Текст книги "Эмигранты. Поэзия русского зарубежья"

Автор книги: Иван Бунин

Послесловие

 
Жили. Были. Ели. Пили.
Воду в ступе толокли.
Вкруг да около ходили.
Мимо главного прошли.
 

Исповедь

 
Милостивые государи,
Блеск и цвет поколения!
Признаемся честно
В порыве откровения:
 

 
Зажглась наша молодость
Свечой ярого воска,
А погибла наша молодость,
Пропала, как папироска.
 

 
В Европе и Америке
Танцевали и пели —
Так, что стены дрожали,
Так, что стекла звенели;
 

 
А мы спорили о боге,
Надрывали глотки,
Попадали в итоге
За железные решетки,
 

 
От всех семи повешенных
Берегли веревки,
Радовались, что Шаляпин
Ходит в поддевке,
 

 
Девушек не любили —
Находили, что развратно, —
До изнеможения ходили
В народ и обратно;
 

 
Потом… То, чего не было,
Стало тем, что бывает.
Кто любит воспоминания,
Пусть вспоминает.
 

 
Развеялся во все стороны
Наш прах неизбывно.
Не клюют его даже вороны,
Потому что им противно.
 

Искания

 
Какая-то личность в простом пиджаке
Вошла на трибуну с тетрадкой в руке,
Воды из графина в стакан налила
И сразу высокую ноту взяла.
 

 
И так и поставила тему ребром:
– Куда мы идем? И зачем мы идем?
И сорок минут говорила подряд,
Что все мы идем, очевидно, назад.
 

 
Но было всем лестно, что всем по пути,
И было приятно, что если идти,
То можно идти, не снимая пальто,
Которые снять и не думал никто.
 

 
И вышли, вдыхая осеннюю слизь,
И долго прощались, пока разошлись.
И, в сердце святую лелея мечту,
Шагали и мокли на славном посту.
 

Когда мы вспомним

 
Никто не знал предназначенья,
И дар любви нам был вручен,
И в страшной жажде расточенья
И этот дар был расточен.
 

 
Но кто за нежность нас осудит,
Казнит суровостью в раю?
И что в сей жизни главным будет,
Когда мы вспомним жизнь свою?
 

Уездная сирень

 
Как рассказать минувшую весну,
Забытую, далекую, иную,
Твое лицо, прильнувшее к окну,
И жизнь свою, и молодость былую?..
 

 
Была весна, которой не вернуть…
Коричневые, голые деревья.
И полых вод особенная муть,
И радость птиц, меняющих кочевья.
 

 
Апрельский холод. Серость. Облака.
И ком земли, из-под копыт летящий,
И этот темный глаз коренника,
Испуганный, и влажный, и косящий.
 

 
О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым.
 

 
Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.
 

Воспоминание

 
Утро. Станция. Знакомый
С детских лет телеграфист.
От сирени дух истомный.
Воздух нежен. Воздух чист.
В небе легкой акварели
Полутон и полудым.
Хорошо любить в апреле,
Хорошо быть молодым.
Возвращаться на побывку,
Гнать ленивца ямщика.
Ради Бога, ткни ты сивку
В запотевшие бока!
Пахнут запахом медвяным
Бесконечные поля.
Дымом синим, паром пьяным
Испаряется земля.
Сердце бешеное бьется.
В горле сладостный комок.
А над полем вьется, вьется
Еле видимый дымок!
Вот откос знакомой крыши.
Дорогой и милый дом.
Сердце, тише! Тише! Тише! —
Стой… Направо… За углом.
Там в саду скрипят качели,
Выше! В небо! И летим…
Хорошо любить в апреле,
Хорошо быть молодым.
Как вас звали?! Катей? Олей?
Натой? Татой? Или – нет?
Помню только небо, солнце,
Золотой весенний свет,
Скрип качелей, дух сирени,
Дым, плывущий над землей,
И как двадцать вознесений,
Двадцать весен за спиной!
 

Как рассказать?

1

 
Как объяснишь им чувство это
И как расскажешь на словах —
Тревогу зимнего рассвета
На петербургских островах,
 

 
Когда, замучившись, несется
Шальная тройка поутру.
Когда, отстегнутая, бьется
Медвежья полость на ветру?
 

