Текст книги "Исповедь сталиниста"

Автор книги: Иван Стаднюк

Но к истине ведут сомнения. И я поделился ими со своим другом Григорием Поженяном, поэтом, бывшим военным моряком. Пожалуй, человека с более интересным – взрывным, бурным и целенаправленным – характером я в своей жизни не встречал. Да и поэт он, в моем даже нынешнем понимании, один из крупнейших в советской литературе.

Познакомил меня с Поженяном приехавший тогда из Симферополя Дмитрий Холендро. Мы сидели в гостиничном номере, и Гриша читал нам стихи о море. Я был в восторге и от стихов, и от манеры их чтения автором. Биография поэта тоже впечатляла: заслуженный, орденоносный морской офицер исключался из Литературного института за «политическую неблагонадежность». Когда тогдашний ректор Литинститута Федор Гладков, объявляя ему приказ об исключении, воскликнул: «Чтоб вашей ноги здесь не было!», – Поженян ответил: «Уже нет здесь моих ног!» – И тут же, в кабинете, встал на руки и так, вверх ногами, вышел из здания института на Гоголевский бульвар и, в сопровождении кого-то из друзей, «дошагал» до пивной на Пушкинской площади… Потом работал в Калининградском порту котельщиком, а со временем был восстановлен в институте…

Я еще продолжал работать в Воениздате и пригласил Поженяна сотрудничать у нас – рецензировать поэтические рукописи – хоть какой-то будет заработок, в котором он очень нуждался.

С каждой новой встречей наша дружба крепла. Некоторые мои друзья тоже подружились с Поженяном, особенно Михаил Алексеев, угадав в нем не только славного, пусть и хулиганистого, человека, но и обладателя истинного таланта.

Многие его стихи и поэмы мы запоминали наизусть, а потом были свидетелями рождения первых стихотворных книг Поженяна – «Ветер с моря», «Штурмовые ночи», «Жизнь живых», «Степкино море»… Еще и еще выходили его сборники, вплоть до избранных изданий. Большую славу принес Григорию Михайловичу художественный фильм «Жажда», поставленный по его автобиографическому сценарию. В народе зазвучали поженяновские песни; наиболее любимыми из них стали песни «Мы с тобой два берега» и «Путь к причалу».

В каждом из нас еще долго жили воспоминания о войне. Сиживая в дружеском кругу, мы часто делились ими. Но то, о чем рассказывал нам Гриша, порой казалось невероятным, хотя боевые ордена (в том числе Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны) и многие медали на груди свидетельствовали о былых его ратных делах на Черноморском флоте. Мы знали, что Уголек (он же Поженян) участвовал в рискованных морских десантах, в фантастической операции по захвату у немцев Беляевской насосной станции, чтоб дать Одессе воду, оказывался в одиночестве во вражеском тылу и уже был зачислен в «пропавшие без вести»… Не во все из рассказываемого Гришей мы верили, но сомневаться вслух у нас не полагалось; более того, мы даже весело подзуживали друг друга, провоцируя на новые, казалось, фантазии.

Но однажды Поженян поведал такое, во что мы с Алексеевым откровенно ему не поверили. Речь шла об участии экипажа катера, которым Григорий командовал, в знаменитом Эльтигенском десанте. Во время жестокого обстрела немцами приближавшихся к берегу отрядов катеров заместитель Григория Поженяна по политчасти спрятался под тумбой штурманской рубки. Ничего в этом зазорного не было, но замполит… уснул под тумбой! Катер высадил на берег морскую пехоту, экипаж поддержал ее огнем… Шел бой, а замполита не было… Обнаружили его на обратном курсе. И разъяренный лейтенант Поженян приказал матросам выкинуть старшего политрука в бурун (пенистый след катера). «Как очухается, выловите его обратно!..» Приказ есть приказ: выбросили офицера в море, потом вновь втянули на борт.

