Текст книги "Эмигранты. Поэзия русского зарубежья"

Автор книги: Иван Бунин

Бессмертным

 
Любовь! Россия! Солнце! Пушкин! —
Могущественные слова!..
И не от них ли на опушке
Нам распускается листва?
 

 
И молодеет не от них ли
Стареющая молодежь?..
И не при них ли в душах стихли
Зло, низость, ненависть и ложь!
 

 
Да, светозарны и лазорны,
Как ты, весенняя листва,
Слова, чьи звуки чудотворны,
Величественные слова!
 

 
При звуках тех теряет даже
Свой смертоносный смысл в дали
Веков дрожащая в продаже
Посредственная Natalie…
 

 
При них, как перед вешним лесом,
Оправдываешь, не кляня,
И богохульный флёрт с Дантесом —
Змею Олегова коня…
 

1924

На смерть Валерия Брюсова

 
Как жалки ваши шиканье и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!
 

 
Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну, как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…
 

 
Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…
 

 
Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…
 

 
Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы – Россия?
 

16 октября 1924

Jarve

Классические розы

 
Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
 

Мятлев. 1843

 
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
 

 
Пошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране.
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
 

 
Но дни идут – уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
 

1925

Что нужно знать

 
Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!
 

1925

И будет вскоре…

 
И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию…
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива…
 

 
И будет праздник… большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый…
 

 
И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!
 

1925

Предгневье

 
Москва вчера не понимала,
Но завтра, верь, поймет Москва:
Родиться русским – слишком мало,
Чтоб русские иметь права…
 

 
И, вспомнив душу предков, встанет,
От слова к делу перейдя,
И гнев в народных душах грянет,
Как гром живящего дождя.
 

 
И сломит гнет, как гнет ломала
Уже не раз повстанцев рать…
Родиться Русским – слишком мало:
Им надо быть,им надо стать!
 

1925

Отечества лишенный

 
Была у тебя страна,
И был у тебя свой дом,
Где ты со своей семьей
Лелеял побеги роз…
Но родины не ценя,
Свой дом не сумев сберечь,
И мало любя семью,
Ты все потерял – был день,
Зачем же теперь видна
Во взоре тоска твоем,
И в чуждом краю зимой
Ты бродишь и наг, и бос?
И ждешь – не дождешься дня
Услышать родную речь
И, сев на свою скамью,
Смотреть на сгоревший пень?..
И снова сажать ростки,
И снова стругать бревно,
И, свадьбу опять сыграв,
У Неба молить детей, —
Чтоб снова в несчастный час,
Упорной страшась борьбы,
Презренным отдать врагам
И розы, и честь, и дом…
Глупец! от твоей тоски
Заморским краям смешно,
И сетовать ты не прав,
Посмешище для людей…
Живи же, у них учась
Царем быть своей судьбы!..
– Стихи посвящаю вам,
Всем вам, воплощенным в «нем»!
 

1925

Стихи Москве

 
Мой взор мечтанья оросили:
Вновь – там, за башнями Кремля,
Неподражаемой России
Незаменимая земля.
 

 
В ней и убогое богато,
Полны значенья пустячки:
Княгиня старая с Арбата
Читает Фета сквозь очки…
 

 
А вот к уютной церковушке
Подъехав в щегольском «купэ»,
Кокотка оделяет кружки,
Своя в тоскующей толпе…
 

 
И ты, вечерняя прогулка
На тройке вдоль Москвы-реки!
Гранитного ли переулка
Радушные особняки…
 

 
И там, в одном из них, где стайка
Мечтаний замедляет лёт,
Московским солнышком хозяйка
Растапливает «невский лед»…
 

 
Мечты! вы – странницы босые,
Идущие через поля, —
Неповергаемой России
Незаменимая земля!
 

1925

Народный суд

 
Я чувствую, близится судное время:
Бездушье мы духом своим победим,
И в сердце России пред странами всеми
Народом народ будет грозно судим.
 

