Текст книги "Исповедь сталиниста"

Автор книги: Иван Стаднюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Автомобили под типографию газеты «Мужество» мы получили в июле 1942 года конечно же не с автозавода, а из какого-то армейского автобатальона, и, разумеется, не самые лучшие, а по принципу: «На тебе, Боже, что нам не гоже». Их изношенность восполнялась заботливым техническим надсмотром шоферов. Каждый из них был не только водителем, но и, вынужденно, механиком. На помощь автомастерских, имевшихся в распоряжении автомобильной службы армии, мы не рассчитывали: у них были задачи поважнее. Поэтому пользовались каждым случаем, чтоб «раскулачить» любую из машин, разбитую при бомбардировке и брошенную на обочине дороги.

Но жизнеспособность даже металлических «организмов» имеет предел. Пройдя Северо-Западный, Степной, Воронежский, Украинские фронты, наша автотехника износилась окончательно, и каждая передислокация редакции вслед за войсками армии грозила неприятностями. Первая серьезная беда случилась еще в канун Орловско-Курского сражения. Мы переезжали под Ливны, я вел колонну по намеченному маршруту. Со мной еще была на фронте моя жена Тоня, и, не знаю почему, я пригласил ее из крытого грузовика – наборного цеха, в котором она обычно находилась при переездах, в свою машину. И на одном трудном участке дороги «наборный цех» сорвался в крутой, глубокий овраг. Отказало рулевое управление… Красноармеец Саша Каменецкий, мастер на все руки – опытный шофер, мог также заменить радиста, корректора, – не совладал с грузовиком. Тяжко был покалечен он сам и художник редакции Федор Завалов…

Очередное «чрезвычайное происшествие» случилось уже в Карпатах, когда мы продвигались в глубь Румынии. Редакционная колонна машин спускалась по горной крутой дороге к небольшому городу, где расположился штаб 27-й армии. Я сидел в кабине переднего грузовика-пятитонки, в котором находилась плоскопечатная машина огромной тяжести. За рулем – все тот же Федя Губанов. Вплотную над дорогой, с левой стороны, вертикально нависла каменная стена. Справа – пропасть, вдоль которой мелькали побеленные цементные столбики. Километрах в двух впереди нас виднелся хвост какой-то автоколонны.

Вдруг случилось непредвиденное: наша пятитонка начала увеличивать скорость. Губанов нажал на тормоза – тщетно… Ручной тормоз тоже не сработал. Стал переключать скорости – безрезультатно.

– Включай заднюю! – панически вскрикнул я, ухватившись за ручной тормоз и дергая за него в надежде, что он сработает.

Губанов включил заднюю скорость, но мотор только заскрежетал железом коробка скоростей «полетела» совсем. Гибель казалась неминуемой.

– Прыгайте! – крикнул мне Губанов.

Но куда прыгать, если машина летела так стремительно, что белые столбики справа уже виднелись, как одна сплошная линия?

Мысленно мне виделось, как мы сейчас сорвемся в пропасть или врежемся в хвост идущей впереди автоколонны и находившаяся за спиной в кузове печатная машина сорвется с креплений и расплющит нас всмятку.

– Притирайся к камням! – заорал я. – К стенке прижмись!

Губанов будто не слышал меня. Его напряженное лицо стало белым, а глаза вылезли из орбит.

И вдруг… Это «вдруг» часто случалось на фронте. Будто Бог пришел нам на помощь: отвесная каменная стена в одном месте словно свалилась на спину, образовав уклон градусов на сорок пять. Губанову хватило секунды, чтобы резко, изо всех сил, рвануть руль влево, и машина буквально взлетела вверх – метров ли на десять, двадцать и, остановившись, вдруг покатилась назад… Страшный удар о дорогу!.. Грузовик свалился на правый бок, и мы оказались в груде обломков. Я ощутил резкую боль в кисти левой руки…

Но что удивительно: в крытом кузове, рядом с печатной машиной, сидели две девушки-полиграфистки (не помню, кто именно), и с ними находилась овца, выданная административно-хозяйственным отделением штаба как «живое мясное довольствие». Девушки испытали только испуг и получили легкие ушибы, а овца, к огорчению нашего повара, сбежала в горы.

