Текст книги "Все, о чем вы мечтали"

Автор книги: Иван Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

  Я готов...

  Любой мир – мир взрослых. Никто так просто меня не отпустит...

  Никогда не узнаю, сколько прошло времени прежде, чем в камере возник свет. Не много, помереть не успел.

  Рыжие блики от факела метались, выхватывая из клубящейся здесь темноты грубую кладку стен, прогнувшиеся под собственной тяжестью плиты нависающего потолка.

  Дуновением ветерка свет скользнул по моим щекам, прижег веки...

  Ошеломленно хлопал слезящимися глазами, не зная, как реагировать.

  Резь, гной, ресницы слиплись... Я вижу?

  Двое внесли в камеру стол. Вышли, вернулись, внесли низкий топчан.

  Меня грубо вздернули на ноги, содрали одежду, и, бросив прямо мордой на плохо оструганные доски, вновь начали пытать. Один придерживал руки, ноги, зажимал голову, второй месил. Тело скручивало судорогой, но пальцы мяли, раздирали мышцы, отрывали их от костей. Когда палач уставал, менялись местами. Сжав зубы, я молчал.

  Потом, перевернув на спину, все повторили. Спину уже отпустило. Разогретое тело кололо иглами, но это уже была не та боль. Меня лечили. Средневековый массаж.

  Первый массаж в моей жизни. Слово вспомнил.

  Когда перешли к пальцам, я уснул.

  Они меня годами пытать могут. Этот сам сказал – золото дело серьезное. Попытают, подлечат и опять. Ну, влип...

  И в хомяка почему-то не получается.

  Ведь могу не выдержать? Могу.

  Поздно сообразил – надо было сандалии расплести. За что здесь цеплять – не понятно, но, все-таки... Как-нибудь. Что теперь вспоминать? Когда допер – сандалии уже исчезли.

  А вены на руке перегрызть?

  Дурак. Уйду сам – за ребят примутся.

  Да и не дадут теперь...

  В камере постоянно двое сидят, в темноте от них не укроешься. На столе два заляпанных потеками воска подсвечника, пламя пригибается под сквозняком. Свечи часто меняют.

  Коптят, однако...

  Свет теперь постоянно: на столе стоит распятие и изображение божьей матери. Чтоб молился, а не в темноте пребывал. Как барин: лежу у стеночки на низком топчане под полосатым колючим одеялом, укрытый им до самого носа – мышцы грею. На холоде судорога возвращается. Полуголый, босой, в одних выданных тюремных портках. На руках и ногах кандалы, не сбежишь.

  Но – просторные. Не трут...

  Над головой повесили изображение какого-то святого. Верх ногами. Зачем?

  Не спрашиваю. Жду.

  Может быть, зря...

  Раз не спрашиваю – скучающие на табуретках тюремщики мне сами сказали. Меня должны казнить! Я приговорен к смерти, как знаменитый в соседней Франции разбойник, отловленный бдительной полицией при злонамеренной попытке пересечь границу в надежде принести боль и слезы, зло и ересь, на благословенную землю великой Испании. Короче – габачо, презренный иностранец, француз! Безбожник, республиканец, противник церкви и трона, враг истинной благой веры, великого католического короля и гордого испанского народа, приверженного престолу и алтарю.

  Камеру облагородили до состояния капильи, помещения, куда к приговоренному (по стародавнему обычаю) за день перед казнью будут свободно допущены все желающие высказать в лицо заключенному то, что они про него думают: ободрить или плюнуть в рожу, за все.

  А потом – позорная публичная казнь через удушение...

  Вот и ладненько.

  Повесят, что ли?

  Нет, габачо. В Испании нет виселиц. Как и положено – за разбой удушат на гарроте. Традиция.

  На соборной площади воздвигнут эшафот. Сквозь доски помоста вколотят в землю столб, рядом поставят скамеечку, тебя – на нее. Посадят спиной к столбу, стянут веревкой руки, ноги, чтобы не трепыхался, голову в ошейник, закрепленный на столбе. Палач начнет крутить сзади винт и железное кольцо сожмется, прижимая голову к столбу. И так – пока не задохнешься. Медленно. Морда посинеет, глаза закатятся, язык выпадет.

  Сука, Рафик! Пошутил, понимаешь. Проверял, зараза...