 
И спросят избранники – русские люди —
У всех обвиняемых русских людей,
За что умертвили они в самосуде
Цвет яркий культуры отчизны своей.
 

 
Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя…
И скажут они: «Мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя…»
 

 
И судьи умолкнут с печалью любовной,
Поверив себя в неизбежный черед,
И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?»
И будет ответ: «Виноват весь народ.
 

 
Он думал о счастье отчизны родимой,
Он шел на жестокость во имя Любви…»
И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!
Ты нам не подсуден: мы – братья твои!
 

 
Мы – часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,
Наивный, стремящийся вечно вперед,
Взыскующий Бога в Европе кромешной,
Счастливый в несчастье, великий народ!»
 

1925

Слова солнца

 
Много видел я стран и не хуже ее —
Вся земля мною нежно любима.
Но с Россией сравнить?.. С нею – сердце мое,
И она для меня несравнима!
 

 
Чья космична душа, тот плохой патриот:
Целый мир для меня одинаков…
Знаю я, чем могуч и чем слаб мой народ,
Знаю смысл незначительных знаков…
 

 
Осуждая войну, осуждая погром,
Над народностью каждой насилье,
Я Россию люблю – свой родительский дом —
Даже с грязью со всею и пылью…
 

 
Мне немыслима мысль, что над мертвою – тьма…
Верю, верю в ее воскресенье
Всею силой души, всем воскрыльем ума,
Всем огнем своего вдохновенья!
 

 
Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день,
И не так он уже за горами —
Огласится простор нам родных деревень
Православными колоколами!
 

 
И раскается темный, но вещий народ
В прегрешеньях своих перед Богом.
Остановится прежде, чем в церковь войдет,
Нерешительно перед порогом…
 

 
И в восторге метнув в воздух луч, как копье
Золотое, слова всеблагие,
Скажет солнце с небес: «В воскресенье свое
Всех виновных прощает Россия!»
 

1925, март

Пасха в Петербурге

 
Гиацинтами пахло в столовой,
Ветчиной, куличом и мадерой,
Пахло вешнею Пасхой Христовой,
Православною русскою верой.
 

 
Пахло солнцем, оконною краской
И лимоном от женского тела,
Вдохновенно-веселою Пасхой,
Что вокруг колокольно гудела.
 

 
И у памятника Николая
Перед самой Большою Морскою,
Где была из торцов мостовая,
Просмоленною пахло доскою.
 

 
Из-за вымытых к Празднику стекол,
Из-за рам без песка и без ваты
Город топал, трезвонил и цокал,
Целовался, восторгом объятый.
 

 
Было сладко для чрева и духа.
Юность мчалась, цветы приколовши.
А у старцев, хотя было сухо,
Шубы, вата в ушах и галоши…
 

 
Поэтичность религии, где ты?
Где поэзии религиозность?
Все «бездельные» песни пропеты,
«Деловая» отныне серьезность…
 

 
Пусть нелепо, смешно, глуповато
Было в годы мои молодые,
Но зато было сердце объято
Тем, что свойственно только России!
 

1926

Зеленое небо

 
Как царство средь царства, стоит монастырь.
Мирские соблазны вдали за оградой.
Но как же в ограде – сирени кусты,
Что дышат по веснам мирскою отрадой?
 

 
И как же от взоров не скрыли небес, —
Надземных и, значит, земнее земного, —
В которые стоит всмотреться тебе,
И все человеческим выглядит снова!
 

1927

Десять лет

 
Десять лет – грустных лет! – как заброшен в приморскую глушь я.
Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.
Десять лет – страшных лет! – удушающего равнодушья
Белой, красной – и розовой! – русских общественных групп.
 

 
Десять лет! – тяжких лет! – обескрыливающих лишений,
Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.
Десять лет – грозных лет! – сатирических строф по мишени
Человеческой бесчеловечной и вечной вражды.
 

