Текст книги "Устами Буниных. Том 1. 1881-1920"
Автор книги: Иван Бунин
Соавторы: Вера Бунина
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
1913
[В дневничке-конспекте В. Н. записано:]
– Новый год у Горьких, Ян читал.
[В открытке Нилусу (почтовый штемпель 25.1.13, Capri) Бунин, между прочим, пишет:]
Писал во все руки, переписывал – кое-что отправляю. Сочинил 4 небольших рассказа. […] Был Андреев 4 дня, пьянствовал, зацеловывал меня и говорил дерзости.
[У В. Н. записано, что за январь и февраль Иван Алексеевич написал: «Илья Пророк», «Забота», «Будни», «Личарда», «Последний день», «Вина», «Иоанн Рыдалец», «Копье Господне», «Псальма».
В марте: «Ян пишет „Чашу жизни“. Нервен, раздражителен, придирчив».
В письме Нилусу, написанном на бумаге Grant Hotel Quisisana, Capri от 2 марта/17 февр. 1913, Бунин сообщает:]
[…] Шлю тебе, Петр один из рассказов, написанных мною. Есть еще штук 5 – лучше. […] Глупейшая зима – дожди, бури. Чувствую себя паршиво. […]
Жил Шаляпин неделю. Я ему закатил обед – он пел после обеда часа два. Весь отель слушал, трепетал.
[У В. Н. записано, что Шаляпин приехал 2 февраля.
В конце марта: Отъезд домой. Неаполь, Генуя… Швейцария, высоко снега. Яну очень плохо. Инсбрук. Вена.]
[17/3 апр. открытка Нилусу:]
Вчера приехали в Вену. Завтра-послезавтра думаем выехать отсюда на Одессу – или по ж. д., или по Дунаю. Иду наводить справки. […]
[Запись В. Н.:]
[…] Скандал на границе из-за книг. Разъезд: Ян в Одессу, Коля в Глотово, я – в Москву.
[В середине апреля вернулся в Москву и Бунин.
29 апреля: Отъезд в Петербург.
В середине мая Бунины поселились на даче Ковалевского под Одессой: Федоровы, Нилу с, Юлий Алексеевич, – записывает В. Н.
Сохранилась перепечатанная на машинке запись Бунина:]
26 Июля 1913 г., дача Ковалевского (под Одессой)
Нынче уезжает Юлий. А наступила дивная погода. Страшно жалко его.
Каждое лето – жестокая измена. Сколько надежд, планов! И не успел оглянуться – уже прошло! И сколько их мне осталось, этих лет? Содрогаешься, как мало. Как недавно было, напр. то, что было семь лет тому назад! А там еще семь, ну, 14 – и конец! Но человек не может этому верить.
Кончил «Былое и думы» 1 . Изумительно по уму, силе языка, простоте, изобразительности. И в языке – родной мне язык – язык нашего отца и вообще всего нашего, теперь почти уже исчезнувшего племени.
[Записи В. Н.:]
Июль: Овсян[ико]-Куликовские, Куровск[ий]. «При дороге». Ян читал «Я все молчу». Август, Сентябрь, Октябрь: Лоскутная. 50-летие Русских Ведомостей. Речь Яна. Банкет. Скандал. Инцидент Строева и Бун[ина].
Приезд в Москву.
М. Ф. Андреева.
«Среда» у Телешовых – Я все молчу. Ноябрь: «Среда» в кружке – «Чаша жизни». Продажа дома 2 .
Декабрь: 4 – Ян в Петербурге. Именины Белоусова. 6-го вернулся. […] Сборы за границу […]
20 – отъезд. […] Берлин, Мюнхен, Бреннер-Пасс, Меран 3 , Рим, Неаполь, Капри. Горькие уехали. Мать Ек[атерины] П[авловны], Кончевская, Черемновы.
1914
[Сохранились рукописные странички с записями Бунина:]
Капри 1/14 Янв. 14 г.
Позавчера с Верой и с Колей приехали на Капри. Как всегда, отель «Квисисана».
Горький и Кат. Павл. с Максимом уехали в Россию, он на Берлин, она на Вену.
Вчера встречали Нов. Год: Черемновы, вдова революционера и «историка» Шишко с психопаткой своей дочерью, Иван Вольнов, Янина и мы.
Ныне весь день проливной дождь. Кляну себя, что приехал. Италия зимой убога, грязна, холодна да и все давно известно-переизвестно здесь.
2. I.14
Проснулся необычайно поздно – в 9: дождь, буря (со стороны Амальфи).
