Текст книги "Весна"

Автор книги: Иван Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

ЧЕТЫРЕ УРОКА

– Мимоходенко Дмитрий!

Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша – значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.

– Учи-ил? – по обыкновению нараспев, спросил меня учитель.

– Учил, Лев Савельевич, – охотно ответил я.

– С любо-овию?..

– Нет, Лев Савельевич. Разве интересно склонять по-церковнославянски «раб»?

Мальчишки захихикали. Учитель повернулся ко мне лицом:

– И ты мне это так прямо и говоришь?

– А как же! Вы же сами приказывали нам говорить всегда правду. От слов «рабоу», «рабямь», «рабе» у меня затылок болит.

Учитель долго молчал, потом вздохнул и потянулся за ручкой.

– Ну что ж, раз ты сам признаешься, то незачем и время тратить на опрос. Ставлю тебе единицу.

Он обмакнул перо в чернила, но ставить отметку в журнале не спешил, видно, ждал, что я скажу.

И я сказал так, будто советовался с ним, какую правильнее поставить мне отметку:

– Единицы, наверно, мало: все-таки я два часа зубрил. Да вы меня, на всякий случай, спросите, Лев Савельевич.

Учитель взял в руку свою длинную бороду, засунул кончик ее в рот. Пожевав бороду, он сказал:

– Хорошо, Мимоходенко, я проверю, чего ты достиг за два часа зубрежки без любви к предмету. Но прежде ответь мне на такой вопрос: представь себе, что ты идешь по улице… Да, по улице…

Все с любопытством ждали, что сегодня придумал Лев Савельевич, чтобы потешиться надо мной. По голосу учителя я, конечно, догадывался, что вопрос, который он мне задаст, будет каверзный.

– Так вот, ты идешь по улице… Представил это себе?

– Нет, Лев Савельевич, еще не представил.

– Почему?

– Да вы же не сказали, по какой: по Петропавловской, по Ярмарочной или по Приморской.

– Все равно, по улице вообще.

– Как же все равно? На Петропавловской дома большие и магазинов не счесть, зато деревьев почти совеем нету, а на Ярмарочной тополи растут, зато дома маленькие.

– Ну хорошо, пусть будет по Петропавловской. Представил?

– Теперь представил.

– Вот идешь ты и видишь: стоит на тротуаре лоток. Представил?

– В каком же это месте – лоток?

– Ну, скажем, около музыкального магазина Когеля.

– Там, Лев Савельевич, лотки никогда не стоят. Лотки дальше, около магазина Арбузова.

– Ладно, пусть около Арбузова, – согласился Лев Савельевич. – И вот ты видишь открытый лоток, а на лотке халву.

Мальчишки разводят руками так, будто растягивают резиновую ленточку, тяни, мол, тяни. И я тяну.

– А какая халва, Лев Савельевич? Медовая или сахарная?

– Допустим, сахарная. Представил?

– С орехами или без орехов?

– Скажем, с орехами. Представил? Я прикрыл глаза и так стоял до тех пор, пока Лев

Савельевич не сказал:

– Ну?

– Представил, Лев Савельевич.

– Хорошо. Вот и ответь мне, Мимоходенко, как ты поступишь: пройдешь мимо лотка или остановишься и поглазеешь?

Я вздохнул:

– Чего ж глазеть, Лев Савельевич! Денег-то все равно нету.

– Значит, пройдешь мимо?

– Мимо, Лев Савельевич.

– А если б в кармане у тебя медяки звенели?

Остановился б?

– Тогда б, конечно, остановился.

– Ага! Остановился б! – торжествующе вскричал учитель. – Остановился б! Так какой же ты после этого Мимоходенко, если не мимо проходишь, а останавливаешься около каждого лотка с халвой?

Довольный своей выдумкой, учитель тоненько, с взвизгиванием, смеется. Смеется и весь класс. Сбитый с толку, я молчу.

Вдоволь насмеявшись, учитель сказал:

– А теперь просклоняй мне по-церковнославянски слово «раб». Послушаем, что у тебя получается, когда ты зубришь без должной любви к предмету.

Я взял мел и точно, как напечатано в церковнославянской грамматике, написал на доске слово «раб» во всех падежах, даже ударение поставил над «е» в форме звательного падежа. Пока я писал, Лев Савельевич жевал бороду и косился на доску.

