Текст книги "Весна"

Автор книги: Иван Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Как я мог положиться на муху! Ведь я и раньше замечал, что мухи очень легкомысленны. Вот паук – другое дело: он сплетает свою паутину и спокойно висит на ней, ждет, когда в его сетях запутается дура муха. Пауков на чердаке тоже было немало. Я избрал одного из них, на вид самого солидного. Главное, надо было не моргать. От напряжения у меня поползли слезы по щекам. Но я все смотрел и смотрел на паука, пока он не превращался в моих застланных слезами глазах в огромную страшную черепаху. Я вытирал глаза подолом рубахи и опять принимался за паука.

Так, в разных упражнениях, прошла целая неделя. Наконец я почувствовал, что во мне уже появилась эта таинственная сила. Надо было ее только испробовать на ком-нибудь. Но на ком? Подумав, я решил, что, пожалуй, больше всех для этого подходит сестра Маша. Хоть она и старше меня на три года, но как-никак женщина, значит, существо слабое. Маша сидела за столом в нашей комнате и что-то писала в тетрадке. Я подошел к ней и сказал:

– Смотри на меня.

Маша подняла голову. Я уставился ей взглядом в переносицу и начал водить руками– делать пассы.

– Ты что, с ума сошел? – удивилась Маша.

– Молчать! – крикнул я. – Делай, что приказываю! Спи!..

– Ступай отсюда! – ответила Маша. – Я задачу решаю, а ты тут дурака валяешь.

Но я продолжал кричать:

– Спать!.. Спать!.. Спать!..

Маша встала, шлепнула меня и вытолкала из комнаты. Я стоял за дверью и размышлял, почему у меня ничего не получилось. Неужели книги наврали? Такие дорогие книги – и врут? А может, потому что Маша мне сестра? Как ей поддаться таинственным силам, заключенным во мне, если она шлепала меня с самого моего младенчества! Надо попробовать на постороннем.

Из нашей комнаты я пошел в зал чайной. Там сидело человек десять босяков и нищих. Сидел и тряпичник Сидоркин, по прозвищу Подберионуча. Вот этот, кажется, мне подойдет. Был он тихий, робкий, всегда сонный. Только от него неважно пахло: он собирал и складывал в мешок кости, грязные тряпки, рваные калоши, жестянки из-под дегтя и всякую другую дрянь. Ну, что же запах! Можно и потерпеть. Ведь терпел же я, когда сидел с ним рядом и слушал забавные истории: то как он в мусорном ящике алмаз нашел и шесть месяцев жил на широкую ногу, по-княжески; то как в него влюбилась одна купчиха, подарила ему золотой перстень с огромным бриллиантом, и он целый год жил по-графски. Босяки ему не верили, но слушали, не спуская с него глаз, потому что каждому хотелось пожить по-княжески хотя бы один день. Послушав, они с досадой говорили: «Ну и врешь же ты, проклятый, собачья кость, гнилое мясо! Только расстроил понапрасну, свиное ухо!..» К этому Сидоркину я и подошел:

Сидоркин, хочешь, я тебя усыплю?

Он посмотрел на меня своими светлыми добрыми глазами и заискивающе спросил:

– Это как же? Попотчуешь водочкой, что ли?

– Нет, я тебя гипнозом усыплю. Смотри на меня! – Я принялся делать пассы. – Спи!

Сидоркин с сожалением развел руками:

– Рад бы, милый, уснуть, да папаша твой не позволяет нам здесь спать. А так, почему бы не поспать часок-другой. Я в ночлежке ночую. А там разве поспишь спокойно. Один храпит тебе в ухо, другой в карман лезет.

В тот же день я отнес «Хатха-йога» в библиотеку и уселся за уроки.

С Илькой я помирился еще раньше. Встретившись с ним в классе после неудачных опытов, я сказал:

– Илька, ну какую глупость ты мне посоветовал насчет гипноза!

Он удивленно поднял брови:

– Я тебе советовал? Я? Смеешься?

– А то кто? Забыл, как сказал мне, чтоб я усыпил гипнозом стражников Петра?

– Шуток не понимаешь, – презрительно оттопырил Илька губу. – На что их усыплять? Вот дадим царю по шапке, стражники и сами разбегутся.

