Текст книги "«Дней минувших анекдоты...»"

Автор книги: Иван Алиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Явившись, я не мог себе представить, что могло стать поводом для такого экстраординарного вызова.

После долгой и совершенно отвлеченной беседы мы заговорили о детях, и я ему откровенно рассказал о Сережиной ситуации с квартирой. Справедливый человек, Шадури отверг вариант «убирайся вон из квартиры!» как незаконный. На том мы и расстались.

Однако доклад Шадури, судя по всему, не удовлетворил власть предержащих.

Меня вызвали вторично, но уже в ЦК партии Грузии. В ожидании этого нового рандеву я нервничал, плохо спал, принимал сердечные лекарства, клал грелку на грудину. Плохо у меня было с «готовностью претерпеть». Грустные, трагические воспоминания не покидали меня…

В ЦК партии Грузии я понес множество публикаций сына – его стихи в московских журналах и переводы в журнале «Литературная Грузия», опубликованные еще до знакомства с Межировым. Взял я и свои книги по вольной борьбе.

На совещание был вызван тогдашний Председатель Спорткомитета Грузии Пертенава, ректор нашего института Мелия. Совещание началось без меня – я дожидался вызова в предбаннике. Когда меня наконец вызвали в кабинет, зав. отделом агитации и пропаганды ЦК, в ведении которого находились вся физкультурная и спортивная деятельность в республике, товарищ Беденеишвили начал разговор со мной в самом грубом тоне.

Повторяя претензии Межирова, завотделом ЦК партии стал орать на меня, повторяя и твердя: «пригрел», «научил», «поселил», «черная неблагодарность», «отец поддерживает», «требует отдельную квартиру», «мерзавец», «рушится дружба между грузинским и русским народами».

Надо заметить, что позиции Межирова в Грузии были значительно сильнее московских: в Москве он был неясной фигурой, «масоном», а в Грузии считался – «большим русским поэтом», ведущим переводчиком грузинской поэзии. Кроме того, в Москве надо было, волей неволей, действовать в рамках закона, а в Тбилиси можно было попытаться его обойти – вызвать Алиханова-отца на ковер и напугать его потерей работы.

В поэтическом мире Москвы Сережу уже знали, и многие в возникшем конфликте были на его стороне. Хотя недавние его приятели и друзья – Евтушенко, Куняев, Шкляревский, тоже были введены Межировым в заблуждение – как и грузинские аппаратчики, они были уверены, что Сережа требует себе двухкомнатную квартиру, и перестали с ним общаться. Мой сын был согласен на любой размен, а бывший тесть просто выгонял его на улицу. Поэты впряглись в это семейное дело и прислали в адрес моего сына любопытную «коллективку» – написанную под диктовку Межирова, как потом уверяли сами подписанты.

Вот и грузинскому партийному руководству Межиров представил Сережу как своего неблагодарного ученика, хитростью проникшего в его благодушное семейство.

Наконец, в Москве дело разбиралось бы в суде как рядовой развод с разделом жилплощади. Тем более что в писательском московском мире, падком на сплетни, эта неприглядная история муссировалась как конфликт молодого искреннего поэта и старого конъюнктурщика, автора подхалимского панегирика «Коммунисты вперед».

В Тбилиси же соотношение кардинально менялось: на уровне местного ЦК это был конфликт между автором партийного гимна и рядовым доцентом, которых «у нас – как собак нерезаных».

В ответ я сказал, что жалоба в ЦК уже сама по себе показывает, что Межиров не хочет решать наш семейный конфликт по закону, а предпочитает обходной путь. И они, работники «центрального аппарата», только способствуют этому.

Это мое заявление только обострило ситуацию. Мне дали понять, что на этот счет есть указание самого товарища Шеварднадзе.

Тогда я сказал, что в заявлении Межирова – прямая ложь. Мы согласны на любой – совершенно на любой! – вариант обмена.