  До вечера труп будет выставлен на обозрение. Потом пригонят тележку живодера. Тебя разрубят на куски, погрузят и вывезут куда подальше, скорее всего – выкинут в пропасть. Если найдут подходящую.

  Зрелище всенародное, грандиозный праздник! Народу набьется немерено, никто не пропустит. Казнь разбойника! Да о таком всю жизнь вспоминать и детям рассказывать. Монахи станут собирать пожертования на упокой души осужденного, торговцы – торговать в толпе сластями и сосисками. Вся площадь будет забита, места на балконах и в окнах распроданы. Места у эшафота – только для избранных дам и господ из высшего круга.

  Возможно... только – возможно, мы ничего не обещаем, но... Возможно, прибудет сам Великий инквизитор, дон Рамон де Рейносо и Арсе, архиепископ Бургосский и Сарагосский, патриарх обеих Индий.

  Габачо, ты слышишь?

  Может, ребят увижу. Или сюда зайдут. Если на свободе. Есть же надежда...

  А пока – никого. Когда же казнь?

  – Пожалуйте одеваться, сеньор. Сейчас вам все принесут. А пока умывайтесь, приводите себя в порядок.

  Ну вот и все.

  Никто не пришел.

  Часа два-три назад заглянул какой-то поп, постоял надо мной, пристально всматриваясь, чего-то поговорил, обращаясь ко мне или к почтительно поклонившимся, торопливо крестящимся тюремщикам – я так и не понял. Молча смотрел на склонившееся надо мной одуловатое лицо. Не пожелал падре перевести свои речи на французский, а я не испытываю тяги к пустым разговорам. Просить, умолять, объяснять...

  Поскорее бы.

  Никого в городе не заинтересовал. Не за что мне плевать в лицо, некому увещевать, жалеть, по мне печалиться. Никто меня не знает.

  Поднявшись, аккуратно заправил одеяло, сполоснул лицо и руки холодной водой из стоящей на лавке кадушки, затем, решившись, стал плескать на торс, подмышки.

  Да, затягиваю процесс, выигрываю время. Нет, не стыдно.

  Перед собой не стыдно. Не в страхе дело.

  Уйду чистым.

  Поторопился. Потом расковывали, пришлось перемываться.

  Привезли в закрытой наглухо карете к настоящему дворцу. Серый, громадный. Дворец, одним словом. Финтифлюки всякие по стенам, на крыше. Выходя, успел исподлобья окинуть взглядом – не менее трех этажей, наш вход в боковом флигеле. Сопровождаемый солдатом и молчаливым молодым священником, по шикарной лестнице поднялся на второй этаж. Меня запустили в зал и оставили одного. Ну?

  Здесь, что ли, приговор зачитают?

  Комната обставлена богато, со вкусом. Стены обтянуты белым атласом, стулья обиты той же материей. Письменный стол красного дерева украшен тончайшей резьбой. В стенном шкафу антикварные книги, на изящных ажурных столиках, подставках – статуэтки, безделушки, какие-то вещицы неопределенного назначения, резные ларчики.

  Появился судья: спокойный человек в одежде священнослужителя, в очках, следом за ним сразу зашел секретарь. Всмотрелся повнимательнее: лицо судьи спокойное, сухощавое, смуглое и бледное, из-под очков видны миндалевидные, невыразительные глаза. Руки худые, нервные. Секретарь наподобии – никакой. Судья учтив, благовоспитан, похож на дворянина, секретарь попроще, руки грубоваты.

  С ними лучше помолчу, а то ляпну что не то и окажусь в застенках знаменитой испанской инквизиции.

  Нет уж, "умерла – так умерла".

  Пепе так хохотал над этим анекдотом. Смешинка в рот попала. Вспомнив друзей, я, кажется, невольно улыбнулся. Священник улыбнулся в ответ, кивнул секретарю и тот, сделав пару шагов, отодвинул тяжелую бархатную портьеру, скрывающую стенной гардероб. Распахнул... Рядами развешанная одежда!

  – Ваша светлость, соблаговолите переодеться в подобающее вашему рангу. Желаете принять ванну, постричь волосы? Пригласить врача? Как вы себя чувствуете?

  Если бы судья достал дубину и шарахнул меня в лоб, такого бы эффекта он не достиг. Череп у меня – хоть по наследству. Мне... у меня буквально подкосились колени...

