Текст книги "Исповедь сталиниста"

Автор книги: Иван Стаднюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Когда мы после прогулки сидели в столовой за накрытым столом, я рассказал Вячеславу Михайловичу о недавней встрече с Леоновым и о его вопросе по поводу запрета спектакля «Золотая карета».

– Впервые слышу. – Молотов пожал плечами. – Не запрещал. Да это и не было в моей компетенции. – А потом, поразмышляв, добавил: – А вы бы, Иван Фотиевич, организовали нам личную встречу. Люблю беседовать с писателями. Пригласите Алексеева, Иванова, нашего друга Чуева….

Стиснутый между Киевской и Белорусской железными дорогами зеленый массив с прячущимися в нем дачными постройками считается самым близким от Москвы заповедным райским уголком и именуется Переделкино. Его еще называют «воротами ветров», из-за того что они, ветры, прочесывая переделкинский лес, рощи, сады, знаменитое кладбище у златоглавого храма, дуют только в сторону Москвы и поэтому всегда чисты, свежи, напоены запахами хвои и трав.

Здесь, среди высоких сосен и елей, тонкостволых берез и тучных кустов орешника, с давних времен основался поселок из нескольких десятков писательских дач – собственных и литфондовских, сдающихся в долгосрочную аренду. Арендные дачи – предмет раздоров между двухтысячным войском московских литераторов.

Я арендую дачу, может, самую скромную в поселке, претерпевшую немало ремонтов и перестроек, которые обошлись Литфонду и мне лично в немалую сумму денег – на них уже можно было давно возвести богатый дворец. Но я дорожил «первородством» дачи: здесь вначале жил старый русский прозаик Бахметьев, потом мой фронтовой побратим Евгений Поповкин, а после его смерти дачу отдали в аренду мне.

* * *

Впрочем, «отдали» – не то слово и не то понятие. В 1969 году, после кончины Поповкина, его вдова Людмила Евгеньевна, имевшая право (согласно Уставу Литфонда) еще два года пользоваться дачей, сообщила в секретариат Союза писателей о том, что она готова отказаться от своей привилегии немедленно, если дачу отдадут в аренду кому-то из друзей покойного Е. Е. Поповкина – Ивану Стаднюку или Геннадию Семенихину. Об этом сообщил мне по телефону секретарь по организационным вопросам Союза писателей СССР К. В. Воронков – человек весьма деловой и строгий; он предложил мне написать соответствующее заявление в адрес секретариата. Когда я принес в «дом Ростовых» на улице Воровского бумагу, Воронков, принимая ее от меня, объяснил, что у него таких заявлений много десятков и вряд ли моя просьба будет удовлетворена. Я вспылил, напомнив Воронкову, что принес заявление не по своей инициативе, а по его «просьбе», и покинул кабинет.

Вскоре, в один из декабрьских дней 1969 года, меня пригласили на небольшой прием в болгарское посольство (не помню, по какому поводу). Я немножко опоздал и, когда появился в зале, где проходило торжественное пиршество, направился к хорошо знакомому мне послу Жулеву, чтоб поприветствовать его. Рядом с Жулевым стоял, уже будучи чуть во хмелю, К. В. Воронков. Увидев меня, он весело сказал послу:

– Можете поздравить Стаднюка! Сегодня наш секретариат постановил отдать ему в аренду дачу в Переделкино.

Я, зная, что в тот день никакого секретариата не было, разыграл сцену взволнованной благодарности, преклонив даже перед Воронковым колена. И тут же объявил, что приглашаю Жулева с супругой в гости, в Переделкино, как только переселюсь туда и приведу дом в порядок.

На второй день, забрав у вдовы Поповкина ключи от дачи, я занял ее и начал обустраиваться. Потом позвонил по телефону Воронкову, еще раз поблагодарил его за благожелательство и сообщил, что уже завез на дачу мебель.

Трудно передать тогдашнюю реакцию Константина Васильевича на мои слова. Вначале он помолчал, потом застонал, будто его пронзила острая боль в интимном месте. Наконец с трудом вымолвил:

– Что же ты, Иван, наделал?! Я ведь пошутил!

