Текст книги "Эмигранты. Поэзия русского зарубежья"

Автор книги: Иван Бунин

«Ночью думал о том, об этом…»

1

 
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то болотным светом
Тускло вспыхивала душа.
 

 
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же весенний дворик
И над двориком – синева.
 

 
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым – глаз рябит.
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
 

2

 
Печью истопленной воздух согрет.
Пепел бесчисленных сигарет.
Лампа настольная. Свет ее рыж
Рукопись чья-то с пометкой: «Париж».
 

 
Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо,
Женское белое грело плечо,
Чтобы отрада живого тепла
В эти ладони остывшие шла.
 

 
Связанный с тысячью дальних сердец,
Да почему ж я один, наконец?
Участь избранника? Участь глупца?..
Утро в окне, как лицо мертвеца.
 

Ночью

 
Я сегодня молодость оплакал,
Спутнику ночному говоря:
«Если и становится на якорь
Юность, так непрочны якоря.
 

 
У нее: не брать с собой посуду
И детей, завернутых в ватин…
Молодость уходит отовсюду,
Ничего с собой не захватив.
 

 
Верности насиженному месту,
Жалости к нажитому добру —
Нет у юных. Глупую невесту
Позабудут и слезу утрут
 

 
По утру. И выглянут в окошко.
Станция. Решительный гудок.
Хобот водокачки. Будка. Кошка.
И сигнал прощания – платок.
 

 
Не тебе! Тебя никто не кличет.
Слез тебе вослед еще не льют:
Молодость уходит за добычей,
Покидая родину свою!..»
 

 
Спутник слушал, возражать готовый.
Рассветало. Колокол заныл.
И китайский ветер непутевый
По пустому городу бродил.
 

Высокому окну

 
Этой ночью, ветреной и влажной,
     Грозен, как Олимп,
Улыбнулся дом многоэтажный
     Мне окном твоим.
 

 
Золотистый четырехугольник
     В переплете рам,—
Сколько мыслей вызвал ты невольных,
     Сколько тронул ран!
 

 
И, прошедший годы отрицанья,
     Все узлы рубя,—
Погашу ли робкое сиянье,
     Зачеркну ль тебя?
 

 
О стихи, привычное витийство,
     Скользкая стезя,
Если рифма мне самоубийство,
     Отойти нельзя!
 

 
Ибо если клятвенность нарушу
     Этому окну, —
Зачеркну любовь мою и душу
     Тоже зачеркну.
 

 
И всегда надменный и отважный,
     Робок я и хром
Перед домом тем многоэтажным,
     Пред твоим окном.
 

Орбита

 
Ты, молчаливый, изведал много,
Ты, недоверчивый, был умен,
С лучшими мира ты видел Бога,
С самыми страшными был клеймен.
 

 
Знающий, – самое лучшее смерть лишь,
Что ж не прикажешь себе: – Ложись!
Окнам безлюдным позорно вертишь
Злую шарманку, чье имя – жизнь.
 

 
Пыльны цветы на кустах акаций.
Смят одуванчик под теркой ног…
Твой дьяволенок посажен на цепь, —
Вырасти в дьявола он не смог.
 

 
Что же, убей его, выйдя к Богу,
Выбери схиму из чугуна,
Мерно проламывая дорогу,
Как спотыкающаяся луна.
 

 
Будешь светить ты неярким светом,
Где-то воруя голубизну,
И завершишь небольшим поэтом
Закономерную кривизну.
 

Родина

 
От ветра в ивах было шатко.
Река свивалась в два узла.
И к ней мужицкая лошадка
Возок забрызганный везла.
 

 
А за рекой, за ней, в покосах,
Где степь дымила свой пустырь,
Вставал в лучах еще раскосых
Зарозовевший монастырь.
 

 
И ныло отдаленным гулом
Почти у самого чела,
Как бы над кучером сутулым
Вилась усталая пчела.
 