  Что?!!

  Отмытый, слегка подстриженный (захотелось оставить длинные волосы) и расчесанный, одетый в белый жилет, узкие желтые панталоны и синий фрак, вроде бы подошедшие мне по размеру и сидящие более-менее нормально, я был вежливо препровожден еще на этаж выше. Судья и секретарь, дирижируя моим преображением, не стремились меня просветить о причинах столь странного отношения к даже не вчерашнему, а к сегодняшнему, утреннему разбойнику, удалой головушке. Обращались по-прежнему – ваша светлость, но в подробности не вдавались, кто я – не сообщали, а сам я с вопросами не лез, настороженно молчал. Сразу как-то удалось не пуститься в восторженный пляс, сдержать радостные вскрики, такой молчаливой тактики и продолжаю придерживаться. Потребуется – скажут. Был я уже бароном-графом-маркизом, плавали, знаем.

  В нашем крыле дворца люди попадались не часто: в основном – на переходах, на лестнице, в коридоре, почти все были в монашеском одеянии, только у некоторых дверей стояли лакеи в ливреях, они же меня и обслуживали, повинуясь командам приставленных господ. Так же – не пожелавших представиться. Женщин не было вовсе.

  Время приближалось к обеду: утром баланды не дождался и теперь живот, привыкший к кормежке по часам, громко сигнализировал компрометирующими меня писками и воем. И в туалет бы? Не, нет, в туалет не надо... это я к слову. Но – вдруг? Они тут едят что-нибудь?

  Неудобно спрашивать: вежливые, крутятся вокруг меня, гордого, распространяющего холод и молчаливое презрение ко всему происходящему, и вдруг – на тебе! Ни с того, ни с сего: – Жрать давай! Как-то не совсем...

  За массивной резной дверью кабинета на третьем меня ждал очередной церковный служитель.

  – Здравствуйте, ваша светлость, проходите.

  Жестом руки отпустив мое уже примелькавшееся сопровождение (почтительно согнувшись и пятясь задом, тихонько прикрывшее за собой дверь), полный человек в черной, наверно – шелковой – сутане, из-под которой виднелось изящное, тонкое кружево, по виду очень дорогое, приветливо улыбаясь, шагнул мне навстречу.

  – Мне кажется, вы теряетесь в догадках. Позвольте же мне все прояснить. Думаю, уместнее, если наша беседа будет протекать за столом, прошу вас, окажите мне честь совместно откушать. Надеюсь, вы не против пока обойтись без прислуги, некоторые темы не для их ушей. Справимся?

  Священнослужитель неожиданно подмигнул.

  Все время, пока он говорил, я не мог оторвать глаз от раскинувшегося передо мной богатства. Хлеб, сыр, мясо! Вино. Было уже...

  Надо отвлечься, изучить лицо, подумать... Слова обдумывать.

  Среднего роста, полный, но какой-то гибкий, скользящий, сильный. Словно борец, закутавший сталь мышц в мешковатый халат.

  Хлеб, сыр, мясо!

  С трудом удалось отвести взгляд.

  – Вы очень любезны. Благодарю.

  Теперь – лицо. Грубые, рубленные черты, взгляд из подлобья, пронизывает, давит, но – все вместе производит впечатления воинственного благородства. Сильная воля. Не похож ни на кого, на него самого хочется быть похожим. Воин. Друг.

  – Позвольте представиться, ваша светлость. Аббат дон Диего, маркиз де ла Вега Инклан.

  Аббат. Маркиз – ваше сиятельство. А как обращаться к аббату?

  – Я очень уважал вашего отца, дона Хосе Мария Альварес де Толедо и Гонгаса, одиннадцатого маркиза Вильяфранка-дель-Бьерсо, пятнадцатого герцога Медина-Сидония, тринадцатого герцога Альба, восьмого герцога Фернандина, герцога Монтальто, герцога Бивона и прочая, прочая, извините, что сейчас не перечисляю все.

  Хера се! Ну и мальчика я раздел.

  Опять Вильяфранка... Врет?