– Догадываюсь, что пошутил! – едковато ответил я. – Но такие шутки не для посольских застолий! Я ведь пригласил посла в гости всерьез!.. И вас приглашаю….

Только через полгода усилиями Воронкова секретариат принял решение о предоставлении мне в аренду дачи. Полагаю, Литфонд не прогадал: в Переделкино за тридцать лет я написал три книги романа «Война», романы «Москва, 41-й», «Меч над Москвой», несколько киносценариев художественных фильмов и четыре пьесы. Литфонд получил сумму денежных отчислений, принесенных мной государству доходов, такую, что можно было б построить еще один дачный городок. Только жаль и даже стыдно перед всем миром, что из многомиллионных доходов, получаемых нашим государством от труда писателей, им же, писателям, перепадают жалкие крохи, хотя находятся завистливые борзописцы, готовые выворачивать чужие карманы и возводить иных романистов в ранг миллионеров.

Впрочем, даже грабительская политика Советского государства по отношению к своей творческой интеллигенции все-таки позволяла ей в послевоенные и застойные времена материально жить не в бедности, а то и в достатке…

Так вот, в один из таких майских дней мы ждали в «нашей», не совсем благопристойно арендованной, даче небывалых гостей. Накануне я был на рыбалке, удил «по сезону» только на два крючка, но вернулся с хорошим уловом: Антонина и Галя (жена и дочь) нажарили целый противень карасей в сметане, стол на террасе был щедро уставлен блюдами, вазами, вазочками со всевозможными закусками…

Первым приехал Молотов: на дороге против дачи засигналила машина. Я кинулся открывать ворота, но меня опередил вошедший во двор Шота Иванович Квантилиани – полный, невысокого роста грузин, с которым мы и раньше нередко встречались в Жуковке у Молотова. Сидевший за рулем «Волги» Евгений Джугашвили (сын погибшего в плену у немцев Якова – старшего сына Сталина) медленно зарулил на центральную асфальтовую дорожку дачного участка. Из машины вышел Вячеслав Михайлович Молотов – не по годам стройный, розовощекий, в темном костюме… Объятия, поцелуи. Гость с любопытством оглядывался по сторонам (это был его первый приезд ко мне в Переделкино); как всегда, в его глазах таилась вопрошающая ирония.

У крыльца дома я стал знакомить Молотова с Антониной, Галей, сыном Юрием (тогда еще старшим лейтенантом). Вошли в дом, поднялись по крутой лестнице на второй этаж в мой кабинет. Молотов с интересом осматривал библиотеку, афиши моих фильмов и спектаклей, развернутые на подставке топографические карты, на которых некогда работали цветными карандашами маршал Тимошенко и генерал-лейтенант Лукин, сводки погоды за лето 1941 года, начертанные моей рукой схемы боевых операций начального периода войны. Удивлялся, посмеивался… Затем стал придирчиво расспрашивать о предполагаемых содержании и военно-политических концепциях третьей книги романа «Война».

Вскоре пришел со своей дачи и присоединился к нам Михаил Алексеев, приехали Анатолий Иванов, Владимир Фирсов, Феликс Чуев. Я с нетерпением ждал появления Леонида Максимовича Леонова: он жил на соседней улице. А Молотов переключил свой интерес на Алексеева и Иванова, как главных редакторов журналов, стал расспрашивать их, есть ли в редакционных портфелях («Москвы» и «Молодой гвардии») новые интересные рукописи.

Наконец появился с палочкой в руке и плащом через плечо Леонов. Мы все спустились на террасу ему навстречу. Взглянув на накрытый стол, Леонид Максимович схватился за голову:

– Батюшка мой! Я ж пообедал!

– Кто же идет в гости к хохлу, пообедавши? – Я искренне удивился и огорчился, посетовав, что не предупредил Леонова, когда говорил с ним по телефону.

Прежде чем сесть за стол, решили сфотографироваться. И тут Молотов неожиданно спросил у меня:

– А где же ваш зять Виктор Петелин? – Мы как-то вместе с Молотовым и Виктором Васильевичем навещали на даче в Новом Иерусалиме Сергея Ивановича Малашкина.