 
И это утро, обрастая
Тоской, острей которой нет, —
Я снова вижу из Китая
Почти через двенадцать лет.
 

1932

Разведчики

Всеволоду Иванову

 
На чердаке, где перья и помет,
Где в щели блики щурились и гасли,
Поставили треногий пулемет
В царапинах и синеватом масле.
 

 
Через окно, куда дымился шлях,
Проверили по всаднику наводку
И стали пить из голубых баклаг
Согретую и взболтанную водку.
 

 
Потом… Икающе захлебывалась речь
Уродца на треноге в слуховуше…
Уже никто не мог себя сберечь,
И лишь во рту все становилось суше…
 

 
И рухнули, обрушившись в огонь,
Который вдруг развеял ветер рыжий.
Как голубь, взвил оторванный погон
И обогнал, крутясь, обломки крыши.
 

 
…Но двигались лесами корпуса
Вдоль пепелищ, по выжженному следу,
И облака раздули паруса,
Неся вперед тяжелую победу.
 

1928

Воля

 
Загибает гребень у волны,
Обнажает винт до половины,
И свистящей скорости полны
Ветра загремевшего лавины.
 

 
Но котлы, накаливая бег,
Ускоряют мерный натиск поршней,
И моряк, спокойный человек,
Зорко щурится из-под пригоршни.
 

 
Если ветер лодку оторвал,
Если вал обрушился и вздыбил, —
Опускает руку на штурвал
Воля, рассекающая гибель.
 

Николай Авдеевич Оцуп
1894–1958

«Где снегом занесенная Нева…»

 
Где снегом занесенная Нева,
И голод, и мечты о Ницце,
И узкими шпалерами дрова,
Последние в столице.
 

 
Год восемнадцатый и дальше три,
Последних в жизни Гумилева…
Не жалуйся, на прошлое смотри
Не говоря ни слова.
 

 
О, разве не милее этих роз
У южных волн для сердца было
То, что оттуда в ледяной мороз
Сюда тебя манило.
 

«Счет давно уже потерян…»

 
Счет давно уже потерян.
Всюду кровь и дальний путь.
Уцелевший не уверен —
Надо руку ущипнуть.
         Все тревожно. Шорох сада.
         Дома спят неверным сном
         «Отворите!» Стук приклада,
         Ветер, люди с фонарем.
Я не проклинаю эти
Сумасшедшие года.
Все явилось в новом свете
Для меня, и навсегда.
         Мирных лет и не бывало,
         Это благодушный бред.
         Но бывает слишком мало
         Тех – обыкновенных бед.
И они, скопившись, лавой
Ринутся из всех щелей,
Озаряя грозной славой
Тех же маленьких людей.
 

«Я много проиграл. В прихожей стынут шубы…»

 
Я много проиграл. В прихожей стынут шубы.
Досадно и темно. Мороз и тишина.
Но что за нежные застенчивые губы,
Какая милая неверная жена.
 

 
Покатое плечо совсем похолодело,
Не тканью дымчатой прохладу обмануть.
Упорный шелк скрипит. Угадываю тело.
Едва прикрытую, вздыхающую грудь.
 

 
Пустая комната. Зеленая лампадка.
Из зала голоса – кому-то повезло:
К семерке два туза, четвертая девятка!
И снова тишина. Метелью замело
 

 
Блаженный поцелуй. Глубокий снег синеет,
С винтовкой человек зевает у костра.
Люблю трагедию: беда глухая зреет
И тяжко падает ударом топора.
 

 
А в жизни легкая комедия пленяет —
Любовь бесслезная, развязка у ворот.
Фонарь еще горит и тени удлиняет.
И солнце мутное в безмолвии растет.
 

«Вот барина оставили без шубы…»

 
Вот барина оставили без шубы.
«Жив, слава Богу», и побрел шажком,
Глаза слезятся, посинели губы.
Арбат и пули свист за фонарем.
 

