Текст книги "Эмигранты. Поэзия русского зарубежья"

Автор книги: Иван Бунин

«Средь птиц мне кондор всех милее…»

 
Средь птиц мне кондор всех милее:
Летает в сини выше всех.
Средь девушек – чей веселее
Звенит, как колокольчик, смех.
 

 
Среди зверей, – их в мире много,
Издревле вестников огня, —
Люблю всегда любимца бога —
Полетно-быстрого коня.
 

 
Средь рыб, что, в водах пропадая,
Мелькают там и манят тут,
Люба мне рыбка золотая:
Вплывает в сказку, точно в пруд.
 

 
Среди деревьев – дуб зеленый,
Чей сок струится янтарем.
Из дуба строились драконы —
В морях, где викинг был царем.
 

 
Среди цветов стройна лилея,
Но в ландыш дух сильнее влит;
Он чаровнически пьянее,
И прямо в сердце он звонит.
 

 
Средь чувств люблю огонь любленья,
В году желанна мне весна,
Люблю средь вспышек – вдохновенье,
Средь чистых сердцем – Куприна.
 

15 апреля 1923

«Если зимний день тягучий…»

 
Если зимний день тягучий
Заменила нам весна,
Прочитай на этот случай
Две страницы Куприна.
 

 
На одной найдешь ты зиму,
На другой войдешь в весну.
И «спасибо побратиму» —
Сердцем скажешь Куприну.
 

 
Здесь, в чужбинных днях, в Париже,
Затомлюсь, что я один, —
И Россию чуять ближе
Мне дает всегда Куприн.
 

 
Если я – как дух морозный,
Если дни плывут, как дым, —
Коротаю час мой грозный
Пересмешкой с Куприным.
 

 
Если быть хочу беспечней
И налью стакан вина,
Чокнусь я всего сердечней
Со стаканом Куприна.
 

 
Чиркнет спичкой он ли, я ли, —
Две мечты плывут в огне,
Курим мы – и нет печали,
Чую брата в Куприне.
 

 
Так в России звук случайный,
Шелест травки, гул вершин —
Той же манят сердце тайной,
Что несет в себе Куприн.
 

 
Это – мудрость верной силы,
В самой буре – тишина.
Ты – родной и всем нам милый,
Все мы любим Куприна.
 

6 мая 1923

Косогор

 
Как пойду я на далекий косогор,
Как взгляну я на беду свою в упор,
Придорожные ракиты шелестят,
Пил я счастье, вместе с медом выпил яд.
 

 
Косогорная дорога вся видна,
Уснежилася двойная косина,
А на небе месяц ковшиком горит,
Утлый месяц сердцу лунно говорит:
 

 
«Где всё стадо, опрометчивый пастух?
Ты не пил бы жарким летом летний дух,
Ты овец бы в час, как светит цветик-ал,
Звездным счетом всех бы зорко сосчитал.
 

 
Ты забыл, войдя в минуты и часы,
Что конец придет для всякой полосы,
Ты вдыхал, забывши всякий смысл и срок,
Изумительный, пьянительный цветок.
 

 
Ты забыл, что для всего везде черед,
Что цветущее наверно отцветет,
И когда пожар далекий запылал,
Любовался ты, как светит цветик-ал.
 

 
Не заметил ты, как стадо всё ушло,
Как сгорело многолюдное село,
Как зарделись ярким пламенем леса,
Как дордела и осенняя краса.
 

 
И остался ты один с собою сам,
Зашумели волчьи свадьбы по лесам,
И теперь, всю силу месяца лия,
Я пою тебе, остря свои края».
 

 
Тут завеяли снежинки предо мной,
Мир, как саваном, был полон белизной,
Только в дальности, далеко от меня,
Близко к земи ярко тлела головня.
Это месяц ли на небе, на краю?
Это сам ли я судьбу свою пою?
Это вьюга ли, прядя себе убор,
Завела меня, крутясь, на косогор?
 

Декабрь 1932

Иван Алексеевич Бунин
1870–1953

Во полунощи

 
В сосудах тонких и прозрачных
Сквозит елей, огни горят.
Жених идет в одеждах брачных.
Невесты долу клонят взгляд.
 