Разве можно было в такое поверить? Мы не поверили. Григорий это заметил и, как бы в укор нам, прочитал стихи:

 
Что-то все у меня не ладится.
То весною зима приластится,
То зимой, в декабре, за стеклами
Птиц обманут ветрами теплыми.
Что-то все у меня навыворот.
То за горькую правду выпорют,
То за самую малость малую
Вдруг погладят рукой беспалою.
Да и сам-то я, словно маленький,
То с достоинством губы выпячу,
То, зарывшись в подоле маменьки,
Чтобы люди не знали, выплачусь.
Где ж вы, деды морозы добрые?
Вы такие ж, как я, бездомные.
Где ж ты, палочка выручальная?
Ты такая ж, как я, случайная.
Не встречались вы на роду моем.
Вас такие ж, как я, придумали.
Новогоднею ночью бесснежною,
Чтоб вы стали людской надеждою.
 

Не стали мы «пороть» Гришу за «горькую правду», более того, притворились, что поверили в истинность его рассказа; на войне, мол, всякое бывало.

Так вот, поделился я с Поженяном своими тревогами, родившимися после конфликта с адмиралом.

– Пустяки все это! – ответил мой дружок. – Давай я тебя познакомлю с моим адмиралом – Октябрьским Филиппом Сергеевичем. Я служил под его командованием, теперь мы иногда встречаемся, пьем по чарке и плачем, вспоминая погибших друзей…

Через какое-то время мы сидели в гостях у адмирала Октябрьского (Иванова), командовавшего в войну Черноморским флотом. Гриша привез ему только что вышедший новый поэтический сборник, а меня отрекомендовал как своего ближайшего друга и автора замеченной зрителем кинокартины «Максим Перепелица».

Мне, «сухопутному» солдату, слушать разговоры о войне на море было очень интересно. Адмирал Октябрьский часто обращался в воспоминаниях к тем боевым операциям, в которых отличался катер Поженяна, и рассказывал о них куда масштабнее, чем это мы слышали от самого Григория Михайловича. Всплывали новые, остродраматичные эпизоды, и я стал убеждаться не только в том, что слышанное от Поженяна – сущая правда, но далеко не полная, обедненная. Вспоминая его «похождения» во время войны, адмирал Октябрьский иногда поругивал Гришу за былые излишние вольности. И вдруг, ткнув пальцем в грудь Григория, пожаловался мне:

– Более хулиганистого и рискованного офицера у себя на флотах я не встречал! Форменный бандит!.. Я его представил к званию Героя Советского Союза!.. Сделал это еще до своего отъезда на Амурскую флотилию. А он потом во время Этильгенского десанта выбросил за борт политработника!.. Естественно, последовала жалоба в Военный совет. Стали затевать трибунал. Но опомнились и ограничились тем, что ликвидировали представление к Герою…

– Насчет Героя Гриша помалкивал, – ошеломленно сказал я.

Затем Поженян рассказал Филиппу Сергеевичу мою ситуацию: трусит, мол, Стаднюк перед своим главпуровским адмиралом; надо бы заступиться…

Октябрьский нахмурился, долго молчал.

– Тайну умеете хранить? – наконец мрачно спросил он.

Мы отмолчались.

– Ваш адмирал, – Октябрьский устремил на меня печальный взгляд, – еще на прошлой неделе смещен со своего поста и с понижением послан на Дальний Восток.

– Что с ним случилось?! – спросил Поженян, а я даже затаил дыхание от неожиданности. Не знал, как отреагировать на услышанное, почувствовал, что где-то во мне шевельнулась подленькая радость.

– Не с ним, а с линкором «Новороссийск», – сказал Октябрьский. Взорвался линкор, погибли матросы, офицеры. До сих пор идут спасательные работы… В ту же ночь заседало Политбюро ЦК… А адмирал отвечал за политработу на флотах…

И тут я почувствовал себя непередаваемо мерзко. Мои неприятности микроскопически-личная мизерь в сравнении с катастрофой на Черном море! Было стыдно… И уже жалко снятого с поста адмирала. Он-то при чем? Политработой диверсию не упредишь, если это действительно диверсия.

И недоумевал, почему случившееся держалось в такой строжайшей тайне даже от нас, служивших в Главпуре?

Только через 33 года страна узнает некоторые подробности этой трагедии из публикаций газет «Правда» и «Красная звезда».