Федю Губанова от нервного шока тут же ударил острый приступ малярии (оказывается, она таилась в нем), его лицо из белого стало желтым, и сам он весь затрясся…

Возле обломков «печатного цеха» стали тормозить наши машины, шедшие сзади…

В памяти не удержались последующие события. Помню только, что где-то в городе мне зашивали и бинтовали рану. Потом мы с Ушеренко оказались в кабинете полковника Хвалея… Я ждал от него сочувствия или хотя бы вопроса о степени серьезности моего ранения. Но он, грозно посмотрев на нас, только строго спросил:

– На чем теперь будем печатать газету?! Опять желаете схлопотать выговор из Москвы?

Мы молчали.

– Даю вам три дня сроку, – продолжил начальник политотдела. – Получите в автобате новый грузовик и ищите в румынских типографиях печатную машину!..

Выполнять этот приказ выпало на мою долю. Получив грузовик (на сей раз новый!) и документ о предоставленном мне командованием праве «реквизировать для нужд Советской Армии» типографскую технику, я с кем-то из наших печатников стал колесить по ближайшим городам Румынии. Находил типографии в Фокшанах, Бырладе, еще где-то. Имелись у них плоскопечатные машины нужных нам габаритов. Но они были приспособлены к более низкому шрифту, чем русский. Наконец в городишке Текучи, в частной типографии, нашлась подходившая нам печатная машина. Но ее хозяин, естественно, стал протестовать: машина – его личная собственность, да и останутся без работы нанимаемые им полиграфисты.

Я кинулся к нашему военному коменданту.

– Как быть?

– Война! Оставь хозяину документ, демонтируй машину и увози. Пусть потом имеет дело с нашей комиссией по репарациям.

Легко сказать, «демонтируй», если со мной всего лишь один печатник, одна пара рук, тем более что вокруг стоят рабочие типографии со слезами на глазах – ведь они с этого часа становятся безработными.

К нашему счастью, среди рабочих был один венгр, немного знавший русский язык (по профессии печатник). При его помощи я тут же, в типографии, устроил митинг. Бравируя своей забинтованной рукой, объяснил людям, что случилось с нашей печатной машиной, азартно рассказал о «великом» значении газеты «Мужество» на фронте, убеждая слушателей, что без ее выхода в свет наши войска ни на шаг не смогут продвинуться вперед и Западная Румыния до скончания века останется под немецким владычеством. Более того, фашисты могут и потеснить нашу армию и вернуться в их славный город Текучи.

Не убежден, что рабочие поверили моей ахинее, но помогли не только разобрать машину, они смонтировали и укрепили ее в грузовике. А печатник-венгр (звали его Бела, фамилию не помню) даже предложил опробовать машину в действии, для чего согласился поехать с нами в редакцию. Он так и проработал в нашей типографии в качестве вольнонаемного почти до конца войны…

29

В редакции «Мужества» считалось важным событием, если кто-нибудь отправлялся в Москву в командировку, ибо многие сотрудники газеты были москвичами. Неважно, по какому поводу командировка. Главное, что появлялась возможность передать родным, жившим в голоде и нужде, посылку с продуктами или что-нибудь из обуви или одежды. Благо румынские банки меняли наши деньги на свою валюту (леи)., и можно было в любом городе сделать нужные покупки. Да и наш армейский военторг, разбогатевший на трофеях, предоставлял немалые возможности тратить «денежное содержание».

И вот получил командировочное предписание капитан Глуховский Семен Давыдович. Ушеренко, Смирнов, Харин, я атаковали его с просьбами-поручениями. Груз у всех не тяжелый, но в две руки взять его невозможно. А надо было добираться до Бухареста, в аэропорту устраиваться на военный самолет-транспортник… Семен взмолился, что это ему не под силу, и попросил сопровождающего.