КУПЕЦ-ВЫЖИГА

С некоторых пор к нам в чайную стал заходить статный мужчина лет сорока, с короткими усами, в лоснящемся сюртуке и помятой, уже не белой, а серой манишке. Босяки называли его «адвокат». Он и на самом деле был адвокатом, но за какую-то дерзкую речь против царских судей ему запретили выступать на суде, он запил и опустился. Напившись, скандалил. И у нас буйствовал: перевернул однажды стол, ругался, называл общество трезвости обществом мерзости, грозил поджечь чайную. Пришел городовой и сказал: «Не извольте, барин, безобразничать». Хоть адвокат и опустился, а все-таки для городового он был барином. «А то что будет?» – дерзко спросил адвокат. «Известно, что: в участок отведу». – «Не имеешь никакого криминально-юриспруденческого права», – сказал адвокат. И озадаченный городовой ушел. Однажды адвокат взобрался на стол и оттуда принялся кричать, грозя кулаком: «Ужас и отвращение к тебе питает наша общая мать-родина, давно уже свыклась она с мыслью, что ты только и мечтаешь о ее гибели!.. Ни одного преступления не было совершено без твоего участия; ни одного гнусного злодеяния не обошлось без тебя…» Околоточный надзиратель Гришин, который это слышал, повел его в участок. Но к вечеру адвокат опять появился у нас и, хохоча, сказал:

– Ну не идиот? Я читал речь Цицерона против Катилины, а он, невежда, решил, что я о нашем царе так говорю. Вот оно как получилось: невзначай, а кстати. Сунул приставу золотой, и меня отпустили. О твари! Все продажные, все! Всех подкупить можно!

Я подошел к нему и тихо спросил:

– А стражников тоже подкупить можно?

– Каких стражников? – Он недоуменно посмотрел на меня.

– А тех, которые стерегут каторжников.

– Ха! Они говорят с человеком, а сами на руку ему смотрят.

Вот об этих словах адвоката я и вспомнил, когда зашел к Алехе купить тетрадку, а он спросил меня, хочу ли я разбогатеть. Раньше Алеха носил по базару корзину с книжками, календарями, открытками, перочинными ножами. Тогда он был худой и звали его просто Алешка. Потом он выстроил деревянную лавку, завел большую книжную торговлю, растолстел, и его стали звать «Алеха Пузатый». Богатеть я не собирался. Зачем мне богатеть? Но добыть денег, чтоб подкупить стражников, – вот о чем я теперь мечтал.

– А как? – спросил я Алеху. – Как разбогатеть?

– Да так же, как и я богател. Будешь от меня получать картинки и продавать в привозе мужикам. Я с тебя – четыре копейки, а ты с мужика – пятак. На меня уже много пацанов работает. Кто календари носит, кто конверты с почтовой бумагой, кто карандаши. А ты будешь картинки. Поторгуешь так года три – и тоже в купцы выйдешь.

– А. зачем мужикам картинки? Что они, маленькие?

– Зачем! На стенку прибить! Мужики любят картинки. Особенно генералов. Об этом еще господин Некрасов в своем полном собрании сочинений писал. Вот; послушай. – Он полистал, слюнявя пальцы, потрепанную книжку и стал читать:

 
– А генералов надобно —
Спросил их купчик-выжига.
«И генералов дай!
Да только ты по совести,
Чтоб, были настоящие —
Потолще, погрозней…
Давай больших, осанистых,
Грудь с гору, глаз навыкате,
Да чтобы больше звезд!»
 

Понял? Вот я тебе таких и дам сотню. Продашь – целковый заработаешь. А там еще подкину.

– Значит, это я и буду купцом-выжигой?

– Ну да! А иначе как же в нашем деле? Вона! Будешь мямлить да стыдливость распускать – тебя другой обскачет. В коммерции, как на войне: либо сам убьешь, либо тебя убьют.

За тетрадку он денег не взял и даже подарил мне потрепанную книжку – ту самую «Королеву Марго», из-за которой Витька остался на второй год.

– Так как? Пойдешь ко мне в компанию?

Я сказал, что отвечу завтра. И думал целый день. Сделаться купцом, да еще выжигой мне совсем не хотелось. Купцов я не любил. Одна Медведева чего стоила. Но мысль о Петре не давала мне покоя. Собрать рублей хоть сто, а там можно и на розыски пуститься.