11

Время не стояло на месте. Молодые армейские писатели Михаил Алексеев, Николай Горбачев, Михаил Колесников, Иван Свистунов, Николай Камбулов, Ирина Левченко, Иван Жигалов, собираясь в моем кабинете, размышляли о том, что хорошо бы при Главпуре и Министерстве обороны создать военно-художественную студию прозаиков, поэтов, драматургов наподобие военной студии художников имени Грекова… Обращались с ходатайством к самому высокому начальству. Но ему было не до наших забот в условиях «холодной войны» и при постепенном обновлении офицерского и генеральского корпуса армии и флота.

Некоторые надежды на помощь в решении этой проблемы возлагали мы на Михаила Шолохова. Но, к сожалению, я упустил имевшуюся возможность посоветоваться с ним о томившей нас заботе. Сия возможность представлялась в канун пятидесятилетия Михаила Александровича, когда побывал я у него в Вешенской.

Это было уже незадолго до юбилея великого писателя – в последних числах марта 1955 года. Главпур издал директиву широко отметить в армии и на флотах пятидесятилетие Шолохова, а военным печатным органам опубликовать о нем статьи. Мне же пришла в голову шальная мысль позвонить Михаилу Александровичу и попросить у него для нашего журнала отрывок из романа «Они сражались за Родину», над которым писатель работал. По наивности полагал, что Шолохов меня запомнил, – мы дважды сиживали за одним столом в небольшом кругу московских писателей.

Задумано – сделано. Дозвонился до Вешенской. У аппарата Шолохов. Я постарался веско, со ссылкой на директиву Главпура, объяснить ему причину моего звонка, попросил прислать отрывок из романа.

– Полковник, – откликнулся он, повысив меня в звании, – так мы ни до чего не договоримся. Прилетай завтра в Ростов, ищи меня в гостинице… Что-нибудь придумаем.

Прилететь «завтра» я не смог, ибо получил ордер на квартиру. А тогда бытовала у нас поговорка: «Новую квартиру беги занимать впереди ключа, а то ее могут занять раньше тебя…» В Ростов я прилетел через день, отыскал названную мне Шолоховым гостиницу, но его там уже не застал – он срочно улетел с каким-то московским издателем в Вешенскую.

В панике я кинулся в газету Донского военного округа к своим давним знакомым. Из редакции попытались дозвониться к Шолохову домой. Но телефонная связь с Вешенской отсутствовала. И я, вопреки горячим советам друзей, решил на свой страх и риск ехать в знаменитую на весь мир станицу.

Сойдя в Миллерово с поезда, пошел на автобусную станцию. Там меня ждал новый «сюрприз»: мартовская дорога на Вешенскую размыта, и автобусы туда не ходят. Я будто почувствовал, как у меня в нагрудном кармане кителя зашевелилось командировочное удостоверение, подписанное самим начальником Главпура – генерал-полковником А. С. Желтовым… А ведь это была не простая бумажка, это – приказ, который надо выполнить. Но до Вешенской от Миллерово сто сорок километров! Пешком не пойдешь.

Стал расспрашивать у людей, как в Вешенскую доставляют газеты и письма. И узнал – летает туда почтовый самолет По-2. На почте же услышал от начальника, что посадить меня на самолет он не имеет права, – инструкция!

Оставалась последняя надежда – «верховная власть» района… И вот я сижу в кабинете первого секретаря райкома партии, объясняю ситуацию. Для пущей важности достаю из полевой сумки свою крымиздатовскую книжку повестей и рассказов «Сердце солдата», вышедшую в Симферополе в прошлом году, делаю на ней авторскую надпись и дарю партийному боссу. Показываю ему такую же книжку, подписанную для Шолохова. Уговорил!..

– Ладно, инструкцию мы нарушим, – сказал секретарь райкома. – Прикажу начальнику почты. Но для порядка надо вначале позвонить Михаилу Александровичу, убедиться, что он вас действительно ждет.

Меня это не встревожило: ведь была у нас договоренность… Ох, деревенская наивность!.. Однако, как и в Ростове, телефонной связи между Миллерово и Вешенской не было – весенние воды делали свое дело.