– Так, правильно. Рабé. Именно рабé. Что ж, Мимоходенко, поставлю тебе тройку с минусом. Поставил бы тебе пять, но две единицы высчитываю из оценки за нелюбовь к предмету, а минус ставлю в назидание, дабы ты впредь с должным чувством относился к языку, на котором совершали богослужение еще наши далекие предки.

– Адам и Ева, – вставил верзила Степка Лягушкин, желая показать свои знания.

– Адам и Ева, – машинально повторил Лев Савельевич, но тут же спохватился и назвал Степку дураком.

Вписав в журнал тройку с длинным и толстым, как бревно, минусом, учитель ласково сказал:

– Ну как, Мимоходенко, ты доволен? Правильно я тебе поставил оценку?

– Правильно, Лев Савельевич, – ответил я с удовольствием. – Все-таки три с минусом это же не три с двумя минусами, правда?

– Постой, постой! – потянулся опять за ручкой Лев Савельевич. – Именно с двумя! Второй минус за то, что ты, негодяй, осмеливаешься говорить со мной, как равный с равным.

Но тут весь класс как мог стал на мою защиту:

– Лев Савельевич! Это же не потому! Лев Савельевич, это ж потому, что он у нас немножко пристукнутый! Лев Савельевич, не ставьте ему второго минуса!

Раздался звонок, и учитель, еще раз укусив бороду, выщел из класса.

Только Николай Петрович, тот добрый учитель, который принимал меня в приготовительный класс, время от времени ставил мне четверки, но Николая Петровича в нашем училище уже три года нет, а все остальные учителя, как бы хорошо я ни ответил, никогда мне больше тройки не ставили. Почему – не знаю. Может, потому, что я щуплый, как цыпленок, и младше всех в классе. Как же такому ставить четверку? Вот Алексей Васильевич – тот мог бы и мне поставить четыре, но он редко опрашивает учеников. Меня еще ни разу не спрашивал: так у меня по истории никакой отметки и не стоит.

В перемену ко мне подошел круглоголовый, плотный Илька Гиря. Он хлопнул меня по спине и сказал:

– Молодец, Заморыш! Здорово растянул разговор. Если бы не ты, стоять бы мне сегодня истуканом у доски: у меня от того «рабе» язык вроде суконного делается. – Он хитровато подмигнул мне: – Задачи решил?

– Решил, – ответил я, заранее зная, к чему дело клонится.

– Наверно, неправильно?

– Правильно.

– И с ответом сходится?

– Сходится.

– Ну-ка, дай, проверю.

Я охотно протянул ему тетрадь. Илька сейчас же принялся списывать решения. Списал и сказал:

– Правильно. А я думал тебе помочь.

Для списывания Илька выбрал перемену перед уроком истории не случайно: он, как и все мы, знал, что Алексей Васильевич не скоро появится. И правда, Гиря успел переписать решения всех трех задач, сыграть у стенки с Лягушкиным в перышки, схватиться с коренастым Петей Марковым в классической французской борьбе и под гиканье всех ребят, сопя и кряхтя, припечатать его лопатки к запыленному полу, а Алексей Васильевич все еще копался в учительской, подбирая исторические карты. Помогать ему в этом отправилось чуть ли не полкласса. Во всем двухэтажном здании стояла тишина, а наш класс ходуном ходил.

Но вот распахнулась дверь, и быстрым, легким шагом вошел Алексей Васильевич. Как всегда, на нем не форменный синий сюртук с золотыми пуговицами, а короткий пиджачок и черный галстук с крапинками. Алексей Васильевич худощав, щеки впалые (говорят, у него чахотка), через пенсне видны добрые светлые глаза. Под мышкой он держит классный журнал и кипу каких-то брошюр, а в руке – спичечную коробочку с кнопками. За Алексеем Васильевичем гурьбой идут его помощники, и каждый несет вчетверо сложенную историческую или географическую карту. Учитель подходит к столу с таким видом, будто сейчас начнет объяснять урок, но, подойдя, задумывается, раскрывает брошюрку и принимается ее молча читать, видимо совершенно забыв, где он находится. Читает, что-то подчеркивает карандашом и машинально время от времени, не отрывая глаз от книги, шепчет: «Тише!..» Мальчишки уже развесили на доске, подставках и всех стенах карты и занялись своими делами: там играют в перышки, там в кружочки и крестики, причем выигравший дает щелчок в лоб проигравшему; там разложили на парте хлеб и сало и уписывают за обе щеки.