  – При его жизни нас почитали друзьями, но, пожалуй, этого не было, как это для меня не прискорбно. Человек, тонко чувствующий все грани искусства, великолепный музыкант, ваш отец мало кого допускал в свой мир, многим памятна благородная сдержанность рода Вильяфранка-дель-Бьерсо. И все же – я считаю себя его другом и сделаю все, чтобы быть достойным дружбы его единственного сына.

  Ждет, что брошусь ему на грудь?

  – Я был ранен, ваше сиятельство. Многие воспоминания утрачены.

  Благородная сдержанность присуща не только роду моего предполагаемого отца. Дальше.

  – Мне известно, что вы потеряли память при ранении в голову. Прошу меня извинить, что напоминаю об этом, но... Раccкажу вам о вас.

  Будешь вторым. Монтихо неплохо врал у принца. Может, и Вильяфранка я такой же, как граф де Теба?

  – Вы родились в Вене, в законном браке, признанном и освященном католической церковью, в 1784 году. Ваша мать, баронесса Урсула фон Кинмайер, единственная родная сестра барона Микаэля фон Кинмайера, фельдмаршала-лейтенанта австрийской армии, командующего военным округом в Торгау, племянница по материнской линии барона Михаэля Фридриха Бенедикта фон Меласа, генерала кавалерии, который сейчас командует войсками во внутренней Австрии, в Богемии, тогда же скончалась родами.

  Бриллиантовые пряжки на туфлях. Такой человек не станет врать.

  – Мне тяжело об этом говорить, но брак вашего отца не был признан здесь, в Испании.

  – Почему?

  Аббат несколько замялся с ответом.

  – Мезальянс. Прошу простить, ваша светлость, но вы спросили...

  Все равно не понимаю. Не знаю этого слова.

  Пришлось вопросительно поднять брови домиком.

  – Слишком велика разница в общественном положении. Кроме того, ваш отец был уже женат.

  Неприятно, конечно. Можно развестись, но... церковь, кажется, не разводит? Он что, двоеженец?

  Взглянув на мое застывшее лицо, аббат торопливо продолжил.

  – Если бы его величество Карлос III дал согласие на брак, ваша мать могла получить титул, скажем, графини, который перешел бы к вам, а так...

  Избегая взгляда моего визави, сосредоточился на отрезании кусочка окорока. Получился здоровый ломоть. А я и хотел! Пусть спишет на нервы. Жрать хочу – не могу!

  – Так что же произошло?

  – Совсем молодым, восемнадцатилетним, за девять лет до вашего рождения, герцог сочетался браком с доньей Марией дель Пилар Тересой Кайетаной де Сильва и Альварес де Толедо, внучкой дона Фернандо, двенадцатого герцога Альба, которой тогда едва исполнилось двенадцать лет. Ващ отец прямой потомок Великого Педро Толедского, в подготовленном браке соединялись два наиболее знатных рода Испании, равных по знатности королевской династии, более древних, чем правящие Бурбоны. От рода вашего отца, рода Гусманов, восходящего к кастильским королям, ведут свою линию монархи Португалии. К величайшему сожалению, этот брак оказался бездетным.

  Теперь понятно, почему я единственный сын.

  – Герцог превосходно играл на виоле да-гамба, инструменте с глубоким, волнующим, мягким звуком. Путешествуя, будучи в Вене, на одном из концертов в Опере он встретил вашу мать. Ваш отец был ослеплен вспыхнувшей любовью. Чувства были взаимны, герцог собирался развестись. Он сделал предложение вашей матери, которое было принято. Но предстоящий развод не был одобрен в Испании. В отчаянии влюбленные обручились, и ваш отец отбыл на родину, чтобы припасть к ногам его величества, вымолить разрешение испанской церкви. Надеясь уладить дела. Но, увы... Все было напрасно. Наша церковь была против предстоящего брака. Как я уже говорил – слишком разный общественный статус.

  – Баронесса, сестра и племянница австрийских фельдмаршалов – это мало?

  – Тогда – да. Ваш дед еще не был бароном. И он, и ваш дядя не занимали существенных постов. Обычные офицеры с неопределенными карьерными перспективами.

  – Что же дальше?

  – Герцог обезумел. Простите, ваша светлость. Он вернулся в Вену и тайно сочетался браком с вашей матерью. В этом браке родились вы. Церковь Австрии закрыла глаза на необычайные обстоятельства. По требованию Санта Каса, простите, Святой Инквизиции, ваш отец был вынужден вернуться. Брак с герцогиней Альба так и не был расторгнут, брак с баронессой фон Кинмайер не был признан действительным.

