Текст книги "Устами Буниных. Том 1. 1881-1920"

Автор книги: Иван Бунин

Соавторы: Вера Бунина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Нынче утром был деловой разговор с этим Зелюником, что-ли. Хочет взят «Господ[ина] из Сан-Фр[анциско]», все рассказы этой книги за гроши. […]

Репортер из «Рус[ского] Слова» – «инспектор искусств» во всей России. Говорят, что сын Серафимовича ³⁷ вполне зверь. Сколько он убил! Отец одобряет, «что ж, это борьба!»

2./15. VIII.

В «Борьбе» передовая: «Человечество никогда еще не было свидетелем таких грандиозных событий… в последней отчаянной схватке бьются прихвостни контр-революции с революцией на Украине… Наша победа близка, несмотря на наши частичные неуспехи…» и т. д. […] «Хищники хотят посадить на трон в Венгрии Фердинанда румынского…» но – «мировая революция надвигается… в Англии стачка хлебопеков и полицейских… в Гамбурге тоже забастовка…», в Турине уличные бои, в городах Болгарии советская власть… Поляки издеваются в Вильне над социалистами… выпороли раввина Рубинштейна, известн[ого] журналиста С. Анского, известн[ого] поэта Иоффе, критика Пичета, писателя Байтера… В Одессе вчера важное заседание пленума Совдепа, ораторы громили контр-революционеров, появившихся среди рабочих в Одессе. […] Вообще тон всех газет необыкновенно наглый, вызывающий, победоносный – решение «резко изменить настроение Одессы» осуществляется. Цены падают, хлеб уже 15–13 р. ф., холера растет, воды по прежнему нет, весь город продолжает таскать ее из [неразборчиво написанное слово. – М. Г.] колодцев, что есть во дворах некот[орых] домов. Буржуазии приказывают нынче явиться на учет, – после учета она вся будет отправлена на полевые работы. Угрожают, что через несколько дней будет обход домов и расстреляют «на месте» тех буржуев, кои на этот учет не явились. […]

Щепкин, который недавно закрыл Университетскую церковь и отправил в чрезвычайку список тех служителей, кои подали протест против этого закрытия, на днях говорил открыто, что надо «лампу прикрутить», т. е. уходить в подполье, а теперь снова поднял голову.

4./17. VIII.

Вчера опять у всех уверенность, возбужденность – «скоро, скоро!», утверждения, что взят Херсон, Николаев. […] Пошел слух по городу, что кто-то читал в Крымских газетах, что Колчак взял Самару, Казань (а по словам иных – и Нижний!). Вечером секретная сводка такова: Саратов обойден с с[еверо]-з[апада], взят район Глазуновки (под Орлом – и даже Орел!), взят Бахмач, поляки подошли к Гомелю, Киев обстреливается добровольцами. […]

Нынче опять один из тех многочисл[енных] за последние месяцы дней, который хочется как-нибудь истратить поскорее на ерунду – на бритье, уборку стола, франц[узский] язык и т. д. Конечно, все время сидит где-то внутри надежда на что-то, а когда одолевает волна безнадежности и горя, ждешь, что может быть Бог чем-нибудь вознаградит за эту боль, но преобладающее – все же боль. Вчера зашли с Верой в архиерейск[ую] церковь – опять почти восторгом охватило пенье, поклоны друг другу священнослужителей, мир всего того, м[ожет] б[ыть], младенческого, бедного с высшей точки зрения, но все-же прекрасного, что отложилось в грязной и неизменно скотск[ой] человеч[еской] жизни, мир, где [неразборчиво написанное слово. – М. Г.] как будто кем-то всякое земное страдание, мир истовости, чистоты, пристойности… Вышли в архиерейск[ий] садик – на рейде два миноносца, а за молом 2 транспорта: опять привезли русских солдат из Фр[анции]. Значит, опять «две державы» – Франция и «советск[ая] власть» честь честью сносятся, ведут дело, переговоры – и свидетельство того, что Одесса далека от освобождения.