 
Десять лет – странных лет! – отреченья от многих привычек,
На теперешний взгляд – мудро-трезвый – ненужно-дурных…
Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков, и птичек,
И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!
 

 
Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа, свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и – любви на челе!
 

1927

В пути

 
Иду, и с каждым шагом рьяней
Верста к версте – к звену звено.
Кто я? Я – Игорь Северянин,
Чье имя смело, как вино!
 

 
И в горле спазмы упоенья.
И волоса на голове
Приходят в дивное движенье,
Как было некогда в Москве…
 

 
Там были церкви златоглавы
И души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете славы,
В расцвете славы жизнь текла.
 

 
Вспененная и золотая!
Он горек, мутный твой отстой.
И сам себе себя читая,
Версту глотаю за верстой!
 

4 октября 1928

Осенние листья

 
Осеню себя осенью – в дальний лес уйду.
В день туманный и серенький подойду к пруду.
Листья, точно кораблики, на пруде застыв,
Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.
Листья мокрые, легкие и сухие столь,
Что возьмешь их – ломаются поперек и вдоль.
Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:
Ведь она ограничена, в том пруде вода.
Берега всюду топкие с четырех сторон.
И кусты низкорослые стерегут их сон.
Листья легкие-легкие, да тяжел удел:
У пруда они выросли и умрут в пруде…
 

1929

На Эмбахе

 
Ее весны девятой голубые
Проказливо глаза глядят в мои.
И лилию мне водяную Ыйэ
Протягивает белую: «Прими…»
 

 
Но, как назло, столь узкая петлица,
Что сквозь нее не лезет стебелек.
Пока дитя готово разозлиться,
Я – в лодку, и на весла приналег…
 

 
Прощай! И я плыву без обещаний
Ее любить и возвратиться к ней:
Мне все и вся заменит мой дощаник,
Что окунается от окуней…
 

 
Но и в моем безлюдье есть людское,
Куда бы я свой якорь ни бросал:
Стремят крестьян на озеро Чудское
Их барж клокочущие паруса.
 

 
Взъерошенная голова космата
И взъерепененная борода.
И вся река покрыта лаком «мата»,
В котором Русь узнаешь без труда…
 

1929

Тишь двоякая

 
Высокая стоит луна.
Высокие стоят морозы.
Далекие скрипят обозы.
И кажется, что нам слышна
Архангельская тишина.
 

 
Она слышна, – она видна:
В ней всхлипы клюквенной трясины,
В ней хрусты снежной парусины,
В ней тихих крыльев белизна —
Архангельская тишина.
 

Бывают дни…

 
Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну – мать свою.
Бывают дни: ее нет ближе,
Всем существом ее пою.
 

 
Все, все в ней противоречиво,
Двулико, двуедино в ней,
И дева, верящая в диво
Надземное, – всего земней.
 

 
Как снег – миндаль. Миндальны зимы.
Гармошка – и колокола.
Дни дымчаты. Прозрачны дымы.
И вороны – и сокола.
 

 
Слом Иверской часовни. Китеж.
И ругань-мать, и ласка-мать…
А вы-то тщитесь, вы хотите
Ширококрайнюю объять!
 

 
Я – русский сам и что я знаю?
Я падаю. Я в небо рвусь.
Я сам себя не понимаю,
А сам я – вылитая Русь!
 

Ночь под 1930-й год

Искренний романс

 
Оправдаешь ли ты – мне других оправданий не надо! —
Заблужденья мои и метанья во имя Мечты?
В непробуженном сне напоенного розами сада,
Прижимаясь ко мне, при луне, оправдаешь ли ты?
 

 
Оправдаешь ли ты за убитые женские души,
Расцветавшие мне под покровом ночной темноты?
Ах, за все, что я в жизни руками своими разрушил,
Осмеял, оскорбил и отверг, оправдаешь ли ты?
 