Начальник издательства Турков то ли придумал потребность, то ли действительно таковая была; получить на тыловом складе в Сибиу (древней столице Румынии) цветную бумагу для листовок. И еще надо было выяснить у военного коменданта Сибиу, майора Гудковича, бывшего работника политотдела нашей армии, одно загадочное обстоятельство. Суть его в том, что не вернулся из очередной поездки на передний край наш новенький фотокорреспондент старшина Валимов (фамилию чуток изменяю). Предполагалось, что он погиб или серьезно ранен и попал в госпиталь. В поступавших в политотдел донесениях ничего о нем не упоминалось. Но однажды кто-то сообщил в редакцию, что Валимова видели в Сибиу: ездит по городу в пароконном фаэтоне, при кучере-румыне, и выполняет какие-то загадочные поручения коменданта города майора Гудковича. Больше всего заинтересовался этой вестью капитан Турков, который отвечал и за фотоаппаратуру, числившуюся за старшиной Валимовым.

Короче говоря, были все основания снарядить в не очень близкую дорогу наш разъездной грузовичок. Сопровождающим Ушеренко назначил меня.

И вот мы с Глуховским уже в Сибиу, разыскиваем резиденцию «папы военного комендамента». И надо же было такому случиться: на одной из улиц города увидели ехавшего нам навстречу в фаэтоне старшину Валимова. Остановили машину. Остановил лошадей по нашим сигналам и кучер-румын. Валимов обрадованно пожимал нам руки. На наши расспросы ответил с тенью таинственности, что временно занят важными делами, о которых осведомлен комендант Гудкович, и скоро вернется в редакцию. На этом мы и расстались.

Гудкович встретил нас как добрых друзей, пригласил заночевать в лучшей гостинице города. Вечером, в щедром застолье со старинным румынским вином, вдруг вспомнили о Валимове… Как же мы с Глуховским были поражены, когда Гудкович сказал, что слыхом не слыхивал о таком.

Позже до редакции донеслась весть о том, что Валимов оказался дезертиром, мародером, был судим военным трибуналом и расстрелян.

Заниматься поручениями капитана Туркова я решил на обратном пути, и рано утром мы выехали из Сибиу в Бухарест. Дорога сквозь южные Карпаты нам уже была знакома – крутые подъемы, перевалы, бесчисленные повороты. Вытряхивало душу. А тут еще попадались пустынные участки: ни встречных, ни попутных машин. Пустая же дорога в прифронтовой полосе всегда таила опасность. И мы держали себя настороже. При мне было две гранаты Ф-1 («лимонки») и наган, который получил еще до войны; до сих пор помню его номер ЧФ-700. Гранаты я носил, для пущей важности, на виду, навесив их на поясной ремень скобами, которыми во время броска гранаты удерживался ударник по детонатору. У Семена был пистолет, а у водителя, ефрейтора Гриневича, – карабин. Но в Бухарест мы приехали благополучно, пусть и измотанные.

Не буду задерживать внимание читателей на других подробностях этой поездки, ибо не только ради них пишутся сии строки. В аэропорту, не помню только, до посадки ли Глуховского в самолет или позже, я увидел поэта Михаила Вершинина. Я был знаком с ним со времен Московской битвы, когда он приезжал в нашу 7-ю гвардейскую стрелковую дивизию в качестве корреспондента какой-то газеты или радио. Мы с Туликовым, открыв тогда свои блокноты, делились с Вершининым эпизодами боев в районе Крюково.

Узнав, что мне надо возвращаться в Сибиу, Миша Вершинин заверил меня, что имеет возможность в любую минуту «организовать» маломестный румынский самолет. И не надо, мол, Ване Стаднюку много часов тащиться в машине по крутым дорогам Южных Карпат. Предложение было заманчивым, тем более что Миша посулил еще и прогулку на его трофейном «мерседесе» по Бухаресту.

И я поступил неосмотрительно: приказал шоферу нашего грузовичка ефрейтору Гриневичу ехать в Сибиу и ждать меня там во дворе военной комендатуры. Сам же покатил с Вершининым в город. Он держал себя по отношению ко мне почти величественно. Хвалился, что издает в каком-то бухарестском издательстве на русском языке, в роскошном переплете, книгу своих стихов и что помог ему в этом будто бы сам молодой король Румынии Михай, с которым он подружился как с братом и которого даже чуть ли не склонил вступать в комсомол.