Встретили знакомых, все: «погодите еще судить, почем знать, м[ожет] б[ыть], это вовсе не то» и т. д. Нынче это, конечно, в газетах подтверждается. А газета (читал только «Борьбу») ужасна – о как изболело сердце от этой скотской грубости! Опять свирепые угрозы – «Красный террор, массовое уничтожение всех подлых гадин, врагов революции должно стать фактом!» – точно этого факта еще нет! […]

6./19. VIII.

В субботу 3-го взял в «Днепро-Союзе» восемь тысяч авансом за право перевести некот[орые] мои рассказы на малорусский язык. Решение этого дела зависело от Алексея Павловича Марковского, с ним я и виделся по этому поводу.

Вчера твердый слух о взятии Херсона и Николаева. Красные перед бегством из Николаева будто бы грабили город и теперь, грабя по пути, идут на Одессу – уже против большевиков. Говорят, что С. и Калиниченко бежали в 2 ч. ночи с 4 на 5 на катере. […] Там, где обычно святцы – перечисление убийств, совершенных революционерами. Хлеб 35 р., ветчина 280 р.

Нынче проснулся оч[ень] рано. Погода превосходная.

Когда у Чрезвычайки сменяют караул, играют каждый раз Интернационал. […]

Был 2 раза в архиерейском саду. Вид порта все поражает – мертвая страна – все в порту ободранное, ржавое, облупленное… торчат трубы давно [неразборчиво написано. – М. Г.] заводов… «Демократия!» Как ей-то не гадко! Лень, тунеядство. […] Как все, кого вижу, ненавидят большевиков, только и живут жаждой их ухода! Прибывшие из Франции все дивятся дороговизне, темному, голодному городу. […] Говорят, что много красных прибежало из под Николаева – больные, ободранные. […]

9./22. VIII.

В «Борьбе» опять – «последнее напряжение, еще удар – и победа за нами!» […] Много учреждений «свернулось», т. е., как говорят, перевязали бумаги веревками и бросили, а служащих отпустили, не платя жалования даже за прежние месяцы; идут и разные «реквизиции»: на складах реквизируют напр. перец, консервы. […]

По перехвач[енному] радио белых они будто бы уже в 30–40 верстах от Одессы. Господи, да неужели это наконец будет! […]

Погода райская, с признаками осени. От скверного питания худею, живот пучит, по ночам просыпаюсь с бьющимся сердцем, со страхом и тоской. […]

Грабеж идет чудовищный: раздают что-попало служащим-коммунистам – чай, кофе, какао, кожи, вина и т. д. Вина, впрочем, говорят, матросня и проч. товарищи почти все выпили ранее – Мартель особенно. […]

«Я вам раньше предупреждаю» – слышу на улице. Да, и язык уже давно сломался, и у мужиков, и у рабочих.

Летал гидроаэроплан, разбрасывал прокламации Деникина. Некоторые читали, рассказать не умеют. […]

[На этом кончаются записи этого периода. Дальнейшие события рассказаны в дневнике Веры Николаевны. Привожу выдержки:]

11/24 августа.

Вчера по дороге в архиерейский сад я встретила Ол. К. З., которая сообщила, что в Люстдорфе десант. Я не придала значения этому сообщению […] потом […] слышала рассказ о 16 вымпелах у Люстдорфа, но все же отправилась в библиотеку, где Л. М. Дерибас подтвердил мне о десанте и прибавил, что большевики снаряжаются, чтобы защитить Одессу. […] После завтрака зашла Марг. Ник. [Полынова] и сообщила […], что лучше не выходить после 4-х на улицу. Но мы, конечно, пошли. На Елизаветинской долго сидели […] на балконе и видели, как удирали на извозчиках и в колясках матросы, евреи и другие деятели революции. Причем все удиравшие держали ружья наперевес, впрочем, некоторые довольствовались револьвером. Смешнее всего, что никто на них не нападал. Мы долго наблюдали, как выходили и выезжали из Комендатуры переряженные люди. Один в синей блузе, которая очень топорщилась, вероятно, под ней много уносил с собой этот коммунист. Один велосипедист тащился черепашьим шагом, – к велосипеду был привязан белый сверток, конечно, очень тяжелый.