Потом временами солнечно, временами сыро. Очень прохладно. […]
Вечером на даче Горького – там живет Шишко и мать Катерины Павл. – старозаветнейшая старуха: воображаю, каково ей жить ни с того ни с сего среди эмигрантов, бунтарей! И с трепетом в душе: шутка-ли, за какую знаменитость попала ее дочка!
4. I. 13 [14]
Весь день мерзкая погода. В газетах о страшных метелях в России. Землетрясение на итальянских озерах.
Лень писать, вялость – и беспокойство, что ничего не делаю.
5. I.14
Отчаяние – нечего писать!
Солнечно и холодно.
6. I.14
То же. А день прелестный.
7. I.14
Пасмурно, прохладно. Пожар в Квисисане.
8. I.14
Ужасная погода. Опять боль в боку (в правом) ниже ребер, возле кости таза.
9. I.14
Весь день дождь. Боль.
Старухи (мать К. П. и Шишко) – «сюжет для маленького рассказа». Шишко была в дружбе с Э. Реклю, с Кропоткиным.
11. I.14
Прохладно, но чудесно.
Начал «Человека» (Цейлонский рассказ) 1 . […]
23. I.14
Едем с Колей в Неаполь.
24. I.14
Вчера из Неаполя ездили в Салерно. Удивительный собор. Пегий – белый и черно-сизый мрамор – совсем Дамаск. Потом в Амальфи.
Ночевали в древнем монастырском здании – там теперь гостиница. Чудесная лунная ночь.
Необыкновенно хорошо, только никаких муратовских сатиров 2 .
25. I.14
Выехали из Амальфи на лошадях. […] Дивный день.
[Записи В. Н. в дневничке-конспекте:]
Март – Отъезд с Капри, Неаполь. […] Рим – Страстная, Храм Св. Петра. […] Сад Боргезе. Катание по Риму. […] Венеция. […] В Триесте на пароход. Аббация. […] Фиумэ.
30 марта ст. ст. Пасха Катол. вечером отъезд в Загреб. […] Будапешт. […] Отплытие вниз по Дунаю к Черному морю. […]
Астма 3 заставляет нас пересесть в поезд. […] Бухарест. Провинция румынская. […]
5 апреля в Одессе. […]
Москва, Скатертный пер[еулок] и Княжий Двор. […]
Среда: «Братья».
Май: Отъезд в Одессу. Дача Ковалевских. […] Зайцев 10 дней у нас. […]
[В «Происхождении моих рассказов» Бунин вспоминает: «В июне 14 года мы с братом Юлием плыли по Волге от Саратова до Ярославля […]». Вероятно, ко времени этой поездки и относятся следующие дневниковые записи, сохранившиеся в рукописи:]
19. VI. 1914.
На корме грязь, вонь, мужики весь день пьют. Какой-то оборванный мальчишка бесстрастно поет:
Запала мысль злодейская:
Впотьмах нашел топор…
Приземистый, пузатый монах в грязном парусиновом подряснике, желтоволосый, с огненно-рыжей бородой, похожий на Сократа, на каждой пристани покупает ржавые таранки, с золотисто-коричневой пылью в дырах выгнивших глаз.
Вечер, Жигули, запах березового леса после дождя. На пароходе пели молебен.
20. VI. 1914
Половина девятого, вечер. Прошли Балахну, Городец. Волга впереди – красно-коричнево-опаловая, переливчатая. Вдали, над валом берега в нежной фиолетовой дымке, – золотое, чуть оранжевое солнце и в воде от него ослепительный стеклянно-золотой столп. На востоке половинка совсем бледного месяца.
Одиннадцать. Все еще не стемнело как следует, все еще впереди дрожат в сумраке в речной ряби цветистые краски заката. Месяц справа уже блещет, отражается в воде – как бы растянутым, длинным китайским фонарем.
21. VI. 14. В поезде под Ростовом Великим.
Ясный, мирный вечер – со всей прелестью июньских вечеров, той поры, когда в лесах такое богатство трав, зелени, цветов, ягод. Бесконечный мачтовый бор, поезд идет быстро, за стволами летит, кружится, мелькает-сверкает серебряное лучистое солнце.