Не знаю, что бы я решил в конце концов, если б к нам не зашел один человек…

Вечером я приготовил уроки, пришел из нашей комнаты в зал чайной и остановился, удивленный: вся наша семья – отец, мама, Маша и Витя – разместилась за столом и внимательно слушала, что рассказывал какой то незнакомый мне мужчина. Лицо у человека было изможденное, а карие блестящие глаза смотрели так будто им было больно. Отец спросил:

– А на чем же там ездят?

– На оленях, только на оленях, – ответил мужчина. – Олень там все: он и мясо дает, и шкуру для одежды, и заместо коня служит. Без оленятам человеку гроб.

Заметив меня, отец сказал:

– Вот и самый младший. Послушай, Митя, что рассказывает гость: он нашего Петра видел и даже поклон привез от него.

Я от радости онемел. Мужчина перевел на меня свои страдальческие глаза.

– Да-да, – кивнул он, – всему семейству поклон, а тебе в особенности. Так и сказал: «Особенно самому младшему. Мы с ним по крымской земле скитались, горе мыкали».

– Он в Якутии, – объяснил отец. – Это далеко отсюда, в Сибири.

Придя в себя, я сказал:

– А я… А мне… можно туда поехать? Мужчина засмеялся, но глаза его по-прежнему выражали боль.

– Кто ж, милый, туда по доброй воле едет! Не туда, а оттуда норовит всяк сбежать. Алексей, или, как вы его тут звали, Петр, на что человек-богатырь, а и то занедужил там… Правда, его таки крепко побили. За побеги били. Изловят, привезут обратно, ну и бьют. Да он все равно сбежит. Иные неволю покорно переносят, а он не свыкается. Или сбежит, или руки на себя наложит. Такой он.

По щекам моим покатились слезы. Мама прижала меня к себе и ладонью стала отирать их. Я ожидал, что Витька скажет: «Ну вот! Плакса!» – но на этот раз даже он не подразнил меня, а сидел и молча смотрел на уголок стола.

Мужчина был местный. Десять лет назад он служил сторожем при лабазе у купца Ковалькова, долго терпел издевательства всегда пьяного хозяина, но однажды терпение у него лопнуло, и он в отместку за побои и брань поджег лабаз. Теперь он вернулся из ссылки и ищет работу. Отец сказал, что возьмет его в половые, если у нас освободится место. Все-таки отец у нас отзывчивый.

Когда человек ушел, я уж больше не раздумывал, торговать или не торговать картинками, идти или не идти в купцы-выжиги: пока я буду раздумывать, Петра там до смерти забьют.

Заснул я не скоро. Мне все представлялось, что мы с Петром мчимся на узких длинных санях по бескрайнему снежному полю. За нами погоня, но олени будто чуют, какого человека они везут, и не бегут, а летят над белой пеленой. Вдруг из-за бугра выскакивают стражники в валенках, в желтых полушубках, с винтовками наперевес. Петр обрезает ременные постромки, поднимает нарту над головой и бросает ее прямо в стражников. Стражники падают, но им на помощь из-за бугра бегут другие. Они сбивают Петра с ног и вяжут его. Тогда я выхватываю из кармана Илькин пистолет и стреляю… Да-да! Обязательно надо захватить с собой Илькин пистолет… Один стражник упал, другой, третий… А умные олени стоят и ждут, когда мы расправимся с врагами. Четвертого и пятого стражников Петр сталкивает лбами, и они падают замертво. Мы связываем постромки и несемей так, что только ветер в ушах…

Утром я в школу не пошел, а пошел прямо в лавку к Алехе Пузатому.

– Ну, надумал? – спросил Алеха.

– Надумал, – ответил я. – Только сто мало, давай сразу двести.

Но Алеха двести не дал. Он отсчитал мне на первый раз тридцать открыток и потребовал в залог фуражку.

– Я от всех беру заклад, а то дашь товар – и поминай как звали.

Свою фуражку я положил на полку, где уже лежали две шапки.