Слушая Вершинина, я посмеивался, воспринимая его рассказ как хмельной журналистский треп-розыгрыш. Вдруг Миша, взглянув на наручные часы, сказал, что у него через несколько минут назначен обед с королем Михаем. Достав из нагрудного кармана гимнастерки блокнот, Миша полистал его, затем поднес к глазам шофера:

– Вот адрес ресторации!

– Карашо, – ответил румын и прибавил мотору газ.

– Посмотри на почерк румынского короля, – сказал Миша, протянув мне блокнот. – Это его рука. Буду хранить как реликвию.

– А как же мне быть?

– Само собой разумеется: едешь с нами обедать.

Я еще больше уверовал, что Вершинин валяет дурака и сейчас привезет меня на какой-то наш корреспондентский пункт, где я стану объектом насмешек. Тем более что Миша велел шоферу-румыну вести нас не в королевский дворец, не в какие-то «высокие апартаменты», а в ресторан на улице такой-то (названия не помню).

К ресторану мы подъехали одновременно с белым автомобилем неведомой мне марки, из которого вышел с тремя молодцами Михай. Портреты короля Румынии, как и его мамы Елены, я видел много раз. На портретах они оба выглядели очень красивыми. А при знакомстве Михай показался мне не только красивым, но и весьма мужественным.

Трудно передать то смятение, которое испытывал я, когда здоровался с королем за руку, а он внимательно рассматривал на моей груди ордена и медали, ощупывал рукой гранаты на моем поясном ремне.

В ресторанном застолье, довольно скромном, мы пили какое-то старое вино, в котором я не разбирался. Разговаривали при помощи переводчика, а Вершинин немного «шпрехал» и по-немецки. Я знал всего лишь, несколько румынских фраз и пару десятков слов. На какое-то время темой разговора стали мои ордена. Михай задавал вопросы, я скупо рассказывал о первых днях войны в июне 41-го года, а потом Вершинин, овладев в разговоре инициативой, стал так бессовестно врать о моих подвигах в боях западнее Минска, что король пообещал наградить меня каким-то румынским орденом.

Мне стало совсем не по себе. Я вспомнил наши военные инструкции, согласно которым даже при случайном общении с иностранцем офицер Советской Армии обязан написать рапорт начальству. А тут знакомство с самим королем Румынии!.. Как мне держать себя после этого, кому докладывать? И не дай Бог румынский орден мне! За что?!

К моему счастью, Миша Вершинин, изрядно захмелев, начал читать стихи, которые на русском языке были для короля пустым звуком, а я выскользнул из ресторанной комнаты, вышел на улицу и, увидев, что «мерседес» Вершинина стоит на том же месте, где мы его оставили, сел в машину и попросил шофера отвезти меня в аэрогару (аэропорт).

Шофер оказался мудрым человеком. Видя, что уже наступил вечер и мне в Сибиу не улететь, тем более что я был в изрядном подпитии, привез меня в небольшую частную гостиницу, стоявшую буквально на краю аэродромного поля, что-то объяснил ее хозяину, кажется, со ссылкой на короля Михая, и я был принят на ночлег как дорогой человек. Знакомство с хозяином гостиницы мне потом пригодилось в другой сложной ситуации, о чем расскажу позже.

Утром, расплатившись с хозяином, я поплелся к аэровокзальным зданиям. На Мишу Вершинина никаких надежд уже не было, и пришлось действовать самостоятельно. Разыскал румынского военного коменданта, как и я, майора, предъявил ему корреспондентское удостоверение, которое «домну майору» ничего не объяснило. Но понял он главное: мне срочно надо улететь в Сибиу. В ответ на мою просьбу, а точнее – нахальное требование, комендант скосил глаза в окошко, за которым виднелась шеренга самолетов разных систем, и сказал на ломаном русском языке:

– Самолет много – нет бензин.