[А вот страничка, написанная уже старческим почерком Ивана Алексеевича:]
В начале июля 1914 г. мы с братом Юлием плыли вверх по Волге от Саратова, 11 (одиннадцатого) июля долго стояли в Самаре, съездили в город, вернулись на пароход (уже перед вечером) и вдруг увидали несколько мальчишек, летевших по дамбе к пароходу с газетными клочками в руках и с неистовыми веселыми воплями: Екстренная телеграмма, убийство австрийского наследника Сараева [в Сараеве. – М. Г.] в Сербии.
Юлий схватил у одного из них эту телеграмму, прочитал ее несколько раз и, долго помолчав, сказал мне:
– Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России… Конец всей нашей прежней жизни!
Через несколько дней мы вернулись с ним на дачу Ковалевского под Одессой, которую я снимал в то лето и на которой он гостил у меня, и вскоре началось сбываться его предсказание.
В августе мы уже должны были вернуться в Москву. Уже шла наша война с Австрией.
[Сохранилась еще одна рукописная запись этого времени:]
28. VII. 1914. Дача Ковалевского, под Одессой.
Половина двенадцатого, солнечный и ветреный день. Сильный, шелковистый, то затихающий, то буйно возрастающий шум сада вокруг дома, тень и блеск листвы в деревьях, волнение зелени, мотанье туда и сюда мягко гнущихся ветвей акаций, движущийся по подоконнику солнечный свет, то яркий, то смешанный с темными пятнами. Когда ветер усиливается, он раскрывает зелень и от этого раскрывается и тень на меловом потолке комнаты – потолок, светлея, становится почти фиолетовый. Потом опять стихает, опять ветер уходит куда-то далеко, шум его замирает где-то в глубине сада, над морем…
Написать рассказ «Неизвестный». – «Неизвестный выехал из Киева 18 марта в 1 ч. 55 дня…» Цилиндр, крашеные бакенбарды, грязный бумажный воротничек, расчищенные грубые ботинки. Остановился в Москве в «Столице». На другой день совсем тепло, лето. В 5 ч. ушел на свадьбу своей дочери в маленькую церковь на Молчановке. (Ни она и никто в церкви не знал, что он ее отец и что он тут.) В номере у себя весь вечер плакал – лакей видел в замочную скважину. От слез облезла краска с бакенбард…
[9 ноября Бунин пишет из Москвы Нилусу:]
Дорогие друзья, газеты на этот раз правы – я болен, не так тяжко, как пишут, но болен: недели две держалась инфлуэнца, доходило иногда чуть не до 40®, теперь – уже с неделю – держится боль в правой брови и в глазу, временами, чрезвычайно мучительная. Почти ничего не могу делать, не могу долго читать и писать. […]
Вера поехала в Вязьму – повидаться с Павликом 4 , который направляется на войну. В Москве уже зима. […]
[25 декабря 1914 г., на бланке «День печати» в Москве: Редакционный комитет по изданию Московского Сборника на помощь жертвам войныобращается к Вам с просьбою принять безвозмездное участие в этом сборнике и прислать рассказ или стихотворение (на любую тему) не позже 15 января 1915 года по адресу: Москва, Покровский бульвар, 18, Ник. Дм. Телешову. (Ив. Бунин, В. Вересаев, Н. Телешов).]
Дорогой друг, вот сборник, в котором тебе следовало бы принять участие. С Вересаевым мы во вкусах не сходимся, а Телешов слаб духом, посему есть шанс […], что тебе могут отказать, но не обращай на это внимания […]
Через неделю думаю ехать на месяца два или полтора в деревню – в ножки бы тебе поклонился, если бы ты немедля послалтуда ружье и патроны. […]
P. S. Был долгий скандал в «Книгоиздательстве» 5 . Я отказался от редакторства.
1915
[Рукописная запись Бунина:]
Москва, 1 Янв. 1915.
Позавчера были с Колей в Марфо-Мариинской обители на Ордынке. Сразу не пустили, дворник умолял постоять за воротами – «здесь в[еликий] кн[язь] Дм[итрий] Павл[ович]». Во дворе – пара черн[ых] лошадей в санях, ужасный кучер. Церковь снаружи лучше, чем внутри. В Грибоедовском переулке дома Грибоедова никто не мог указать. Потом видели безобразно раскрашенную церковь Ивана Воина. Там готовились крестить ребенка. Возвращались на пьяном извозчике, похожем на Андреева. От него воняло денатур[атным] спиртом, который пьют с квасом. Он сказал: «Дед на бабку не пеняет, что от бабки воняет».