На всех открытках изображались генералы. Больше года уже шла война с Японией, и имена этих генералов знали все. Вот командующий Первой маньчжурской армией генерал от инфантерии Линевич: седые усищи до ушей, лента через плечо, вся грудь, как иконостас, в крестах и звездах. Смотрит так, будто одними только глазами испепелит всех японцев. Вот лысый, с бульдожьей головой военный министр, генерал-адъютант Сахаров. Вот «доблестный защитник нашей твердыни на Дальнем Востоке» генерал-адъютант Стессель, тоже с усищами, звездами и крестами. Вот главнокомандующий всеми сухопутными вооруженными силами генерал-адъютант Куропаткин – верхом на коне, но с таким видом, будто у него живот болит.

Я отправился с открытками в привоз. День был субботний, и крестьянских возов съехалось особенно много.

Стояли подводы с укутанными соломой глечиками кислого и сладкого молока, с яйцами, с живыми курами и гусями, с пучками бело-розовой редиски и зеленого лука, с ранними свежими огурчиками, с черешней, крыжовником и со всякой всячиной. У возов лежали распряженные волы, тяжело вздыхали и жевали свою бесконечную жвачку. Вдоль рядов бегали босоногие мальчишки и продавали свои изделия: у одного в руках были змеи, склеенные из разноцветной бумаги, у другого – вертящиеся на ветру бумажные звезды, у третьего – выпиленные из фанеры шкатулочки. Мальчишки звонко кричали, расхваливали свой товар: «Вот змей-чародей, дай пятак, не жалей!», «Вот рамка на портрет, на всем свете лучше нет!», «Кому шкатулочку продать, чтобы гроши в ней ховать?» Я сложил открытки веером и тоже стал хвалить свой товар: «Вот генералы – первый сорт! На всем свете нет таких генералов боевых!» Я думал, что на генералов так все и накинутся, и был очень обескуражен тем, что на мои выкрики обращали внимания еще меньше, чем на выкрики других мальчишек. Прошел, наверно, целый час, прежде чем один крестьянин, малость подвыпивший, поманил меня пальцем и, лукаво щуря глаза, сказал:

– А ну, хлопчик, покажи, яки таки генералы у тебе. Я с готовностью вручил ему все тридцать открыток.

Он стал их перебирать черными от земли пальцами и, все так же щуря глаза, объяснять окружившим его крестьянам:

– Стессель. Бачите, скильки звезд да крестив? Це ж той самый, що Порт-Артур… – И он сказал такое слово, что все вокруг загоготали. – А це хто же? Це сам Куропаткин, тот самый, що усих увещивае: «Терпения, терпения!» А японцы его все бьють та бьють. Булы у нас разни генералы та адмиралы – и Суворовы, и Кутузовы, и Нахимовы, и Корниловы. А такого зроду небуло. Одно слово: куропатка. – И тут опять все загоготали. Сколько в руке у него было генералов, он всех их осмеял. А потом вернул мне открытки и сказал: – Знаешь, хлопчик, що: побросай их всих в нужник. Нехай там и воюють и ворують. Не генералы це, а обиралы.

Так ни одного генерала я и не продал. Все открытки я вернул Алехе.

– Что ты мне всучил Стесселя, когда он Порт-Артур… – Тут я повторил то слово, каким выразился подвыпивший мужичок. – Никто твоих генералов не покупает.

Алеха укоризненно покачал головой.

– Знаешь нашу поговорку: не обманешь – не продашь? Какой же из тебя купец, ежели ты не можешь гнилой товар сбыть! – Он помолчал и примирительно сказал: – Ладно, дам тебе другие открытки. Эти пойдут, только надо знать, кому их поднести. Рабочим или там мастеровым даже не показывай, а вот барыням в шляпах или, к примеру, духовным особам, или господам коммерсантам – тем подноси смело. Да и мужикам, которые побогаче, предложить можно. Одним словом, кумекай сам, крутись.

И он отсчитал мне дюжину других открыток. Все они были одинаковые: на них изображался курносый младенец в коляске и стояла надпись: Его Императорское Высочество Наследник – Цесаревич Алексей Николаевич.

Куда ж с ними идти? На базар? Так там барынь в шляпках не так уж много. Я решил идти на главную улицу: там всегда много гуляющих господ. И правда, только я свернул на Петропавловскую, как сейчас же увидел толстую барыню в шляпе с вуалеткой.

– Мадам, купите наследника! – подбежал я к ней.

– Кого купить? – не поняла барыня.

– Наследника-цесаревича Алексея Николаевича, его императорское высочество.

Барыня взяла из моих рук открытку, посмотрела и заулыбалась:

– Ах, какая прелесть! Сколько тебе?