– Как так? Ваш сын требует себе двухкомнатную квартиру! – взвился завотделом.

– Это неправда!

– Я вам сейчас докажу! – и тут же по вертушке товарищ Беденеишвили соединился с Сережиным начальством во Всесоюзном Спорткомитете.

Однако из Москвы ему подтвердили, что у них имеется письменное обязательство Сережи, в котором он подтверждает свое согласие на любой размен жилплощади.

Межиров давно и настойчиво жаловался на моего сына его начальству, и Сережа написал объяснительную записку, телефонное оглашение которой вдруг несколько снизило накал создавшейся на «партийном совещании» обстановки.

Меня никто Беденеишвили не представил, поэтому я воспользовался возникшей паузой, положил перед начальником свои книги по борьбе и сказал:

– Как видите, я тоже делаю кое-что полезное…

Полистав написанные мной учебники по вольной борьбе, Беденеишвили спросил:

– Могу ли я оставить их себе?

Вряд ли эти книги его заинтересовали – скорее всего, они должны были послужить оправданием перед Шеварднадзе, что, несмотря на указание, меня все же не уничтожили, сняв с работы и лишив средств к существованию.

Получив мое согласие, Беденеишвили присовокупил:

– Ваши книги это хорошо, но они не идут ни в какое сравнение с важностью дружбы между Грузией и Россией и налаживанию наших культурных связей! – расставив тем самым все по местам.

(Как смехотворно звучит это заявление сегодня! В Тбилиси все русские надписи, все названия магазинов и станций метро заменены английскими. А на стенах метро до сих пор остались очертания и крепления букв кириллицы. На улицах стало опасно даже разговаривать по-русски. Восторжествовал оголтелый национализм в духе известного писателя Коция Гамсахурдия – отца первого Президента Грузии, который всегда носил черную черкеску с газырями, в знак траура по утраченной свободе. Был известен достоверный факт, который сам же писатель усердно распространял. Однажды к нему приехал писатель из Эстонии.

Чтобы не разговаривать с гостем по-русски, Коция потребовал переводчика. Эстонец удивился:

– Зачем нам переводчик, вы же прекрасно говорите по-русски?

– На русском я разговариваю только с моей собакой, – ответил Коция.)

В общем, так ничего и не решив, меня отпустили.

К тому времени я уже выплатил за московскую квартиру пять тысяч рублей, и так или иначе надо было размениваться. Наконец это удалось сделать моей жене – Зоя с Анной получили двухкомнатную квартиру несколько меньшей площади рядом с метро «Аэропорт», а Сережа 10-метровую комнату на последнем этаже «хрущевки» в коммунальной квартире в районе Серебряного бора, в которой он прожил девять лет. Семейный конфликт, слава богу, наконец был исчерпан.

Несколько месяцев спустя после разбирательства в ЦК, придя на работу, я вдруг увидел Межирова, смиренно стоящего у дверей нашего института физкультуры. Я поздоровался с ним.

– Я не рассчитывал, что вы со мной поздороваетесь. Я специально прилетел в Тбилиси, чтобы извиниться перед вами, – сказал он.

– Я не держу на вас зла…

– Вы меня не поняли. Я считаю себя обязанным извиниться перед вами у Шеварднадзе.

– Бог с вами! Мне этого вовсе не надо.

– Это необходимо мне. Я вас очень прошу. Я уже договорился с Беденеишвили.

– Все это глупости. Вы сами себя наказали. Сейчас вас, наверное, уже прокляла дочь, а придет время – проклянет и внучка. Я не хочу участвовать в этой новой комедии.

– Хорошо, – сказал Межиров. – тогда я вас жду в гостинице «Иверия», когда вам будет удобно. Я попрошу прийти Беденеишвили.

Я согласился прийти в гостиницу, но повторил, что встречаться ни с кем из аппаратчиков не желаю..

Когда я пришел в гостиницу, Межиров сказал, что он все же пригласил Беденеишвили, но тот не пришел.