Вчера были на Ваганьков[ском] кладб[ище]. Вся роща в инее. Грелись на Александр[овском] вокзале. Лакей знакомый, из Лоскутной, жалеет о ней – «привык в кругу литераторов жить», держал чайную возле Харькова, но «потерпел фиаско». Потом Кремль, долго сидели в Благовещ[енском] соборе. Изумительно хорошо. Слушали часть всенощ[ной] в Архангельском. Заехали в Зачатьевский монастырь. Опять восхитили меня стихиры. В Чудове, однако, лучше.
В 12 ночи поехали в Успенск[ий] собор. Черный бесконечный хвост народа. Не пустили без очереди. Городовой не позволил даже в дверь боковую, в стекла заглянуть – «нечего там смотреть!»
Нынче часа в 4 Нов[о]-Дев[ичий] монастырь. Иней. К закату деревья на золотой эмали. Очень странны при дневном свете рассеянные над могилами красные точки огоньков, неугасимых лампад.
[Следующие записи переписаны на машинке:]
2 Января 1915 г.
Иней, сумерки. Розовеют за садом, в инее, освещенные окна.
3 Января
В 2 часа поехали с Колей в Троице-Сергиевскую Лавру. Были в Троицком соборе у всенощной. Ездили в темноте, в мятель, в Вифанию. Лавра внушительна, внутри тяжело и вульгарно.
4 Января
Были в Скиту, у Черниговской Божьей Матери. Акафисты в подземной церковке. Поп выделывал голосом разные штучки. Вернулись в Москву вечером. Федоров.
5 Января
Провожал Федорова на Николаевский вокзал – поехал в Птб., а потом в Варшаву. Вечером у нас гости, Любочка. Был на заседании. Князь Евг. Трубецкой. […]
7 Января
Поздно встал. Читаю корректуру. Серый день. Все вспоминаются монастыри – сложное и неприятное, болезненное впечатление.
8 Января
Завтракал у нас Горький. Все планы, нервничает. Читал свое воззвание о евреях.
9 Января 15 г.
Отдал в набор свою новую книгу.
Кончил читать Азбуку Толстого. Восхитительно. […]
11 Января
Была Авилова 1 . Говорила, м. пр., что она ничего не знает, ничего не видала – и вот уже седая голова. […]
14 Января
Все мерзкая погода. Телеграмма от Горького, зовет в Птб. […]
16 Января
Непроглядный мокрый снег к вечеру. Поехали с Колей в Птб. Страшно ударила меня в левое плечо ломовая лошадь оглоблей. Едва не убила.
17 Января. 15 г.
Птб., гост. Англия.
Дивная морозная погода.
Заседание у Сологуба 2 . Он в смятых штанах и лакированных сбитых туфлях, в смокинге, в зеленоватых шерстяных чулках.
Как беспорядочно несли вздор! «Вырабатывали» воззвание в защиту евреев.
18 Янв.
Поездка на панихиду по Надсону. Волково кладбище. Розовое солнце.
Был в Куокале у Репина 3 и Чуковского 4 . Вечером обедал у Горького на кв[артире] Тихонова. Хорош Птб!
19 Янв.
Вечером с курьерским уехали из Птб. Хотели ехать в Новгород, но поезда ужасно неудобны (в смысле расписания).
28 Янв.
Чествование Юлия. Почтили память худ. Первухина – нынче его похоронили.
29 Янв.
Завтрак с Ильей Толстым 5 в «Праге». […]
7 Февраля 15 г.
Вышла «Чаша Жизни». Заседание у Давыдова об ответе англ[ийским] писателям.
18 Февраля
Отпевание Корша 6 в университете [кой] церкви. Два епископа. Сильное впечатление.
Вчера ночью в 12 ч. 52 м. кончил «Грамматику любви». «Среда». Читали Шкляр, Зилов, Ляшко.
22.2.15.
Наша горничная Таня очень любит читать. Вынося из под моего письменного стола корзину с изорванными бумагами, кое-что отбирает, складывает и в свободную минуту читает – медленно, с напряженьем, но с тихой улыбкой удовольствия на лице. А попросить у меня книжку боится, стесняется…
Как мы жестоки!