И вот мы в полете. Я сижу рядом со штурманом; он и пилот – молодые, красивые ребята. Оба удивлены, что им посадили пассажира. Но моя военная форма наводила их, как я догадывался, на мысль о какой-то особо важной моей миссии. А я любовался землей – хуторами, холмистой степью, пашнями, лугами, впадинами, залитыми талой водой, в которой отражалось глубокое небо и вспыхивало ослепляющее солнце… Показалась пойма Дона. Могучая река будто вытекала из дымки далекого небосвода и впадала на краю земли в просветленный край неба. Вешенская обозначилась белым двухэтажным домом Шолохова с зеленой крышей. Летчики сделали над ним два круга; я внимательно всматривался в крыльцо, теша себя надеждой, что вдруг секретарь райкома дозвонился до Михаила Александровича и он выйдет из дома да помашет самолету рукой. Но тщетна была моя честолюбивая надежда.

Сели на «аэродром» – огромную поляну с плотным песчаным грунтом, заросшим прошлогодней травой. На ее краю стояла хата с плетенными из хвороста стенами, местами обмазанными глиной. Внутри нее на столбе висел телефон. Я тут же позвонил Шолохову и, поздоровавшись, обрадованно доложил:

– Подполковник Стаднюк прибыл согласно договоренности!

Шолохов молчал, и я слышал его учащенное дыхание. Потом он с чувством досады сказал:

– Родненький, что же ты наделал?! Я тебя в Ростове позавчера ждал.

– Не смог я! Вселялся в новую квартиру.

– Да?.. Причина уважительная. Но мне сейчас не до тебя.

– А как же быть? Я прилетел! Много времени у вас не отниму. Дайте обещанную главу, и я поверну оглобли…

Шолохов, вздохнув, после томительной паузы приказным тоном промолвил:

– Ну, вот что! Я посылаю машину. Шофер отвезет тебя в Дом колхозника. Устраивайся там и жди моих распоряжений, – и повесил трубку.

Через некоторое время у аэродромной хаты появился газик с моложавым казаком за рулем. Я уселся рядом с ним, и мы поехали по песчаной дороге с глубокими колеями. Шофер с почтением косился на мою военную форму и охотно отвечал на вопросы:

– Чем так занят Михаил Александрович?

– Да он за всех людей болеет! Мешки писем ему привозят! А где взять столько часу, чтоб прочитать их да ответы написать?..

Дом колхозника располагался метрах в двухстах от дома Шолохова. Обыкновенная изба с огромной комнатой, в которой на казарменный лад были расставлены десятка полтора железных, аккуратно застеленных коек. Я снял шинель и, бросив ее на крайнюю койку, попросил шофера чуток обождать, пока я напишу Михаилу Александровичу несколько строчек. Мне только теперь стало ясно, что я действительно свалял дурака и своим прилетом поставил по каким-то причинам в трудное положение Михаила Александровича. Но отступать было некуда и в своей записке откровенно написал об этом.

Шофер уехал и вскоре возвратился. Протянул мне ответную записку, которую бережно храню. Написанная четким почерком, простым карандашом, она гласила:

«Дорогой т. подполковник! Всю жизнь служил Родине и родной Армии. Постараюсь все сделать. Прошу – если не будет вызова раньше – быть у меня завтра утром в 9 ч.

С приветом – М. Шолохов. 31-3-55 г.».

Слова «если не будет вызова раньше» привели меня в боевое состояние. Почему-то верилось, что вызов будет! К окнам только-только прильнули сумерки, вечер начинал лишь густеть… И верно, через какое-то время послышался нараставший рокоток мотора, заглохший у дома. Хлопнула дверца машины. Я выбежал на крыльцо и столкнулся со знакомым шофером.

– Ждут! – выдохнул он.

Минуты через две я заходил в просторный шолоховский двор. Михаил Александрович, в гимнастерке и галифе, заправленные в хромовые сапоги, стоял на крыльце и смотрел в мою сторону. Я ускорил шаг, чувствуя, как зачастило в груди сердце… Обнялись, расцеловались.

– Ну, заходи, полковник! – голос у Шолохова был вроде приветливым.