[…] Длинный узкий снаряд, пробивший дом насквозь с Преображенской на Елизаветинскую, ударился в дом, что на углу Софийской и Торговой, но не разорвался и, сбив слегка штукатурку, упал на мостовую. Я видела белый шарообразный пар над мостовой, а выше белый столб, похожий на известковый.

Сегодня утром я проснулась от пушечной пальбы. Было 6 часов утра. Ян уже не спал, мы мигом оделись. Когда пальба прекратилась, Ян исчез. Он был в соборе, и при нем вынесли из алтаря Георгиевское знамя.

Я вышла на базар. Цены на все очень поднялись. Потом мы с Яном встречали на Херсонской въезжавшие автомобили с добровольцами: масса цветов, единодушное ура, многие плакали. Лица у добровольцев утомленные, но хорошие.

5 ч. 30 м. дня. Опять пальба.

Красный балаган окончен, все звезды сняты, красная тюрьма уже не красуется при въезде на Николаевский бульвар. Одна женщина хорошо сказала про это большевистское украшение: «тюрьма свободы».

Полтора часа идет бомбардировка. Говорят, засела на Чумке кучка большевиков. В порту начался десант, вот они и палят.

Погода дождливая. Настроение тревожно-серьезное.

12/25 августа.

[…] Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда – еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе.

13/26 августа.

Познакомились с Апухтиным, который приехал сюда в качестве товарища министра печати. Высокий брюнет с пушистой бородой, без левой руки. Он организовывает агитационный отдел при добровольческой армии. Занял то помещение, где был «Буп» и назначил для устройства всего Клименко. Почему? Не знаю. – Приглашают Яна. Ян был у Апухтина и находит его несведущим в литературе человеком.

15/28 августа.

Вчера вели в бывшую чрезвычайку женщину, брюнетку, хромую, которая всегда ходила в матроске – «товарищ Лиза». Она кричала толпе, что 700 чел[овек] она сама расстреляла и еще расстреляет 1000. Толпа чуть не растерзала ее. При Яне провели ту хорошенькую еврейку, очень молоденькую, которую мы видели на бульваре в тот день, когда Ян совершенно пришел в уныние, увидя на ее руке повязку с буквами Ч. К. Она еще кокетничала в тот вечер с очень молодым и щеголеватым товарищем с такой же повязкой…

В газетах пишут, что арестован Северный, который так раскаивался, что выпустил из своих рук Колчака.

Была у Розенталь. Она полна слухов о зверствах, которые теперь совершаются. Вероятно, работают под добровольцев большевики.Необходимо, чтобы как можно скорее прибыла в Одессу твердая власть.

Киев пал.

16/29 августа.

Неприятная новость: Кунянск взят назад. […]

Добровольческая армия основывает во всех завоеванных городах газету. В Одессу для этой цели и прислан Апухтин, который во главе своего агитационного дела поставил Клименко. […] Клименко поручает Берлянду заведование театрами и изданием брошюр, книг. Берлянду, который был вхож в «буп». […]

Ник. Бор. П. осматривал чрезвычайку. Впечатление гнетущее. Во дворе рогожи, пропитанные кровью, веревки. Это для того, чтобы привязывать к телу груз, перед тем, как бросить его в море. Одежды, вернее остатки одежд. Особенно тяжелое впечатление производят подвалы, где держали обреченных перед расстрелом. Темницы в Венеции кажутся пустяками.

Товарищу Лизе, которая выкалывала глаза перед расстрелом, лет 14–16. Что за выродок!

Около Чрезвычайки волнуется народ. Настроен антисемитски. Одна старушка очень плакала. Я спросила, о чем? – «Племянника убили, гимназиста 7-го класса».

Говорят, что палачей будут вешать на площади. Народ уверяет, что их будут возить и показывать в клетках.

17/30 августа.