– Как добыть бензин? – спросил я, угадывая, что у меня есть надежда.

– Домну майор, иди русский командамент, он имеет бензин.

Наш комендант, тоже майор, находился рядом. К нему на прием выстроилась целая очередь военных – у каждого свои заботы. Я подумал о том, как бы поступил сейчас Миша Вершинин, и без колебания вошел в кабинет. Комендант заметил мою возбужденность и взволнованность, прервал разговор с каким-то посетителем и озабоченно спросил:

– Чем могу быть полезен?

Я представился:

– Военный корреспондент… Кончился бензин в самолете, а мне срочно в Сибиу…

Комендант написал на служебном бланке распоряжение о выдаче бензина, и я побежал со спасительной бумажкой к румынскому коменданту…

Вскоре под окна румынской комендатуры вырулил восьмиместный немецкий «юнкерс» с гофрированным корпусом.

Я был счастлив и горд собой, с искренней благодарностью пожал майору руку. Вдруг румын обратился ко мне с просьбой:

– Домну майор, возьми в самолет шесть наших офицеров. Им тоже надо в Сибиу.

– Пожалуйста! – Мое великодушие было беспредельным.

Через несколько минут наш маленький самолет уже был в воздухе. Я с любопытством оглядывался вокруг. Впервые увидел, что летчик не имел отгороженной кабины, а сидел впереди пассажиров, в носовой части салона. За его спиной, слева по борту, сидел я, а сзади меня и справа по борту румынские офицеры в разных званиях.

Развернув планшетку, я стал рассматривать всегда имевшуюся при мне топографическую карту. Компаса не было, но если бы и оказался, с воздуха трудно «привязать» карту к наземным ориентирам, тем более над горами.

Внезапно меня пронзила мысль, от которой обдало холодным потом: ведь вокруг сидят вчерашние враги! Куда мы летим?! В Сибиу ли? А если к немцам за линию фронта, которую в горах заметить невозможно? И почему это для шести офицеров, при наличии бездействующих самолетов, не нашлось у румынского коменданта бензина? Ведь Румыния вволю снабжала им немецкую армию?.. Не зря, видимо, наш комендант держит бензин под своим контролем?..

Вопрос за вопросом, и я уверовал, что попал в ловушку. Меня или выбросят из самолета где-то над горами, или доставят немцам в качестве пленного…

Я скосил глаза на румын, сидевших справа. Их лица показались угрюмо-настороженными. Оглянулся назад и увидел за спиной крупнотелого подполковника с каменным лицом. Ему ничего не стоило «обнять» меня вместе со спинкой кресла и обезоружить.

Я снял с пояса одну гранату и демонстративно стал перекидывать ее с ладони на ладонь, будто поигрывая. Вдруг ко мне обернулся летчик и, указывая рукой вниз, стал что-то говорить. Я ничего не понимал, но напрягся еще больше. Один из румын пояснил по-русски, что летчик просит разрешения немного свернуть с курса и сбросить над своим селом вымпел.

Что такое «вымпел», мне было непонятно, но в знак согласия я кивнул летчику головой. Самолет лег на крыло и, снижаясь, стал описывать круги. Я посмотрел в окошко и увидел внизу горное село. По улице бежала детвора и махала самолету руками. Летчик в это время вложил исписанный листок бумаги в газету, плотно скрутил ее, сунул одним концом в пустую гильзу сигнальной ракеты и выбросил в открытое окошко. Я увидел, как детвора кинулась к месту падения «вымпела».

Мы летели дальше. В каком направлении?.. «Вымпел» и дети меня несколько успокоили, но не совсем. Я повернулся спиной к окошку, придвинул вторую гранату к пряжке ремня и сунул в ее соединенное с чекой кольцо большой палец правой руки. Вторую гранату тоже держал за кольцо в левой руке. В любой миг мог выдернуть кольца…

Наконец самолет совершил посадку. Но где?.. Подрулил к какому-то зданию. Летчик поднялся со своего сиденья, прошел по салону и, открыв дверцу, бросил наружу лестничку-стремянку.

– Раус! Шнеллер! – предложил я румынам быстрее покинуть самолет.