– Пока подполковник, – уточнил я.

– Будешь полковником!

Вошли в обширную прихожую. Слева на стене увидел длинную деревянную вешалку; на ней густо висели плащи, фуфайки, пальто. Под вешалкой много различной обуви. Мне подумалось, что Михаил Александрович принимает сейчас гостей. Но в доме стояла тишина.

Я снял шинель, и мы прошли в столовую. За длинным столом сидел только один человек: худощавое с желтизной лицо, хмурые глаза.

– Знакомьтесь, это Кирилл Васильевич, – сказал Шолохов.

Мы пожали друг другу руки, и я почувствовал, что Кирилл не обрадован моим появлением. Только на второй день узнал, что это – редактор «Правды» по разделу литературы Потапов.

На скатерти возвышалась бутылка шампанского, рядом – продолговатое блюдо с осетровой икрой, хлебница с нарезанным пшеничным караваем…

– Шампанское пьешь? – спросил у меня Михаил Александрович.

Я помедлил с ответом, почему-то смущаясь этого незнакомца Кирилла Васильевича. Мое молчание Шолохов воспринял по-своему и, повысив голос, скомандовал в открытую боковую дверь:

– Тоня! Поставь на стол водку!

Вскоре Тоня (домработница) принесла наполненный графин.

– Ну, вот, теперь есть с кем выпить! – Шолохов скупо засмеялся, откупоривая бутылку с шампанским. – А то этот долдон, – он кинул взгляд на Кирилла, – отказывается.

Я пил водку, Шолохов – шампанское, а Потапов сидел на другом краю стола и ни к чему не притрагивался, мрачно листая какую-то верстку.

После рюмки-второй мое смущение поубавилось, и я охотно отвечал на вопросы Шолохова о своей родословной, фронтовой и послевоенной биографии. И все склонял разговор к тому, что армия будет широко отмечать пятидесятилетие Шолохова и нашему журналу никак не обойтись без отрывка из его нового романа.

– Не торопи! – Михаил Александрович налил мне очередную рюмку, явно проверяя, умею ли я выпить. – Ты казачьи песни знаешь?

– Знаю.

– Откуда?

– У Виталия Александровича Закруткина научился. Мы, когда встречаемся в Москве, всегда поем в застольях.

– Ты с Виталькой знаком?! Ах да! Мы же в гостинице «Москва» все вместе сидели у меня в номере! А я никак не мог вспомнить, откуда мне знакомы твои веснушки и кучери!.. Ну, споем для начала «Пчелушку»…

Голос у Шолохова, как мне запомнилось, не сильный, но очень приятный, по-особому мелодичный. Иногда в нем прорывалась легкая хрипотца, которая часто сменялась песеннозабористым хохотком. В его моложавом лице в эти мгновения проглядывало что-то совсем юношеское. Посветлевшее, оно выражало чуть снисходительное, но очень доброжелательное чувство «к девкам, которые пошли покупаться», к вору Игнашке, который «покрал девичьи рубашки»… Казалось, он видел перед собой вершившееся на берегу реки действо, и рекой этой в его воображении наверное же был Дон…

Затем пели другие песни – казачьи и украинские, пока не зашла в столовую Мария Петровна – жена Михаила Александровича. Смуглолицая, крепкая в теле, плавная в движениях, она смутила меня своей серьезностью и таившейся в глазах легкой насмешкой.

Я почувствовал себя лишним и неуместным в этом загадочном доме с длинной, угловатой трещиной на потолке столовой и вновь несмело напомнил Шолохову о причине своего самовольного визита к нему.