[…] Панихида, молебен в соборе и парад на площади. Я, к сожалению, не была. Ян рассказывал, что за панихидой отдельно молятся о боляринах (Корнилове, Алексееве и, вероятно, Духонине) Лавре, Михаиле и Сергии. За молебном провозглашали многая лета «Верховному Правителю Державы Российской» благоверному болярину Александру (Колчаку).

На площади Шиллинг провозгласил: За наших союзников англичан! И только? – Шиллинг похож на немца «как встал, так и простоял, не двигаясь, все богослужение». Ян на площади подошел к нему. Около него оказался Воля Брянский ⁴¹ , который их и познакомил. Воля, кажется, в высоких чинах.

Ян говорит, что приятно видеть такой порядок. Все время играли Преображенский марш. Я никогда не думала, что Ян может находиться в таком патриотическом настроении. Он весь горит.

Мы часто заводим речь о будущем. И не можем решить, отправляться ли нам в Крым или заграницу, или оставаться здесь. Здесь очень приелось, а удастся ли устроиться в Крыму? […]

18/31 августа.

[…] Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там. […] И нет ни сил, ни возможности помочь им. […] Неужели не увижу я их? […]

Был Воля Брянский с Георгием в погонах. […] он начальник по гражданскому управлению. Захлебывается от своего высокого положения. […] Отец – товарищ министра при доб[ровольческой] армии. […] Воля рассказывал, что в Керчи было восстание и он бережет шашку, на которой следы крови! Все таки, все это очень чуждо мне. […]

20 авг./2 сент.

Последние дни Ян очень волновался из-за газеты, которую основывает Добровольческая армия. Три дня сряду были заседания. Наконец, сговорились. Редактором будет Дм. Ник. Ов[сянико]-Куликовский. Сначала против него восстал Койранский в очень резкой форме. Но Ян уладил. […] Все сговорились и почти каждый стал заведующим тем или иным отделом. Сегодня обсуждали гонорары. […]

24 авг./6 сент.

[…] Вчера был Валя Катаев. Читал стихи. Он сделал успехи. Но все же самомнение его во много раз больше его таланта. Ян долго говорил с ним и говорил хорошо, браня и наставляя, советовал переменить жизнь, стать выше в нравственном отношении, но мне все казалось, что до сердца Вали его слова не доходили. Я вспомнила, что какая-то поэтесса сказала, что Катаев из конины. Впрочем, может быть, подрастет, поймет. Ему теперь не стыдно того, что он делает. Ян говорил ему: «Вы – злы, завистливы, честолюбивы». Советовал ему переменить город, общество, заняться самообразованием. Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие. Ян ему говорил: «Ведь если я с вами говорю после всего того, что вы натворили, то, значит, у меня пересиливает к вам чувство хорошее,ведь с Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться. Раз вы поэт, вы еще более должны быть строги к себе». Упрекал Ян его и за словесность в стихах: «Вы все такие словесники, что просто ужас».

Валя ругал Волошина. Он почему-то не переносит его. Ян защищал, говорил, что у Волошина через всю словесность вдруг проникает свое, настоящее. «Да и Волошиных не так много, чтобы строить свое отношение к нему на его отрицательных сторонах. Как хорошо он сумел воспеть свою страну. Удаются ему и портреты».

Был присяжный поверенный, офицер, потерявший ногу. […] Он просидел 4 дня в харьковск[ой] чрезвычайке. Очень накален против евреев. Рассказывал, как при нем снимали допросы, после чего расстреливали в комнате рядом «сухими выстрелами». Раз […] с ним сидел молоденький студент, только что кончивший гимназию, и горько плакал. Его вызвали на допрос в соседнюю комнату, обратно принесли с отрезанным ухом, языком, с вырезанными погонами на плечах – и все только за то, что его брат доброволец. Как осуждать, если брат его до конца дней своих не будет выносить слова «еврей». Конечно, это дурно, но понятно. […]

Мне очень жаль Кипенов, Розенталь и им подобных. Тяжело им будет, какую обильную жатву пожнут теперь юдофобы. Враги евреев – полуграмотные мальчишки […], которые за последние годы приобрели наглость и деньги, вместо самых элементарных знаний и правил общежития.