Я любил поэзию Александра Петровича и спросил его, как он, такой проникновенный лирик, мог натравить этих бессовестных людей на меня, не виноватого ни в чем.

Он ответил, что в поэте, призывающем к нравственным высотам, может жить безнравственный человек. Даже в таких гигантах, как Лермонтов и Некрасов, – первый-де возглавлял карательный отряд в Чечне, а второй был картежник и чуть ли не шулер.

Впрочем, прикрываясь великими именами, Межиров вовсе не относил себя ни к великим, ни к безнравственным.

– На меня нашло какое-то затмение, – так он объяснил свой поступок.

В знак примирения Межиров подарил мне позолоченную ручку «Паркер», которой, по его словам, он написал свою последнюю книгу стихов. В этой книге, видимо, в порядке оправдания, Межиров поместил поэму «Альтер эго», в которой моего сына Сережу он представил как игрушку, им заведенную и обученную и оказавшуюся неблагодарной. Однако бывший зять нисколько не обиделся на бывшего тестя. У поэтов это бывает. Они то и дело пикируются между собой в стихотворной форме. При этом читатель не может угадать, кого имел в виду автор. Обижаться на подобные опусы не принято.

В 1980 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая Сережина поэтическая книга – «Голубиный шум», прождавшая своей очереди на выход восемь лет. В те же годы одна за другой стали звучать по стране песни на его стихи в исполнении Юрия Антонова, Марыли Родович, Аркадия Укупника, Александра Серова и других популярных исполнителей.

Потом вышло еще много книг стихов и прозы Сергея Алиханова, и немало статей о его литературной работе. Он выступал со своими стихами по всей стране, его авторские вечера проводились в Центральном доме литераторов (фотоколлаж 93). О творческой работке моего сына был снят телефильм, показанный на РТР. На десятках сайтов Интернета можно ознакомиться с его стихами, прозой, статьями и песнями, стоит только набрать на любой поисковой системе его имя.

Здесь мне хочется привести отзыв на стихи моего сына известного поэта Евгения Рейна:

«Поэзия Сергея Алиханова архаична и новационна одновременно. Он не забавляется формальными экспериментами, не бросает смысла и содержания в жертву метафоре или интеллектуальному коллажу.

То новое, что он вносит в поэзию, – это ощущение особой ностальгической атмосферы, свойственной людям, чье существование происходит среди дорогих им развалин. Руины, развалины, пейзаж разрушения – вот тот материал, из которого строится поэзия Алиханова.

Особенно замечательным кажется мне стихотворение о „сталинском“ ресторане на горе Ахун возле Сочи, где почти с обонятельной и осязательной остротой воспроизведены детали угасшего имперского кутежа, его герои и изверги, которые могли в любую минуту поменяться местами.

Что касается традиционной „скованности“ („Но я законное звено, мне это счастие дано“ Ходасевич) поэзии Алиханова с золотой цепью русской поэзии, то она самоочевидна. Он учился у Ходасевича, Кузмина, Мандельштама – и очень важно, что он всматривался в более близкие зеркала – Слуцкого, Межирова и особенно, конечно, в магическое зеркало Иосифа Бродского.

Существенно при этом то, что он не стал эпигоном, сильная натура человеческая и поэтическая вынесла наверх собственную интонацию, и книга, лежащая перед вами, – это книга стихов Алиханова в номинальном и литературном смысле.

Долгое время стихи Алиханова дозировались нашими журналами и издательствами с аптекарской скупостью. Это была беда не одного только Алиханова, – слава богу! – она устранена. Перед нами большая книга, есть все основания надеяться, что у нее будет большая судьба».