– Отмокает Петелин в море в Коктебеле, – ответил я. – С моим старшим внуком Ванюшкой.

– Значит, не полный сбор, – засмеялся Молотов. – Будут жалеть, что не оказались в таком товариществе.

Вдруг на крыльцо выскочила Галя:

– Папа, Виктор звонит из Коктебеля! Будешь говорить?

– Передай ему привет от всех нас. Пусть идет за вином и выпьет там за наше здоровье!..

Затем, после фотографирования, началось незабываемое застолье. Молотова и Леонова я посадил рядом – через угол стола. Остальные рассаживались кто где хотел – мест хватало. Трудным оказалось наполнить первые рюмки. Вячеслав Михайлович у себя на даче, бывало, мог выпить в нашей компании рюмку-две коньяку, а тут попросил налить ему бокал домашнего квасу из березового сока. Леонид Максимович согласился пригубить рислинга. Я, как хозяин, чувствуя ответственность за происходящее, осторожно попивал смесь шампанского и рислинга. Остальные угощались – что кому желалось: на столе высились бутылки коньяка, водки, вина: то были благословенные времена, когда всем позволялось оставаться самими собой.

Ох, трудно хозяину дать ход посиделкам, когда душа смущена необычайностью происходящего. Если б мне кто-нибудь предрек хотя бы в войну, что в моем доме когда-то будут сидеть рядом Молотов и Леонов, в кругу известных прозаиков, поэтов, да еще внука Сталина, я бы такого прорицателя посчитал сумасшедшим. Но деваться было некуда. Прозвучали первые тосты. Молотов, будто на заседании, деловито спросил у Леонова, над чем он работает. Леонид Максимович ответил уклончиво и стал нахваливать мою «Войну», особенно сцену в кабинете Молотова, когда германский имперский министр Риббентроп из кремлевского кабинета Вячеслава Михайловича в присутствии Сталина разговаривал по телефону с Гитлером. Слава Богу, похвала прозвучала больше в адрес Молотова, оснастившего писателя подробностями, которых ему не придумать, тем более что, по словам Леонида Максимовича, в этой сцене очень достоверно выписан Сталин.

* * *

Я с тревогой ждал главного: разговора о «Золотой карете». Его начал Молотов:

– Леонид Максимович, откуда вы взяли, что я во время войны якобы запретил ваш спектакль «Золотая карета?» Это ни в какой мере не соответствует действительности.

Мне не запомнился ответ Леонова, но очередной вопрос, адресованный ему Молотовым, меня ошеломил:

– А как случилось, что вы написали антипатриотичный рассказ «Евгения Ивановна»? – Так и спросил!

– Почему антипатриотичный? – Лицо Леонида Максимовича покрылось розовыми пятнами. – Я с вами согласиться не могу!

– В прежние времена мы вас бы строго наказали за него. – Лицо Молотова тоже побагровело.

Я почувствовал столь острую тревогу, что заболело сердце: было похоже, что эти два великих человека сейчас схлестнутся в споре, который может закончиться плохо. Особенно пугала жесткость в словах Молотова и исчезнувшее в его глазах обычное выражение ироничности.

– Это уже интересно. – Леонид Максимович вынужденно засмеялся, и всем нам было видно, как он сдерживал себя, чтоб не ожесточиться. – Я, между прочим, все свое творчество рассматриваю в единстве. В том числе и «Евгению Ивановну», судьба которой продолжается в последующем рассказе…

Молотов не очень деликатно прервал Леонова:

– Неужели вы верите в то, что любовь между двумя людьми может оправдать измену родине одного из них, в данном случае Евгении Ивановны?

Я не смею продолжать рассказ об их дальнейшей дискуссии, боясь быть неточным. Запомнились мне вразумляющие интонации в размышлениях Леонида Максимовича о человеческих натурах, порывах их характеров, о разности отношений отдельных личностей к родному народу, к России и тому общественному строю, который отторгает человека не от народа, не от России, а от чужеродности «нового» бытия, удушливости атмосферы времени.