Вечером были Розенталь, Кипен, Недзельский, который принимает участие в какой-то газете, где будут только русские.

[…] Я только что прочла Наживина «Что же нам делать?» […] Он знает народ, знает мужика. Я в первый раз ощутила весь ужас, который произвела революция, как-то впервые ощутила это всем организмом.

29 авг./11 сент.

[…] Была у Кондакова. Он громил газету. Со страшной злобой говорил о Овсянико-Куликовском. […]

Не знаю, будет ли Ян читать лекцию. Но то, что он написал насчет милосердия меня очень радует. […] Зная, что он перенес за время большевиков, я боялась, что он не станет писать. А теперь я покойна. […]

5/18 сентября.

[…] Во-первых, Брянский молод для своего положения, чувствуется, что он и сам удивлен этому и часто говорит лишнее, во-вторых, он по природе своей несерьезный человек, в сущности любит выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить […], в третьих, нет у него государственного понимания, и это самое печальное. Правда, он неглуп, очень способен, цепок, быстро во всем разбирается. Но все это, так сказать, без верхнего этажа. […] Он, между прочим, рассказал, что теперь он обеспечен, так как ему посчастливилось купить дешево табаку и продать его дорого. […] Он рассказывал, что в нескольких местах приходили депутации от крестьян с выражением неудовольствия, что добровольческая армия за «жидов», что крестьяне жалеют, что не встали за Григорьева или Махно, так как те «против жидов».

Перехвачена 61 телеграмма о том, чтобы задерживать ввоз в Одессу товаров. Ясно, падает цена на хлеб, и хотят опять взвинтить.

В Севастополе началось брожение. Вероятно, будут приняты меры. Закрыта газета «Прибой». Недовольны и «Югом».

Заходил Кипен. […] Говорили, конечно, о евреях. Он не понимает, в чем дело. Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у власти, тогда как она у […] народа, вернее у простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? – евреи. Спекуляцией кто? – евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их. Я же уверена, что уничтожь еврейский вопрос – и большая часть еврейства отхлынет от революции. А этого большинство не понимает или не хочет понять. […]

Стук в дверь, шум. Я подхожу к двери, открываю ее и вижу военного. Слышу, как он спрашивает Людмилу: «Здесь живет академик Бунин?» Я выхожу в прихожую и здороваюсь. Он представляется: «Пуришкевич» ³⁸ .

Я: Очень приятно, войдите. Ив. Ал., вероятно, скоро вернется.

П: Мне кто-то передавал, что Иван Алексеевич хотел бы со мной познакомиться.

Я: Да, он будет жалеть, если вы не дождетесь его.

П: Мне некогда. Передайте Ив. Ал. программу нашей партии. Я надеюсь, что и он будет сочувствовать. В ней два главных пункта – конституционная монархия и против евреев.

Я: Ив. Ал. не антисемит. Да кроме того, он человек не партийный.

П: Теперь все должны быть партийны.

Я: Да, это правильно. Но Ив. Ал. поэт. А поэт не может быть партийным человеком.

П: Я – тоже поэт, а в то же время я для партии сделаю все, что хотите, даже на луну влезу.

Он взял из моих рук обратно 2 экземпляра программы своей партии, оставив лишь один Ив. Ал. Прощаясь, он сказал: – А я не думал, что у Ивана Алексеевича такая молодая жена. Вы совсем девочка. […]

Вечером приехал Воля. Привез 2 бутылки вина. Он только что с обеда от англичан. Был совершенно трезв. Оказывается, это он направил к нам Пуришкевича. Как-то Ян сказал ему, что было бы любопытно посмотреть на этого неукротимого человека. А Брянский и сказал тому, что Ян хочет с ним познакомиться, а он уже решил, что значит в партию вступит. […]

7/20 сентября.

Я сама не своя. В газетах: в Москве восстание, к которому присоединились красные части. В конце концов, восстание подавлено. Ужасно беспокоюсь за М[итю], за родителей. Страшно думать.