Когда до звонка осталось минут двадцать, Алексей Васильевич вдруг оторвался от книжки и со словами: «Да что же это такое!» – подбежал к передней парте. Здесь он схватил за волосы первого попавшегося под руку мальчишку и задал ему выволочку. Покрасневший, как вареный рак, мальчишка с ревом закричал:

– За что вы меня!.. Один я, что ли!.. Все кричат!..

Алексей Васильевич отступил на три шага и возмущенно сказал:

– Это же безобразие!..

Некоторое время он смотрел на наказанного, потом сокрушенно вздохнул, опять подошел к нему и погладил по голове.

Наступила полная тишина. Ребята смотрели на Алексея Васильевича виноватыми глазами: до чего довели человека! Да какого! Многие из нас могли бы жизнь за него отдать.

Алексей Васильевич вернулся к столу и с расстроенным видом стал листать какую-то книжку. Мы слушали шелест переворачиваемых страниц и сидели не дыша.

– Да, да… – проговорил наконец учитель, и мы все поняли, что он продолжает свои размышления, но теперь уже вслух. – Да, да… За период жизни одного человека сколько всемирно известных исторических событий! Гибель испанской «Непобедимой армады», Варфоломеевская ночь, казнь шотландской королевы Марии Стюарт, крестьянские восстания в Австрии, крестьянские восстания против турок и венгерских феодалов… А какие люди жили одновременно с этим человеком! Галилео Галилей, Питер Пауль Рубенс, Рембранд ван Рейн, Пьер Корнель, Мигель Сервантес де Сааведра, Лопе де Вега… Кто же этот великий, бывший современником других великих и свидетелем неизгладимых в памяти человечества событий? Имя ему – Вильям Шекспир! – Алексей Васильевич склонил голову набок, помолчал, будто прислушивался к давно минувшим событиям. Потом раскрыл книжечку, на обложке которой стояло: «Ричард III», и принялся читать:

 
А причастившись тайн, соединим
Мы с Белой розой Алую навек.
О, долго Англия была безумна,
Сама себя терзала в исступленье:
Брат брата убивал в слепом бою,
Отец убийцей был родного сына,
Сын по приказу убивал отца…
 

Раздается звонок, но Алексей Васильевич не слышит и продолжает читать. Мы не спускаем с него глаз. За дверью крики, топот. Алексей Васильевич читает. Опять звонок. В коридоре постепенно все стихает. Алексей Васильевич читает. И вот раскрывается дверь, на пороге появляется Артем Павлович, наш учитель математики. Он недоуменно таращит глаза.

– Э-э… Алексей Васильевич, это, кажется, мой урок?

Алексей Васильевич, в свою очередь, смотрит на него с недоумением, потом спохватывается, кладет под мышку журнал с кипой брошюр и газет и быстро уходит.

На том урок истории и закончился. А задавал Алексей Васильевич на этот день «Тридцатилетнюю войну».

От Артема Павловича, когда он еще только появился в дверях, понесло на нас крепкой сигарой и водочным перегаром. Усевшись за стол, учитель журнала не раскрыл, а просто спросил:

– Кого я еще не вызывал?

– Меня, – поднял руку Илька. – Идти?

– Иди, – кивнул Артем Павлович.

Илька положил ему тетрадь на стол и начал решать, задачу. Но что-то пальцы слушались его плохо: мел выпадал из руки и закатывался то под парту, то под учительский стол. Да и голос был какой-то спотыкающийся. Кое-как Илька добрался до последнего действия, разделил 27,5 на 4,5, поставил знак равенства и вывел 13.

Учитель сидел спиной к доске и о чем-то думал.

– Готово, Артем Павлович, – неожиданно бодрым голосом сказал Илька. – Тринадцать.

– Правильно, тринадцать, – вяло отозвался Артем Павлович.

Он раскрыл журнал, выставил отметку и только после этого повернулся и повел по доске всегда слезящимися глазами. Смотрел он со скукой, даже с отвращением. Видно было, что ему уже давно приелись и одни и те же задачи, повторяющиеся каждый год, и порыжевшая доска с грязной тряпкой, и все мы, сорок горластых, непоседливых сорванцов. Вдруг его помятое, все в серой щетине лицо напряглось, мутные глаза уставились на последнюю строчку.