Надо было разряжать напряженность разговора. И мы, кто был в застолье, наперебой начали требовать вновь наполнить рюмки. Зазвучали тосты, а Михаил Алексеев тут же взял на себя роль «громоотвода» – увел всеобщее внимание в новое русло. Начал вспоминать тридцатые годы, страшный голод в Поволжье, стал рассказывать о своей родной Саратовщине и обо всем поволжском крае, объединившем тогда несколько областей, о царивших там беспорядках, головотяпстве местных руководителей.

Молотов почувствовал, что в словах Михаила Алексеева сквозит прямой упрек тогдашнему Советскому правительству и лично ему, Молотову. И не только не отмолчался, но и перешел в контратаку:

– Молодой человек, – обратился он к Алексееву, и уже от этих слов Михаил Николаевич почему-то побледнел, вызвав во мне необъяснимый приступ беззвучного смеха. – Я прочитал все ваши книги. Да, талатливо. Но в них, а значит, и в вас, есть глубокие внутренние противоречия…

Я понял, что это был упрек и моему роману «Люди не ангелы», а также книгам Федора Абрамова и Сергея Крутилина, – на эту тему у нас с Молотовым уже были разговоры раньше, которые он всегда завершал выводом: «Многие писатели, пишущие о деревне, не понимают учения Ленина о крестьянском вопросе».

Прервав дискуссию, Молотов встал и предложил тост в память о Сталине. Затем Владимир Фирсов и Феликс Чуев поочередно начали читать стихи, которые всех нас будто примирили…

Мои встречи с Молотовым чаще продолжались на его даче в Жуковке.

Несколько раз он еще приезжал к нам в Переделкино.

Но то уже были встречи деловые, без особых дискуссий, пусть и не менее, а порой и более интересные. Для меня, продолжавшего писать о начальном периоде войны, они сослужили неоценимо полезную службу, оказались незабываемыми, о чем я искренне, с глубоким волнением сказал в своей траурной речи на его похоронах 12 ноября 1986 года. Умер он 8 ноября на девяносто шестом году жизни.

32

Природа – это увлекательнейшая книга, которую никогда не надоедает читать. К самым страстным любителям этой книги, посвященным в сокровенные тайны ее увлекательности, относятся рыбаки и охотники. Для меня лучшее времяпрепровождение – рыбалка, ее уединение с полным ощущением свободы. Но я не стану писать о тех чувствах тихого восторга, который испытываешь, готовя рыбацкие снасти, не буду утомлять читателя описанием различных способов ужения рыбы. Обо всем этом уже написано немало и хорошо, хотя только одно Евангелие, как известно, является книгой без недостатков.

Так вот, повторяюсь, уединение при ужении рыбы действительно укрепляет душу, приучая ее к размышлению. Правда, мысли, когда ожидаешь поклевки, часто растворяются, как снежинки на щеке, и порой ты будто исчезаешь для самого себя из земного бытия. Да-да, забываешь, что ты есть, что существуешь, что проходит время, приближая тебя к «пробуждению», когда надо начинать сниматься с якоря, если в бесклевье сидишь в лодке, или по свисту кого-то из сорыбаков – сигнал – узнаешь, что пора покидать насиженное на льду место (если рыбачишь зимой) и волочить за собой ящик на салазках в назначенный пункт сбора нашего уже давно сколотившегося волей случайных и неслучайных знакомств товарищества «хороших людей». Если человек – рыбак, то обязательно человек хороший, – бытовало среди нас льстившее нам поверье.

Мы – это целый «оркестр», состоящий из «личностей», ничем не похожих друг на друга, и эта непохожесть, возможно, была для нас главной цементирующей силой, питавшей интересы друг к другу и потребность во встречах. Правда, наш «оркестр» время от времени таял и вновь обновлялся одни умирали (знаменитый в прошлом театральный режиссер Майоров Сергей Арсентьевич, «засекреченный» академик, Герой Соцтруда Семенихин Владимир Сергеевич…), других сковывали болезни, а один из наших побратимов-патриархов – начальник Академии МВД СССР генерал-лейтенант Крылов Сергей Михайлович, вступив в острейший конфликт с высшим руководством своего министерства, застрелился…

Определение «оркестр» я употребил не случайно, ибо чей-либо уход из него сказывался так, будто исчезал из маленького коллектива один из оркестрантов, без которого наша «музыка» была неполноценной – мы сразу же с болью ощущали обедненность наших дискуссий, политических схваток, оценок высшего руководства, событий в стране и за рубежом, и даже на «травле» анекдотов это сказывалось.