Решено, что в понедельник мы в Крым не едем.

Заходила к Кондакову. Он рвет и мечет по поводу статьи Мирского о французах. Тон статьи развязный, недопустимый для добровольческой газеты. […]

Ян целый день писал свою лекцию «Великий дурман».

8/21 сентября.

[…] Ян совсем охрип после лекции. Он не сообразил, что читать ее дважды ему будет трудно. Кроме того, он так увлекся, что забыл сделать перерыв, и так овладел вниманием публики, что 3 часа его слушали, и ни один слушатель не покинул зала. […] Когда он кончил, то все встали и долго, стоя, хлопали ему. Все были очень взволнованы. Много народу подходило ко мне и поздравляло: Билимович, И[рина] Л[ьвовна] Ов[сянико-] Куликовская, которая, впрочем, сказала, что одной фразы она не простит, а именно: «прочел с удовольствием» – это по поводу того, что солдаты избили автора приказа номер 1. Очень восхищалась Л., но больше всех Ник[одим] Пав[лович] Кондаков: «Ив[ан] Ал[ексевич] – выше всех писателей, сударыня, это такая смелость, это такая правда! Это замечательно! Это исторический день!» А у самого слезы на глазах. Он меня очень растрогал. Настрадался, значит, при товарищах! И многие, многие подходили и говорили какие-то слова. А я? Я была не вполне удовлетворена. […] Ян хочет кое-что выпустить.

11/24 сентября.

Свершилось то, чего я так боялась: в Москве восстание, которое подавлено в самом начале. 77 человек расстрелено, среди них Щепкин, Астров, инж. Кузнецов, Алферов и многие другие,

14/27 сентября.

Был Подгорный ³⁹ . Привез поклон от Чирикова, от Ладыженского. Он зиму и лето провел в Ростове с Врангелем, Балавинским. […] Мне было странно видеть его у нас. Так и повеяло 1905 годом. […] Вероятно, я очень соскучилась по всему родному, близкому, по нашей Москве… […]

24 сен./7 окт.

[…] 20 сен[тября] Ян вторично читал «Великий дурман». Публики было еще больше. Не все желающие попали. Слушали опять очень хорошо. Ян читал лучше, чем в прошлый раз, с большим подъемом. Хорошо написан конец. Но все же с некоторыми мелочами я не согласна. Мне хотелось бы, чтобы было меньше личного. […]

День Добровольческой Армии прошел оживленно, щедро и со вкусом. […] Я замечу лишь одно: большая разница с большевистскими праздниками, какое-то свободное состояние духа, можно говорить, смеяться. Мне кажется, что кровавые плакаты действуют даже на сочувствующих раздражающе. […]

Мне очень нравится ходить по вечерам в библиотеку, почти никого нет. Читаю «Былое и думы», как хорошо! […]

29 сен./12 окт.

[…] Деникина я не видала. Зато видел его Ян, которому он очень понравился. Он совершенно не похож на портреты. По словам Яна, он очень изящный человек с голым черепом, легко и свободно ходит. Глаза бархатные под густыми ресницами, усы черные, бородка седая. Улыбка удивительно хорошая. Прост в обращении.

1/14 октября.

[…] Вчера у нас были с визитом Брянский и генерал Чернявин, начальник штаба.

Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция. О казнях Воля говорит совершенно спокойно, как будто о том, что свинью к праздникам режут. Для меня это ужас!

Чернявин человек приятный, но твердый, для него смертная казнь – необходимость, и он спокойно будет подписывать приговоры. […]

5/18 октября.

Вчера вечером, у Недзельских, познакомились с Велиховым. Он нам понравился. Очень неглупый, хорошо разбирающийся во всем. Это тот Велихов, о котором писались некрологи, так как был слух, что он умер. По его мнению, картина в России безотрадная.