 
И льется трепет серебристый
На лица радостные их:
– Благословенный и пречистый!
Взойди в приют рабынь твоих!
 

 
Не много нас, елей хранивших
Для тьмы, обещанной тобой.
Не много верных, не забывших,
Что встанет день над этой тьмой!
 

(2 сентября 1914 – сентябрь 1919)

«Высокий белый зал, где черная рояль…»

 
Высокий белый зал, где черная рояль
Дневной холодный свет, блистая, отражает,
Княжна то жалобой, то громом оглашает,
Ломая туфелькой педаль.
 

 
Сестра стоит в диванной полукруглой,
Глядит с улыбкою насмешливо-живой,
Как пишет лицеист, с кудрявой головой
И с краской на лице, горячею и смуглой.
 

 
Глаза княжны не сходят с бурных нот,
Но что гремит рояль – она давно не слышит,
Весь мир в одном: «Он ей в альбомы пишет!» —
И жалко искривлен дрожащий, сжатый рот.
 

(IX. 1919)

Звезда морей, Мария

 
На диких берегах Бретани
Бушуют зимние ветры.
Пустуют в ветре и тумане
Рыбачьи черные дворы.
 

 
Печально поднят лик Мадонны
В часовне старой. Дождь сечет.
С ее заржавленной короны
На ризу белую течет.
 

 
Единая, земному горю
Причастная! Ты, что дала
Свое святое имя Морю!
Ночь тяжела для нас была.
 

 
Огнями звездными над нами
Пылал морозный ураган.
Крутыми черными волнами
Ходил гудящий океан.
 

 
Рукой, от стужи онемелой,
Я правил парус корабля.
Но ты сама, в одежде белой,
Сошла и стала у руля.
 

 
И креп я духом, маловерный,
И в блеске звездной синевы
Туманный нимб, как отблеск серный,
Сиял округ твоей главы.
 

(1920)

Изгнание

 
Темнеют, свищут сумерки в пустыне.
              Поля и океан…
Кто утолит в пустыне, на чужбине
              Боль крестных ран?
Гляжу вперед на черное распятье
              Среди дорог —
И простирает скорбные объятья
              Почивший Бог.
 

Бретань, 1920

Канарейка

На родине она зеленая…

Брэм

 
Канарейку из-за моря
Привезли, и вот она
Золотая стала с горя,
Тесной клеткой пленена.
Птицей вольной, изумрудной
Уж не будешь – как ни пой
Про далекий остров чудный
Над трактирною толпой!
 

10. V.21

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»

 
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
    Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
    Сказать прости родному дому!
 

 
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
    Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
    С своей уж ветхою котомкой!
 

25. VI. 22

Сириус

 
Где ты, звезда моя заветная,
     Венец небесной красоты?
Очарованье безответное
     Снегов и лунной высоты?
 

 
Где молодость простая, чистая,
     В кругу любимом и родном,
И старый дом, и ель смолистая
     В сугробах белых под окном?
 

 
Пылай, играй стоцветной силою,
     Неугасимая звезда,
Над дальнею моей могилою,
     Забытой Богом навсегда!
 

22. VIII. 22

«И вновь морская гладь бледна…»

 
И вновь морская гладь бледна
Под звездным благостным сияньем,
И полночь теплая полна
Очарованием, молчаньем —
Как, Господи, благодарить
Тебя за все, что в мире этом
Ты дал мне видеть и любить
В морскую ночь, под звездным светом!
 

Засыпая, в ночь с 24 на 25. VIII.22

«Все снится мне заросшая травой…»

 
Все снится мне заросшая травой,
В глуши далекой и лесистой,
Развалина часовни родовой.
Все слышу я, вступая в этот мшистый
Приют церковно-гробовой,
Все слышу я: «Оставь их мир нечистый
Для тишины сей вековой!
Меч нашей славы, меч священный
Сними с бедра, – он лишний в эти дни,
В твой век, бесстыдный и презренный.
Перед Распятым голову склони
В знак обручения со схимой,
С затвором меж гробами – и храни
Обет в душе ненарушимо».
 

27. VIII.22

Петух на церковном кресте

 
Плывет, течет, бежит ладьей,
И как высоко над землей!
Назад идет весь небосвод,
А он вперед – и все поет.
 