С Игорем Шкляревским Сережа много лет ездил на русский север, в белорусское Полесье, где на берегах Мезени, Сояны, Мергы и Припяти они по месяцу жили в палатке и ловили рыбу (фото 92). Вот врезка Шкляревского к подборке стихов моего сына, опубликованной в газете «Московский комсомолец»:

«У Сергея Алиханова за стихами не меньше, чем в стихах. Его мысли не существуют отдельно (для слова, для рифмы), они идут из жизни, проходят сквозь промежуток стиха и дальше идут в жизнь. Так корни деревьев на обрыве реки обнажаются, провисают в воздухе и снова уходят в почву. Беспрерывность мысли, беспрерывность чувства.

Много лет мы бродили с Алихановым по берегам северных рек, смотрели в костер и слушали, как шумит северное небо, полное холода, мрака и бледных сияний. Нас породнила не корысть и не взаимная выгода, наоборот – безлюдье и затерянность в бесконечности. Север честнее многолюдной земли, там одинокий – взаправду одинок… Зато ты остаешься наедине с самим собой, ты, как в детстве, радуешься на дне рюкзака пакету дешевых конфет, радуешься солнцу после унылых дождей, радуешься – загорелось мокрое дерево в костре, радуешься звуку далекой моторной лодки и кричишь: Человек! Человек!

Вот, сутулясь под огромным мешком, идет берегом реки поэт Сергей Алиханов и тащит на веревке груженую байдарку. Под солнцем блестят мокрые камни, ревет большой порог, крутит воронки с хлопьями пены…

Вот с охапкой хвороста по серым песчаным отмелям Припяти опять идет Сергей Алиханов, а над ним пронзительно кричат и мечутся болотные чибисы. Под зеленым дубом горит наш последний осенний костер, а мы не знаем, что последний. Мы не знаем, что впереди чернобыльский год… чернобыльские века… Мы смеемся и, разливая в стаканы прощальное вино, Алиханов читает нам стихи о своей очередной незнакомке, на которой он обязательно (так он уверяет) женится! Я люблю его за это. Он никого не обманывает, потому что он поэт и великодушно предоставляет другим право обманывать его. Нет, он не наивен, его холодный проницательный ум вдруг просыпается и находит неожиданные точные слова. Его стихи похожи на стихи инопланетянина, попавшего на Землю, Алиханов смотрит на мир с какой-то особенной точки. Он все умеет – водить машину и моторную лодку, быстро развести под дождем костер, ощипать и разделать глухаря, засолить лосося, согреть остатками костра землю, чтобы не спать на сырой, но главное – он умеет видеть то, чего не видят другие».

Браво, Сережа!

Первая научная работа Лилли делалась под моим руководством и была посвящена программному обучению разнообразным вращениям в художественной гимнастике и балете на упомянутом ранее тренажере. Статьи Лилли на эту тему были опубликованы в журнале «Теория и практика физической культуры», однако ее доклад на институтской студенческой конференции не был одобрен по тем же соображениям, что и ранее Сережин.

История повторилась в подробностях – на Всесоюзной конференции студентов Лилли получила вторую премию. Но педагогическое направление ее не интересовало – она решила поступить в аспирантуру по физиологии, что ей удалось после окончания балетной школы. После успешной сдачи экзаменов Лилли осталась в Москве и несколько месяцев выступала в балетной труппе цирка на Цветном бульваре.

Вернувшись на некоторое время в Тбилиси, она неожиданно вышла замуж за одержимого человека – Алика Саакова – известного тогда фотокорреспондента. Художественные портреты моей дочери стали еженедельно появляться на страницах периодических изданий.

1 февраля 1974 года, вопреки желанию мужа, Лилли уехала в Москву, чтобы продолжить учебу в аспирантуре, а 5 февраля скончалась наша бабушка. Алик не пришел ни на панихиду, ни на похороны, и Лилли решила с ним расстаться и развелась с ним через суд.

Научным руководителем моей дочери был профессор, доктор биологических наук Яков Михайлович Коц, ведущий специалист по спортивной физиологии. Он не торопил Лилли, не подгонял со сроками завершения диссертации. Исследование Лилли было посвящено проблемам питания и тренировки спортсменов, направленным на увеличение углеводного насыщения мышц, с тем чтобы увеличивалась специальная выносливость и работоспособность. Исследования проводились в циклических видах спорта, где определяющим качеством как раз является выносливость.