  – И?

  – Оскорбленные столь явным пренебрежением, родственники вашей матери не препятствовали отъезду младенца в Испанию. Ваш отец был вынужден отдать вас на воспитание в монастырь, где вы и находились до 1798 года, когда горячее сердце истинного аристократа и патриота, страдающее за поражение родины, позвало вас встать под знамена своего деда, чтобы отомстить оккупантам. На полях сражений вы попали в плен, были освобождены, и, по пути на родину, тяжело ранены.

  – Мой отец?

  – Герцог скончался в 1796 году при достаточно странных обстоятельствах. Болезнь буквально за пару месяцев выпила все его жизненные силы. Ходили слухи, что он был отравлен, но слухи так и остались слухами. Все наследство и титулы отошли к вашему дяде, младшему брату герцога. Ваш дядя – двенадцатый маркиз Вильяфранка-дель-Бьерсо, шестнадцатый герцог Медина-Сидония. Ваша мачеха – тринадцатая герцогиня Альба, самая знатная дама в государстве.

  – А кто же я?

  Аббат-маркиз рассеянно потер переносицу. Совсем не ест, мешая этим мне обжираться. Когда еще...

  – Хм... В монастыре вы находились под именем Алехандро Педро Мигель Хосе Мария Карлос. Крещены как Александр Петер Микаэль фон Кинмайер.

  Стоило ради этого меня волочь через всю Европу. В монастырь? Сбегу.

  – Идальго имеют право на шесть имен, обычные гранды Испании – второго и третьего ранга – на двенадцать, гранды первого ранга в этом не ограничены. У вашей мачехи тридцать одно имя, она пользуется заступничеством многих святых.

  – Почему же вы ко мне обращаетесь – "ваша светлость"? Ваше сиятельство?

  – Немного терпения, ваша светлость. Что же вы ничего не едите? Попробуйте эти устрицы.

  – Благодарю вас, стол великолепен. Давно не доводилось столь роскошно обедать. И все-таки?

  – Герцог не оставил каких-либо распоряжений относительно вас. Его смерть была так неожидана. Сорок лет – разве это возраст для настоящего мужчины, кто бы мог подумать? Все произошло так быстро...

  Аббат откинулся на стуле, прикрыл глаза и замолчал. В уголке рта прорезалась горестная складка. Может быть, он действительно считал отца своим другом? Смотрится правдоподобно.

   – И только недавно в распоряжении их католических величеств оказались некие бумаги, в которых ваш отец официально признает вас своим законным сыном и единственным наследником. Где были эти бумаги все прошедшие годы, ваш покорный слуга не имеет чести знать. Возможно, если будет на то согласие их величеств, вам вернут наследные титулы и имущество. Недостающее можно будет оспорить в кастильском королевском суде.

  – Что может повлиять на решение их католических величеств?

  Аббат вздохнул.

  – Насколько мне известно, граф Монтихо был послан за вами ее величеством Марией-Луизой Пармской. Несомненно, этот шаг был одобрен его величеством Карлосом IV, иначе и быть не может.

  – Но, мои родственники...

  Меня бесцеремонно перебили. Правильно – ты слушай, слушай.

  – Молодой граф де Теба милостиво принят при дворе. Его отец имел счастье принадлежать к ближайшему окружению королевы. Граф Монтихо не посмел бы использовать это имя, если бы не был уверен, не получил соответствующего разрешения или – даже прямых указаний.

  Кинул на меня внимательный взгляд – все понял? Понял, не дурак.

  – Но есть препятствие, устранить которое только в ваших силах. Если вообще возможно.

  Что на меня смотреть? Гадать не собираюсь. Говори.

  – Вы должны стать настоящим испанцем, грандом. Не только титулами – душой. Принять Испанию в свое сердце, понять ее, ощутить ее величие, страсть, стремления. Испания – ваша родина, ваша боль, ваша любовь. Без этого ни народ Испании, ни ее духовенство, ни двор не смогут вас принять. Земля Испании вас не примет.

  Возвышенно, но мутно. Что конкретно от меня требуется?

  – То есть, недостаточно будет выучить кастильский?

  – Да, потребуется еще латынь.