 
Поет о том, что мы живем,
Что мы умрем, что день за днем
Идут года, текут века —
Вот как река, как облака.
 

 
Поет о том, что все обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг,
 

 
Что вечен только мертвых сон,
Да божий храм, да крест, да он.
 

12. IX. 22

Амбуаз

«Что впереди? Счастливый долгий путь…»

 
Что впереди? Счастливый долгий путь.
Куда-то вдаль спокойно устремляет
Она глаза, а молодая грудь
Легко и мерно дышит и чуть-чуть
Воротничок от шеи отделяет —
И чувствую я слабый аромат
Ее волос, дыхания – и чую
Былых восторгов сладостный возврат…
Что там, вдали? Но я гляжу, тоскуя,
Уж не вперед, нет, я гляжу назад.
 

15. IX. 22

«Опять холодные седые небеса…»

 
«Опять холодные седые небеса,
Пустынные поля, набитые дороги,
На рыжие ковры похожие леса,
И тройка у крыльца, и слуги на пороге…»
 

 
– Ах, старая наивная тетрадь!
Как смел я в те года гневить печалью Бога?
Уж больше не писать мне этого «опять»
Перед счастливою осеннею дорогой!
 

7. VI.23

«Только камни, пески, да нагие холмы…»

 
Только камни, пески, да нагие холмы,
Да сквозь тучи летящая в небе луна, —
Для кого эта ночь? Только ветер, да мы,
Да крутая и злая морская волна.
 

 
Но и ветер – зачем он так мечет ее?
И она – отчего столько ярости в ней?
Ты покрепче прижмись ко мне, сердце мое!
Ты мне собственной жизни милей и родней.
 

 
Я и нашей любви никогда не пойму:
Для чего и куда увела она прочь
Нас с тобой ото всех в эту буйную ночь?
Но Господь так велел – и я верю ему.
 

(1926)

«Земной, чужой душе закат!..»

 
Земной, чужой душе закат!
В зеленом небе алым дымом
Туманы легкие летят
Над молчаливым зимним Крымом.
 

 
Чужой, тяжелый Чатырдах!
Звезда мелькает золотая
В зеленом небе, в облаках, —
Кому горит она, блистая?
 

 
Она горит душе моей,
Она зовет, – я это знаю
С первоначальных детских дней, —
К иной стране, к родному краю!
 

Отрывок

 
Старик с серьгой, морщинистый и бритый,
Из красной шерсти вязаный берет,
Шлыком висящий на ухо сто лет,
Опорки, точно старые копыта,
Рост полтора аршина, гнутый стан,
Взгляд исподлобья, зоркий и лукавый, —
Мила мне глушь сицилиан,
Патриархальные их нравы.
 

 
Вот темный вечер, буря, дождь, а он
Бредет один, с холодным ветром споря,
На дальний мол, под хмурый небосклон,
К необозримой черни моря.
Слежу за ним, и странная тоска
Томит меня: я мучаюсь мечтами,
Я думаю о прошлом старика,
О хижинах под этими хребтами,
В скалистой древней гавани, куда
Я занесен, быть может, навсегда…
 

Портрет

 
Бродя по залам, чистым и пустым,
Спокойно озаренным бледным светом,
Кто пред твоим блистающим портретом
Замедлит шаг? Кто будет золотым
Восхищен сном, ниспосланным судьбою
В жизнь давнюю, прожитую тобою?
– Кто б ни был он, познаешь ты, поэт,
С грядущим другом радость единенья
В стране, где нет ни горести, ни тленья,
А лишь нерукотворный твой Портрет!
 

«Уж ветер шарит по полю пустому…»

 
Уж ветер шарит по полю пустому,
Уж завернули холода,
И как отрадно на сердце, когда
Идешь к своей усадьбе, к дому,
В студеный солнечный закат.
А струны телеграфные (гудят)
В лазури водянистой, и рядами
На них молоденькие ласточки сидят.
Меж тем как тучи дикими хребтами
Зимою с севера грозят!
Как хорошо помедлить на пороге
Под этим солнцем, уж скупым,—
И улыбнуться радостям былым
Без сожаленья и тревоги!
 