Проведение этой работы требовало фантастического упорства, огромной трудоспособности, граничащей с одержимостью. Лилли проводила длительные и кропотливые эксперименты, в процессе которых спортсмены работали на велоэргометре.

У каждого испытуемого Лилли трижды проводила биопсию – до начала эксперимента, через десять минут работы на велоэргометре и после работы на полное изнеможение.

Лилли умела убедить каждого спортсмена в полезности этих экспериментов для их спортивной подготовки. При этих экспериментах Лилли производила уколы в мышцу спортсмена, работавшего на велоэргометре огромной – толщиной с карандаш! – стальной иглой, со вставленной внутрь маленькой гильотиной, которая вырезала из толщи мышечной массы кусочек мышцы для последующего биохимического анализа и определения в мышце гликогена до, во время и после работы на велоэргометре.

Повторюсь – подобная, крайне болезненная, в буквальном смысле, хирургическая операция проводилась с каждым испытуемым трижды, еще до того как спортсмен садился на специальную углеводную диету и еще раз трижды после того как спортсмен (обычно испытуемыми были велосипедисты-шоссейники) несколько дней, а иногда и недель питался исключительно насыщенной углеводами пищей – изюмом, медом, мармеладом, вареньем.

Второй раз биопсия проводилась, чтобы определить эффективность углеводной диеты для повышения специальной выносливости.

Вскоре подобный метод биопсии был запрещен – из-за эпидемии СПИДа, так что эксперименты Лилли остались уникальными.

Самое для меня удивительное, что у Лилли не было недостатка в испытуемых, желающих подвергнуть себя такому эксперименту-пытке. Она работала у Коца пять лет и потом еще два года, прежде чем защитилась и стала кандидатом биологических наук (фото 89, 90).

Без специального высшего биологического образования Высшая аттестационная комиссия (ВАК) не присуждала эту степень, и Лилли экстерном сдала выпускной экзамен биологического факультета МГУ – что само по себе достойно изумления.

Некоторое время результаты ее исследований имели гриф ограниченного пользования, поскольку на их основе была организована углеводная диета олимпийских сборных СССР в циклических видах спорта.

Вернувшись в Тбилиси после успешной защиты диссертации, Лилли начала работать лаборанткой в институте, где, вопреки желанию кафедры физиологии, сумела организовать лабораторию. Это оказалось никому не нужной затеей. Более того, активная деятельность Лилли была как бревно в глазу на фоне общей научной бездеятельности института. Тогда Лилли перешла на работу старшим научным сотрудником в научно-исследовательский институт физкультуры и вновь на пустом месте организовала научно-исследовательскую лабораторию по физиологии спорта. Нам с ней пришлось много потрудиться, чтобы достать необходимое оборудование. Но и это, к сожалению, оказалось никому не нужным делом. Тогда Лилли стала преподавать оздоровительную гимнастику для пожилых людей на тбилисском стадионе «Динамо» и получать за это сто рублей.

И тут в Тбилиси произошли известные события 9-го апреля 1989 года – разгон войсками демонстрации и гибель людей. В Грузии резко обострились межнациональные взаимоотношения. Школьные, ближайшие подруги Лилли – грузинки по матерям – вдруг резко выразили к ней свою национальную антипатию – и моя дочь была потрясена. Наступил крах всех ее жизненных целей, принципов и устремлений. Ее умение, знания, на которые было затрачено столько времени, сил и энергии оказались никому не нужны. Жизненной перспективы не стало. Родной город стал чужим. Ей все здесь опостылело, прошедшая жизнь представилась сплошным кошмаром.

Слава богу, уже оформлялись наши паспорта на поездку к моей сестре Лизе в Соединенные Штаты.