 
Оправдаешь ли ты, что опять, столько раз разуверясь,
Я тебе протянул, может статься, с отравой цветы,
Что, быть может, и ты через день, через год или через
Десять лет станешь чуждой, как все, оправдаешь ли ты?
 

11 июля 1933

Здесь – не здесь

 
Я – здесь, но с удочкой моя рука,
Где льет просолнеченная река
Коричневатую свою волну
По гофрированному ею дну.
 

 
Я – здесь, но разум мой… он вдалеке,
На обожаемой моей реке,
Мне заменяющей и всё и вся,
Глаза признательные орося…
 

 
Я – здесь, не думая и не дыша…
А испускающая дух душа
На ней, не сравниваемой ни с чем
Реке, покинутой… зачем? зачем?…
 

14 октября 1935

Грустный опыт

 
Я сделал опыт. Он печален.
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.
 

 
Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну что ж,
Она постичь душе поможет,
Чем дом покинутый хорош.
 

 
Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.
 

2 апреля 1936

Наболевшее…

 
Нет, я не беженец, и я не эмигрант, —
Тебе, родительница, русский мой талант,
И вся душа моя, вся мысль моя верна
Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..
 

 
Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,
А если в чуждый край физически ушел,
Давно уж понял я, как то нехорошо…
 

 
Страх перед голодом за мать и за семью
Заставил родину меня забыть мою,
А тут вдобавок роковая эта лень,
Так год за годом шел, со днем сливался день.
 

 
Домой вернуться бы: не очень сладко тут.
Да только дома мой поступок как поймут?
Как объяснят его? Неловко как-то – ах,
Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах!
 

 
Из ложной гордости, из ложного стыда
Я сам лишил себя живящего труда —
Труда строительства – и жил как бы во сне,
От счастья творческой работы в стороне.
 

 
Мне не в чем каяться, и все же каюсь я:
Меня не ценят зарубежные края.
Здесь вдохновенность обрекается на склеп.
Здесь в горле застревает горький хлеб.
 

 
Я смалодушничал, – и вот мне поделом:
Поэту ль в мире жить пригодном лишь на слом?
За опрометчивый, неосторожный шаг
Уже пришиблена навек моя душа.
 

 
И уж не поздно ли вернуться по домам,
Когда я сам уже давным-давно не сам,
Когда чужбина доконала мысль мою, —
И как, Россия, я тебе и что спою?
 

26 октября 1939

Владимир Алексеевич Смоленский
1901–1961

«Над Черным морем, над белым Крымом…»

 
Над Черным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с Севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И Ангел плакал над мертвым ангелом…
Мы уходили за море с Врангелем.
 

«Кричи не кричи – нет ответа…»

 
Кричи не кричи – нет ответа,
Не увидишь – гляди не гляди,
Но все же ты близко, ты где-то
У самого сердца в груди.
Россия, мы в вечном свиданьи,
Одним мы усильем живем,
Твое ледяное дыханье
В тяжелом дыханье моем.
Меж нами подвалы и стены,
И годы, и слезы, и дым,
Но вечно, не зная измены,
В глаза мы друг другу глядим.
Россия, как страшно, как нежно,
В каком неземном забытьи
Глядят в этот мрак безнадежный
Небесные очи твои.
 

«Осталось немного – мириады в прозрачной пустыне…»

 
Осталось немного – мириады в прозрачной пустыне,
Далекие звезды и несколько тоненьких книг.
Осталась мечта, что тоской называется ныне,
Остался до смерти короткий и призрачный миг.
Но все-таки что-то осталось от жизни безумной,
От дней и ночей, от бессонниц, от яви и снов.
Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный,
И Агнец заколот для трапезы блудных сынов.
Из нищей мансарды, из лютого холода ночи,
Из боли и голода, страха, позора и зла
Приду я на пир и увижу отцовские очи
И где-нибудь сяду у самого края стола.
 