«Ночью, в темном саду, постоял вдалеке…»

 
Ночью, в темном саду, постоял вдалеке,
Посмотрел в мезонин освещенный:
Вот ушла… вот вернулась – уже налегке
И с косой на плече, заплетенной.
 

 
«Вспомни прежнее! Вспомни, как тут…»
Не спеша, лишь собой занятая,
Потушила огонь… И поют,
И поют соловьи, изнывая.
 

 
Темен дом, полночь в тихом саду.
Помолись под небесною бездной,
На заветную глядя звезду
В белой россыпи звездной.
 

16. Х. 38

«Ты жила в тишине и покое…»

 
Ты жила в тишине и покое.
По старинке желтели обои,
Мелом низкий белел потолок,
И глядело окно на восток.
 

 
Зимним утром, лишь солнце всходило,
У тебя уже весело было:
Свет горячий слепит на полу,
Печка жарко пылает в углу.
 

 
Книги в шкапе стояли, в порядке
На конторке лежали тетрадки,
На столе сладко пахли цветы…
«Счастье жалкое!» – думала ты.
 

18. Х. 38

«Один я был в полночном мире…»

 
Один я был в полночном мире, —
Я до рассвета не уснул.
Слышней, торжественней и шире
Шел моря отдаленный гул.
 

 
Один я был во всей вселенной,
Я был как Бог ее – и мне,
Лишь мне звучал тот довременный
Глас бездны в гулкой тишине.
 

6. XI. 38

«И снова ночь, и снова под луной…»

 
И снова ночь, и снова под луной
Степной обрыв, пустынный и волнистый,
И у прибрежья тускло-золотистый
Печальный блеск, играющий с волной,
И снова там, куда течет, струится,
Все ширясь, золотая полоса,
Где под луной так ясны небеса,
Могильный холм из сумрака круглится.
 

«Ночь и дождь, и в доме лишь одно…»

 
Ночь и дождь, и в доме лишь одно
Светится в сырую тьму окно,
И стоит, молчит гнилой, холодный дом,
Точно склеп на кладбище глухом,
Склеп, где уж давно истлели мертвецы,
Прадеды, и деды, и отцы,
Где забыт один слепой ночник
И на лавке в шапке спит старик,
Переживший всех господ своих,
Друг, свидетель наших дней былых.
 

Ночью, засыпая

Венки

 
Был праздник в честь мою, и был увенчан я
Венком лавровым, изумрудным:
Он мне студил чело, холодный, как змея,
В чертоге пирном, знойном, людном.
 

 
Жду нового венка – и помню, что сплетен
Из мирта темного он будет:
В чертоге гробовом, где вечный мрак и сон,
Он навсегда чело мое остудит.
 

(1950)

Ночь

 
Ледяная ночь, мистраль
(Он еще не стих).
Вижу в окна блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лег.
Никого в подлунной нет,
Только я да Бог.
Знает только он мою
Мертвую печаль,
То, что я от всех таю…
Холод, блеск, мистраль.
 

1952

Зинаида Николаевна Гиппиус
1869–1945

Мера

 
Всегда чего-нибудь нет, —
Чего-нибудь слишком много…
На все как бы есть ответ —
Но без последнего слога.
 

 
Свершится ли что – не так,
Некстати, непрочно, зыбко…
И каждый не верен знак,
В решенье каждом – ошибка.
 

 
Змеится луна в воде —
Но лжет, золотясь, дорога…
Ущерб, перехлест везде.
А мера – только у Бога.
 

Женскость

 
Падающие, падающие линии…
Женская душа бессознательна,
Много ли нужно ей?
 

 
Будьте же, как буду отныне я,
К женщине тихо-внимательны,
И ласковей, и нежней.
 

 
Женская душа – пустынная.
Знает ли, какая холодная,
Знает ли, как груба?
 

 
Утешайте же душу невинную,
Обманите, что она свободная…
Все равно она будет раба.
 

За что?

 
Качаются на луне
Пальмовые перья.
Жить хорошо ли мне,
Как живу теперь я?
 

 
Ниткой золотой светляки
Пролетают, мигая.
Как чаша, полна тоски
Душа – до самого края.
 