Оформление в ОВИРе прошло сравнительно быстро – за один месяц. При получении американской визы в Американском посольстве в Москве Лилли со своей правдивостью чуть ни сорвала поездку. Когда на собеседовании ее спросили, не думает ли она остаться в Америке, она ответила, что постарается это сделать, если сможет стать полезной. Прошедшим перед нами фривольного вида девицам консул в визе отказал. Я был ни жив, ни мертв. Лилли сидела желтая. Консул, узнав, что она кандидат наук и имеет зарплату сто рублей, поверил ей на слово и дал «добро». (Сейчас бы, несомненно, Лилли бы сразу отказали в американской визе, но в те годы в Американском посольстве еще были снисходительны.)

Полетели мы в Штаты с Володей – новым мужем Лилли.

Это ее замужество, как и первое, было для меня совершенно неожиданным. Я приехал из Риги со студенческой конференции и узнал, что Лилли лежит в больнице.

Приехав в больницу, я встретил Вову, которого знал как одного из ухажеров своей дочери. Он представился ее мужем.

Была суббота. Лилли оказалась на осмотре у профессора-гинеколога, который сказал, что ему пока не удалось поставить точный диагноз. В понедельник ей сделают пункцию, и тогда все выяснится.

– Идите спокойно домой и приходите в понедельник, – посоветовал мне профессор.

В палате на кровати Лилли стояла на четвереньках и глухо стонала. Няня, узнав, что я отец, сказала: «Вы что не видите? Ваша дочь погибает, надо принимать срочные меры!»

Я побежал вниз к дежурной. Она заявила мне, что профессор только что осмотрел вашу дочь и не оставил никаких распоряжений. С большим трудом мне удалось дождаться, пока дежурный хирург закончил получасовой пустой разговор по телефону, и умолить его подняться.

По-видимому, он осмотрел Лилли очень грубо, потому что из палаты слышались ее крики.

– У нее нет ничего по моей части, найдите другого хирурга, может быть, он что-нибудь обнаружит.

Я побежал в хирургическое отделение. На мое счастье, я встретил там знакомого врача, и с его помощью мне удалось привести к Лилли хирурга. Осмотр длился пять минут.

– У вашей дочери перитонит. Ее надо спасать! Сейчас же на стол, но у нас в отделении нет мест. Надо договориться с реанимацией.

Это был обыкновенный советский кошмар! Когда мы ее несли в реанимационную, она поцеловала мне руку, чего никогда в жизни не делала. Дочь прощалась со мной! Слезы заливали мне глаза…

Я позвонил жене Сюзанне и, обрисовав ситуацию, сказал, что, возможно, задержусь на неопределенное время.

Моя умница жена всполошила всех кого могла. В больницу ко мне на помощь приехали шесть друзей и родственников.

Как выяснилось после операции, у Лилли оказалась внематочная беременность. Фаллопиева труба лопнула, и уйди я по рекомендации профессора домой – все было бы кончено.

Ни у кого из нас не обнаружилось первой группы крови. Мы с Володей той же ночью достали некоторое количество крови на станции переливания, но этого было мало.

Лилли осталась в реанимации.

Операция прошла крайне неудачно – одна фаллопиева труба приросла к матке, другая – претерпела какие-то изменения.

После такой топорной работы хирургов Лилли лечилась в Минске, в Москве, в Тбилиси, но ее мечта о ребенке, несмотря на все усилия, в Союзе не могла осуществиться.

И вот мы приехали в Штаты, предполагая, что здесь ей смогут помочь.