[В начале марта (почтовый штемпель 3 или 5 марта) Бунин пишет Нилусу:]
[…] к креслу я привинчен не по старости, а по болезни: клянусь тебе, что всю зиму тяжело страдаю – заел бок и все истекаю кровью, хотя лечусь и живу, как святой. […]
29 марта 1915 он пишет:
[…] Слушал «Всенощ[ное] бдение» Рахманинова. Кажется, мастерски обработал все чужое. Но меня тронули очень только два-три песнопения. Остальное показалось обычной церковной риторикой, каковая особенно нетерпима в служениях Богу. […]
…Рыба кета запала мне в голову. Я над этим и прежде много думал. Все мы такая же рыба. Но помни, о поэт и художник! – мы должны метать икру только в одно место. […]
С корректурой для «Нивы» стало легче. Пишу для «Истории Рус[ской] литературы» Венгерова автобиографию. Это мука. Кажется, опять ограничусь заметкой. […]
[Из дневниковых записей Бунина:]
9 Мая, Рест[оран] «Прага».
Рядом два офицера, – недавние штатские – один со страшными бровными дугами. Под хаки корсет. Широкие, колоколом штаны, тончайшие в коленках. Золотой портсигар с кнопкой, что-то вроде жидкого рубина. Монокль. Маленькие, глубокие глазки. Лба нет – сразу назад от раздутых бровных дуг.
У метрдотелей от быстрой походки голова всегда назад.
Для рассказа: сильно беременная, с синими губами.
Все газеты полны убийствами, снимками с повешенных. А что я написал, как собаку давят, не могут перенести!
Вторник 30 Июня, Глотово.
Уехал из Москвы 9 Мая. Два дня был в Орле. Сюда приехал 12.
1 Июля 15 г.
Погода прекрасная. Вообще лето удивительное.
Собрать бы все людские жестокости из всей истории. Читал о персидских мучениках Даде, Тавведае и Таргала. Страшное описание Мощей Дм[итрия] Ростовского. […]
3 Июля.
Читал житие Серафима Саровского. Был дождь.
4 Июля.
Житие юродивых. Дождь. Записки Дашковой.
1 Августа, Глотово.
Позавчера уехал Юлий, утром в страшный дождь. Кажется, что это было год тому назад. Погода холодная и серая. Вечером позавчера долго стояли возле избы отца так страшно погибшей Доньки. Какие есть отличные люди! «Жалко дочь-то?» – «Нет». Смеется. И потом: «Я через нее чуть не ослеп, все плакал об ней». Нынче вечером сидели на скамейке в Колонтаевке. Тепло, мертвая тишина, запах сырой коры. Пятна неба за березами. Думал о любви.
2 Августа 15 г.
Серо и холодно. Проснулся рано, отправил корректуру «Суходола». Во втором часу газеты. Дикое известие: Куровский 7 застрелился. Не вяжется, не верю. Что-то ужасное – и, не знаю, как сказать: циническое, что-ли. Как я любил его! Не верю – вот главное чувство. Впрочем, не умею выразить своих чувств.
3 Августа
[…] Все же я равнодушен к смерти Куровского. Хотя за всеми мыслями все время мысль о нем. И умственно ужасаюсь и теряюсь. Что с семьей? Выстрелил в себя и падая, верно, зацепился шпорой за шпору.
Вечером были в Скородном. Заходил в караулку. Окна совсем на земле. 5 шагов в длину, 5 в ширину. Как ночевать тут! Даже подумать жутко. Возвращались – туманно, холодно. Два огня на Прилепах, как в море.
Неужели это тот мертв, кто играл в Мюррене? С кем столько я пережил? О, как дико!
Веры все еще нет, уехала через Вырыпаевку в Москву еще 10-го июля.
Долго не мог заснуть от мыслей о Куровском.
4 Августа.
С утра дождь и холод. Страшная жизнь караульщика сада и его детей в шалаше, с кобелем. Варит чугун грибов. […]
Послал телеграмму Нилусу, спрашивал о Куровском.
6. VIII
Приехала Вера. Привезла «Од[есские] Нов[ости]». Там о Куровском. Весь день думал о нем.
7. VIII
Тихий, теплый день. Пытаюсь сесть за писание. Сердце и голова тихи, пусты, безжизненны. Порою полное отчаяние. Неужели конец мне как писателю? Только о Цейлоне хочется написать.
8 ч. 20 м. Ужинал, вошел в свою комнату – прямо напротив окно, над купой дальних лип – очень темно-зеленой – на темной, мутной, без цвета синеве (лиловатой) почти оранжевый месяц.
21 Августа
Две недели не записывал. Время так летит, что ужас берет. 14–19 писал рассказ «Господин из Сан-Франциско». Плакал, пиша конец. Но вообще душа тупа. И не нравится. Не чувствую поэзии деревни, редко только. Вижу многое хорошо, но нет забвенности, все думы об уходящей жизни.