Как и подобало купцу, я сразу же решил использовать восторг покупательницы и храбро сказал:

– Гривенник.

– Ну, гривенник! Довольно тебе и пятачка. – Барыня вынула из серебряной плетеной сумочки крошечную серебряную монетку и сунула мне в руку. – Получи.

Осмелев, я стал громко выкрикивать:

– Кому наследника-цесаревича! Навались! Отдаю по дешевке наследника-цесаревича!

За несколько минут я продал половину открыток. Брали барыни, господа в соломенных шляпах «панама», чиновники. А соборный дьякон – тот сразу взял две. Я уже мысленно подсчитывал свои барыши, как случилось неожиданное. Трое мужчин в перепачканных краской блузах, с ведрами и кистями в руках, остановили меня и принялись рассматривать открытки.

– Вот и еще кровосос родился, – сказал один из них и щелкнул наследника пальцем по носу.

– У него и в соске, наверно, кровь, – сказал другой.

А третий сунул открытку в ведро с краской и, мокрую, зеленую, вернул мне. От нее в зеленое вымазались и остальные открытки.

– Продавай теперь его императорское высочество, – сказал он, – да смотри не продешеви.

Около меня собралась толпа. Слышались выкрики:

– Что тут продают? – Не видите, что ли! Царя продают! – Не царя, а наследника. – Это все равно. – Продают всю Россию. – Кто продает Россию? Кто? – Известно кто: студенты, рабочие, евреи! – Не говорите глупостей! Мой сын тоже студент, а Россию он любит, как мать родную. – Я извиняюсь, господин, а сами вы не из евреев будете? – Дурак! Я православный! – От дурака слышу. Только, скажу вам, напрасно вы кипятитесь; у меня глаз на вашего брата наметанный. – Р-ра-зойдксь, господа! – Господин околоточный, куда ж вы смотрите! У вас под самым носом царя продают! – Не царя, господин колбасник, а наследника. – Это все равно. Всю ему, извините, фисгармонию в зеленую краску вымазали. – На то он и божий помазанник, чтоб его мазали. – Не мазать его надо, а смазать. Довольно народ терпел. – Р-разойдитесь! Р-разойдитесь! – Ну, ты, полегче, не толкайся! А то сдачи дам! Привыкли, фараоново племя, над народом издеваться! – Задержите мальчишку! Задержите мальчишку! Пусть скажет, кто его научил царя мазать! – Мальчишка тут ни при чем. – Нет, при чем! Я сама видела, как он мазал! – Петренко, взять мальчишку!

Рыжеусый городовой схватил меня за руку и поволок. Толпа двинулась за нами и все росла и росла. С главной улицы она свернула в переулок, из переулка выкатилась на соборную площадь. Время от времени околоточный останавливался и кричал:

– Ррразойдитесь, господа! Ррразойдитесь!

Толпа чуть отставала, но потом опять нагоняла нас. Из толпы неслись выкрики, свист, улюлюканье:

– С мальчишками воюете! Японцев не одолели, так за мальчишек взялись! Фараоны! Крючки царские!

Вдруг из толпы взвился ком земли и упал, рассыпавшись, у ног околоточного. Городовой бросил мою руку и потянул из кобуры наган.

Но мою руку схватил кто-то другой и втащил меня в толпу.

– Тикай, хлопчик!..

Это был тот самый маляр, который сунул цесаревича в ведро с краской.

Я задал такого стрекача, что и не заметил, как оказался в чайной, на чердаке.

НА МЕНЯ НАЛАГАЮТ ЭПИТИМИЮ

– Ты почему не сказал мне, что у тебя появился голос?

Я стоял в коридоре училища и со страхом смотрел на Артема Павловича. Брови у него сошлись, оловянные глаза не моргая смотрели поверх очков прямо мне в лицо.

– Артем Павлович, у меня… всегда голос был… – пролепетал я.

– Врешь, голоса у тебя не было! Ни голоса, ни слуха!

– Что вы, Артем Павлович!.. Вы меня с кем-то спутали… Я никогда не был глухонемым… Я всегда слышал и говорил… Спросите кого хотите… Весь класс подтвердит…

– А, да я не об этом! Кто сейчас пел во дворе «Повiй, Вiтре, на Вкраiну»? Ты?