– Что тако-ое? Ты разделил 27,5 на 4,5 и у тебя получилось 13? Как же это могло быть?

Гиря пожал плечами:

– Сам удивляюсь. Только сходится: в задачнике, в ответе, тоже 13.

Они смотрели один на другого, пока Илька не вскрикнул:

– Ой, да я ж, кажется, что-то пропустил! – Он схватил со стола тетрадь, глянул в нее и засмеялся. – Так и есть, одно действие пропустил. Сейчас, Артем Павлович, сейчас. – Дописав пропущенное действие и исправив последнее, он задорно сказал – Вот так будет правильно!

Лицо учителя опять потускнело.

– Садись. Кого еще не вызывал? С парт закричали:

– Мимоходенко! Мимоходенко!

В этой четверти я уже отвечал, и против моей фамилии в журнале стоит тройка с минусом. Но раз ребята выкрикивают мою фамилию, значит, им самим не хочется отвечать, и я пошел к доске. Я кратко записал условие задачи. Перед тем как начать решать, посмотрел на Артема Павловича. Лицо у него было скучное-скучное. Мне стало жалко учителя. Я спросил:

– Отчего это, Артем Павлович, в задачах говорится все про чиновников да про купцов? Купцы продают, а чиновники покупают. Будто других людей на свете нету.

Учитель о чем-то думал и машинально ответил:

– А какие ж еще люди?

– Мало ли. Есть еще рабочие, мужики, босяки, циркачи. Да вот, например, учителя – это тоже люди!

– Учителя тоже чиновники, – по-прежнему машинально сказал Артем Павлович.

– Чиновники?! – недоверчиво воскликнул я. – Какой же наш Алексей Васильевич чиновник? На нем и золотых пуговиц нет. Или Циолковский. Мы в чайной «Обозрение» получаем, так там его портрет напечатали. На Циолковском тоже пиджак обыкновенный.

– Кто такой Циолковский?

– А вы не знаете? Учитель, что в Калуге живет. Он собирается на Луну лететь.

Артем Павлович точно проснулся. Он вскинул голову и свирепо крикнул:

– Врешь!.. Учитель на Луну не полетит. Врешь!..

– Нет, полетит! – стоял я на своем. – Курганов говорит, что обязательно полетит.

– Какой Курганов? Что ты врешь?

– Вы и Курганова не знаете? – еще больше удивился я. – Это ж и слесарь, и лудильщик, и столяр, и все на свете. Его будка против нашей чайной-читальни стоит. Как же вы такого мастерового не знаете? Его весь город знает. Если, к примеру, принесут ему фаянсовый чайник с отбитым носиком, он обязательно скажет: «Трудная это задача, а в технике я слаб». Потом подумает и такой приделает чайнику оловянный носик, что уже навек. Вот кто такой Курганов.

– Да что ты мне про чайники плетешь?

– Я не про чайники, а про Курганова. Он как узнал, что задумал Циолковский, так сейчас же ему письмо заказное послал: тоже лететь хочет.

– Из пушки, – опять показал свои знания Степка Лягушкин.

– Не из пушки, а в ракете, – поправил я. – Вроде тех, что по праздникам в городском саду запускают. А если не возьмете, написал Курганов, я и сам улечу: надоело мне жить в России с околоточными надзирателями.

Лицо у Артема Павловича опять стало скучное.

– Чепуха это, братец. Ни один учитель на Луну не полетит. Так, разве какой-нибудь коллежский регистратор, воробей желторотый, мальчишка, который еще не успел себе домик купить. – Артем Павлович зевнул и приказал – Прекратить посторонние разговоры. Решай задачу.

– Сейчас, Артем Павлович. Я только хотел сказать, что хорошо б и нам такие задачи решать – про ракеты. А то скучно.

– Ага! – поддержал меня Степка. – Вот, например, с Земли на Луну вылетает ракета. А в тот момент с Луны на Землю запускают другую. Спрашивается: где они столкнутся и вдребезги расколошматятся? С Луны ракета летит, конечно, быстрей, потому что сверху вниз, а с Земли медленней, потому что снизу вверх…

– Молчать, дурак! – вдруг гаркнул Артем Павлович. – А ты что лясы точишь? – набросился он на меня. – Разнуздались, канальи! Решай задачу!