Годные гуляют, три-четыре мальчишки. Несчастные – идут на смерть и всего удовольствия – порычать на гармонии.
В Москве, в Птб. – собственно говоря «учредительное собрание».
Все глотовские солдаты – в плену.
[…] Вчера снимали Тихона Ильича. «Вот и Николаю Алексеевичу может идти в солдаты… Да ему что-ж, хоть и убьют, у него детей нету». К смерти вообще совершенно тупое отношение. А ведь кто не ценит жизни – животное, грош тому цена. […]
[Из письма Бунина Нилу су от 15 сентября 1915 г.:]
Здесь надеюсь пробыть еще с месяц. Потом отправимся в Москву. Где будем проводить зиму, еще не знаю. Верно, здесь-же. Куда теперь денешься! Все битком набито.
Не припомню такой тупости и подавленности душевной, в которой уже давно нахожусь. Вероятно, многое действует, иногда, может быть, даже помимо сознания. А смерть Павлыча прямо сбила меня с ног, хотя странно, оструюболь я испытывал только минутами. Впрочем, этого не расскажешь, особенно письменно. И не дивись, что я ничего не написал тебе об этом. Ничего не могу выразить.
Пятый месяц живу здесь изумительно однообразной жизнью. Все читаю, да хожу, да думаю. Деревни опустели так, что жутко порой. Война и томит, и мучит, и тревожит. Да и другое многое тоже. «Портфель» мой пуст. […]
[Вера Николаевна уехала в Москву в конце сентября, в ноябре приехал туда и Бунин. Затем (дневничок В. Н.): Поездка Яна в Петербург. «Среда» у Переплетчикова. 20 декабря – отъезд в деревню. 21 – Глотово.]
1916
[За январь и февраль у В. Н., между прочим, отмечено: Занятие фотографией. Снимание мужиков.
Записи Бунина, переписанные на машинке:]
23. II. 16
Милый, тихий, рассеянно-задумчивый взгляд Веры, устремленный куда-то вперед. Даже что-то детское – так сидят счастливые дети, когда их везут. Ровная очаровательная матовость лица, цвет глаз, какой бывает только в этих снежных полях.
Говорили почему-то о Коринфском 1 . Я очень живо вспомнил его, нашел много метких выражений для определения не только его лично, но и того типа, к которому он принадлежит. Очень хорошая фигура для рассказа (беря опять таки не его лично, но исходя из него и сделав, например, живописца самоучку из дворовых). Щуплая фигурка, большая (сравнительно с нею) голова в пошло картинном буйстве коричневых волос, в которых вьется каждый волосок, чистый, прозрачный, чуть розовый цвет бледного лица, взгляд как будто слегка изумленный, вопрошающий, настороженный, как часто бывает у заик и пьяниц, со стыдом всегда чувствующих свою слабость, свой порок. Истинная страсть к своему искусству. […]
На возвратном пути я говорил о том, какую огромную роль в жизни деревни сыграют пленные. Еще о том, что дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие.
17. III. 16
[…] Нынче именины отца. Уже десять лет в могиле в Грунине – одинокий, всеми забытый, на мужицком кладбище! И уж не найти теперь этой могилы – давно скотина столкла. Как несказанно страшна жизнь! А мы все живем – и ничего себе!
К вечеру свежей. В небе, среди облаков, яркие прогалины лазури. Мокрый блеск на коре деревьев.
Вечер очень темный. От темноты, грязи и воды нельзя никуда пойти. До одиннадцати ходили по двору, от крыльца до скотного двора. Говорили о Тургеневе. Я вспомнил, как Горький басил про него со своей лошадиной высоты: «Парное молоко!» Я говорил еще, что Пушкин молодым писателям нравственно вреден. Его легкое отношение к жизни безбожно. Один Толстой должен быть учителем во всем. […]
[Следующие страницы написаны рукой Бунина:]
21 Марта 16 г.
Вечером гуляли по задворкам, возле кладбища. Темь, туман. Сад виден неясно, рига совсем не видна, только когда подошли к ней, обозначилась ее темная масса.
Говорили об Андрееве. Все таки это единств[енный] из совр[еменных] писателей, к кому меня влечет, чью всякую новую вещь я тотчас-же читаю. В жизни бывает порой очень приятен. Когда прост, не мудрит, шутит, в глазах светится острый природный ум. Все схватывает с полслова, ловит малейшую шутку – полная противоположность Горькому. Шарлатанит, ошарашивает публику, но талант. Впрочем, м. б., и хуже – м. б., и самому кажется, что он пишет что-то великое, высокое. А пишет лучше всего тогда, когда пишет о своей молодости, о том, что было пережито.