– Я…

– То-то вот!.. Сегодня же явись на спевку!

Артем Павлович был учителем не только математики, но и пения. Математику он, наверно, не любил: на уроках зевал, тетради проверял редко, на доску смотрел с отвращением. Зато на спевках он чуть не приплясывал. И вообще делался совсем другим человеком. Ученикам, которые с усердием посещали уроки пения, он даже по математике натягивал лучшую отметку. А я на пение ходить не хотел. Поэтому, когда он пробовал голоса и заставил меня под свою скрипку тянуть «до-ре-ми», я такое затянул, что он весь сморщился и сказал: «Петух!»

А сегодня, на большой перемене, я сидел с ребятами во дворе училища и рассказывал об одном босяке. Босяк этот любил петь украинскую песню «Повiй, Вiтре, на Вкраiну», и, когда пел, у него слезы лились из глаз. Ребята сказали: «А ну, спой! Интересно, что это за песня такая». И я, на свою беду, спел. Вот Артем Павлович и услышал.

После всех уроков я, волей-неволей, пошел в актовый зал, где по понедельникам бывали спевки. Артем Павлович тотчас же приказал мне спеть опять «Повiй, Вiтре, на Вкраiну». Стараясь подражать босяку, от которого слышал эту песню, я запел:

 
Повiй, вiгре, на Вкраiну,
Де покинув я дiвчiну,
Де покинув карi очi,
Повiй вiгре, опiвночi.
 

Я пел и сам удивлялся, как плавно, легко и звонко несся мой голос в этом большом зале. Мне и в самом деле стало казаться, что на свете есть кто-то, с кем меня разлучила злая судьба и по ком я день и ночь тоскую. Но ясно я этого существа не представлял. Мне только очень хотелось, чтобы каким-нибудь чудом мое пение услышала Дэзи и чтоб голова ее опускалась все ниже и ниже, как все ниже и ниже опускалась сейчас голова Артема Павловича. И я, горюя уже по-настоящему, пропел:

 
Вiтер вiе, вiтер вiе,
А козаче серце млie,
Вiтре вiе, не вертае,
Серце з жалю замирае.
 

Артем Павлович поднял голову и опять посмотрел на меня. Его щетинистый подбородок вздрагивал.

– Да-да… – пробормотал он. – Да-да… Жизнь – корявая штука. – И вдруг рассердился – Ты притворялся, каналья! Ты просто меня обманул!.. Но теперь я тебя не выпущу! Не-ет, шалишь! Я из тебя солиста сделаю в моем хоре. Солиста! Пой!

Он сунул мне листок с нотами и заиграл на скрипке. Нот я не знал, но под скрипку запел правильно:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
 

– Хорошо! – сказал Артем Павлович, и глаза его, всегда мутные, засветились. Он махнул рукой.

 
Ребята хором повторили:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
 

Мы пели и пели разные песни, печальные и веселые, пока Артем Павлович не спохватился:

– Что ж это! На носу конец учебного года! Не «Польку» ж нам петь на молебне. Ну-ка, «Богородицу».

Так с «Польки» хор перешел на молитвы. Нам уже давно хотелось есть, и церковные песнопения звучали теперь особенно уныло.

Неожиданно в зал вошли два священника – наш рыжий законоучитель отец Евстафий и другой, в черном клобуке, в черной монашеской рясе, с черной бородой и черными глазами – весь черный. Наш батюшка сказал:

– Это ученический хор, патер[1]1
  Отец (латинск.).


[Закрыть] Анастасэ. Вот послушайте, как умилительно поют дети и юноши церковные песнопения.

Черный наклонил голову. Оба священника приготовились слушать. Наверно, Артем Павлович подумал, что они пришли проверять, правильно ли нас обучают церковному пению; он хмыкнул, покривился и повернулся к ним спиной. Мы пропели еще одну молитву. Наш батюшка погладил рукой бороду и сказал:

– Душа исполняется священным восторгом. Чудно! Вот только «тя величаем» получилось без душевного подъема. Следовало бы протянуть. «Тя велича-а-аем!» – пропел он козлиным голосом.

– Оставьте, отец Евстафий! – еще более кривясь, сказал Артем Павлович. – Я не регент, а учитель пения. – И явно назло батюшкам приказал мне пропеть «Повiй, вiтре».