 
Как рассказать им день московский,
И снежный прах, и блеск слюды,
И парк Петровско-Разумовский,
И Патриаршие пруды,
 

 
И на облупленных карнизах,
На тусклом золоте церквей
Зобастых, серых, белых, сизых,
Семью арбатских голубей?
 

 
Сидят в метро. Молчат сурово.
Эксцельсиор читают свой…
И нет им дела никакого
До хрестоматии чужой.
 

2

 
Как рассказать им чувство это,
Как объяснить в простых словах
Тревогу зимнего рассвета
На петербургских островах,
 

 
Когда, замучившись, несется
Шальная тройка поутру,
Когда, отстегнутая, бьется
Медвежья полость на ветру,
 

 
И пахнет влагой, хвоей, зверем…
И за верстой верста бежит,
А мы, глупцы, орем и верим,
Что мир лишь нам принадлежит.
 

Бабье лето

 
Нет даже слова такого
В толстых чужих словарях.
Август. Ущерб. Увяданье.
Милый, единственный прах.
 

 
Русское лето в России.
Запахи пыльной травы.
Небо какой-то старинной,
Темной, густой синевы.
 

 
Утро. Пастушья жалейка.
Поздний и горький волчец.
Эх, если б узкоколейка
Шла из Парижа в Елец…
 

Потонувший колокол

 
Ночью был ветер. Стучало и звякало.
Стоном стонало в верхушках осин.
Где-то в трубе причитало и плакало,
Прямо как в повести «Домби и сын».
 

 
Вдруг захотелось поленьев березовых,
Кафельной печки… Чтоб снег пеленой
Сыпал за окнами дома Морозовых.
Помните… там, на Тверской… На Ямской…
 

Георгий Владимирович Иванов
1894–1958

«Я не хочу быть куклой восковой…»

 
Я не хочу быть куклой восковой,
Добычей плесени, червей и тленья,
Я не хочу могильною травой
Из мрака пробиваться сквозь каменья.
Над белым кладбищем сирень цветет,
Над белым кладбищем заря застыла,
И я не вздрогну, если скажут:
«Вот Георгия Иванова могила…»
И если ты – о нет, я не хочу —
Придешь сюда, ты принесешь мне розы,
Ты будешь плакать – я не отличу
От ветра и дождя слова и слезы.
 

«Зеленою кровью дубов и могильной травы…»

 
Зеленою кровью дубов и могильной травы
Когда-нибудь станет любовников томная кровь,
И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,
Увы, прошумит над другими влюбленными вновь.
 

 
Прекрасное тело смешается с горстью песка,
И слезы в родной океан возвратятся назад…
– Моя дорогая, над нами бегут облака.
Звезда зеленеет, и черные ветки шумят!
 

 
Зачем же тогда веселее земное вино
И женские губы целуют хмельней и нежней
При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено
Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей…
 

«Охотник веселый прицелился…»

 
Охотник веселый прицелился,
И падает птица к ногам,
И дым исчезающий стелется
По выцветшим низким лугам.
 

 
Заря розовеет болотная,
И в синем дыму, не спеша,
Уносится в небо бесплотная,
Бездомная птичья душа.
 

 
А что в человеческой участи
Прекраснее участи птиц,
Помимо холодной певучести
Немногих заветных страниц?
 

«Это качается сосна…»

 
Это качается сосна
И убаюкивает слух.
Это последняя весна
Рассеивает первый пух.
 

 
Я жил, и стало грустно мне
Вдруг, неизвестно отчего.
Мне стало страшно в тишине
Биенья сердца моего.
 

«С пышно развевающимся флагом…»

 
С пышно развевающимся флагом,
Точно броненосец по волнам,
Точно робот, отвлеченным шагом
Музыка пошла навстречу нам.
 

 
Неохотно, не спеша, не сразу,
Прозревая, но еще слепа, —
Повинуется ее приказу
Чинно разодетая толпа.
 