 
Морские дали – поля
Бледно-серебряных лилий…
Родная моя земля,
За что тебя погубили?
 

Когда?

 
В церкви пели «Верую»,
весне поверил город.
Зажемчужилась арка серая,
засмеялись рои моторов.
Каштаны веточки тонкие
в мартовское небо тянут.
Как веселы улицы звонкие
в желтой волне тумана.
Жемчужьтесь, стены каменные,
марту, ветки, верьте…
Отчего у меня такое пламенное
желание – смерти?
Такое пристальное, такое сильное,
как будто сердце готово.
Сквозь пенье автомобильное
не слышит ли сердца зова?
 

 
Господи! Иду в неизвестное,
но пусть оно будет родное.
Пусть мне будет небесное
такое же, как земное…
 

Игра

 
Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры…
Ее и мудрость не заменит.
 

 
Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда – ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.
 

 
Котенок возится с клубком,
Играет море в постоянство…
И всякий ведал – за рулем —
Игру бездумную с пространством.
 

 
Играет с рифмами поэт,
И пена – по краям бокала…
А здесь, на спуске, разве след —
След от игры остался малый.
 

 
Пускай! Когда придет пора
И все окончатся дороги,
Я об игре спрошу Петра,
Остановившись на пороге.
 

 
И если нет игры в раю,
Скажу, что рая не приемлю.
Возьму опять суму мою
И снова попрошусь на землю.
 

Сложности

 
К простоте возвращаться – зачем?
Зачем – я знаю, положим,
Но дано возвращаться не всем.
Такие, как я, не можем.
 

 
Сквозь колючий кустарник иду,
Он цепок, мне не пробиться…
Но пускай упаду,
До второй простоты не дойду,
Назад – нельзя возвратиться.
 

«Петроград»

 
Кто посягнул на детище Петрово?
Кто совершенное деянье рук
Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,
Смел изменить хотя б единый звук?
 

 
Не мы, не мы… Растерянная челядь,
Что, властвуя, сама боится нас!
Все мечутся, да чьи-то ризы делят,
И все дрожат за свой последний час.
 

 
Изменникам измены не позорны.
Придет отмщению своя пора…
Но стыдно тем, кто, весело-покорны,
С предателями предали Петра.
 

 
Чему бездарное в вас сердце радо?
Славянщине убогой? Иль тому,
Что к «Петрограду» рифм гулящих стадо
Крикливо льнет, как будто к своему?
 

 
Но близок день – и возгремят перуны…
На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей!
Восстанет он, все тот же, бледный, юный,
Все тот же – в ризе девственных ночей,
 

 
Во влажном визге ветреных раздолий
И в белоперистости вешних пург, —
Созданье революционной воли —
               Прекрасно-страшный Петербург!
 

Тли

 
Припав к моему изголовью,
ворчит, будто выстрелы, тишина;
запекшейся черною кровью
ночная дыра полна.
 

 
Мысли капают, капают скупо,
нет никаких людей…
Но не страшно… И только скука,
что кругом – все рыла тлей.
 

 
Тли по мартовским алым зорям
прошли в гвоздевых сапогах.
Душа на ключе, на тяжком запоре,
отврат… тошнота… но не страх.
 

28–29 октября 17. Ночью.

Веселье

 
Блевотина войны – октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!
 

 
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил – засек кнутом?
 

 
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты…
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
 

29 октября 17.

Сейчас

 
Как скользки улицы отвратные,
             Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
             Позорно жить!
 

 
Лежим, заплеваны и связаны
             По всем углам.
Плевки матросские размазаны
             У нас по лбам.
 

 
Столпы, радетели, водители
             Давно в бегах.
И только вьются согласители
             В своих Це-ках.
 

 
Мы стали псами подзаборными,
             Не уползти!
Уж разобрал руками черными
             Викжель – пути…
 

9 ноября 17.

У. С

 
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми,
Наша надежда и воздыхание,—
             Учредительное Собрание,—
                       Что мы с ним сделали..?
 

12 ноября 17.

14 декабря. 17 года

Д. Мережковскому

 
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.
 

 
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
 

 
Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.
 

 
Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян…
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
 

 
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной…
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!
 