Наш батюшка сначала хмурился: ему, видно, не нравилось, что все перемешалось – и дивчина с карими очами, и отче наш, иже еси на небесах. Но, по мере того как я пел, лицо его прояснялось, а под конец песни он даже улыбнулся:

– Как, патер Анастаса, хорош голос у нашего отрока? Не правда ли, ангельский?

– Эма!.. Орео![2]2
  О!.. Превосходно! (греческ.)


[Закрыть] – ответил черный и так покачал головой, будто в рот ему положили вкусную конфетку.

– Знаете, патер Анастасэ, мне пришла в голову одна мысль, – продолжал наш батюшка. – Дерзаю думать, сам господь внушил ее. Отойдемте-ка в сторонку, поговорим. Вы всегда были моим лучшим другом и мудрым советчиком.

Оба священника пошли к окну и стали шептаться.

– Связался рыжий с черным, – пробормотал Артем Павлович. Мальчишки захихикали. – Ну, вы! Цыц! – прикрикнул на нас учитель. – Споем опять «Богородицу».

Мы еще немного попели и отправились наконец по домам.

Вечером я сидел в чайной. Вдруг замечаю, что все босяки и нищие, которые тут были, сразу встали со своих мест. Что такое? Глянул в сторону двери, а там стоят оба батюшки. Не знаю почему, но у меня душа сжалась. Зачем они пришли сюда?

Батюшки направились к стойке, за которой сидел отец. При виде их он так удивился, что даже забыл пошаркать ногой, что делал всегда, когда к нам приходили важные особы.

– Здравствуйте, – медовым голосом сказал наш батюшка. – Не вы ли будете Мимоходенко?

– Так точно, – ошеломленно ответил отец. – Чем могу служить?

– Мы с патером Анастаса ходили по требам в Алчевский переулок. Решили заглянуть попутно и к вам. Желательно поговорить о вашем младшем сынке, об отроке Димитрии.

– К вашим услугам, – поклонился отец и шаркнул наконец ногой.

– Да, но келейно, келейно.

– В таком случае разрешите вас проводить в мое личное помещение. Вот сюда пожалуйте-с, вот сюда.

И отец повел священников через кухню в наши комнаты.

Услышав, что батюшки будут говорить с отцом обо мне, я еще больше встревожился.

Босяки опять сели и задымили махоркой. Тряпичник Подберионуча сказал:

– Этот вот рыжий, что из церкви Михаила архангела, ох и скупердяй! Намедни зашел я до него во двор. «Батюшка, говорю, нет ли какой тряпицы негодной али там бутылок пустопорожних? Пожертвуйте бедному человеку». Вынес он мне портки дырявые и говорит: «Вот бери, плати полтину». – «Что вы, говорю, батюшка! Да за них мне самому и гривенника не дадут. Пятак им красная цена». Стали мы торговаться: он копейку скинет я копейку накину. Торгуется и все словом божьим припечатывает: «Не собирай себе сокровищ на земле, а собирай их на небе». Терпел я, терпел, потом и сказал: «Мои сокровища всему городу ведомы, они вроде вот этих ваших портков: дырка на дырке сидит и дыркой погоняет. А вот вы, батюшка, уже два дома построили и на третий кирпич завозите. Неужто норовите в рай с тремя домами въехать?» Ох и озлился ж он! «Вон, кричит, со двора! Я думал, ты православный, а ты, наверно, татарин. Чтоб духу твоего мусульманского тут не было!» Так мы и не сторговались.

Босяки слушали и смеялись. Один из них спросил:

– А черный – это кто же будет?

– Черный – это из греческой церкви царя Константина. Он монах не простой, он поп. По-ихнему, по-греческому, перевс[3]3
  Священник (греческ.).


[Закрыть] называется. Только так его здесь мало кто величает: больше все патером зовут, как и попа католического, хоть это и неправильно. Служит в церкви, а живет в монастыре, что в Куркумелиевском переулке. Они, монахи эти, все там черные. Уж такая у них масть.

Действительно, в Куркумелиевском переулке стояло двухэтажное длинное здание с окнами, забранными железными решетками. Мимо я проходил всегда с жутким чувством, особенно если к решетке, бывало, прильнет бледное лицо монаха с черной бородой и черными неподвижными глазами.