Время постепенно врачевало наши душевные раны, тем более что жизнь не обделяла нас новыми бедами и потрясениями, которые мы воспринимали как неизбежные, дожидаясь очередных дней отдыха, чтоб вновь и вновь устремиться на какой-либо водоем Подмосковья, а то и соседней области, благо что кроме собственных машин можно было, чего греха таить, пользоваться и служебным транспортом – для начальства это считалось разумной заботой о его, начальства, здоровье.

На рыбалках, дабы избежать анархии, обязательно должны были быть предводители. Ими у себя мы добровольно признали Николая Матвеевича Грибачева – главного редактора журнала «Советский Союз», а со временем еще и Председателя Верховного Совета РСФСР, Петра Ивановича Морозова заместителя министра сельского хозяйства СССР. В составе рядовых искателей рыбацкого счастья пребывали доктор юридических наук, профессор, Герой Советского Союза, генерал-майор Косицын Александр Павлович, известный военный прозаик и великий знаток зенитной ракетной техники Горбачев Николай Андреевич, работник Комитета госбезопасности генерал-майор Губернаторов Владимир Николаевич, секретарь Московской писательской организации Кобенко Виктор Павлович и я. Люди все серьезные, дисциплинированные члены Общества рыболовов; не скупились платить за путевки и за ночлег на спортивных базах, умели там без перебора выпить и закусить. Словом, все было честь по чести.

Не обходилось на выездах и без непредвиденностей. Одна из них запомнилась мне своей необычностью. Во время нашего коллективного ужина на рыбацкой базе, когда каждый выставил на стол свои съестные припасы, приготовленные нашими женами, в столовой появилась еще одна рыбацкая бригада, состоявшая из известного нам высокого начальства. Но мы всегда придерживались элементарного принципа: на рыбалке все равны – и ничем не выказали своей учтивости вошедшим, продолжая ранее начатый разговор. Это, видимо, уязвило одного из самых «высокопоставленных» рыбаков, и он, через какое-то время, приняв дозу спиртного, едковато обратился из-за соседнего стола к Морозову:

– Товарищ заместитель министра сельского хозяйства по живот…новодству! Можно задать вам вопрос?

– Можно, но у меня, между прочим, есть известная вам фамилия, а должность я оставил у себя в кабинете, – ответил Морозов.

– Вопрос такого, понимаете, свойства, – продолжал тот, сделав вид, что не уловил иронии Петра Ивановича. – Как вы полагаете, наши с вами потомки будут пасти скот?

– Почему это вас интересует? – удивился Петр Иванович.

– Мы должны заботиться, чтобы наши потомки не знали этой проблемы.

– Ну и заботьтесь на здоровье! – с откровенной насмешкой ответил Морозов. – А мы заботимся о том, чтоб сытно жилось нашим современникам! Потомки наши будут умнее нас с вами и сами решат, как им быть со скотом…

Мы все дружно, даже чрезмерно, расхохотались под гробовое молчание соседнего стола. А меня, как говорят, черт дернул за язык, и я задал встречный вопрос, не очень оригинальный и грубоватый:

– Скажите, пожалуйста, а в будущем высокопоставленные рыбаки тоже станут возить с собой на рыбалку помощников, которые нацепляют на крючки их удочек червяков? – Я видел, как этого «чина» на озере охаживали помощники.

– Нет, все будет по более высокому классу! – раздраженно воскликнул наш оппонент. – Грядет прогресс!

Нашим потомкам на крючки будут под водой цеплять уже пойманную рыбу.

