устремлением, она полностью отдавалась танцам и репетициям. Я, как обычно, подключился к ее делам, придумал тренажер для обучения вращениям.

Писал я и шутливые поздравительные адреса для балетной стенной газеты:

* * *

 
Быть иль не быть? Кто это мямлит?
Я не был – стал. С приветом. Гамлет.
 

* * *

 
Танцуй свободно, прыгай смело.
И будешь вечно жить. Отелло.
 

* * *

 
Не верьте принцам – в дружбу верьте.
Вот мой завет. Жизель (до смерти).
 

* * *

 
В вашей школе побывала,
Очень много повидала.
Все мне очень нравится.
Спящая красавица…
 

* * *

 
Трудись! Готовь за ролью роль
И мой костюм примерь-ка!
Талант и труд – таков пароль!
С приветом – Баядерка.
 

Сережа оказался артистичной личностью, что проявилось в его прекрасных фотографиях пейзажей и цветов (фото 49, 50). Но по-настоящему его увлекла поэзия. Мои домашние версификации в «Блинах» стали перемежаться с лирическими проблесками в стихах сына:

 
Прости мне эти первые творенья.
Я по-старинному еще закован в ритм
Я сам себя, как Буратино из полена,
Выстругивал и вдруг заговорил.
 

Но стремление к скорой поэтической славе подвело его. Он написал стишок «Шатало» – грузинская производная от слова «шататься», то есть прогуливать уроки:

 
Школа место развлеченья,
Здесь совсем не до ученья,
Шум и гам стоит весь день
Заниматься всем нам лень…
 

Стишок был беспомощно слаб, но столь же беспомощно слабы оказались и педагоги. Вместо того чтобы пожурить и посмеяться над юным стихотворцем, педагогический коллектив не на шутку обиделся. Пришлось перевести Сережу в другую школу.

Мой сын довольно успешно занимался волейболом в 1964 году даже стал чемпионом СССР среди юношей. Но под коленной чашечкой у него образовался очень болезненный бугорок – отрыв костистых образований, который произошел в результате чрезмерно жестких и многократных приземлений после ударов через сетку. Сильная боль при прыжках стала преградой для его дальнейших спортивных успехов. Однако Сережа успел по спортивному списку поступить в политехнический институт.

Заканчивался первый год обучения. Сережа по всем предметам имел отличные оценки. Высшую математику он сдавал ассистенту, который оценил его знания как отличные. Однако по правилу, заведенному ведущим этот предмет доцентом, высший бал имел право поставить только лично он. И тут выяснилось, что у Сережи отличная память, но знаний по высшей математике нет, и вместо возможной четверки он получил двойку.

Я отвел Сережу к сыну профессора Чхаидзе – Леве, интеллигентному парню-математику, с просьбой выяснить уровень знаний Сережи и по мере возможности помочь ему. Сережа стал охотно ходить на занятия к Чхаидзе. Недели через две я встретился с Левой, который сказал:

– Ваш сын отличный поэт. Зачем ему математика?

Оказывается, вместо занятий Чхаидзе собирал в дом любителей поэзии, и Сережа читал им свои стихи!

Пришлось перевести сына на второй курс института физкультуры, где он занялся теннисом. Учеба не требовала больших усилий, свободного времени для поэтических вдохновений у него было предостаточно. Однако поэзия, как известно, неверный «кусок хлеба». И мы вдвоем с ним с увлечением занялись выяснением проблемы – почему же так часто заболевают коленные суставы у волейболистов.

Для этого надо было сделать биомеханический анализ нападающих ударов. Отсутствие специальных приборов потребовало изобретательства и применения «маленьких хитростей». Был придуман инерционный датчик ускорения, который крепился на кисть бьющей руки волейболиста, контактное кольцо, фиксирующее момент соприкосновения руки с мячом, тренировочный щит для блокирования нападающих ударов. Экспериментально были доказаны артефакты, возникающие при циклографическом методе исследования ударных движений…

Получилась интересная научная работа. Однако на институтской студенческой конференции ее забраковал не разобравшийся в ней заведующий кафедрой спортивных игр. Впрочем, причина заключалась скорее в другом – он углядел в Сереже возможного будущего конкурента.