 
Все спокойно. Декольте и фраки,
Сдержанно, как на большом балу,
Слушают в прозрачном полумраке
Смерти ли бессмертную хвалу.
 

 
Только в ложе молодая дама
Вздрогнула – и что-то поняла.
Поздно… Мертвые не имут срама
И не знают ни добра, ни зла!
 

 
Поздно… Слейся с мировою болью.
Страшно жить, страшнее умереть…
Холодно. И шубкою собольей
Зябнувшего сердца не согреть.
 

«Паспорт мой сгорел когда-то…»

 
Паспорт мой сгорел когда-то
В буреломе русских бед.
Он теперь дымок заката,
Шорох леса, лунный свет.
 

 
Он давно в помойной яме
Мирового горя сгнил
И теперь скользит с ручьями
В полноводный, вечный Нил.
 

 
Для непомнящих Иванов,
Не имеющих родства,
Все равно, какой Иванов,
Безразлично – трын-трава.
……………………………
 

 
Красный флаг или трехцветный?
Божья воля или рок?
Не ответит безответный
Предрассветный ветерок.
 

«Здесь в лесах даже розы цветут…»

 
Здесь в лесах даже розы цветут,
Даже пальмы растут – вот умора!
Но как странно – во Франции, тут,
Я нигде не встречал мухомора.
 

 
Может быть, просто климат не тот —
Мало сосен, березок, болотца…
Ну, а может быть, он не растет,
Потому что ему не растется.
 

 
С той поры, с той далекой поры —
…Чахлый ельник. Балтийское море,
Тишина, пустота, комары,
Чья-то кровь на кривом мухоморе…
 

«Я научился понемногу…»

 
Я научился понемногу
Шагать со всеми – рядом, в ногу.
По пустякам не волноваться
И правилам повиноваться.
 

 
Встают – встаю. Садятся – сяду.
Стозначный помню номер свой.
Лояльно благодарен Аду
За звездный кров над головой…
 

«Рассказать обо всех мировых дураках…»

 
Рассказать обо всех мировых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?
 

 
Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?
Для чего? Тишина под парижским мостом.
И какое мне дело, что будет потом.
 

«А люди? Ну на что мне люди?..»

 
А люди? Ну на что мне люди?
Идет мужик, ведет быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.
 

 
Природа? Вот она природа —
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
 

 
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец.
 

«Если бы жить… Только бы жить…»

 
Если бы жить… Только бы жить…
Хоть на литейном заводе служить.
 

 
Хоть углекопом с тяжелой киркой,
Хоть бурлаком над Великой Рекой.
 

 
«Ухнем, дубинушка…» Все это сны.
Руки твои ни на что не нужны.
 

 
Этим плечам ничего не поднять.
Нечего, значит, на Бога пенять.
 

 
Трубочка есть. Водочка есть,
Всем в кабаке одинакова честь!
 

«Все чаще эти объявленья…»

 
Все чаще эти объявленья:
Однополчане и семья
Вновь выражают сожаленья…
«Сегодня ты, а завтра я!»
 

 
Мы вымираем по порядку —
Кто поутру, кто вечерком
И на кладбищенскую грядку
Ложимся, ровненько, рядком.
 

 
Невероятно до смешного:
Был целый мир – и нет его…
 

 
Вдруг – ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно ничего!
 

«Черная кровь из открытых жил…»

 
Черная кровь из открытых жил,
И ангел, как птица, крылья сложил.
 

 
Это было на слабом, весеннем льду
В девятьсот двадцатом году.
 

 
Дай мне руку, иначе я упаду —
Так скользко на этом льду.
 

 
Над широкой Невой догорал закат,
Цепенели дворцы, чернели мосты —
 

 
Это было тысячу лет назад,
Так давно, что забыла ты.
 

«Я люблю эти снежные горы…»

 
Я люблю эти снежные горы
На краю мировой пустоты.
Я люблю эти синие взоры,
Где, как свет, отражаешься ты.
Но в бессмысленной этой отчизне
Я понять ничего не могу.
Только призраки молят о жизни,
Только розы цветут на снегу,
Только линия вьется кривая,
Торжествуя над снежно-прямой,
И шумит чепуха мировая,
Ударяясь в гранит мировой.
 