Теперь взорвался хохотом соседний стол, и тоже с чрезмерностью, явно угодливой.

Тогда Саша Косицын, призвав всех к вниманию, рассказал старую побасенку о том, как в кабинете одного министра собравшиеся служащие надрывали животы от хохота, слушая плоские анекдоты своего шефа. Молчал только один человек. Уязвленный министр спросил у него:

– Вам что, не смешно?

– Нисколько! – ответил незнакомец.

– Почему?!

– А я не из вашего министерства. Я – ревизор и прошу открыть ваш сейф…

Перепалка, а точнее пикировка, закончилась примирением: мы заметили, что у наших «противников» закончился коньяк, и великодушно предложили им в долг водки из нашего завтрашнего запаса. Подношение бутылки совершалось в комически-ритуальной форме. Дело в том, что наш сорыбак Виктор Кобенко в свое время закончил институт имени Гнесиных и обладал таким прекрасным лирико-драматическим тенором, что, когда по случаю пел в нашем кругу, всегда вызывал искренний восторг и изумление… И на сей раз, поставив на поднос булькающий светлой жидкостью сосуд, он направился к соседнему столу и вдруг на всю мощь своего звонкомелодичного голоса запел старую ирландскую песню Бетховена «Налей полнее чары…»

Соседи наши от неожиданности оцепенели. На некоторых лицах промелькнул испуг. Тот, который интересовался проблемой будущих пастухов, вскочил на ноги и схватился за сердце.

Кобенко с достоинством допел песню, поклонился и уже под общие аплодисменты водрузил на стол соседей бутылку водки, напомнив, что завтра их водитель должен съездить в ближайший магазин. Наш самоотверженный жест был воспринят с благодарностью.

Завершив ужин, мы разошлись по спальным комнатам, стараясь побыстрее уснуть, чтоб попасть на утренний клев хоть чуть выспавшимися. Но черт не дремлет, когда мужики выпьют по рюмке. Не так давно, в этом же доме рыбака, я подшутил над генералом Косицыным. Когда он могуче захрапел в своей кровати, не давая мне уснуть, я взял в охапку в вестибюле стоявшее там при входе чучело дикого кабана-секача и тихонько примостил его в постель, рядом с Сашей. Но ожидаемого эффекта не получилось. Как и полагается Герою, он ночью нащупал рядом с собой зверя, сообразил, что это моя шутка, и перенес его в мою кровать. Благо, я тут же проснулся.

И вот профессор Косицын решил повторить эту шутку над, как их сейчас называют, «партократом», затеявшим с нами перепалку. Но в темноте перепутал кровати и положил чучело кабана в постель ни в чем не повинного водителя малолитражного автобуса, в котором приехало высокое начальство. Во второй половине ночи нас всех разбудил истошный вопль… Мы вскочили с постелей, включили свет и увидели лежащего на полу ошалевшего от испуга водителя автобуса… Пришлось успокаивать его валидолом и рюмкой водки из запасов Саши Косицына.

И надо же было случиться такому, что через несколько дней Морозов вместе с несколькими работниками Министерства сельского хозяйства был вызван в Совет Министров. Когда зашли в зал заседаний, Петр Иванович увидел за начальственным столом знакомого рыбака – главу бригады, с которой свела нас судьба на прошлой рыбалке. Поздоровавшись, как добрые знакомые, со смехом вспоминали о чучеле дикого кабана. Потом началось совещание, о котором Морозов рассказывал мне в машине, когда мы в очередной раз ехали на водоем.

– И знаешь, какая была повестка дня? – весело спросил у меня Петр Иванович. – О хлебном квасе!.. Москва, мол, задыхается без кваса, у цистерн стоят километровые очереди, а работники Министерства сельского хозяйства прохлаждаются на рыбалках… Вначале я стерпел обиду, а потом улучил момент и задал нашему знакомцу вопрос:

– А очередей за молоком вы не наблюдали в Москве? Или в любом другом городе?

– Нет, с молоком у нас благополучно, – ответил председатель.

– А что легче – надаивать молоко или изготавливать квас?

– Вопрос не по существу!