Через минуту Мария Петровна принесла рукопись главы, которую попросил Михаил Александрович, и он начал читать с машинописного листа. Мы все будто перестали дышать. Даже Кирилл Потапов поднял голову, лицо его просветлело, а глаза заблистали чувством восторга. О, как читал Шолохов! Нет, не артистично, а очень буднично. Но надо было видеть его лицо, вздрагивающие брови и веки глаз, присохшие чеканно-красивые губы. Надо было слышать его тихий грудной голос, в многозвучье которого вставали картины полынной степи, неба над ней и Тихого Дона. А какие фразы, слова, слагавшиеся в живое многоцветное полотно жизни! Ни намека на рассказ, а только безбрежно талантливое, волшебное живописание, объемная картинность, неповторимость и яркость человеческих характеров…

Я вспомнил, что на вешалке, в кармане шинели, дожидается своего часа «Сердце солдата» – сборник моих повестей и рассказов с дарственной надписью Шолохову – восторженно-банальной, наивной. И понял, что никогда не осмелюсь преподнести свои первые литературные опыты человеку, умеющему воссоздавать на бумаге все живое и мертвое, как никто. Слушая написанное им, не познаешь, а видишь, откликаешься на услышанное всем своим существом.

Шолохов умолк, положил последнюю страницу главы на стол, обвел нас взглядом. Мы молчали – слова были излишни. После паузы, наполненной для меня потрясеньем, заговорила Мария Петровна.

– Миша, – с какой-то особенной интонацией, по-матерински сказала она. – Не торопись публиковать эту главу. Ты же собирался еще поработать над ней. Мне доставит удовольствие еще раз перепечатать…

Многих других деталей того вечера моя память не сохранила. Возвращался я в Дом колхозника, а во мне звучали слова Шолохова, сказанные на прощанье:

– Поживи у нас, подполковник, с недельку. Дам я тебе машину, свое ружье, патронташ. Поохотишься в степи… Шофер знает мои места. Подыши донскими ветрами, потом, может, напишешь что-нибудь… Ну, завтра жду тебя в девять утра.

* * *

Как боялся я проспать назначенное время! Но ровно в девять уже поднимался на крыльцо шолоховского дома. Двери были не заперты, и я вошел в вестибюль. В доме – тишина… Снял шинель, повернулся к зеркалу, чтобы причесаться, и увидел вышедшего из какой-то двери Кирилла Потапова. Он смотрел на меня неприветливо, почти враждебно.

– Подполковник, немедленно уезжай отсюда, – тусклым и усталым голосом сказал он, глядя на меня болезненно.

Во мне взыграло самолюбие:

– Это что, приказ?!

– Да.

– Кто мне приказывает? Кто вы?

– Редактор «Правды»…

Я оторопел… Придя в себя, достал из кармана командировочное удостоверение, протянул Потапову:

– А как прикажете доложить мне генерал-полковнику Желтову? Что редактор «Правды» не позволил мне выполнить его задание?

– Не горячись.

– Как, не горячись? Я – солдат! Сейчас пошлю телеграмму в Главпур. Спрошу, как мне быть.

– Пойми, – Потапов смягчился, посмотрев мой документ, – Шолохову сейчас не до тебя. Я привез ему целую кипу версток. Он должен читать их, иначе к пятидесятилетию его книги не выйдут… Так у кого задание важнее, у тебя или у меня?

Не знаю, чем бы кончилось наше препирательство, но появилась Мария Петровна и предложила позавтракать.

– Спасибо, я уже перекусил в Доме колхозника.

– Тогда погуляйте часов до двенадцати. Михаил Александрович еще отдыхает.

Гулять мы пошли вдвоем с Потаповым. Забегая вперед, скажу, что со временем мы с Кириллом Васильевичем стали друзьями. В Москве он жил одиноко, и я часто приглашал его к себе домой. Бывал и в его холостяцкой квартире у кинотеатра «Дружба», слушал там, как читал он еще не опубликованный шолоховский рассказ «Судьба человека», держал в руках написанную карандашом рукопись (Шолохов, если не изменяет мне память, написал рассказ в Москве, как говорят, «в один присест»).

Гуляли мы по улицам Вешенской, заходили в магазины, в том числе и в книжный, в котором два пожилых казака, обратив внимание на мою военную форму, стали расспрашивать, кто я и зачем появился в их станице. Запомнилась развеселившая меня мысль о том, что, скажи казакам «я писатель» – засмеют. Для них существовал только один писатель на свете – Михаил Шолохов!

К двенадцати часам мы возвратились в шолоховский дом. Увидели, что Мария Петровна угощала обедом пилота и штурмана, с которыми я вчера прилетел в Вешенскую. Сегодня они должны были возвращаться в Миллерово. У меня мгновенно родилось решение: улететь вместе с ними.