На Всесоюзной конференции студентов мой сын получил первую премию. Эта же несколько дополненная научная работа на Всесоюзном закрытом конкурсе была удостоена золотой медали. По материалам этой работы в ведущем спортивном журнале «Теория и практика физической культуры» были опубликованы две хорошо иллюстрированные статьи.

Институт Сережа окончил с отличием и естественно встал вопрос о поступлении его в аспирантуру Московского института физкультуры. Профессор Дмитрий Дмитриевич Донской, ведущий специалист по биомеханике, с удовольствием согласился взять над ним шефство.

А теперь придется вернуться немного назад.

Я четыре раза был председателем Государственной экзаменационной комиссии в ГЦОЛИФКе (Государственном центральном ордена Ленина институте физкультуры). Три раза у меня секретарем была симпатичная женщина. Однажды она пригласила меня к себе в гости и там представила мне педагога филиала Ростовского заочного отделения, чьи студенты тоже сдавали мне тогда выпускные экзамены. Этот преподаватель предложил мне взятку за то, чтобы я «пропустил» на экзаменах всех ростовских студентов (их было восемь).

В итоге пять ростовских студентов экзамены провалили.

Все тайное становится явным. Моя объективность и неподкупность заслужили у основной массы студентов одобрение. Чувство здорового контакта не покидало меня в течение всех экзаменов.

В четвертый раз моим секретарем на госэкзаменах был назначен преподаватель волейбола (не хочу даже упоминать фамилию этого поганца). Экзамены проходили хорошо, но чувство подспудного напряжения не покидало меня.

Бывшая моя секретарша поинтересовалась ходом экзаменов.

– Лучше, чем в прошлый раз, – ответил я.

– А вы попробуйте перемешать экзаменационные билеты, – вдруг посоветовала она мне.

Войдя на другой день в аудиторию, я так и сделал.

– Что вы делаете? – в ужасе воскликнул новый секретарь.

И вдруг ответы студентов пошли самые неожиданные, в основном провальные.

Как мне удалось узнать, он брал деньги у студентов «для меня», и подкладывал им билеты. Вот такая история.

Узнав, что Сережа поступает в аспирантуру, этот «волейболист» предложил ему свое руководство. Я объяснил ему, что на этот счет есть договоренность с профессором Донским.

Я уехал из Москвы, и тогда он подступил к Сереже с новым предложением: мол, зачем тебе аспирантура? У тебя диссертация практически готова. Лучше и быстрее будет, если ты станешь соискателем.

Как выяснилось впоследствии, он обещал место аспиранта другому, который проиграл Сереже на приемных экзаменах – мой сын сразу сдал кандидатские минимумы по всем трем экзаменам.

Донской был где-то под Москвой на спортивных сборах, и Сереже надо было поехать к нему, чтобы подписать план работы.

Поганец оказался тут как тут: «Зачем тебе ехать? Давай я подпишу и дело с концом». Так он стал Сережиным научным руководителем, после чего забраковал выполненную работу и дал Сереже новое задание – делать опыты для своей докторской диссертации.

Тем временем Сережа попал в новый переплет.

Александр Петрович Межиров, известный поэт, как-то по приезде в Тбилиси познакомился с Сережей и одобрил его стихи.

Учась в аспирантуре, сын снимал угол. Время от времени по своим поэтическим делам он бывал у Межирова. У Александра Петровича была дочь Зоя. Сереже дали понять, что девица эта не столь строгих правил, а затем ему был предложен бесплатный кров.

Сообщение об этом повергло меня в смятение. Я со своими кавказскими предрассудками мечтал об иной жене для сына. Но пока телефон раскалялся от моего гнева и увещевания, Зоя забеременела.

Тут Межиров обратился к мужской чести Сережи. Впрочем, по-видимому, беззаботное житье в хорошей квартире сыграло свою роль. Мы с женой Сашей приглашены на свадьбу.

До свадьбы мы пару дней прожили на даче Межирова в Переделкино, и от этого писательского заповедника у меня осталось много впечатлений.

Мы вышли с Александром Петровичем на прогулку.