В госпитале Стенфордского университета врач сказал, что поначалу ей придется лазером привести матку в нормальное состояние. Это обойдется в тысячу долларов. В дальнейшем каждая попытка искусственного осеменения – триста долларов. Однако шансов на успех не более 10 %…

До поездки в США и сам я тяжело и долго болел – мне было уже семьдесят лет, и у меня обнаружили дивертикулез прямой кишки. Целое состояние было истрачено на французские антибиотики, но они не помогали. Питался я исключительно диетическими продуктами, жена мне готовила по совету врачей протертые супы, чтобы, не дай бог, не раздражать слизистую твердой клетчаткой. (Как выяснилось уже в Америке – надо было действовать строго наоборот – есть яблоки с кожурой, хлеб грубого помола, чтобы эту «слизистую» загружать работой). К отъезду в Штаты постоянная боль в животе меня так доняла, что хоть в петлю лезь.

Здесь я надеялся вылечиться, и действительно, едва я приехал, боль вдруг стала сама собой уменьшаться. Я не верил исцелению, у меня и в Тбилиси бывали иногда периоды относительного успокоения. В госпитале врач, выслушав мои жалобы, измерила мне давление – оно оказалось высоким 200 на 100. Она выписала мне таблетки, и через три дня давление стало 150 на 80. Мы собрались поехать на озеро Тахо, которое находится на высоте 2200 метров. Я спросил врача, можно ли мне подняться на такую высоту. «О’кей», – был ответ.

Я сказал своей сестре Лизочке, что в Манглиси, который расположен на высоте всего 1000 метров над уровнем моря, у меня так подскакивало давление, что мне приходилось возвращаться в Тбилиси. А эта молодая врачиха ничего не понимает – на такой высоте я наверняка умру.

– Лучшего места для смерти ты все равно нигде не найдешь, – парировала моя сестра.

Судя по сигнатуре, пилюли снижали давление и имели транквилизирующий эффект. Поэтому я продолжал придерживаться диеты и только изредка, в малых дозах позволял себе что-либо запрещенное нашими тбилисским врачами. Однако кишечник мой не давал о себе знать. Постепенно я расхрабрился и стал есть все – даже перец. Дивертикулы не реагировали.

– Боже мой! – догадался я. Это ведь наши отравленные продукты, это нитраты меня так мучили! Протертые супы из нитратной картошки только добавляли страданий, но никто из врачей – даже 4-го управления! – не смогли догадаться о причине моего заболевания…

Мы поднялись на озеро Тахо. Два дня у меня было сонливое состояние. Я плавал в бодрящей 16-градусной воде и немного загорал. Давление меня не беспокоило. На четвертый день мы с дочерью загорали на пирсе, я вошел в воду, лег на спину и поплыл. Горное солнце приятно пригревало, и я плыл, плыл…

Через некоторое время Лилли обнаружила мое отсутствие и прибежала к Лизочке с известием, что «папа утонул». Соседи, исследовав гладь озера в морской бинокль, обнаружили меня, наверное, в километре от берега.

Наши милые соседи встретили мой выход из воды аплодисментами. Прибежала сестра и стала мне выговаривать.

– Ты же сказала, – в шутку ответил я, – что лучшего места для смерти мне не найти, вот я и хотел попробовать.

Возвращаясь с озера Тахо, мы остановились в столице штата Калифорния городе Сакраменто. Надо было сходить в туалет. «Пойдем в Конгресс штата», – предложила Лизочка. Я высказал сомнение, что нас туда не пустят. «Не пустить человека идущего в Конгресс или в гостиницу – это нарушение его конституционных прав!» – сказала моя сестра.

Американцы в высшей степени доброжелательны и радушны. Не перестает удивлять, как каждый знакомый предлагает свои услуги. Однако на мой вопрос: «Кто такой доктор Хайдер?», который я неизменно задавал, все недоуменно разводили руками. Покойный телекомментатор Дунаев каждый день морочил нам голову, показывая чудака, который 200 дней «голодал» у Белого дома. Нам внушали, что по популярности доктор Хайдер (сейчас о нем уже никто не помнит) чуть ли не второй человек в Штатах после Рейгана. Затем, «прекратив голодовку», доктор Хайдер якобы начал свою президентскую кампанию. В Штатах же о нем никто ничего не слышал, включая и нашего собственного корреспондента «Известий» в Сан-Франциско. Я спросил у него: «Как же так получилось?» «Я не слушаю наших передач», – ответил он мне.