 
Опять Монмартр кичится кабачками:
Мы победили, подивитесь нам —
И нищий немец на Курфюрстендаме
Юнцов и девок сводит по ночам.
 

 
Уже зевота заменяет вздохи,
Забыты все убитые в бою,
Но поздний яд сомнительной эпохи
Еще не тронул молодость твою.
 

 
Твой стан печальной музыки нежнее,
Темны глаза, как уходящий день,
Лежит, как сумрак, на высокой шее
Рассеянных кудрей двойная тень.
 

 
Я полюбил, как я любить умею.
Пусть вдохновение поможет мне
Сквозь этот мрак твое лицо и шею
На будущего белом полотне.
 

 
Отбросить светом удесятеренным,
Чтоб ты живой осталась навсегда,
Как Джиоконда. Чтобы только фоном
Казались наши мертвые года.
 

«Я поражаюсь уродливой цельности…»

 
Я поражаюсь уродливой цельности
В людях, и светлых, и темных умом,
Как мне хотелось бы с каждым в отдельности
Долго беседовать только о нем.
 

 
Хочется слушать бесчестность, безволие —
Все, что раскроется, если не лгать;
Хочется горя поглубже, поболее —
О, не учить, не казнить – сострадать.
 

 
Слушаю я человека и наново
Вижу без злобы, что нитью одной
Образы вечного и постоянного
Спутаны с мукой моей и чужой.
 

«Есть свобода – умирать…»

 
Есть свобода – умирать
С голоду, свобода
В неизвестности сгорать
И дряхлеть из года в год.
Мало ли еще свобод
Все того же рода.
         Здесь неволя
         Наша доля.
Но воистину блаженна,
Вдохновенна, несомненна,
Как ни трудно, как ни больно,
Вера, эта форма плена,
Выбранного добровольно.
 

Владимир Александрович Петрушевский
1891–1961

Я поздно родился…

 
Я поздно родился – на целое столетье!
Моей душе мила седая старина:
Тогда б не видел я годины лихолетья,
А славу родины и дни Бородина.
Тогда б, вступив в Париж, где русские знамена
Так гордо реяли, забыв Москвы пожар,
Поставил часовых в дворце Наполеона
Из бравых усачей и доблестных гусар.
 

 
В бою перед врагом не ведая бы страха,
Я б на защитный цвет смотрел как на обман,
И в дни лихих атак, как и во дни Кацбаха,
Всегда б горел на мне блестящий доломан.
Честь рыцаря храня, не ведал бы о газе,
Мой враг бы не взлетал, как хищник, в облака,
И на груди моей, как трещины на вазе,
Покоились следы дамасского клинка.
 

 
Тогда б не видел я печальных дней «свободы»,
Всю грязь предательства и весь позор измен,
Кошмарный большевизм и униженья годы,
И голод на Руси и всенародный плен.
Тогда б не слышал джаз, не видел бы чарльстона,
Из недра Африки прокравшегося в свет,
А под любимый звук «малинового звона»
Мазурку б танцевал иль плавный менуэт.
 

 
И жизнь моя была б так сказочно прекрасна,
Я знал бы цель ее – Россия, Царь и Бог!
И если б умер я, то умер не напрасно,
За родину в бою отдав последний вздох.
 

 
Тогда б я не влачил печальных дней изгоя,
Как тень минувшего, как «бывший» человек,
А гордо бы стоял в рядах родного строя…
Я поздно родился, я опоздал на век!
 

Дорогой, всегда любимой

 
Ни за звонкий металл, ни за блага земли
Я тебе изменить не желаю,
И где предки мои родились и росли
Там душою своей я витаю.
 

 
Где могилы отцов, где могилы друзей,
Павших в честных боях со врагами,
Там не может не быть у скитальца связей
Он прикован к стране той цепями.
 

 
За тебя ль не учил я молитвы читать
И шептал их устами дитяти!
За тебя ли не шел на войну умирать
И в рядах нашей доблестной рати!
 