«Мелодия становится цветком…»

 
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается…
 

 
Проходит тысяча мгновенных лет,
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,
В корнета гвардии – о, почему бы нет?..
 

 
Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
– Как далеко до завтрашнего дня!..
 

 
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
 

«Нет в России даже дорогих могил…»

Роману Гулю

 
Нет в России даже дорогих могил,
Может быть, и были – только я забыл.
Нету Петербурга, Киева, Москвы —
Может быть, и были, да забыл, увы.
 

 
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
Знаю – там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
 

 
Сразу, с полуслова… И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
 

«Иду – и думаю о разном…»

 
Иду – и думаю о разном,
Плету на гроб себе венок,
И в этом мире безобразном
Благообразно одинок.
 

 
Но слышу вдруг: война, идея,
Последний бой, двадцатый век.
И вспоминаю, холодея,
Что я уже не человек,
 

 
А судорога идиота,
Природой созданная зря —
«Урра!» из пасти патриота,
«Долой!» из глотки бунтаря.
 

«Свободен путь под Фермопилами…»

 
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
 

 
А мы – Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
 

 
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
 

 
«Дыша духами и туманами,
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
 

 
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
 

 
Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених.
…И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
 

«Мне весна ничего не сказала…»

 
Мне весна ничего не сказала —
Не могла. Может быть, – не нашлась.
Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.
 

 
Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве,
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове.
 

«Было все – и тюрьма, и сума…»

 
Было все – и тюрьма, и сума.
В обладании полном ума,
В обладании полном таланта,
С распроклятой судьбой эмигранта
Умираю…
 

«Распыленный мильоном мельчайших частиц…»

И. Одоевцевой

 
Распыленный мильоном мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь – отраженьем – в потерянном мире.
 

 
И опять, в романтическом Летнем Саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
 

«Как обидно – чудным даром…»

 
Как обидно – чудным даром,
Божьим даром обладать,
Зная, что растратишь даром
Золотую благодать.
 

 
И не только зря растратишь,
Жемчуг свиньям раздаря,
Но еще к нему доплатишь
Жизнь, погубленную зря.
 

«Портной обновочку утюжит…»

 
Портной обновочку утюжит,
Сопит портной, шипит утюг,
И брюки выглядят не хуже
Любых обыкновенных брюк.
 

 
А между тем они из воска,
Из музыки, из лебеды,
На синем белая полоска —
Граница счастья и беды.
 

 
Из бездны протянулись руки:
В одной цветы, в другой кинжал.
Вскочил портной, спасая брюки,
Но никуда не убежал.
 

 
Торчит кинжал в боку портного,
Белеют розы на груди.
В сияньи брюки Иванова
Летят и – вечность впереди.
 

«Зима идет своим порядком…»

 
Зима идет своим порядком —
Опять снежок. Еще должок.
И гадко в этом мире гадком
Жевать вчерашний пирожок.
 

 
И в этом мире слишком узком,
Где все потеря и урон,
Считать себя, с чего-то, русским,
Читать стихи, считать ворон.
 

 
Разнежась, радоваться маю,
Когда растаяла зима…
О, Господи, не понимаю,
Как все мы, не сойдя с ума,
 

 
Встаем-ложимся, щеки бреем,
Гуляем или пьем-едим,
О прошлом-будущем жалеем,
А душу все не продадим.
 

 
Вот эту вянущую душку —
За гривенник, копейку, грош.
Дороговато? – За полушку.
Бери бесплатно! – Не берешь?
 

«Эмалевый крестик в петлице…»

 
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица
И как это было давно.
 

 
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны…
 

«Повторяются дождик и снег…»

 
Повторяются дождик и снег,
Повторяются нежность и грусть,
То, что знает любой человек,
Что известно ему наизусть.
 

 
И, сквозь призраки русских берез,
Левитановски-ясный покой
Повторяет все тот же вопрос:
«Как дошел ты до жизни такой?»
 

«Прозрачная ущербная луна…»

 
Прозрачная ущербная луна
Сияет неизбежностью разлуки.
Взлетает к небу музыки волна,
Тоской звенящей рассыпая звуки.
 