Сам сошел последним и увидел на здании аэропорта надпись: «Sibiu».

Румыны стояли в сторонке, курили, посмеивались и благодарственно кивали мне. Они, видимо, догадались о моих тревогах в полете. Я быстро зашагал к зданию аэропорта.

* * *

С Михаилом Вершининым мы продолжили дружбу после войны. Не помню, где впервые встретились в Москве. Видимо, в Доме литераторов. Он уже был автором слов известной песни «Москва – Пекин», выпустил в свет несколько поэтических книжек. Я как раз к тому времени опубликовал отдельной книгой свою повесть «Человек не сдается», и Миша написал о ней довольно похвальную рецензию для журнала «Советский воин».

Позже наши встречи участились, особенно на приемах в посольствах Болгарии, Польши, Чехословакии, Китая… Миша с неохотой и смущением вспоминал о своих похождениях в столице Румынии. А я особенно и не расспрашивал, будучи наслышан, что имел он за публикацию в Бухаресте поэтической книги и самовольные встречи с королем Михаем серьезные неприятности. Более того, кажется, газета «Комсомольская правда» напечатала фельетон, в котором поэт Вершинин выглядел не лучшим образом.

Кстати, о моей встрече с королем Михаем я рассказал прикрепленному к нашей редакции старшему лейтенанту из армейской контрразведки и спросил у него совета, надо ли писать рапорт об этом. Ответ старшего лейтенанта ошеломил меня:

– Теперь можешь больше никому не докладывать… Нашим известно об этой встрече и о твоем дурацком полете из Бухареста в Сибиу в компании румынских офицеров…

И еще посоветовал симпатяга-контрразведчик: никогда не писать в анкетах о том, что был во вражеском тылу, в окружении…

30

Внезапная мысль иногда цельнее выношенной…

Я уже писал, что тяготился работой ответственного секретаря газеты, но в то же время радовался ее итогам – у меня некоторое время что-то получалось. «Мужество» изменило внешний вид, публикации в нем обрели признаки литературных усилий и остроту боевых материалов. Но не больше хвалиться не буду. Да и не всегда хватало терпеливости и такта в обращении с подчиненными. Иногда покрикивал на корректоров, наборщиков, метранпажей, замечая чью-либо нерадивость или промашку. Это вызывало недовольство самим собой и все больше усиливало неудовлетворенность работой, понуждало к размышлениям в том, что, если труд не имеет творческой основы, он превращается в каторгу.

Однажды эта мысль пронзила меня с такой ясностью, что я тут же принял решение – избавиться от секретарства любой ценой. Нужен был случай. И вскоре он подвернулся.

Редакция размещалась тогда в румынском селе, раскинувшемся в северных отрогах трансильванских Альп (Южные Карпаты). На фронте был сущий ад велись тяжелейшие бои на Трансильванской низменности, над которой с запада резко возвышалось нагорье Бих. Нашим войскам требовалось под жесточайшим огнем противника взобраться на нагорье, выбить врага из его укреплений, захватить город Турда и открыть дорогу на Клуж. Это, пожалуй, было самое кровопролитное сражение на территории Румынии после Ясско-Кишиневской операции.

И вот вернулся из района боев майор Иван Пантелеев – черный от усталости, потрясенный тем, что видел и пережил под обстрелами и бомбежками. Мне он показался даже испуганным и растерянным.

– Такой войны я еще не видел, – что-то в этом роде сказал в секретариате Пантелеев, положив на стол блокнот с записями. – Перед Турдой – настоящая долина смерти. Каждый метр пространства под непрерывным огнем…

Через сутки я объявил Пантелееву, что наступил его черед дежурить по номеру. Дежурный же считался, как и в каждой редакции, «свежей головой». В его обязанности входило заметить и исправить огрехи, допущенные отделами, секретариатом и даже редактором. У нас всем было известно, что Иван Яковлевич – самый въедливый читчик газетных полос. Он хорошо владел языком, чувствовал фразу, слово, имел хороший вкус, определяясь к стилю написанного. И я, готовя очередной выпуск газеты, умышленно не старался тщательно редактировать материалы, которые сдавал в набор и заверстывал в полосы.