  Мне нравится этот дядька. С юмором.

  – Пока любой, кто увидит вас и перебросится хоть парой слов, опознает габачо. Вы немец, француз, кто угодно, но не испанец. В вас нет твердости нашей веры, вы не ощущаете божественной сути королевской власти, вы не можете быть опорой монархии, опорой веры христовой, вы не знаете наш народ. Вы все забыли, ваша светлость, и сформировались вновь под нездешним солцем.

  – И что же делать?

  – Я помогу вам. Я расскажу вам о Испании, я покажу вам в нас то, чего габачо никогда не увидят и не поймут, я раскрою вам истинную суть нашего народа, а дело ваше – принять или не принять, понять или со смехом отбросить, пренебречь...

  – Благодарю. С чего начнем?

  – С простого. С одежды. Поменяем костюм. Тот, что вы выбрали, предназначен для верховой езды.

Глава 16 Эпилог

  Без стука зашедший в отведенные мне покои лакей согнулся в низком поклоне, демонстрируя солидную плешь.

  А постучать? И где тот болван в желтых чулках, что караулит у входа в комнаты? Меня, кстати, караулит.

  Ответа, разумеется, не получил, да и не спрашивал. Из-под сияющей лысины донеслось.

  – Ваша светлость. Вас приглашают.

  Отложив толстенный том по придворному этикету, по которому (в перерывах между прочими прелестями жизни) меня учат читать по-испански, выполз из-за стола, потянулся, захрустев всеми косточками. Уже сросся со стулом. Ем, уткнувшись в книгу, если аббат не появится на обед. Латынь изучаю по катехизису. Спать не дают! Почти.

  Народные нравы и обычаи, история, политика, дворцовый церемониал, кто есть кто, догматы веры. Догматы веры превалируют.

  Ого? Огого!!!

  Жить захочешь, не то выучишь. Некуда меня девать, если не оправдаю доверия: считайте, погиб по дороге на родину, никто косточек не найдет. Нахрен никакому монастырю не сдался. Или – или. Величествам нужен молодой герцог, или – я не нужен вообще. Из дворца не выйду.

  Из какого дворца, неужто королевского? Да не может быть! Его величество не такой! Он добрый!

  У него лакеи в красных чулках. У меня – тоже, если пройду испытания. Еще – у премьер-министра, князя света, герцога Алькудиа, ему специальным указом пожаловано.

  Желтые штаны, два раза – Ку!!!

  Имею право обращаться к королю – "кузен", шляпу вообще не снимать, с одиннадцатью прочими грандами первого ранга – на ты. С оставшимися пятьюстами тридцатью пятью особами de titulo, не делая разницы с иными нижестоящими, – на вы, c холодной вежливостью. Любая работа – западло, только занятия искусством.

  Этих дворцов у меня самого по стране штук под двадцать. Одних резиденций.

  Так из какого дворца? Хрена тебе, королевского! Не довезут. Отсюда, из этого, не выйду! Одно радует – казнь на площади мне больше не светит. Исчезну в подвалах, рассеюсь, словно облачко пара, как и не было меня здесь никогда. Благо – ходить недалеко, два этажа вниз.

  Так и сказали?

  Не-а. Сам допер. Путем сложных логических умозаключений. Развиваю мозг.

  Спустились на этаж (хорошо, что не на два) и далее – третья дверь налево по коридору. Скучающий рядом снулый лакей очнулся, схватился за ручку, потянул на себя, распахивая, и тут же вошел в позу зю, демонстрируя сгорбленную спину.

  Тоже входит в обучающий комплекс. Привыкаю. Главное – ничему не удивляться, ничего не делать самому, на подобострастные выпады не реагировать. Холодная надменность – так они воспринимают мою настороженность и попытки скрыть чувства. Типа – фамильное просыпается, аристократизм на марше. Эту песню не задушишь, не убьешь – черт те какое высочество, черт те в каком поколении.

  Сидящие в комнате не обращали на меня внимания. Секунды две, здесь же стучать не принято. В результате Пепе, не договорив, застыл с раскрытым ртом, Гонсало уронил вытянутую из шкафа книгу, Кугель, подавившись вином, закашлялся. В остальном обошлось без разрушений и битой посуды, разве что – стул повалили, кинувшись ко мне.

  – Ваше сиятельство!