– Вот дача Пастернака…

– Я его стихи не очень понимаю, ваши мне нравятся больше, – сказал я, – а роман «Доктор Живаго» не произвел на меня большого впечатления. Мне кажется, что вся заслуга Пастернака в том, что он первым, находясь и оставаясь на территории Союза, открыто высказал то, что, собственно, давно было сказано и до него. И Достоевский, и Бердяев предвидели, что русская интеллигенция будет способствовать революции. Так и случилось – интеллигенты сначала приветствовали ее, а затем были унижены и уничтожены разбуженной ими стихией. Все это, к сожалению, мне известно не понаслышке. Кроме того, я поклонник Гоголя и Салтыкова-Щедрина. А Пастернак-прозаик, мне кажется, стоит где-то на уровне Эренбурга.

– Что вы говорите! – как обычно слегка заикаясь, сказал Межиров. – Одно его стихотворение стоит всей моей поэзии! – и тут стал читать, уже не заикаясь, стихи Пастернака.

Стихи произвели на меня очень большое впечатление. А Межиров читал стихотворение за стихотворением, пока мы через поле шли к могиле бывшего хозяина дачи.

На обратном пути мы встретили Евтушенко, шедшего с футбольной тренировки. Я тогда зачитывался его смелыми, обличительными стихами и мечтал пожать руку почитаемого поэта. Моя мечта осуществилась самым будничным образом. На пороге одного из дачных домиков мне довелось пожать руку и другому прекрасному писателю Фазилю Искандеру. Я много раз перечитывал полные своеобразного юмора описания его абхазского детства.

В Москву поехали на машине Межирова. К нам подсел Яков Козловский, блестящий переводчик Расула Гамзатова. Я сказал ему о том, что люблю стихи Расула:

– Какой это прекрасный образ, – летит журавлиный клин, и в нем поэт замечает просвет и мысленно видит себя среди улетающих птиц!

– Да, – саркастически усмехаясь, ответил Козловский, – в подстрочнике журавль действительно был…

Ответ маститого переводчика заставил меня задуматься. Вся суть его сарказма дошла до меня, когда я сам стал, помогая Сереже, переводить с подстрочника стихи грузинских поэтов.

Вот типичный пример лирического «подарка» поэта-переводчика поэту-автору. Точно – слово в слово – я перевел по подстрочнику стихотворение Мориса Поцхишвили, посвященное им художнику Мартиросу Сарьяну:

 
Уже и март и ростепель,
И птицы стали петь.
И дома, Мартирос, теперь
Тебе не усидеть.
 

Сережа подарил Поцхишвили чудесный поэтический перл:

 
Март, ростепель. Все блекло, но весна,
Я понял. Мартирос, ее секрет нехитрый —
Едва в твои холсты засмотрится она.
И сразу обретет цвета твоей палитры.
 

Мне стало понятно, почему авторы стремятся заполучить переводчиками не версификаторов, а хороших поэтов.

Иной раз в погоне за переводчиками возникали курьезы – авторы раздавали одни и те же подстрочники разным поэтам, и переводы одного и того же стихотворения у этих поэтов настолько разнились друга от друга, что порой бывали опубликованы в одной и той же стихотворной подборке.

Так одно и то же стихотворение Григола Абашидзе абсолютно по-разному перевели Андрей Вознесенский и Игорь Шкляревский, и оба эти перевода были опубликованы в «Литературке» в одной подборке!

Свадьба моего сына и дочери Межирова проходила в «Театральном ресторане». На ней присутствовал весь цвет поэтов-шестидесятников – Евтушенко, Ахмадулина, Винокуров, Слуцкий и много других, которых я сейчас не вспомню. Станислав Куняев был свидетелем со стороны жениха на этой свадьбе. Винокуров в поздравительном тосте сказал, что если молодые сумеют прожить вместе три года, значит, проживут и всю жизнь. На него мы, родители новобрачных, зашикали, но оказалось, что он как в воду глядел…

На другой день после свадьбы к Межирову зашел Евтушенко и пригласил меня на хоккейный матч с канадцами – тогда как раз проходили эти знаменитые первые матчи советских «любителей» с канадскими «профессионалами». Женя попросил меня взять с собой плоскую бутылку коньяка и маленький стаканчик. На матче мы немного выпили, и я сказал ему:

– Ведь вы же за рулем?