«Мы вышли ранним утром…»

 
Мы вышли ранним утром
С тобой из кабака,
Мерцала перламутром
И золотом река.
 

 
Звезда еще сияла,
С огнем зари борясь,
И алым отливала
У подворотен грязь.
 

 
И облако укором,
Или надеждой мне,
Божественным узором
Летело в вышине.
 

 
И было в синей дали,
Прохладе и весне
Все то, о чем мечтали,
Что видели во сне.
 

«О гибели страны единственной…»

 
О гибели страны единственной,
О гибели ее души,
О сверхлюбимой, сверхъединственной
В свой час предсмертный напиши.
 

«Я слишком поздно вышел на свидание…»

 
Я слишком поздно вышел на свидание,
Все ближе ночь, и весь в крови закат,
Темна тропа надежд, любви, мечтаний,
Ночь все черней, путь не вернуть назад.
 

 
Я заблудился в этом мраке душном,
Глаза открыты – не видать ни зги,
Кружит звезда в эфире безвоздушном,
О Господи Распятый, помоги!
 

 
Я стал немым, но лира плачет в мире.
О Господи, дай смерть такую, чтоб
В гробовой тьме я прикасался к лире,
Чтоб лирой стал меня объявший гроб.
 

Владислав Фелицианович Ходасевич
1886–1939

Берлинское

 
Что ж? От озноба и простуды —
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.
 

 
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
 

 
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.
 

 
И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, —
 

 
И, проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
 

1922

«Было на улице полутемно…»

 
Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
 

 
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась —
 

 
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.
 

1922

«Весенний лепет не разнежит…»

 
Весенний лепет не разнежит
Сурово стиснутых стихов.
Я полюбил железный скрежет
Какофонических миров.
 

 
В зиянии разверстых гласных
Дышу легко и вольно я.
Мне чудится в толпе согласных —
Льдин взгроможденных толчея.
 

 
Мне мил – из оловянной тучи
Удар изломанной стрелы,
Люблю певучий и визгучий
Лязг электрической пилы.
 

 
И в этой жизни мне дороже
Всех гармонических красот —
Дрожь, побежавшая по коже,
Иль ужаса холодный пот,
 

 
Иль сон, где, некогда единый, —
Взрываясь, разлетаюсь я,
Как грязь, разбрызганная шиной
По чуждым сферам бытия.
 

1923

Слепой

 
Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого —
Всё, чего не видит он.
 

1923

«Вдруг из-за туч озолотило…»

 
Вдруг из-за туч озолотило
И столик, и холодный чай.
Помедли, зимнее светило,
За черный лес не упадай!
 

 
Дай посиять в румяном блеске,
Прилежным поскрипеть пером.
Живет в его проворном треске
Весь вздох о бытии моем.
 

 
Трепещущим, колючим током
С раздвоенного острия
Бежит – и на листе широком
Отображаюсь… нет, не я:
 

 
Лишь угловатая кривая,
Минутный профиль тех высот,
Где, восходя и ниспадая,
Мой дух страдает и живет.
 

1923

«С берлинской улицы…»

 
С берлинской улицы
Вверху луна видна.
В берлинских улицах
Людская тень длинна.
 

 
Дома – как демоны,
Между домами – мрак;
Шеренги демонов,
И между них – сквозняк.
 

 
Дневные помыслы,
Дневные души – прочь:
Дневные помыслы
Перешагнули в ночь.
 

 
Опустошенные,
На перекрестки тьмы,
Как ведьмы, по трое
Тогда выходим мы.
 

 
Нечеловечий дух,
Нечеловечья речь —
И песьи головы
Поверх сутулых плеч.
 

 
Зеленой точкою
Глядит луна из глаз,
Сухим неистовством
Обуревая нас.
 

 
В асфальтном зеркале
Сухой и мутный блеск —
И электрический
Над волосами треск.
 