  – Ваше сиятельство!!!

  – Граф!

  Черт, ребята!!! Живы!!!

  Совсем почти устроили свалку, готовясь сцепиться в дружеский клубок обьятий, сам от себя такого не ожидал – да ведь и не было пока такого, не расставались так...

  Ребята затормозили, как перед стеной. Чего? В чем дело? Выгляжу, наверно, так. Похож на гранда. Аббат расстарался, нагнал портных, настрочили гардероб. На мне длиннополый жемчужно-серый фрак, панталоны в обтяжку, высокие черные сапоги. Руки утопают в вычурных белых кружевах в тон с пышным жабо, на жилетке болтаются какие-то особо дорогие брелки, ничего в этом не смыслю, верю аббату на слово. Хожу, разнашиваю, привыкаю. На руках желтые лайковые перчатки, иногда, разминаясь, прихватываю с собою трость. Гардеробом заведует специальный лакей – мой камердинер – глава куаферов, белошвеек, сапожников, портных и прочей братии. Мое дело дважды в день напяливать подготовленный наряд и – привыкать, привыкать. Да не баран, шучу! Конечно – слушаю, понимаю, начинаю разбираться. Уже нормально двигаюсь, не деревянный.

  А ну вас!

  Шагнул, прижал Кугеля к груди. А ведь я подрос, мы почти вровень. Голова-то у него совсем седая... Кугель!!! Как же я рад!

  Остальные столпились, не зная, что сказать, потом Гонсало осторожно хлопнул меня по плечу, я оставил Кугеля и обнял его. И началось. Ребят, наконец, отпустило.

  Минут через пять, когда расселись, стихли восторженные выкрики, я, оставив в покое руку Кугеля, попросил.

  – Рассказывай!

  Сдерживаясь, чтобы опять не вцепиться, чтобы вновь не исчез. Кугель! Родной!

  – Да уж не чаяли найти! Нас через три дня отпустили, конфисковав все оружие, лошадей, карету, деньги. Без объяснений, приказали убираться из города. Хорошо – хоть одежду оставили, у Гонсало было зашито несколько монет.

  – А у тебя в каблуке?

  – И у меня. Дождались в Сан-Себастьяне наших Пепе, Хуана, Гильермо.

  – Пепе, ты как?

  – Вылечили, уже забыл.

  Неприятно, ответ знаю, но, все же...

  – Что с Ибаи?

  – Вашими молитвами, граф. Поправится. Его мать просила передать – у нее теперь три сына. Третий – вы.

  – Благодарю вас, господа.

  Не умею. Никогда не умел. С этой учебой стал вообще деревянный. НО! Пусть прочтут в глазах, пусть каждый прочтет...

  – Так вот, узнали, что вы отправились в Мадрид, и – за вами.

  – А кто сказал про Мадрид?

  Пепе довольно хмыкнул.

  – Есть связи... Но, все-таки, граф, могли бы нас подождать.

  Я промолчал. Друзья ждали ответа. Кажущуюся неловкость постарался развеять Кугель, нарушив повисшую тишину.

  – Так вот. Приезжаем в Мадрид. Но и в Мадриде – ничего!

  От стола донесся голос Гонсало. Ухмыляясь, отсалютовал мне бокалом.

  – Эй-эй! Не совсем – ничего. Кое-что о графе де Теба узнать удалось. Даже увидеть, правда, издалека.

  Гильермо, блаженно улыбаясь, мягко потянулся на диване.

  – Да, ваше сиятельство, задали вы задачу. Пришлось поездить.

  Хмыкнув на веселящуюся молодежь, Кугель продолжил свое повествование.

  – Остановились в гостинице на калье де Анторча – Факельной улице. Вдруг, как-то вечером, входит к нам человек в одежде нунция, посланца святейшей инквизиции, и под расписку передает Гонсало пакет. Тот, как увидел печать на пакете – аж побледнел.

  Она такая, печать инквизиции – крест, меч и розга. Сгниешь в застенках, никто не узнает. Святые отцы не любят ненужной огласки.

   – Скажу так – мне стало не по себе, наслышан. Страшно. У инквизиции везде глаза и уши, может, расспрашивая, кто-то из нас не то сказал? Хуан хотел попасть на прием к самому архиепископу гранадскому Деспигу, правой руке Великого инквизитора. Донос состряпали? Вскроешь – а там приказ предстать перед священным трибуналом! Наши испанцы совсем с лица спали, а, Пепе?