Дома нашли газеты и «Совр[еменный] мир» 2 . Задирчивая статья Чирикова 3 о Тальникове 4 – Чириков «верит в рус[ский] народ!». В газетах та же ложь – восхваление доблестей рус[ского] народа, его способностей к организации. Все это оч[ень] взволновало. «Народ, народ!» А сами понятия не имеют (да и не хотят иметь) о нем. И что они сделали для него, этого действит[ельно] несчастн[ого] народа?
22 Марта.
Коля записал то, что я вчера говорил с ним и принес мне эту запись: «Ив. Алекс. статьей Чирикова и газетами так 5 взволнован, что до поздней ночи, уже сидя и ежеминутно куря в постели, говорил:
– Нет, с какой стати он так его оскорбляет? Кто дал ему на это право? Ах, уж эти русские интелегенты, этот ненавистный мне тип! Все эти Короленки, Чириковы, Златовратские 6 ! Все эти защитники народа, о котором они понятия не имеют о котором слова не дают сказать 7 . А это идиотское деление народа на две части: в одной хищники, грабители, опричники, холопы, царские слуги, правительство и городовые, люди без всякой чести и совести, а в другой – подлинный народ, мужики, „чистые, святые, богоносцы, труженики и молчальники“. Хвостов, Горемыкин, городовой это не народ. Почему? А все эти начальники станций, телеграфисты, купцы, которые сейчас так безбожно грабят и разбойничают, что же это – тоже не народ? Народ-то это одни мужики? Нет. Народ сам создает правительство и нечего все валить на самодержавие. Очевидно, это и есть самая лучшая форма правления для русского народа, не даром же она продержалась триста лет! Ведь вот газеты! До какой степени они изолгались перед русским обществом. И все это делает русская интелегенция. А попробуйте что-нибудь сказать о недостатках ее! Как? Интелегенция, которая вынесла на своих плечах то-то и то-то и т. д. О каком же здесь можно думать исправлении недостатков, о какой правде писать, когда всюду ложь! Нет, вот бы кому рты разорвать! Всем этим Михайловским, Златовратским, Короленкам, Чириковым!.. А то: „мирские устои“, „хоровое начало“, „как мир батюшка скажет“, „Русь тем и крепка, что своими устоями“ и т. д. Все подлые фразы! Откуда-то создалось совершенно неверное представление о организаторских способностях русского народа. А между тем нигде в мире нет такой безорганизации! Такой другой страны нет на земном шаре! Каждый живет только для себя. Если он писатель, то он больше ничего, кроме своих писаний, не знает, ни уха ни рыла ни в чем не понимает. Если он актер, то он только актер, да и ничем, кроме сцены, и не интересуется. Помещик?.. Кому неизвестно, что представляет из себя помещик, какой-нибудь синеглазый, с толстым затылком, совершенно ни к чему не способный, ничего не умеющий. Это уж стало притчей во языцех. С другой же стороны – толстобрюхий полицейский поводит сальными глазками – это „правящий класс“».
[Из переписанных на машинке записей:]
24 Марта 16 г.
Яркий, настоящий весенний день. Крупные облака в серых деревьях, серые стволы имеют необыкновенно прелестный тон и глянец. Напоминает картины Бэклина.
После обеда стреляли в галок. […] Какое-то приторное, гадкое впечатление. Мы еще совершенные звери. А из-за вала мрачно-равнодушно глядел какой-то рыжий малый. Собирается идти добровольцем на войну. Почему? Целый рассказ! – «А если убьют?» – «Ну, что-ж. Все равно». […]
25 Марта.
Облачный день, на черно-жирных буграх остатки талого снега, – что-то траурное. Опять видели возле попа мужика, утопившего лошадь и розвальни в колдобине, полной воды и снега. Лошадь серая, лежит на животе, вытянув передние ноги, и карабкается ими, а мужик бьет ее кнутовищем по голове, из которой смотрят человеческие глаза. На помощь ему подошел другой и оба долго, раздумывая и заходя с разных сторон, пытались ее вытащить.
Пьеса А. Вознесенского «Актриса Ларина». Я чуть не заплакал от бессильной злобы. Конец русской литературе! Как и кому теперь докажешь, что этого безграмотного удавить мало! Герой – Бахтин – почему он с такой дворянской фамилией? – называет свою жену Лизухой. «Бахтин, удушливо приближаясь…» – «Вы обо мне не тужьте…» (вместо «не тужите») и т. д. О, Боже мой, Боже мой! За что Ты оставил Россию!