 
Не тебе ли я клялся служить до конца,
Защищать твои счастье и славу,
И уехал в изгнанье по воле Творца
После долгой борьбы я на Яву?
 

 
За тебя ль не готов еще раз на борьбу,
И, не зная душою покоя,
Я несу на плечах роковую судьбу
Революции русской изгоя?
 

 
И в чужой стороне, где созвездье Креста
Блещет ночью на чуждом мне небе,
О тебе ль не молю Милосердца Христа
Прежде, чем о насущном мне хлебе?
 

 
Ты распята, как Он, за чужие грехи,
Но наступит еще воскресение!
И краснеть будут те, кто сменили вехи,
Кто не верил в твое возрождение.
 

 
Нет! За звонкий металл и за блага земли
Я обетов своих не нарушу,
И за храмы твои, за святые кремли
Я отдам свою русскую душу.
 

«„Февраль и Март“ – вы дети сатаны…»

 
«Февраль и Март» – вы дети сатаны
И внуки бабушек и дедов революций.
Народом вы давно осуждены,
Нам выносить не надо резолюций.
 

 
Мы знаем все. Господь нас спас не зря,
Не восхвалять пришли мы «достиженья»
Родителей законных «октября»,
А указать на ваши преступленья.
 

 
«Кровавый Царь»… Кто так дерзнет сказать,
Вкусивши плод «великой и бескровной»?
Да, Он в крови, в крови Россия-мать,
Повсюду кровь, до паперти церковной!
 

 
Февраль и Март – вы смерть святой Руси,
Ее вы отдали, как жертву, на закланье.
Творец миров, не гневайся, спаси!
Верни Царя и прекрати страданья!
 

Их императорским, высочествам августейшим дочерям Государя

 
От рук проклятых и ужасных
Погибнуть были вы должны,
Четыре девушки прекрасных,
Четыре Русские Княжны.
 

 
Одна была вина за вами:
Любовью к родине горя,
Ее вы были дочерями,
Как дщери Русского Царя.
 

 
Ваш взгляд молитвенно-лучистый,
Последний в жизни взгляд очей,
Сказал, что вы душою чистой
Простить сумели палачей.
 

 
Последний вздох… Утихли слезы…
Исчезла жизни суета…
Четыре царственные розы
Прошли чрез райские врата.
 

Ноябрь 1923.

Наступит день…

 
Наступит день, я верю в это —
День смерти призрачных свобод,
«Христос воскресе» среди лета
От счастья запоет народ.
 

 
Он разорвет обмана сети,
Ему простится кровь Царя,
И став душою чист, как дети,
Он жизнь начнет, добро творя.
 

 
Закроет Русь грехов страницу,
Залечит язвы старых ран
И сменит горя власяницу
На пышный счастья сарафан.
 

 
Царь Всероссийский и природный
Взойдет на прадедовский трон
И к общей радости народной
Воскреснут Правда и Закон.
 

 
Вновь будет крест сиять в Столице,
Как славы Божьей ореол,
А на столбах Руси границы,
Как прежде – Царственный Орел.
 

«Если порою взгрустнется…»

 
Если порою взгрустнется,
Ляжет на сердце печаль,
Дума стрелой пронесется
К Северу милому, вдаль.
Где вы, поля золотые
Богом забытой страны?
Кто погрузил вас, родные,
В эти печальные сны?
Сколько народа побито,
Пролито крови и слез?
Вся ты печалью повита
В прахе разрушенных грез…
Только и дышишь в надежде —
Вспрянет родная страна,
И засверкает, как прежде,
В солнечном блеске она.
Темная ночь пронесется,
Снова заблещут кресты,
Божия милость прольется
С синих небес высоты.
Снова янтарною рожью
Пахарь наполнит гумно,
Снова по-русски, по Божьи,
Будет нам жить суждено.
 