– Это не имеет значения, – ответил Евгений Александрович.

В Ледовом дворце спорта в Лужниках мы сидели довольно высоко. Отдельной группой, человек, наверное, двести, недалеко от нас сидели канадские болельщики. Все они были в высоких красных цилиндрах, разрисованных золотыми кленовыми листьями. Они размахивали национальными флагами, кричали, пели, гудели в трубы – «болели» очень активно.

Я считал, что канадцы выиграют. Женя болел за наших. Мы с ним поспорили на пять рублей.

Шумели только канадцы. Наших болельщиков в переполненном зале было не слышно – билеты на это престижное зрелище были распределены только среди аппаратчиков. Было удивительно – сотня-другая канадцев на всю арену подбадривала своих игроков, наша же «элитарная» публика хранила гордое, спесивое молчание.

Евгений Александрович налил себе стаканчик коньяку, выпил, потом предложил соседу – тот отказался. Так мы с ним выпили по два-три малюсеньких шкалика. После чего Женя сказал мне: «Завтра вся Москва будет говорить, что Евтушенко на матче с канадцами вдрызг напился». Хотя было совершенно очевидно, что никто из сидящих вокруг нас зрителей не узнал популярнейшего поэта Советского Союза.

У Евгения Александровича внешность заурядная, и он, как мне показалось, с таким вожделением смотрел на красные цилиндры канадцев, что с удовольствием нацепил бы в тот вечер такой же себе на голову. Может быть, он и выпил для того, чтобы остановивший его милиционер, узнав, отпустил бы с богом, взяв под козырек.

Наши проиграли. Евгений Александрович забыл отдать мне пятерку и даже не подвез до метро.

Много лет спустя, навестив внучку Анну, я прохаживался с Межировым вечером по Переделкино, встретил Евтушенко с его новой женой англичанкой. Я напомнил о долге, и он тут же вручил мне мою пятерку. Так что мы квиты.

Однако вернемся к прохиндею – к Сережиному научному руководителю. С его помощью диссертация стала толще на сто страниц, то есть именно на столько, насколько требовалось теперь ее сократить. Я предлагал выбросить все, что было сделано за три года топтания на месте.

Пройдя апробацию, Сережа продолжал вращаться среди поэтической элиты страны и потерял всякий интерес к спортивной научной работе. Его стихи печатались в «Юности» и «Новом мире». Чтобы отвязаться от меня, все настаивающего на продолжении научной работы, мой сын вручил своему научному руководителю 1800 рублей с тем, чтобы тот сократил работу по своему усмотрению, и тут же забыл и про деньги, и про свою диссертацию. «Научный же руководитель» положил деньги в карман и поступил точно так же.

С тех пор прошло три десятилетия и подобные «рыночные отношения» вошли в науку и, похоже, полностью ее заменили…

После окончания аспирантуры Сережа стал работать в отделе науки Всесоюзного комитета по физической культуре и спорту.

Мы с Межировым исполу купили молодым двухкомнатную квартиру возле метро «Коломенская». У них родилась дочка Анна, и мы решили на первых порах поддерживать молодую семью. Межиров нанял в помощь дочери няню, и каждый свой денежный вклад записывал как долг зятя тестю, постоянно напоминая об этом и вмешиваясь в жизнь молодой семьи. Этот мудрый и тонкий человек поступал как глупец, и в конце концов лишил свою дочь мужа. Дело вскоре дошло до развода, и надо было делить квартиру. Сережа был согласен на любую крышу над головой, разменный же вариант Межирова сводился к двум словам: «Убирайся вон!»

Такое требование, естественно, не лезло ни в какие законные рамки. Тогда Александр Петрович приехал в Тбилиси, пошел на прием к Шеварднадзе, который был тогда главой республики и первым секретарем Компартии Грузии.

На приеме у руководителя республики он облил Сережу, а заодно и меня грязью.

Неожиданно, как в недавние приснопамятные времена, меня вызвал первый заместитель МВД Грузии Варлам Шадури.