Он пережил в Ельце налет Мамонтова, рассказывал о нем. Большевики не придавали серьезного значения этому рейду, поэтому все комиссары попались в руки казакам, которые всех их перебили. Лозунг их: «спасай Россию и бей жидов». Местное население тоже относилось враждебно к евреям, так как высшие должности были заняты ими. Убит сын доктора Лапинера, сам Лапинер спасся, хотя и был арестован, убита вся семья Залкинда, Гольдмана и многие другие.

Велихову подставил казак к груди револьвер и хотел убить, как «жида», пришлось показывать паспорт. Казак сказал: «Да, дворянин жидом быть не может!»

Против собора был повешен китаец. Были и пожары. Сгорела библиотека, составленная из помещичьих, очень ценных книг.

В Ельце основан Народный университет, слушатели, главным образом, гимназистки.

Мужики по приговору закапывали в землю живых людей – 200 подписей на 1 приговоре. Чрезвычайка не очень свирепствовала: закопали живым Лопатина, после чего председатель Чрезвычайки стал галлюцинировать и нагнал такой страх на своих помощников, что все предпочитали грабить, а не убивать. […]

В мужском монастыре теперь устроен кинематограф.

Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Это в Ельце-то! Кроме картошек и пшена, ничего нельзя было достать. Молоко было, но очень дорогое.

Велиховы поселились было в своем имении, мужики относились к ним хорошо, но вскоре налетели комиссары и все у них отняли: мебель, белье, одежду и т. д. […]

7/20 октября.

[…] Впервые Ян на службе. Ему нравится, что он ездит на машине с национальным флагом. За ним приезжает доброволец, очень милый с калмыцким лицом офицер. И к каждому слову: «Есть, Ваше Превосходительство». Все эти дни Ян оживлен, возбужден и деятелен. То бездействие, в котором он пребывал летом при большевиках, было, несомненно, очень вредно и для его нерв[ов] и для его души. Ведь минутами я боялась за его психическое состояние. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы нас не освободили добровольцы. Редко кто так страдал, как он. Он положительно не переносит большевиков, как я кошек… […]

8/21 октября.

[…] Ян согласился взять на себя редакторство ⁴⁰ только потому, что если бы он отказался, газета стала бы влачить жалкое существование, попала бы она в руки правых или же была бы под ферулой Клименко. За Яном вошел Кондаков, согласились участвовать Кипен, Шмелев, Тренев, Ценский, остался Федоров, которого бывшая редакция, не спросясь, поставила в числе сотрудников своей новой газеты «Современное Слово». Так она поступила, по-видимому, и с Койранским, и со многими другими.

28 окт./10 ноября.

[…] Вчера была у нас Ольга Леонардовна Книппер ⁴¹. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь.

Большевики к ним были предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас. Очень много одолжений ей делали Малиновские. Они спасали квартиру Марьи Павловны ⁴² . Шаляпин на «ты» с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь – «очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор».

Ек. Павл. Пешкова ⁴³ совсем иссохла. Она работает в Красном Кресте, теперь поступила на службу в администрацию Зиминского театра, куда ее пристроила Малиновская. Максимка ⁴⁴ – ярый большевик. Бонч ⁴⁵ взял его в секретари – даже Ек. Павл. возмущается, ведь он не способен что-либо делать на таком посту. Об Алек[сее] Мак[симовиче] она ничего не знает. – Мария Федоровна ⁴⁶ царит, у нее секретарь, сестра Троцкого – г-жа Каменева. […]

Электричества опять нет. […]

31 окт./13 ноября.

Ян сказал с большой грустью: «Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это».

[…] По вечерам Ян ездит в газету. […] Я сижу и занимаюсь, если никто не заходит ко мне. Люблю, когда приходит Велихов, он очень милый и с ним мне интересно. […] Люблю, когда он приходит к нам с Дидрихсом. [Дитерихс? – М. Г.] […]

Люблю, когда Ян, возвратись домой, ужинает со мной вдвоем в моей комнате. Люблю слушать новости, которые он привез из газеты. Теперь они редко утешительны, а потому грустно, а первое время, когда мы шли вперед, были очень радостны эти наши вечера. Иногда к нам заходит милый Петр Александрович [Нилус].