Завет

 
Я умру, как и все в поднебесной,
В Богом точно назначенный год,
И в могиле, глубокой и тесной,
Свой последний закончу поход.
 

 
Мне цветов на могилу не надо —
Лучше горсточка Русской земли,
То для воина будет награда:
Мнить себя от родной не вдали.
 

 
Чтоб Небесная Сила хранила,
Положите на грудь образок,
Русский флаг, что душа так любила,
И заройте в прибрежный песок.
 

 
Его множество раз целовала
И ласкала морская волна,
Та, что с Севера к нам забегала
Из краев, где родная страна.
 

 
Для могилы из травки ограда
Да из дерева крест хороши.
Монумента над нею не надо —
Лучше дать инвалидам гроши.
 

 
Все равно не вспомянет потомок,
Что лежит здесь России певец,
Для него я былого обломок
Да печальной страницы конец.
 

 
Но когда разойдутся туманы,
Станет Русь наша снова святой,
Рифм воздушных моих караваны
Кто-нибудь да прочтет со слезой.
 

1955

Иван Савин
1899–1927

«Оттого высоки наши плечи…»

 
Оттого высоки наши плечи,
А в котомках акриды и мед,
Что мы, грозной дружины предтечи,
Славословим крестовый поход.
 

 
Оттого мы в служенье суровом
К Иордану святому зовем,
Что за нами, крестящими словом,
Будет Воин, крестящий мечом.
 

 
Да взлетят белокрылые латы!
Да сверкнет золотое копье!
Я, немеркнущей славы глашатай,
Отдал Господу сердце свое.
 

 
Да приидет! Высокие плечи
Преклоняя на белом лугу,
Я походные песни, как свечи,
Перед ликом России зажгу.
 

Колыбельная

Брату Николаю

 
Тихо так. Пустынно. Звездно.
Степь нахмуренная спит
Вся в снегах. В ночи морозной
Где-то филин ворожит.
Над твоей святой могилой
Я один, как страж, стою…
Спи, мой мальчик милый,
Баюшки-баю!..
 

 
Я пришел из дымной дали,
В день твой памятный принес
Крест надгробный, что связали
Мы тебе из крупных слез.
На чужбине распростертый,
Ты под ним – в родном краю…
Спи, мой братик мертвый,
Баюшки-баю…
 

 
В час, когда над миром будет
Снова слышен Божий шаг,
Бог про верных не забудет;
Бог придет в ваш синий мрак,
Скажет властно вам: Проснитесь!
Уведет в семью Свою…
Спи ж, мой белый витязь,
Баюшки-баю…
 

«Не бойся, милый. Это я…»

Брату Борису

 
Не бойся, милый. Это я.
Я ничего тебе не сделаю.
Я только обовью тебе,
Как саваном, печалью белою.
 

 
Я только выну злую сталь
Из ран запекшихся.
Не странно ли:
Еще свежа клинка эмаль.
 

 
А ведь с тех пор три года канули.
Поет ковыль. Струится тишь.
Какой ты бледный стал и маленький!
Все о семье своей грустишь
 

 
И рвешься к ней из вечной спаленки!
Не надо. В ночь ушла семья.
Ты в дом войдешь, никем не встреченный.
 

 
Не бойся, милый, это я
Целую лоб твой искалеченный.
 

«Законы тьмы неумолимы…»

 
Законы тьмы неумолимы.
Непререкаем хор судеб.
Все та же гарь, все те же дымы,
Все тот же выплаканный хлеб.
 

 
Рука протянутая молит
О капле солнца. Но сосуд
Небесной милостыни пролит.
Но близок нелукавый суд.
 

 
Рука дающего скудеет:
Полмира по миру пошло…
И снова гарь, и вновь тускнеет
Когда-то светлое чело.
 

 
Мне недруг стал единоверцем:
Мы все, кто мог и кто не мог,
Маячим выветренным сердцем
На перекрестках всех дорог.
 