Вечером на кладбище. Месяц блестит в перепутанных сучьях, большая Венера, но все таки как-то сумрачно и траурно от земли и кое-где лежащего снега.
Потом небо стало туманиться и деревья стали еще тоньше и красивее.
Перечитал «Дядю Ваню» Чехова. В общем, плохо. Читателю на трагедию этого дяди в сущности наплевать.
26 Марта.
После обеда были на Казаковке, на мужицкой сходке. Изба полна. За столом несколько замечательных лиц. Лысый, с острым черепом старик в розовом полушубке; старик со вздернутым носом и хитрыми глазами; старик с желто-кофейным, морщинистым лицом; мужик с черной курчавой бородой и ярко-румяными щеками, все время игравший как на сцене. Очень хорош, как всегда для меня, запах полушубков. […]
27 Марта.
После обеда сидели в избе Ивана Ульянова. Очень милый старик с постоянным приятным смехом. Две половины. Первая маленькая, с мокрым земляным полом. Тут всегда сидит полуслепая старуха. Во второй – с выбелеными стенами и горшечками для цветов на окнах – живет он сам и его жена, пожилая и уже вянущая. Вошли – она за работой возле окна, он на хорах в полушубке, курит. Солнце ярко освещает часть избы. […]
А как влияет литература! Сколько теперь людей, у которых уже как бы две души – одна своя, другая книжная! Многие так и живут всю жизнь начитанной жизнью.
30 Марта.
На крыльце у Александра Пальчикова. Богат, а возле избы проходу нет от грязи и навозу. Полушубок, кубовая рубаха, видная из расстегнутого ворота, серо-серебристая борода. Весеннее небо, жидкие облака, ветер дует в голые деревья, качает их, а он говорит: «Ничего не будет после войны, все брешут. Как же так? Если у господ землю отобрать, значит, надо и у царя, а этого никогда не допустят». С большим удовольствием рассказывал, как ему на службе полковник раз «засветил пощечину». Крепостного права не хочет, но говорит, что «в крепости» лучше было: «Нету хлеба – идешь на барский двор… Как можно!»
Роман Григорьевой в «Совр. Мире». Ее героиня «легкая, воздушная», «затесалась в толпу…» Кончена русская литература!
1 Апреля.
[…] Больной старик греется на солнце возле избы. Задыхается. В нашу победу не верит. «Куда нам!» […]
Коля рассказывал 8 , что встретил в «Острове» двух почти голых ребятишек – в рваных лохмотьях, в черных и мокрых, сопревших лаптях. Тащили хворост, увидали Колю – испугались, заплакали… И для этого-то народа требуют волшебных фонарей! От этого-то народа требуют мудрости, патриотизма, мессианства! О разбойники, негодяи!
2 Апреля.
Фельетон Сологуба: «Преображение жизни». Надо преображать жизнь и делать это должны поэты. А так как Сологуб тоже причисляет себя к поэтам, то и он преображает, пиша. А писал он всегда о гнусностях, о гадких мальчиках, о вожделении к ним. Ах, сукины дети, преобразители.
5 Апреля.
Жаркий последождевой день.
Охота в Скородном на вальдшнепов. […] В лес пошли от караулки. В редких жидких верхушках деревьев белые глыбы грозовых облаков. Гремел гром. По низам прохлада, колокольчиками звенят птицы. Кое-где снег, ослепительный на солнце, на нем легкие лазурные отблески неба.
Возле караулки Настька моет калоши, собирается в церковь. Желтое страшно яркое на солнце платье. В избе дышать нечем, натоплено, все купались. Федор с мокрыми волосами, розовый.
При возвращении домой на несколько минут густой быстрый дождь. Все думаю о той лжи, что в газетах на счет патриотизма народа. А война мужикам так осточертела, что даже не интересуется никто, когда рассказываешь, как наши дела. «Да что, пора бросать. А то и в лавках товару стало мало. Бывало зайдешь в лавку…» и т. д.
8 Апреля.
Уезжаем в Москву, на Становую, на тройке. […]
Никогда в русской литературе не было ничего подобного. Прежде за одну ошибку, за один неверный звук трепали по всем журналам. И никогда прежде русская публика не смотрела на литературу такими равнодушными глазами. Совершенно одинаково она восхищается и Фра Беато и Андже-лико, и Барыбой Городецкого. […]