Со второго этажа спустился Михаил Александрович. Я тут же напрямик спросил его – получу ли главу, которую он вчера читал.

– Вон Маша не разрешает, – шутливо ответил Шолохов. А потом уже серьезно заключил: – Подполковник, я над ней чуток поработаю и пришлю вам в редакцию.

– Тогда очень прошу: напишите об этом моему редактору, а то мне непоздоровится.

Через несколько минут Михаил Александрович принес записку, которую цитирую по памяти:

«Дорогой тов. Панов! Подполковник Стаднюк сделал все, что мог. Мы с ним отобрали нужную для «Советского воина» главу. Доработаю ее и обязательно пришлю Вам…»

На прощанье я был «награжден» победной улыбкой Кирилла Потапова. Моему отбытию он радовался вполне искренне.

К концу дня я уже был в Миллерово на вокзале. Дожидаясь московского поезда, коротал время за обедом в совершенно пустом вокзальном ресторане. Вскоре за недалеким столом появились посетители: солдат с матерью. Женщина в летах то ли встретила сына, то ли провожала в часть после побывки дома.

К ним подошла официантка, и солдат заказал обед: борщ, котлеты и бутылку шампанского. Я, внутренне потешаясь над несоответствием борща и шампанского, стал вспоминать, когда и где впервые попробовал этот пенистый напиток.

Официантка принесла шампанское, и солдат под почтительным взглядом матери стал уверенно откупоривать бутыль – расшатывать плотно запрессованную корковую пробку, предварительно сняв металлическую оплетку. Пробка никак не поддавалась, а потом, в сильных руках солдата, ее верхняя часть отломилась.

– Штопор есть? – обратился солдат к официантке.

Получив штопор, он с трудом ввинтил его в тугую пробку. Но она не поддавалась штопору даже тогда, когда бутылка была зажата между ног. Солдат озадаченно и растерянно смотрел на бутылку, затем перевернул ее вверх дном, прижал штопор к полу и сапогами наступил на его «держатели». Потянул бутылку вверх, потом еще прибавил сил, и пробка чуть-чуть выползла из горлышка бутылки. После этого солдат вновь зажал бутылку между ног, потянул вверх штопор. И случилось то, что и должно было случиться: пробка вместе со штопором выстрелила из бутылки, а взболтанное шампанское могучей струей вырвалось наружу. Струя попала под завернувшуюся гимнастерку солдата и, пройдя под поясным ремнем, пробилась из-под воротника у шеи на свободу…

Я никогда так не смеялся и не видел, чтоб так хохотали другие. Официантки, сгрудившиеся у буфета и тоже наблюдавшие за «процедурой откупоривания» шампанского, буквально попадали от хохота на пол…

Очень жаль было сконфуженного солдата и его испуганной матери, но удержать смех было невозможно.

Со временем, когда я увлекся написанием комедийных сценариев, вплел в их драматургию и этот эпизод, но снять его не удалось ни одному режиссеру.

Итак, моя поездка к Шолохову закончилась почти бесславно, однако память о ней я храню как большую, дорогую удачу в жизни. Шолохов обещанную главу не прислал. Для этого были свои причины, но о них пока умолчу. Не нашел я главу потом и в опубликованном романе «Они сражались за Родину». Что с ней? Так и не знаю. Ведь было еще несколько встреч с Михаилом Александровичем в Москве. Но спросить не решался, а он ни намеком не напоминал о том памятном вечере в Вешенской… Но я не могу не забежать в своем повествовании далеко вперед. Последняя встреча с живым русским классиком была вскоре после празднования его семидесятилетия. Мы, группа друзей, решили преподнести Шолохову коллективный подарок. Анатолий Иванов и Владимир Фирсов заказали в Загорске (ныне Сергиев Посад) у знаменитого мастера-резчика по дереву полуметровую матрешку. Называть так эту ювелирную работу не хотелось бы, но тогда не будет понятен ее смысл. Верхняя «оболочка» являла собой похожего лицом на Михаила Шолохова русского богатыря в шлеме, кольчуге, со щитом и копьем-пером в руке. Вторая, меньшая, изображала Марию Петровну, а остальные – всю шолоховскую «династию» по старшинству. На днище матрешки мы поставили свои автографы.