Бездомного героя, которого раздувал и раздул Генрих Боровик, некоего Маури, сердобольные москвичи пригласили в Москву и там вручили ему подарки, и предлагали жилье (сейчас трудно поверить, что было именно так). На самом деле Маури оказался вовсе не бездомным. Когда мы дома смотрели душещипательные передачи о нем, в Штатах как раз проходил его бракоразводный процесс и суд решал, какая часть собственного дома будет принадлежать ему, а какая – его бывшей жене.

А Пелтиер! Сейчас о нем уже никто не помнит, но сколько было шуму! Присужденный к пожизненному заключению за убийство индеец слепнет в тюрьме! Срочно помочь бедняжке Пелтиеру!

И вот из страны «психушек», и лагерного, и тюремного беспредела, из страны бомжей, нищих, процветающего бандитизма и тонущих подводников, из чернобыльского распадающегося государства, беременного кровавыми национальными войнами, где на огромных территориях без врачебной помощи и медикаментов умирают дети, инвалиды и старики, в благополучную Америку за государственный счет была отправлена делегация из четырех окулистов наивысшей квалификации!

Каково лицемерие и хамство по отношению к своему народу!

Американцы, ради которых вся эта комедия и была устроена, разумеется, об этой глупости никогда не слышали.

Довелось мне встретиться в Сан-Франциско с бывшим студентом нашего института Анатолием Голетиани, евреем, эмигрировавшим из Советского Союза лет десять тому назад. Работает он в фирме по продаже недвижимости.

– Поначалу, – рассказал он, – еврейская община помогла мне, но они никак не могли взять в толк, в чем суть моей специальности. Я объяснял им, что работал заведующим учебно-спортивным отделом добровольного спортивного общества «Буревестник».

– А чем состояла ваша работа? – допытывались они.

– Ну, я помогал в организации спортивной работы в высших учебных заведениях, заботился о сборных студенческих командах, составлял календарь учебно-тренировочной работы и соревнований…

– А чем же тогда занимались сами учебные заведения? Почему они сами не организовывали свои команды? А вы можете кого-нибудь тренировать по какому-либо виду спорта?

– Нет, я чистый организатор.

– И вот, – продолжил наш бывший студент, – пришлось мне первые пять лет работать шофером такси. Сначала я спрашивал у клиентов, по какой улице проехать, чтобы было короче. Щедрые американцы, когда узнавали, что я новичок, да еще из Союза, подбадривали меня и платили хорошие чаевые. Потом я купил дом в рассрочку, отремонтировал его сам. Цены на дома поднялись, и я с выгодой его продал. Тогда мы с братом организовали свою контору по продаже недвижимости. А через восемь лет я вернулся в Тбилиси и хотел забрать в Америку свою жену и дочь. Но жена в Сан-Франциско не осталась, в Тбилиси с моими посылками – она королева, а здесь никто…

А мы с Лилли остались жить в Америке, потому что возвращаться нам было некуда. Вова – муж Лилли вернулся и вскоре погиб: его – уже бездомного – убили пьяные отморозки.

Лилли работала ночами. Сначала сиделкой, потом няней и продолжала упорно учиться. Окончила колледж в Марин-каунти, потом Стенфордский университет, стала бакалавром, затем и доктором. Сейчас Лилли работает в реанимационном отделении госпиталя Святой Марии в Сан-Франциско. Помимо основной работы, Лилли консультирует сослуживцев и студентов, проходящих практику в больнице по уходу за больными после операций на сердце. А главное, Лилли вышла замуж за эмигранта из Германии, и у них родилась дочь Летиция, которой сейчас девять лет, она учится в пятом классе и совершенно свободно владеет тремя родными для нее языками – русским, английским и немецким (фото 94).