А утром, когда газета уже печаталась, пожинал «плоды». Ушеренко, сдерживая ярость, показывал мне оттиски контрольных полос, густо испещренные редактурой Пантелеева. Вот тут мне и удалось убедить Якова Михайловича в том, что я устал от секретарства, потерял вкус к работе и остроту глаза при литературной правке…

Свершилось желаемое мной: я был назначен начальником отдела армейской жизни, а ответственным секретарем стал майор Пантелеев. В отделе прекрасные хлопцы: капитаны Владимир Авсянский (переведенный в «Мужество» из дивизионной газеты), Нафанаил Харин и старший лейтенант Неказаченко. Правда, начальствование мое началось неудачно. Поехав под Турду, где продолжались кровопролитные бои, я ночью верхом на лошади вместе с кем-то из офицеров штаба полка скакал на передовую. Темень была непроглядная. Время от времени ее раздирали всполохи разрывов немецких мин и снарядов, отчего темнота ночи сгущалась еще больше. В одном месте мы попали под густой минометный обстрел и пустили лошадей в галоп, ничего, не видя впереди. И вдруг моя лошадь на полном скаку столкнулась с мчавшейся навстречу пароконной повозкой, ударившись грудью в дышло. Я вылетел из седла, не успев сообразить, что произошло. Тяжело грохнулся о землю и потерял сознание. Пришел в себя в землянке ротного медицинского пункта. Оказалось, что, падая из седла, я ударился правым боком, под который попал мой наган. На боку, ближе к ягодице, у меня образовался кровоподтек величиной с ладонь. Этот синяк держался месяцев около трех…

И все-таки жизнь для меня пошла активнее. 27-я армия продолжала наступление. Позади Клуж, впереди венгерская граница. Наши части пересекли ее в ночь на 7 ноября, в канун Октябрьского праздника. Освобождены Дебрецен, Ньиредьхаза… В начале декабря взят Мишкольц – сильный опорный пункт обороны противника. В редакции появились две трофейные машины. Отделу армейской жизни достался старый, но могучий восьмицилиндровый легковой автомобиль «мерседес-бенц» – с деревянными спицами в колесах и подножками у дверец. Мы роскошествовали – попарно или поодиночке ездили на нем в полки (за рулем – всегда хмельной водитель красноармеец Яберов), забрасывали газету боевыми материалами.

Запомнились токайские виноградные плантации и вместительные винные погреба на них. Бочки в погребах – в три человеческих роста высотой. Набирали из них вино в оплетенные бутылки, в ведра, в каски. Не обходилось и без варварства. Иные вояки, экономя время, выпускали в бочку пулю и пробовали вино из бьющей наружу струи, – искали сладкое, вновь и вновь дырявя выстрелами винные вместилища… Случалось, что кое-кому из охотников до токайского не удавалось вернуться из погребов – тонули в вине.

Редакция «Мужества» наиболее комфортно располагалась в Дебрецене, затем в Мишкольце. Впервые за всю войну мы отмывались в ванных, спали в чистых постелях. Особенно запомнился Шальготарьян – уютный шахтерский городок. Там, во дворе, где стояли наши машины с полиграфической техникой, находился вход в частный зубоврачебный кабинет. В нем работал стоматолог с золотыми руками. За определенную мзду он многим из нас подлечил зубы, поставил коронки.

Дом, в котором нашел приют отдел армейской жизни «Мужества», стоял на углу главной улицы Шальготарьяна и площади, с которой видны были на горе зияющие чернотой входы в угольные забои. Комната, в которой мы расположились, принадлежала какому-то полицейскому чину, арестованному местными властями. Первое, на что я обратил в комнате внимание, была скрипка, лежавшая на ящике огромного радиоприемника фирмы «Телефункен». А надо сказать, что в свои школярские годы я играл в струнных оркестрах на балалайке, домбре, гитаре, играл на танцах в кордышивском клубе, на свадьбах. Пробовал играть в нежинском детском духовом оркестре на кларнете, изучил ноты.