Я вздохнул и начал излагать условие: «Купец Никитин продал чиновнику Петрову 2 аршина и 6 вершков сукна синего, а купец Пахомов продал чиновнику Иванову 3 аршина и 5 вершков сукна зеленого…»

Задача была трудная. Но я все объяснил и все правильно написал на доске. Артем Павлович что-то буркнул и уткнулся в журнал. Так он просидел минут пять, потом встрепенулся и поставил мне отметку.

– Гм… Да… Одиннадцать… Можно б и двенадцать, да ростом не вытянул… – пробормотал он.

О такой отметке мы никогда не слыхали. Ребята обалдело смотрели на учителя.

Прозвенел звонок. Артем Павлович с трудом встал и пошел из класса. Но, не дойдя до двери, сильно пошатнулся.

Оставался последний урок – закон божий. Как всегда, батюшка запаздывал. Опять у нас гвалт. Дежурный кричит: «Запишу-у!» Это такое распоряжение инспектора: если учителя в классе нет, то дежурный должен брать на заметку каждого, кто балуется. Но сегодня записывать больше некого: записан уже весь класс.

За окном послышался цокот лошадиных подков о булыжник мостовой и дребезжание извозчичьей пролетки. Мы бросились к окнам. «Едет!.. Едет!.. Едет!..» Цокот и дребезжание оборвались у парадной двери. Из пролетки вылез батюшка, поднял полу рясы и вытащил из кармана штанов кожаное портмоне. «Сейчас начнет торговаться», – захихикали ребята и распахнули рамы окон. Батюшка долго копался в портмоне, потом вынул монету и со вздохом подал извозчику.

– Что это? – нацелился с козел извозчик на монету одним глазом. – Никак, пятак?

– Пятачок, друг, пятачок, – закивал батюшка.

– Что ж это за цена такая?

– А сколько ж тебе, друг?

– Да вы хоть по таксе заплатите, я уж на чай не прошу. Двугривенный с вас.

–. Что ты, что ты! – замахал батюшка на извозчика руками. – С отца-то духовного? Нехорошо, ой, как нехорошо!..

– Да ведь овес-то знаете почем ноне? Кусается.

– Не знаю и знать не хочу! Я овса не ем.

– Это конечно, а лошади как без овса? Без овса животная и ноги задерет.

– Вот пристал! Ну, на тебе еще две копейки – и езжай.

– Да на что мне ваши две копейки! Две копейки – это калеке на паперти, а нам с животиной заплатите за наш труд что следует.

– Ну и труд! Сидишь на козлах да кнутиком помахиваешь. На вот еще копеечку.

– А вы сядьте сами да и помахайте: посмотрим, как она у вас поскачет не жрамши. Не жрамши ей недолго и копыта на сторону откинуть.

Дойдя до десяти копеек, батюшка бросает медяки на сиденье пролетки и скрывается в парадной двери.

– Эх, – почесал возница под шапкой, – знал бы, ни за что не повез! – Он зачмокал на лошадь, та лениво задвигала кривыми ногами.

И вот батюшка в классе. Он ходит от двери к окну, от окна к двери и роговым гребешком расчесывает свои редкие прямые волосы. Снимет двумя пальцами с гребешка рыжий пук, сбросит его на пол и опять расчесывает. И, пока ходит по классу, ругает Толстого:

– Еретик! Ханжа! Укоряет духовных лиц в сребролюбии, в корысти, а сам сидит в роскошном имении. Против святой церкви пошел, бога живого отрицает. Вероотступник! Гореть ему в геенне огненной!

Все время, пока ругает, кривит набок рот. Потом перевязывает волосы черной ленточкой, перебрасывает косичку на спину и садится за стол.

– Тверже учите священное писание, назубок. Встретится вам еретик-толстовец или бунтарь-социалист, начнет свое словоблудие, а вы его текстом, текстом, текстом! От Луки, от Иоанна, от Марка, от Матфея, от всех святых апостолов! Текстом бейте, текстом, текстом, текстом!

Батюшка со свирепым видом тычет кулаком по воздуху, будто бьет кого-то в зубы. Мы смотрим на него со страхом. Он спохватывается, хитро подмигивает нам и затевает шутливый разговор.

– Ну как, Пархоменко, все еще не смыл со щеки чернильное пятно? А пора бы уже, вторую неделю носишь. А ты, Кукушкин, все уминаешь сало с хлебом? Ишь как тебя распирает! Подожди, я наложу на тебя пост. – Конечно, не минует и меня. – Ну, Мимоходен-ко, как дела? Поумнел ты немножко или так дурачком и растешь?