 
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
 

 
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть – или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
 

Боятся

 
Щетинятся сталью, трясясь от страха,
Залезли за пушки, примкнули штык,
Но бегает глаз под серой папахой,
Из черного рта – истошный рык…
Присел, но взгудел, отпрянул кошкой.
А любо! Густа темь на дворе!
Скользнули пальцы, ища застежку,
По смуглым пятнам на кобуре…
Револьвер, пушка, ручная граната ль, —
Добру своему ты господин.
Иди, выходи же, заячья падаль!
Ведь я безоружен! Я один!
Да крепче винти, завинчивай гайки.
Нацелься… Жутко? Дрожит рука?
Мне пуля – на миг… А тебе нагайки,
Тебе хлысты мои – на века!
 

12 января 18.

Нет

 
Она не погибнет, – знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся, – верьте!
Поля ее золотые.
И мы не погибнем, – верьте!
Но что нам наше спасенье:
Россия спасется, – знайте!
И близко ее воскресенье.
 

Февр. 18.

Дон Аминадо
1888–1957

1917

 
Какой звезды сиял нам свет?
На утре дней, в истоках лет,
Больших дорог минуя стык,
Куда нас мчал лихой ямщик?
 

 
Одним черед. Другим черед.
За взводом взвод. И – взвод, вперед!
Теплушек смрад, махорки дым.
Черед одним. Черед другим.
 

 
Один курган. Другой курган.
А в мире ночь. Седой туман.
Протяжный вой. Курганов цепь.
Метель. Пурга. Татары. Степь.
 

Эпилог

 
В сердце тоска. Сомнение. Тревога.
Худые призраки толпятся у порога.
Проходят дни без смысла и следа.
Во тьме ночей, в пространствах и туманах
На всех наречиях, гудящих и гортанных,
Перекликаются большие города.
Сигналы бедствия пылают на утесах.
И ворон каркает. И жен простоволосых
Протяжный вой нам сердце леденит.
Над морем гаснут звезды Водолея,
И где-то горько плачет Лорелея
И головою бьется о гранит.
 

Города и годы

 
Старый Лондон пахнет ромом,
Жестью, дымом и туманом.
Но и этот запах может
Стать единственно желанным.
 

 
Ослепительный Неаполь,
Весь пронизанный закатом,
Пахнет мулями и слизью,
Тухлой рыбой и канатом.
 

 
Город Гамбург пахнет снедью,
Лесом, бочками, и жиром,
И гнетущим, вездесущим,
Знаменитым добрым сыром.
 

 
А Севилья пахнет кожей,
Кипарисом и вербеной,
И прекрасной чайной розой,
Несравнимой, несравненной.
 

 
Вечных запахов Парижа
Только два. Они все те же:
Запах жареных каштанов
И фиалок запах свежий.
 

 
Есть чем вспомнить в поздний вечер,
Когда мало жить осталось,
То, чем в жизни этой бренной
Сердце жадно надышалось!..
 

 
Но один есть в мире запах,
И одна есть в мире нега:
Это русский зимний полдень,
Это русский запах снега.
 

 
Лишь его не может вспомнить
Сердце, помнящее много.
И уже толпятся тени
У последнего порога.
 

Люблю декабрь…

 
Люблю декабрь за призраки былого,
За все, что было в жизни дорогого
И милого, бессмысленного вновь.
За этот снег, что падал и кружился,
За вещий сон, который сладко снился,
Как снится нам последняя любовь.
 

 
Не все ль равно? Под всеми небесами
Какой-то мир мы выдумали сами
И жили в нем, в видениях, в мечтах,
Играя чувствами, которых не бывает,
Взыскуя нежности, которой мир не знает,
Стремясь к бессмертию и падая во прах.
 

 
Придет декабрь… Озябшие, чужие,
Поймем ли мы, почувствуем впервые,
Что нас к себе никто не позовет?
Что будет елка, ангел со звездою
И Дед Мороз с седою бородою,
Волшебный принц и коврик-самолет.
 

 
И только нас на празднике не будет.
Холодный ветр безрадостно остудит
Усталую и медленную кровь,
И будет снег над городом кружиться,
И, может быть, нам… наша жизнь приснится,
Как снится нам последняя любовь.