  Пепе недовольно дернул плечом. Из-за спины раздался ровный голос Гонсало.

  – Приглашение бургосского инквизиционного трибунала на auto particular, закрытое заседание, где будет вынесен приговор еретику Альваро де Браганца, бывшему альгвасилу в Ируне.

  – Так вот. Отказаться нельзя, кроме того – надеялись что-то узнать о вас. Позавчера приехали...

  На этот раз обстоятельного Кугеля перебил неутерпевший Хуан. Вот язва, не даст старику насладиться неспешным рассказом.

  – Сегодня утром пригласили в Palacio del patriarca, архиепископский дворец, нас принял викарий. Потом отвели в эту комнату, попросили подождать.

  Ну да, дворец его преосвященства, архиепископа Бургосского и Сарагосского, дона Рамона де Рейносо и Арсе, патриарха обеих Индий. Великого инквизитора, сорок четвертого по счету.

  Считают, что недостаточно простимулирован? Теперь на меня повесили жизнь моих ребят.

  Кугель уже какое-то время пристально всматривается в мою левую руку. Сейчас, бесцеремонно схватив, сдвинул наверх кружева и ошеломленно вздохнул. Похоже, когда я ею размахивал, рукав немного задрался. Белая охватывающая полоска. Думал, что ссадины от Дочери дворника зарастут: корка отпадет и – все. Почему-то следы остались. На шее, под жабо, такой же. Ну вот, полез под жабо, начал расстегивать жилет...

  – Хватит! Я полосатый, как тигр, да еще в ошейнике. Плети. Аист. На пальцах левой ожоги, ношу перчатку.

  Повисла мертвенная тишина. C надрывом, с изумлением, с гневом. После которой – только шопотом.

  – Мы не знали, ваше сиятельство. Мы ничего не знали. Простите!

  Кто это сказал?

  – Племянни-и-ик... Ты меня слышишь? Ты собираешься домой, племянник?

  Голос звучит ясно, сильно, одно настораживает – звучит в моей голове. И во время сна.

  То, что – сплю – прекрасно понимаю. Уверенно помню, как ложился. Никаких сомнений. Расстались с аббатом, отвели в покои – на горшок и спать. Денек сегодня выдался, обдумать бы надо. Кто, что, почему – полный разлад в голове. И, в довершение – шиза.

  – Чего замолк? Ответь шизе. Домой?

  – Ты кто?

  – Давай, потом объясню. А сейчас – домой. Договорились?

  – О чем? Куда – домой? Ты кто?

  – Как с тобой сложно. Погостил и довольно, родственник. Допустим, я – бог. Бог этого мира, твой дядя.

  Все-таки, ранение в голову. Даром не прошло. Что теперь делать...

  – Ничего. Скажи "да" и я переправлю тебя в твой мир. Обещаю, скоро все объясню.

  – Сейчас.

  Голос выдохнул. Дунул. Надув щеки и сложив губы дудочкой! В моей голове!

  – В твоей. Здесь место есть, можно и дунуть.

  Еще и цокнул!

  – Читал или слыхал что-нибудь о параллельных мирах?

  – Было что-то... Фантастика.

  – Ну вот. Этот мир параллелен твоему, я в нем бог. Творец. Как бы тебе... Я его создал. А в твоем бог – ты!

  – ...

  – Какой уж есть, не кощунствуй. Ничего ты не создавал, его создал мой брат – твой прапрадед, учи историю. После гибели отца этот мир твой, ты за него отвечаешь. А ты повадился ко мне, без спросу, второй раз уже. Обещал твоему деду приглядывать за вами, так ведь и не отказываюсь...

  – Ты хочешь сказать, что бога там нет, и мне отвечать за Россию?

  – Ну почему – за Россию? За весь мир.

  – Ерунду говоришь. У меня за себя не получается.

  – Ты творец, тебе все доступно. Пожелай, по-настоящему пожелай, представь себе, что ты хочешь.

  – Ничего не получается.

  – Тренируйся. Мне полегче, а в тебе только восьмушка чистой крови, но отец твой справлялся. Стремись. Пойми, другого бога для них нет.