– Если не по существу, то зачем вы меня, ведающего животноводством страны, вызвали на совещание о квасе? – участники собрания заржали, рассказывал Петр Иванович. – А если уж вызвали, то подчините мне производственные мощности, дающие квас, и через неделю мы зальем Москву квасом. Но тогда молоком занимайтесь сами!

– А вы не ерничайте, товарищ Морозов, У нас кроме кваса есть еще другие проблемы.

– Я притих, полагая, что впереди, видимо, что-то будут говорить о животноводстве. Но вдруг председательствующий объявляет:

– А теперь давайте обсудим проблему лука! – В тот год в стране не уродился лук. – На рынках и в овощных магазинах он отсутствует полностью…

Тут я вновь не стерпел, но голоса подавать не стал, а послал в президиум две частушки (кто-то из вас сочинил их, когда мы на рыбалке тоже говорили об отсутствии лука):

 
Когда ехал я за луком,
По телеге хреном стукал,
По колесам стук да грюк,
Продавайте, бабы, лук!
А обратно ехал с грузом,
Колес больше не вовтузил:
Купил луку я сполна,
Обеднела лишь казна.
 

Внизу приписал: «Вот единственный выход из «лукового тупика», – и демонстративно удалился из зала заседаний.

– Первую частушку, кажется, сочинил в несколько ином варианте Михаил Дудин, – объяснил я Морозову. – А вторую слепили мы сообща…

* * *

Разговор продолжили, когда, выйдя на озеро, заякорили рядом две лодки и забросили в воду удочки.

– Думаешь, простили мне ваши частушки? – со смехом спросил у меня Петр Иванович.

– А вы что, подписали их?

– Догадались. Пригласил меня на Старую площадь инструктор ЦК, который курирует наше министерство. Вначале затеял разговор об удоях коров, молодняке, кормах, удобрениях. Потом вдруг достал из папочки знакомую мне записку и с издевкой сказал:

– Петр Иванович, такие ваши шуточки могут плохо обернуться.

– А разве над дураками шутить нельзя? – спрашиваю.

– Почему – дураками?

– Зачем же меня, замминистра по животноводству, вызывают на совещание, где решаются проблемы кваса и лука? У меня своей работы по горло! Да у нас есть и своя коллегия.

– Это общегосударственные проблемы, а вы бывший первый секретарь крупного обкома партии и могли бы вспомнить свой прежний опыт, поделиться дельными мыслями, – и отчитал меня как мальчишку.

– Неужели рядовой инструктор ЦК партии выше по положению союзного заместителя министра? – удивился я.

Морозов горько засмеялся, помолчал, а затем, стишив голос, сказал:

– В этом главная беда нашего времени. Назначение всех крупных руководителей – в руках ЦК. Как доложит о тебе заведующему отделом или на секретариате инструктор, таково и будет решение. Хорошо еще, если он смыслит в деле. А то, случается, попадает туда по чьей-то протекции молодой человек, допустим, с комсомольской работы, а профессиональных знаний у него на полгроша. И решает человеческие судьбы, из которых складывается судьба страны… Вот поручили бы тебе, скажем, курировать химическую промышленность…

– Я бы им нахимичил…

– Вот именно. А у нас только болтают о демократизме, выборной системе… Ерунда все это! Если, например, секретарь обкома не захочет, чтоб тебя избрали секретарем райкома, никогда не изберут… Все главные должности в области или крае в его ведении. А проголосуешь против – потом не возрадуешься. Попадешь в категорию «неуправляемых», и карьере твоей конец…

* * *

Я понимал, что в рассуждениях Морозова есть немалая доля истины, не раз убеждался в этом на собстственном опыте. Но все-таки мне верилось: справедливость можно защитить, если не уступать в борьбе за нее, даже тогда, когда проявляют активность злые, подчас тайные, силы, которым ничего не стоит накинуть тебе и твоим сторонникам на глаза повязку, употребить власть (прямо или косвенно), оглушить гневной демагогией и направить твою энергию по пути в никуда. И ты будто оказываешься в кромешной тьме, не зная, в какую сторону сделать шаг к выходу. И часто твоя борьба за справедливость превращается в судилище над тобой без всякого права на самооборону.