Скрипку взял в руки с робостью. Знал, что без наличия ладов струны скрипки настраиваются подобно гитарным. Ноты надо брать на слух, прижимая кончиками пальцев струны на грифе, как и на гитаре. Притронулся смычком к струнам, стал подбирать какую-то простенькую мелодию вроде «Во саду ли, в огороде». О, чудо! Получалось! Мои подчиненные смотрели на меня с оторопью. Дня через два я уже играл не только знакомое, но и лихо импровизировал неведомо что, наслаждаясь не столько музыкой, сколько охами и ахами хлопцев. Честолюбие мое торжествовало.

Но там же, в Шальготарьяне, скрипку брал я в руки последний раз в жизни. Виной тому был радиоприемник «телефункен». Однажды, вернувшись из секретариата, я услышал незнакомую симфоническую музыку. У приемника сидел капитан Харин и, следя за его подмигивающим зеленым глазом, регулировал громкость. Передавали, как я потом узнал, новую симфонию Шостаковича – 7-ю. Вслушиваясь в нее, мы с Хариным будто потеряли самих себя, словно растворились в той удивительной музыке, сотканной из спокойного течения, из водопадов и взрывов звуков – поющих, плачущих и радующихся. Нашему душевному смятению не было предела…

Будучи музыкально необразованным, я все-таки позволю себе поразмышлять о симфонии Шостаковича, пусть и доставлю своим непрофессиональным мышлением минуты веселья истинным музыковедам.

Как напряжение планеты облегчается извержением вулканов, так 7-я симфония Шостаковича явилась извержением народных чувств, до предела напряженных войной. Известно, что вулканическая лава состоит из множества химических элементов, перемешанных физической силой. Музыкальная же «лава» Шостаковича, могуче ворвавшись в мир человеческого восприятия, уже была разложена по звучащим элементам, каждый из которых нацеленно, щадяще и не щадяще, ударял по сердечным струнам людей, рождая глубоко волнующее ощущение симфонии жизни того времени, с ее трагедией, пафосом героизма, призывами к борьбе и с народными надеждами.

Год-два назад я смотрел на телевизионном экране кинохронику, запечатлевшую Шостаковича. В концертном зале он слушает в исполнении огромного оркестра свою музыку. От волнения дрожат у него веки, подбородок. Так дрожала и душа России. Трудно себе представить, как мог человек, слыша звуки взрывов, рушивших Ленинград, уносивших тысячи человеческих жизней, рождать музыку, утверждающую жизнь и опровергающую зло. Что же делалось в его душе? Где находил он силы в поисках звуков, складывающихся в музыкальное выражение непростых чувств?

Да, музыка – дело серьезное. Баловаться ею нельзя…

31

А тем временем 27-я армия уже перешагнула недалекую от Шальготарьяна границу Чехословакии, овладела важными узлами обороны противника и опорными пунктами Римавска-Собота, Фелединце, Филяково. Первого января 1945 года форсировала реку Ипель и повела бои за расширение плацдарма на ее противоположном берегу.

Мне особенно запомнились январские бои за овладение городом Лучинцом важным узлом коммуникаций, – особенно бои в нескольких километрах западнее Лучинца – там, где возвышались холмы с виноградниками. Я мчался на нашем старом «мерседесе» по дороге, обсаженной деревьями. Зима в Чехословакии была бесснежной. Справа и слева – унылые поля и чахлые кустарники. Вдруг впереди заметил небольшое скопление людей в военной одежде. Когда подъехал ближе, увидел человек десять мадьярских солдат и одного молоденького, красивого офицера, которого допрашивал наш старшина. Чуть дальше впереди стоял грузовик; в его кузове сидели красноармейцы, Заметив, что старшина ударил офицера по лицу, я выскочил из машины и поинтересовался происходящим. Старшина ответил что-то невразумительное – он был выпивши. Пришлось резко устыдить старшину, что позволяет себе «воевать» с пленными, а венграм жестами показал, чтоб следовали в Лучинец – там находился пункт сбора пленных.