 
Сегодня лед дорожный ломок,
Назавтра злая встанет пыль,
Но так же жгуч ремень котомок
И тяжек нищенский костыль.
 

 
А были буйные услады
И гордой молодости лёт…
Подайте жизни, Христа ради,
Рыдающему у ворот!
 

1924

У последней черты

И. Бунину

 
По дюнам бродит день сутулый,
Ныряя в золото песка.
Едва шуршат морские гулы,
Едва звенит Сестра-река.
 

 
Граница. И чем ближе к устью,
К береговому янтарю,
Тем с большей нежностью и грустью
России «здравствуй» говорю.
 

 
Там, за рекой, все те же дюны,
Такой же бор к волнам сбежал,
Все те же древние Перуны
Выходят, мнится, из-за скал.
 

 
Но жизнь иная в травах бьется
И тишина еще слышней,
И на кронштадтский купол льется
Огромный дождь иных лучей.
 

 
Черкнув крылом по глади водной,
В Россию чайка уплыла —
И я крещу рукой безродной
Пропавший след ее крыла.
 

1925

«Все это было. Путь один…»

 
Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней,
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней.
                 И бьется в хохоте и мгле
                 Напрасной правды нашей слово
                 Об убиенном короле
                 И мальчиках Вандеи новой.
Всея кровь с парижских площадей,
С камней и рук легенда стерла,
И сын убогий предал ей
Отца раздробленное горло.
                 Все это будет. В горне лет
                 И смрад, и блуд, царящий ныне,
                 Расплавятся в обманный свет.
                 Петля отца не дрогнет в сыне.
И крови нашей страшный грунт
Засеяв ложью, шут нарядный
Увьет цветами – русский бунт,
Бессмысленный и беспощадный…
 

1925

«Кто украл мою молодость, даже…»

 
Кто украл мою молодость, даже
Не оставил следа у дверей?
Я рассказывал Богу о краже,
Я рассказывал людям о ней.
 

 
Я на паперти бился о камни.
Правды скоро не выскажет Бог.
А людская неправда дала мне
Перекопский полон да острог.
 

 
И хожу я по черному свету,
Никогда не бывав молодым,
Небывалую молодость эту
По следам догоняя чужим.
 

 
Увели ее ночью из дому
На семнадцатом детском году.
И по-вашему стал, по-седому,
Глупый мальчик метаться в бреду.
 

 
Были слухи – в остроге сгорела,
Говорили – пошла по рукам…
Всю грядущую жизнь до предела
За года молодые отдам!
 

 
Но безмолвен ваш мир отснявший.
Кто ответит? В острожном краю
Скачет выжженной степью укравший
Неневестную юность мою.
 

1925

«Ты кровь их соберешь по капле, мама…»

Братьям моим Михаилу и Павлу

 
Ты кровь их соберешь по капле, мама,
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках.
 

 
Как пулемет на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем!»
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой стал и горло проколол гвоздем.
 

 
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
 

 
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик, во френче рваном,
С чернильной звездочкой на сломанном плече,
 

 
Вдруг начал петь – и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое…
 

Игорь Северянин
1887–1941

Отходная Петрограду

 
За дряхлой Нарвой, верст за двести,
Как окровавленный пират,
Все топчется на топком месте
Кончающийся Петроград.
 

 
Кошмарный город – привиденье!
Мятежный раб! живой мертвец!
Исполни предопределенье:
Приемли страшный свой конец!
 

 
В молитвах твоего литурга
Нет о твоем спасеньи просьб.
Ты мертв со смертью Петербурга, —
Мечты о воскресеньи брось.
 

 
Эпоха твоего парада —
В сияньи праздничных дворцов.
Нет ничего для Петрограда:
О, город – склеп для мертвецов!
 

 
Твоя пугающая близость —
Над нами занесенный нож.
Твои болезни, голод, сырость —
Вот чем ты власть свою умножь!..
 