В субботу, 19 июля 1975 года, Михаил Александрович и Мария Петровна уезжали из Москвы. Мы с Михаилом Алексеевым приехали на Казанский вокзал и, как было условлено, в депутатском зале встретились с Анатолием Ивановым, Владимиром Фирсовым, Юрием Бондаревым и Николаем Свиридовым – председателем Госкомитета по печати РСФСР. Шолоховы почему-то задержались. Потом нам сказали, что они подъедут прямо к поезду «Тихий Дон».

Мы заторопились на посадочную платформу и увидели у вагона поезда черную «Волгу»… Зашли в салон… Приветственные слова, объятия. Анатолий Иванов вручил Михаилу Александровичу наш подарок.

Он сидел у окна напротив Марии Петровны… Гладко побритое, чуть розовое лицо, жидкая белая шевелюра, белая ниточка ровно подстриженных усов (казалось, они наклеены), влажные глаза. Видно было, что Шолохов болен и чуточку во хмелю.

Стали прощаться. Я выходил из купе последним.

– Как хохлу живется в Москве? – спросил Шолохов при прощальном объятии.

– Так я же хохол московского разлива, – банальной шуткой ответил я. Окацапленный хохол…

Шолохов коротко хохотнул и пояснил Марии Петровне:

– Это Стаднюк… Помнишь, двадцать лет назад мы с ним в Вешенской песни пели?..

Поезд стоял еще минут пять. Мы толпились на перроне у окна купе Шолохова, смотрели на него сквозь грязное стекло. А он ежился под нашими восхищенными взглядами.

* * *

Вдруг появился Анатолий Калинин. Торопливо нырнул в вагон и, зайдя в купе, стал о чем-то разговаривать с Шолоховым. Фирсов протер носовым платком оконное стекло и стал их фотографировать.

В сумятице проводов я ощутил на себе несколько непростых взглядов Шолохова – вначале, когда стоял последним у дверей купе, а затем сквозь стекло вагона. Не думаю, что это мне показалось. Пронзительные, таящие какой-то загадочный для меня смысл взгляды… Что они значили? Есть у меня некоторые догадки, но говорить о них не смею… До этого мы не виделись с Михаилом Александровичем лет семь. При последней, предшествующей проводам встрече сидели в номере Шолохова в гостинице «Москва» Виталий Закруткин, Анатолий Софронов, Борис Иванов и я. Шолохов стал нахваливать мой роман «Люди не ангелы» и дружески поругивал Закруткина за главы «Казаки в Болгарии» из знаменитого романа Виталия Александровича «Сотворение мира». Мне было неловко хотя бы потому, что любил я Закруткина не только как талантливейшего писателя, но и как брата. И мучил меня вопрос: читал ли Шолохов мою «Войну»? Я послал ему издание с двумя первыми книгами… С чувством собственной виновности понимал, что именно ему надо было писать эпопею о войне. Это воистину был бы памятник!..

Но вернусь к нашим не сбывшимся тогда из-за непонимания руководства армии мечтам о военно-художественной студии. Только сейчас, в наши дни, она здравствует на благо духовного здоровья российских Вооруженных Сил. Сложилась студия уже из генерации молодых писателей и постепенно, не без успехов, обретает творческий размах.

12

Странное это состояние – искренняя любовь к армии с ее сложной казенной средой обитания, с невероятно трудной жизнью сообщества людей в военной форме, людей разных возрастов и профессий, выполняющих тяжкий и несомненно почетный долг служения народу… Любовь с памятью сердца о напряженной, почти подневольной будничности солдатских казарм, с их жесткими, строго регламентированными порядками… И наряду с любовью, сопереживанием – острое ощущение своей беспомощности перед стоящей над тобой многоступенчатой властью, ощущение зависимости от нее и поэтому неуверенности в завтрашнем дне. Любовь и почтение к профессии воина, сострадание к казарменному люду живут во мне и сейчас.