Я встал и некоторое время водил глазами по потолку, будто соображал. Все ждали забавного разговора, приготовились смеяться.

– Не знаю, батюшка, – ответил я озабоченно. – Вам со стороны виднее.

– Ну, а сам как ты думаешь, а?

– Думаю, что так дурачком и расту.

Ответ батюшке очень понравился. Он смеется то тоненько и визгливо, то басовито и с хрипом. Насмеявшись, поднимает рясу, вытаскивает красный клетчатый платок и вытирает глаза.

– Это хорошо, Мимоходенко, что в тебе нег гордыни. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. А все-таки, Мимоходенко, учись усердней, и господь вразумит тебя. Читай почаще слово божье: оно просветляет ум и освежает душу.

– Я и то, батюшка, читаю. Только что ж его читать, если я все равно не понимаю. Вот раскрыл я вчера библию и стал читать «Первую книгу Моисееву» – про сотворение мира и человека. Так усердно читал, что даже выучил наизусть. И ничего не понял.

– Не понял? – сочувственно наклонил батюшка голову.

– Не понял. Вот, например, там говорится, что бог создал свет и отделил свет от тьмы. И назвал свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро. Так прошел первый день. Во второй день бог создал твердь и назвал твердь небом. В третий день бог создал разные растения. И только в четвертый создал солнце, луну и звезды. День – это когда солнце поднимается, ночь – это когда солнце закатится. А тут еще солнце не сотворилось, а уже три дня прошло. Как же это?

Пока я говорил, глаза у батюшки делались все уже и уже. Потом он сразу раскрыл их и сказал:

– Вот и видно, что ты дурак. Если бог создал землю и небо, то почему он не мог сделать такого чуда, чтоб ночь сменялась днем без солнца? Бог все может, все! На то он и всемогущ! Понятно? Не мудрствуй лукаво, а верь. Сказано в писании: «Без веры же невозможно угодить богу».

Тут Илька поднял руку и сказал:

– А я, батюшка, тоже не понимаю. В «Ветхом завете» говорится, что у Адама и Евы было два сына – Каин и Авель. Каин убил Авеля. За это бог ему дал в три шеи. Каин ушел в землю Нод и там женился. На ком же он женился, если на всем свете было только три человека – Адам, Ева и сам Каин?

У батюшки опять рот искривился.

– Вот и еще один дурак! Верить надо, верить, а не рассуждать.

– Я– дурак? – удивился Илька. – Это ж почему?

Мальчишки осмелели и стали наперебой задавать батюшке вопросы. Один спрашивал, на каком языке разговаривал бог с Адамом и Евой – на еврейском или на. церковнославянском; другой интересовался, зачем бог создал блох; третий просил объяснить, за кого бог стоит – за нас или за японцев: если за нас, то почему мы не колошматим японцев, а японцы колошматят нас?

Батюшка каждого называл дураком и велел не рассуждать, а верить и молиться.

Поднялся с места и всегда молчаливый Андрей Кондарев. Он спросил, почему царь не посчитался с заповедью божьей «Не убий» и расстрелял рабочих, когда они пошли ко дворцу просить о своих нуждах. Лицо у батюшки стало багровым. Он подбежал вплотную к Андрею и зашипел:

– Кто тебя подстрекает? Говори сейчас же, кто тебя подстрекает?

Андрей побледнел, но глаз от батюшки не отвел.

– Никто, – сказал он дрожащим голосом, – в Петербурге нашего дядю Тимофея убили. Он шел к царю с иконой божьей матери, и, тетя Даша пишет, пуля попала прямо в икону, а через икону – дяде в сердце.

Батюшка запнулся, но тут же сказал:

– Вот!.. Вот!.. Сама царица небесная направила пулю на виновного!..

Он вернулся к столу, сел и до конца урока говорил, что царь есть божий помазанник, который сам знает о всех нуждах своих верноподданных и печется об их благе, а те, которые подстрекают рабочих, – смутьяны, бунтовщики и враги отечества.

Когда прозвенел звонок, батюшка погрозил мне пальцем и сказал:

Это все пошло от твоих глупых рассуждений о солнце. Весь класс, дурак, взбудоражил!