– Не житье там, а малина, – продолжал рассказывать тряпичник. – Кто видел хоть одного из ихнего брата, чтоб он худой был? Все откормлены, как гуси к рождеству. Им мало того, что русская земля родит, им подавай еще разные маслины да апельсины. Каждую субботу пароход привозит подарочки из греческого государства.

– Вот бы и тебе там якорь бросить, в монастыре том, – посоветовали слушатели тряпичнику.

– Во-первых, я не грек, а чистокровный русский, во-вторых, я не зверь какой, чтоб за решеткой сидеть, а главное, мне не по нраву такая жизнь – самому не есть и другому не давать.

– А говорил, все откормленные, – заметили тряпичнику.

– Э, милок, я не про то. Я люблю на княжескую ногу жить, чтоб, значит, на тройке кататься, в ресторациях шампаньское хлопать, чтобы меня цыганский хор величал, а они сидят на несметных богатствах и не вылазят из своих келий. Только и радости, что через решетку на людей поглазеть. Нет, братики, такая жизнь не по мне. Доведись в тот монастырь проникнуть, я бы живо те сокровища вынюхал и в Петербург с ними укатил, а то и в Париж, к тамошним французихам. Только они, монахи эти, никого до себя не допущают. Всё там за решетками да на пудовых замках. Пойди перегрызи те решетки – без зубов останешься.

– Неужто там и вправду сокровища есть? – спросил нищий-старик.

– Ого! А ты не слыхал? Там столько золота да камней драгоценных, что все на свете трактиры купить можно. Но, я так думаю, монахи и сами не знают, где оно, в какой стене замуровано, сокровище это. А я бы нашел! Ей-богу, нашел! Взял бы молоточек – и давай им выстукивать все стены. Где гулким отзовется, там оно, значит, и лежит. Один знакомый печник, которого в монастырь позвали печки перекладывать, говорил мне, что совсем было уже нашел место это, да монахи догадались, за каким зверем он охотится, и выбросили его со всем печным инструментом на улицу.

– Кто же его упрятал там, сокровище это? Не разбойник же? – спросил нищий. – Разбойники – те награбленное добро под курганами прячут.

– А вот как раз и разбойник. Куркумели его фамилия. Аль не слыхал? Самый настоящий разбойник. По его фамилии и переулок теперь так зовется: Куркумелиевский. Было это лет сто тридцать назад, еще Екатерина сидела на престоле. В ту пору плавал по разным морям на своем разбойничьем корабле морской пират грек Куркумели. Что людей загубил – и сосчитать невозможно. Случись тут русско-турецкая война. Известно, какая промежду греками и турками была любовь: так и ловчились, чтоб голову срубить один у другого. Подплыл Куркумели к русскому флоту и говорит графу Орлову: так, мол, и так, желаю со всей своей командой на вашей стороне с турками драться. Ежели угодно, могу даже указать, где он прячется, турецкий флот. В Чесменской гавани прячется, вот где. Проверил Орлов – правильно, в Чесменской и есть. Ну и давай его топить. Узнала про то Екатерина и пожаловала разбойника Куркумели званием почетного гражданина Российской империи. В придачу земель она ему надавала множество и всяких рыбных промыслов в Астраханском крае. Разбойнику и своего награбленного добра девать было некуда, а тут еще несметное богатство подвалило. И что ни день, то богаче и богаче делался он. Но чем время ближе к смерти, тем страшней ему становилось: как-то дело обернется на том свете, не придется ли раскаленную сковородку языком лизать? И вот задумал он откупиться от грехов. Понастроил богу часовенок да кампличек разных от Астрахани до самого Саратова. А в нашем городе, куда он переехал на постоянное жительство, даже выстроил агромадную церковь на греческий манер и монастырь на двадцать монашеских персон греческой нации. Однако все на бога не истратил, а на всякий случай оставил себе пуда два золота да целую кубышку драгоценных камней. Замуровал в монастыре в стенку, а куда именно, по старческому слабоумию и сам забыл. Так и помер, не отыскав своего богатства. А чтоб монахи не вздумали растаскать золото и камни и загубить свои души в разврате жизни, он на сокровище запрет наложил: кто, мол, тронет, того собственной рукой отведет на том свете к диаволу на расправу. Вот монахи и сидят на богатстве, как собака на сене: и сами не пользуются, и другим не дают.