1923

An maziecken [1]1
  К Марихен (нем.).


[Закрыть]

 
Зачем ты за пивною стойкой?
Пристала ли тебе она?
Здесь нужно быть девицей бойкой, —
Ты нездорова и бледна.
 

 
С какой-то розою огромной
У нецелованных грудей, —
А смертный венчик, самый скромный,
Украсил бы тебя милей.
 

 
Ведь так прекрасно, так нетленно
Скончаться рано, до греха.
Родители же непременно
Тебе отыщут жениха.
 

 
Так называемый хороший
И вправду – честный человек
Перегрузит тяжелой ношей
Твой слабый, твой короткий век.
 

 
Уж лучше бы – я еле смею
Подумать про себя о том —
Попасться бы тебе злодею
В пустынной роще, вечерком.
 

 
Уж лучше в несколько мгновений
И стыд узнать, и смерть принять,
И двух нетлении, двух растлений
Не разделять, не разлучать.
 

 
Лежать бы в платьице измятом
Одной, в березняке густом,
И нож под левым, лиловатым,
Еще девическим соском.
 

1923

«Нет, не найду сегодня пищи я…»

 
Нет, не найду сегодня пищи я
Для утешительной мечты:
Одни шарманщики, да нищие,
Да дождь – всё с той же высоты.
 

 
Тускнеет в лужах электричество,
Нисходит предвечерний мрак
На идиотское количество
Серощетинистых собак.
 

 
Та – ткнется мордою нечистою
И, повернувшись, отбежит,
Другая лапою когтистою
Скребет обшмыганный гранит.
 

 
Те – жилятся, присев на корточки,
Повесив набок языки, —
А их из самой верхней форточки
Зовут хозяйские свистки.
 

 
Всё высвистано, прособачено.
Вот так и шлепай по грязи,
Пока не вздрогнет сердце, схвачено
Внезапным треском жалюзи.
 

1923

«Всё каменное. В каменный пролет…»

 
Всё каменное. В каменный пролет
Уходит ночь. В подъездах, у ворот —
 

 
Как изваянья – слипшиеся пары.
И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.
 

 
Бренчит о камень ключ, гремит засов.
Ходи по камню до пяти часов,
 

 
Жди: резкий ветер дунет в окарино
По скважинам громоздкого Берлина —
 

 
И грубый день взойдет из-за домов
Над мачехой российских городов.
 

1923

«Встаю расслабленный с постели…»

 
Встаю расслабленный с постели.
Не с Богом бился я в ночи, —
Но тайно сквозь меня летели
Колючих радио лучи.
 

 
И мнится: где-то в теле живы,
Бегут по жилам до сих пор
Москвы бунтарские призывы
И бирж всесветный разговор.
 

 
Незаглушимо и сумбурно
Пересеклись в моей тиши
Ночные голоса Мельбурна
С ночными знаньями души.
 

 
И чьи-то имена, и цифры
Вонзаются в разъятый мозг,
Врываются в глухие шифры
Разряды океанских гроз.
 

 
Хожу – и в ужасе внимаю
Шум, не внимаемый никем.
Руками уши зажимаю —
Всё тот же звук! А между тем…
 

 
О, если бы вы знали сами,
Европы темные сыны,
Какими вы ещелучами
Неощутимо пронзены!
 

1923

Хранилище

 
По залам прохожу лениво.
Претит от истин и красот.
Еще невиданные дива,
Признаться, знаю наперед.
 

 
И как-то тяжко, больно даже
Душою жить – который раз? —
В кому-то снившемся пейзаже,
В когда-то промелькнувший час.
 

 
Всё бьется человечий гений:
То вверх, то вниз. И то сказать:
От восхождений и падений
Уж позволительно устать.
 

 
Нет! полно! Тяжелеют веки
Пред вереницею Мадон, —
И так отрадно, что в аптеке
Есть кисленький пирамидон.
 

1924