 
– Прощай… И скрипка падает из рук.
Прощай, мой друг!.. И музыка смолкает.
Жизнь размыкает на мгновенье круг
И наново, навеки замыкает.
 

 
И снова музыка летит звеня.
Но нет! Не так как прежде – без меня.
 

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева
1891–1945

«Мы не выбирали нашей колыбели…»

 
Мы не выбирали нашей колыбели,
Над постелью снежной пьяный ветер выл.
Очи матери такой тоской горели,
Первый час – страданье, вздох наш криком был.
 

 
Господи, когда же выбирают муку?
Выбрала б, быть может, озеро в горах,
А не вьюгу, голод, смертную разлуку,
Вечный труд кровавый и кровавый страх.
 

 
Только Ты дал муку, – мы ей не изменим,
Верные на смерть терзающей мечте,
Мы такое море нашей грудью вспеним,
Отдадим себя жестокой красоте.
 

 
Господи, Ты знаешь, – хорошо на плахе
Головой за вечную отчизну лечь.
Господи, я чую, как в предсмертном страхе
Крылья шумные расправлены у плеч.
 

«Там было молоко, и мед…»

 
Там было молоко, и мед,
И соки винные в точилах.
А здесь – паденье и полет,
Снег на полях и пламень в жилах.
 

 
И мне блаженный жребий дан —
В изодранном бреду наряде.
О Русь, о нищий Ханаан,
Земли не уступлю ни пяди.
 

 
Я лягу в прах и об земь лбом,
Врасту в твою сухую глину.
И щебня горсть, и пыли ком
Слились со мною в плоть едину.
 

«Братья, братья, разбойники, пьяницы…»

 
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Что же будет с надеждою нашею?
Что же с нашими душами станется
Пред священной Господнею Чашею?
 

 
Как придем мы к Нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою?
С раной гнойной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари
За последней и вечной расплатою?
 

 
Будет час, – и воскреснут покойники,
Те – одетые в белые саваны,
Эти – в вечности будут разбойники,
Встанут в рубищах окровавленных.
 

 
Только сердце влечется и тянется
Быть, где души людей не устроены.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Вместе встретим Господнего Воина.
 

«Убери меня с Твоей земли…»

 
Убери меня с Твоей земли,
С этой пьяной, нищей и бездарной,
Боже силы, больше не дремли,
Бей, и бей, и бей в набат пожарный.
 

 
Господи, зачем же нас в удел
Дьяволу оставить на расправу?
В тысячи людских тщедушных тел
Влить необоримую отраву?
 

 
И не знаю, кто уж виноват,
Кто невинно терпит немощь плоти, —
Только мир Твой богозданный – ад,
В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.
 

 
Шар земной грехами раскален,
Только гной и струпья – плоть людская.
Не запомнишь списка всех имен,
Всех, лишенных радости и рая.
 

 
От любви и горя говорю —
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо благодати.
 

«Не то, что мир во зле лежит, не так…»

 
Не то, что мир во зле лежит, не так, —
Но он лежит в такой тоске дремучей.
Все сумерки – а не огонь и мрак,
Все дождичек – не грозовые тучи.
 

 
За первородный грех Ты покарал
Не ранами, не гибелью, не мукой, —
Ты просто нам всю правду показал
И все пронзил тоской и скукой.
 

«Что я делаю? – Вот без оглядки…»

 
Что я делаю? – Вот без оглядки
Вихрь уносится грехов, страстей.
Иль я вечность все играла в прятки
              С нищею душой своей?
 

 
Нет, теперь все именую четко —
Гибель значит гибель, грех так грех.
В этой жизни, дикой и короткой,
              Падала я ниже всех.
 

 
И со дна, с привычной преисподней,
Подгребая в свой костер золу,
Я предвечной Мудрости Господней
              Возношу мою хвалу.
 

«Мне кажется, что мир еще в лесах…»

 
Мне кажется, что мир еще в лесах,
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом, Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.
 

 
Растут медлительные купола…
Не именуемый, нездешний, Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как великий Архитектор.
 