Именно такое мерзкое состояние испытал я, когда после смерти Всеволода Кочетова новый редактор «Октября» изъял из верстки журнала вторую книгу моего романа «Война». Понимая, сколь беспощадно попрано мое авторское право, я попытался было защитить книгу в самых высоких партийных инстанциях. С нетерпением ждал ответа на свое письмо в ЦК.

В эти дни заехал ко мне в Переделкино председатель одного подмосковного совхоза – Быханов Владимир Иванович. На землях совхоза раскинулось известное озеро Палецкое, где мы иногда рыбачили. Я показал Быханову верстку «Октября» со своей книгой и пожаловался, что она выброшена из этого номера журнала и вряд ли будет возвращена в какой-либо номер.

Быханов – человек душевный, любящий литературу. Он какое-то время молчал, над чем-то размышляя, и почему-то прятал от меня глаза. Потом, тяжело вздохнув, с трудом выговорил:

– Дай Бог мне ошибиться, но боюсь, что больше ни одна ваша книга «Войны» не увидит света…

Я хорошо знал Быханова: он на ветер слов не бросал. И не торопил его с объяснениями.

– На вас навели прожекторы… – болезненно сморщив лицо, продолжил он. – Ждут момента, чтоб дать залп… Остерегайтесь… Берегите себя…

Мы сидели за накрытым столом, угощаясь коньяком. Я налил по очередной рюмке, надеясь, что услышу от Владимира Ивановича какие-нибудь подробности. Но он вдруг строго сказал:

– Только прошу, ни о чем меня больше не расспрашивайте.

– Зачем тогда вы взбаламутили мне душу? – обидчиво заметил я, охваченный закипевшей тревогой. – Если начинается борьба, надо знать, кто противник, где он находится и чем вооружен… Впрочем, догадываюсь, что об этом велся разговор в вашем охотничьем домике. При вас кто-то из большого начальства, держащего в своих руках запретительную власть, угрожал мне, Но кто именно?.. И какие угрозы?..

И все-таки мне удалось отстоять вторую книгу романа «Война», как и последующие, а также романы «Москва, 41-й» и «Меч над Москвой». Их принял в свое печатное лоно журнал «Молодая гвардия», возглавляемый прекрасным русским писателем Анатолием Степановичем Ивановым.

В ходе борьбы за выход своих книг, бывая на Старой площади, я сделал для себя неожиданное открытие: во многих кабинетах ЦК партии сидели люди с разными, подчас противоположными политическими пристрастиями и ориентациями. Очень нелегко было сообразить, в какую дверь следовало стучаться за помощью, а в какую бесполезно, хотя почти во всех кабинетах встречали улыбкой и крепким рукопожатием… Ох как горько чувствовать себя мелкой и беспомощной щепкой, попавшей в водоворот скрытых «политических игралищ» сильных мира сего.

Радовала только активная поддержка бывших фронтовиков и кадрового военного люда, которая ощущалась в обвале писем и во время моих литературных выступлений в главных штабах родов войск, военных академиях и воинских частях. Особенно придавала сил поддержка маршалов и генералов, хлебнувших тяжких горестей в первые месяцы войны на Западном направлении и в битве за Москву. Могу похвалиться, что от них я не получил ни одного критического замечания.

Но случалось, что я чувствовал себя удрученно…

Вот один из примеров… Когда Михаил Шолохов вернулся из Швеции после вручения ему там Нобелевской премии, правительство дало в его честь в особняке на Воробьевых горах банкет, на который была приглашена и группа московских писателей. Перед началом приема мы, курильщики, толпились в нижнем вестибюле, разговаривали о разном. Выкурив сигарету, я пошел бросить окурок в урну и лицом к лицу столкнулся с маршалом Ворошиловым. Он был одет в темный гражданский костюм, висевший на нем мешковато. Маршал заметно исхудал, постарел, лицо его было дряблым, седые усы, седая и жидкая шевелюра. В глазах грусть и какая-то тяжкая озабоченность.