Иногда мы идем на половину к Евгению Осиповичу [Буковецкому].

1/14 ноября.

Напечатан Андрэ Шенье в моем переводе. […]

3/16 ноября.

Газета не вышла – ток прекратился ранее 5 часов, а потому не успели напечатать. По справкам оказалось, что ток прекратился лишь в районе «Южного Слова». Не вышла тоже газета «Единая Русь». Что это значит? Говорят, что нужно дать монтеру. […] Ян поехал на заседание очень взволнованным. […]

23 н./6 декабря.

[…] Мы опять вступили в полосу больших событий. На фронте положение очень серьезное, напрягаются последние силы. Здесь издаются строгие приказы против разгула и спекуляции. В городе слухи и о большевиках и об ориентации на немцев. […]

У Яна за эти дни началась полемика с Мирским и Павлом Юшкевичем за то, что он заступился за Наживина. Но Ян отвечал им зло и остроумно. […]

24 н./7 декабря.

«Новости» и «Листок» полны статьями об Юшкевиче. Оказывается, он большой писатель. Новость! Новость! […] сегодня узнала, что и Вальбе, и Пильский, и Тальников очень высоко ценят его, как писателя!

28 н./11 декабря.

Немцы отказались подписать мирный договор. Во Франции мобилизация, это грозит большими осложнениями. О немецкой ориентации слухи все упорнее и упорнее.

В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин – Верховный правитель, а Врангель – Главнокомандующий.

Колчак второй раз разбит (слухи).

Речи в английском парламенте убийственны. Неужели они ничего не понимают?

2/15 декабря.

Уже декабрь. В комнатах холодно. […] Мы опять как на иголках. Каждую минуту, может быть, придется сорваться с места. Но куда бежать? Трудно даже представить. Курс нашего рубля так низок, что куда же мы можем сунуться? Везде зима, холод. Правда, нас трудно теперь чем-либо напугать – мы знаем, что такое холод, что такое голод, но все переносится легче у себя дома.

Слухи: взят Харьков, Колчак в С. Франци-ско. […]

Был на днях Петя. Рассказывал, что он видел на Жмеринке петлюровских солдат, мертвых и живых. Мертвые навалены на станциях и по линии ж. д. с объеденными собаками боками, ушами и т. д. Живые – разуты и раздеты, многие больны сыпняком. Со здоровыми, которые больше похожи на тени, чем на людей, он разговаривал. Они говорили, что их взяли по набору. Он спрашивал: «Вы петлюровцы?» Они отвечали: «Нет». – «Так зачем же вы шли?» – «Так разве мы знали, по какой мобилизации нас призывают?» – отвечали они жалобно.

Был Велихов и рассказывал (со слов Ратнера), что в Ростове «Пир во время чумы». Спекулируют. Покупают валюту. Берут взятки. Теснота ужасная. Падение нравственности. […]

Вчера происходили выборы в Думу. […]

7/20 декабря.

Тучей саранчи, как Атилла, идут большевики. На пути своем они уничтожают все, оставляя голую землю, именно то, что больше всего надо немцам. Кажется, для беженцев с севера готовят Сабанские казармы.

Получили визы на Варну и Константинополь. Вчера на пароходе, уходившем в Варну, творилось что-то ужасное.

Крона стоит 10 рублей, марка – 34 рубля, франк – 95 рублей, и достать невозможно.

Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один Бог. Проектов много. […] Есть план хлопотать перед Шиллингом, чтобы он испросил разрешение у французов, чтобы они или даром или по пониженной цене перевезли нас во Францию. Ян поехал к Брянскому. А. Д. должен сегодня говорить с ген. Шиллингом.

Надежд никаких. Брянский обещал свое содействие.

9/22 декабря.

[…] Кл[именко] распространяет, что Ян перестал редактировать газету. Конечно, он ждет не дождется остаться единоличным хозяином «Южного Слова». Яну все это так противно, что взял бы все, да и бросил. […] В пропаганде все очень заняты тем, сколько получает Ян, и цифра растет не по дням, а по часам.