 
На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, непостижимый Зодчий.
 

«С народом моим предстану…»

 
С народом моим предстану,
А Ты воздвигнешь весы,
Измеришь каждую рану
И спросишь про все часы.
 

 
Ничто, ничто мы не скроем, —
Читай же в наших сердцах, —
Мы жили, не зная покоя,
Как ветром носимый прах.
 

 
Мы много и трудно грешили,
Мы были на самом дне,
Мечтали средь грязи и пыли
О самом тяжелом зерне.
 

 
И вот он, колос наш спелый.
Не горек ли хлеб из него?
Что примешь из нашего дела
Для Царствия Твоего?
 

 
От горького хлеба жажда.
Вот эту жажду прими,
Чтоб в жажде помнил каждый
О муках милой земли.
 

«Чудом Ты отверз слепой мой взор…»

 
Чудом Ты отверз слепой мой взор,
И за оболочкой смертной боли
С моей волей встретились в упор
Все предначертанья черной воли.
 

 
И людскую немощь покарав,
Ты открыл мне тайну злого чуда.
Господи, всегда ты свят и прав, —
Я ли буду пред Тобой Иуда?
 

 
Но прошу – нет, даже не прошу,
Просто говорю Тебе, что нужно.
Благодать не даруй по грошу,
Не оставь пред злобой безоружной.
 

 
Дай мне много – ангельскую мощь,
Обличительную речь пророка,
В каждом деле будь мне жезл и вождь,
Солнце незакатное с Востока.
 

 
Палицей Твоею быть хочу
И громоподобною трубою.
Засвети меня, Твою свечу,
Меч, покорный и готовый к бою.
 

 
И о братьях: разве их вина,
Что они как поле битвы стали?
Выходи навстречу, сатана,
Меч мой кован из Господней стали.
 

«Там, между Тигром и Евфратом…»

 
Там, между Тигром и Евфратом,
Сказали: юности конец.
Брат будет смертно биться с братом,
И сына проклянет отец.
 

 
Мы больше не вернемся к рощам
У тихих вод Твоих возлечь,
Мы ждем дождя посевам тощим,
В золе мы будем хлеб наш печь.
 

 
Тебе мучительно быть с нами,
Бессильный грех наш сторожить.
Создал нас светлыми руками,—
Мы ж в свете не умеем жить.
 

«И каждую косточку ломит…»

 
И каждую косточку ломит,
И каждая мышца болит.
О, Боже, в земном Твоем доме
Даже и камень горит.
 

 
Пронзила великая жалость
Мою истомленную плоть.
Все мы – ничтожность и малость
Пред славой Твоею, Господь.
 

 
Мне голос ответил: «Трущобы —
Людского безумья печать —
Великой любовью попробуй
До славы небесной поднять».
 

«Трудный путь мы избирали вольно…»

 
Трудный путь мы избирали вольно,
А теперь уж не восстать, не крикнуть.
Все мы тщимся теснотой игольной
В Царствие небесное проникнуть.
 

 
Не давал ли Ты бесспорных знаков?
И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?
Вот в боренье мы с Тобой, как Яков,
И сокрушены Тобою ребра…
 

«Нечего больше тебе притворяться…»

 
Нечего больше тебе притворяться,
За непонятное прятать свой лик.
Узнавшие тайну уже не боятся,
Пусть ты хитер, и умен, и велик.
 

 
И не обманешь слезинкой ребенка,
Не восстановишь на Бога меня.
Падает с глаз наваждения пленка,
Все я увидела в четкости дня.
 

 
Один на один я с тобой, с сатаною,
По Божью веленью, как отрок Давид,
Снимаю доспехи и грудь я открою.
Взметнула пращою, и камень летит.
 

 
В лоб. И ты рухнул. Довольно, проклятый,
Глумился над воинством ты, Голиаф.
Божию силу, не царские латы
Узнал ты, навеки на землю упав.
 

 
Сильный Израилев, вижу врага я
И Твоей воли спокойно ищу.
Вот выхожу без доспехов, нагая,
Сжавши меж пальцев тугую пращу.