 
Ты проклят. Над тобой проклятья.
Ты точно шхуна без руля.
Раскрой же топкие объятья,
Держащая тебя земля.
 

 
И пусть фундаментом другому
Красавцу-городу гранит
Пребудет твой: пусть по-иному
Тебя Россия сохранит…
 

1918 – VII

Конечное ничто

 
С ума сойти – решить задачу:
Свобода это иль мятеж?
Казалось, все сулит удачу, —
И вот теперь удача где ж?
 

 
Простор лазоревых теорий,
И практика – мрачней могил…
Какая ширь была во взоре!
Как стебель рос! и стебель сгнил…
 

 
Как знать: отсталость ли европья?
Передовитость россиян?
Натура ль русская – холопья?
Сплошной кошмар. Сплошной туман.
 

 
Изнемогли в противоречьях.
Не понимаем ничего.
Все грезим о каких-то встречах —
Но с кем, зачем и для чего?
 

 
Мы призраками дуализма
Приведены в такой испуг,
Что даже солнечная призма
Таит грозящий нам недуг.
 

 
Грядет Антихрист? не Христос ли?
Иль оба вместе? раньше – кто?
Сначала тьма? не свет ли после?
Иль погрузимся мы в ничто?
 

1918 – XII

Я мечтаю…

 
Я мечтаю о том, чего нет
И чего я, быть может, не знаю..
Я мечтаю, как истый поэт, —
Да, как истый поэт, я мечтаю.
 

 
Я мечтаю, что в зареве лет
Ад земной уподобится раю.
Я мечтаю, вселенский поэт, —
Как вселенский поэт, я мечтаю.
 

 
Я мечтаю, что Небо от бед
Избавленье даст русскому краю.
Оттого, что я – русский поэт,
Оттого я по-русски мечтаю!
 

1922

Их образ жизни

 
Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют —
И в этом жизни смысл находят…
 

 
Надуть, нажиться, обокрасть,
Растлить, унизить, сделать больно…
Какая ж им иная страсть?
Ведь им и этого довольно!
 

 
И эти-то, на паре ног,
Так называемые люди
«Живут себе»… И имя Блок
Для них, погрязших в мерзком блуде,
Бессмысленный, нелепый слог…
 

1923

Не по пути

 
И понял я, вернувшись к морю,
Из экс-властительной страны,
Что я «культурой» лишь позорю
Свои лазоревые сны.
 

 
Что мне не по пути с «культурой».
Утонченному дикарю,
Что там всегда я буду хмурый,
Меж тем как здесь всегда горю.
 

 
Что механическому богу
Не мне стремиться на поклон.
Свою тернистую дорогу
И свой колеблющийся трон
Не променяю на иные.
Благословенны вы, леса,
Мне близкие, мои родные,
Где муз святые голоса!
 

1923

Тойла

Моя Россия

 
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи…
 

Ал. Блок

 
Моя безбожная Россия,
Священная моя страна!
Ее равнины снеговые,
Ее цыгане кочевые,—
Ах, им ли радость не дана?
Ее порывы огневые,
Ее мечты передовые,
Ее писатели живые,
Постигшие ее до дна!
Ее разбойники святые,
Ее полеты голубые,
И наше солнце, и луна!
И эти земли неземные,
И эти бунты удалые,
И вся их, вся их глубина!
И соловьи ее ночные,
И ночи пламно-ледяные,
И браги древние хмельные,
И кубки, полные вина!
И тройки бешено-степные,
И эти спицы расписные,
И эти сбруи золотые,
И крыльчатые пристяжные.
Их шей лебяжья крутизна!
И наши бабы избяные,
И сарафаны их цветные,
И голоса девиц грудные
Такие русские, родные,
И молодые, как весна,
И разливные, как волна,
И песни, песни разрывные,
Какими наша грудь полна,
И вся она, и вся она —
Моя ползучая Россия,
Крылатая моя страна!
 

1924