Текст книги "Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман)"

Автор книги: Ив. Морской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

XVIII
Жребий брошен

Не скоро все утихло. Напрасно избранный председателем, недавно еще подсудимый Дикгоф приглашает перейти к порядку дня: присутствующие не могли успокоиться.

Почти всех охватила особенная экзальтация.

Трое или четверо недовольных общим решением, но подчинившихся ему, собрались в углу и обменивались недовольными фразами, но эта небольшая кучка пропадала в общей радостной массе.

Среди недовольных был и старик, обвинитель Дикгофа.

Все чувствовали себя хозяевами страны Свободы, завоеванной Дикгофом. Эта была земля для многих, даже для множества, была по-прежнему недостижима, она была пустыней, которую только на миг оживило присутствие человека, но, тем не менее, эта была первая страна, безраздельно, без спора и борьбы, действительно принадлежащая анархистам.

– Они готовы выбрать Дикгофа императором Северного полюса, – брюзжал старик. – Я, как старый анархист, не желаю допускать такого усиления его авторитета! Он должен быть таким же, как и все! Коммуна должна заставить его подчиняться себе.

Эти слова были брюзжанием ограниченности, завистью перед гением другого, но его не слушала даже Горянская.

Дикгофу жали руки, его поздравляли, и он так же спокойно принимал эти поздравления, как и недавние обвинения.

С трудом, наконец, воцарилась тишина.

Тогда заговорил Дикгоф:

– Товарищи! – сказал он. – «Анархия» с завтрашнего дня начнет действовать усиленнее, чем прежде. Но мы должны подвергнуть нашему мщению тех лиц, которые были виновны в этом погроме. В коммуне есть уже о них точные сведения: это Синицын и граф Дюлер.

– Я думаю, этим господам уж не удастся оправдаться, – бросил из своего угла старик.

На него зашикали, и он смолк.

– Смерть! – раздался чей-то голос. Он прозвучал как– то робко и неуверенно.

Но его тотчас же покрыли общие крики:

– Смерть! Смерть!

Около Дикгофа появилась Горянская. Ее лицо опять пылало.

– Преступление этих господ – преступление против всего человечества, против мировой свободы! Я предлагаю себя в исполнительницы! Я брошу бомбу!

– Нет, нет! Бросим жребий! – раздались голоса.

– Я тоже стою за то, чтобы бросить жребий, – сказал Дикгоф. – Это правильнее. Все мы готовы пожертвовать собой для общего блага, и в данном случае уступка Горянской будет привилегией. Кроме того, необходимы два человека, так как преступников двое, а для исполнителя нашего приговора слишком мало шансов остаться в целости.

– Прекрасно, бросим жребий! – согласились те, кто стоял ближе к Дикгофу.

Аня стояла помертвевшая. Нервное оживление схлынуло с нее. Здесь говорили об ее отце, как о преступнике, ему произнесли смертный приговор, и она сама не могла оправдать его; но то, что она сама должна была принять участие в жеребьевке, решающей участь и ее и отца, – это наполняло ее содроганием.

– Синицына, пишите на бумажке вашу фамилию и бросьте сюда, в шапку! – крикнула ей Горянская. И теперь ее собственная фамилия почудилась Ане оскорблением, окрик Горянской хлестнул ее, как бичом.

– Уйти! – мелькнула мысль, но она стояла, точно прикованная, изменившаяся в лице.

Как перед пропастью, от которой нет силы оторвать глаз, в которую тянет, а на дне ее ждет гибель.

Но в эту минуту Аня почувствовала на себе холодный и тяжелый взгляд Дикгофа, и прежде всегда смущавший ее, а теперь приковавший к себе ее волю.

Машинально, как автомат, она взяла из рук Горянской клочок бумаги и написала на нем свое имя и фамилию.

На столе лежала чья-то мужская шапка, рыжая, с обтрепанными полями, и Аня швырнула туда свой билетик, который она нервно скатала в комочек. Перед этой шляпой прошла вся коммуна, женщины и мужчины, молодые и старые, и на всех лицах лежала суровая и вместе тревожная решимость.

Дикгоф взял шапку и потряс ее.

– Кто будет вынимать жребий? – спросил он. – Я думаю, чтобы не тянуть времени, первый вынутый билет и укажет нам лицо, которое должно принять в свое ведение, ну, хотя бы… Синицына. Кто будет вынимать билеты?

– Я! – выдвинулся из толпы еще совсем юный молодой человек, почти мальчик. – Я готов идти и без жребия!

И он с самоуверенностью молодости обвел присутствующих взглядом.

– Вынимайте, – спокойно приказал ему Дикгоф.

Юноша опустил руку в шапку и вынул белый комочек.

У Ани замерло сердце: ей показалось, что это ее билетик.

– Я убью себя! – мелькнула у нее мысль.

А комочек, как нарочно, долго не развертывался, хотя его усердно теребили нетерпеливые пальцы.

– Скорее! – не выдержал кто-то.

– Васильев! – прочел, наконец, юноша.

Из толпы, расталкивая ее, вышел лохматый человек в кожаной шведской куртке, остановился посередине и тряхнул головой.

– Я готов! – сказал он коротко.

Это был техник. Всего несколько дней он был принят в коммуну.

Он стоял теперь рядом с Аней. Будущий убийца ее отца, но она не чувствовала ни ужаса, ни отвращения от его близости; она была полна одним сознанием:

– Не я!

Дикгоф пожал руку обреченному молча: говорить было не о чем.

– Не мне досталось, – с разочарованием произнес юноша. – Ну, что скажет второй?!

Он снова опустил руку в шапку и вынул билетик, и опять у Ани дрогнуло и замерло сердце, но уже не прежней болью.

На этот раз юноша быстрее развернул билетик и прочел:

– Анна Синицына!

– Странное совпадение! – сказал кто-то в толпе и смолк, поняв нетактичность своей фразы.

– Не понимаю… Какую же роль может играть буржуазное родство? – пробормотала Горянская. – Все – для идеи. Поздравляю вас! – подошла она к Ане.

– Я? Мой? – ответила ей точно проснувшаяся Аня. У нее побелели даже губы.

– Если вы чувствуете себя неспособной, вы можете отказаться, – заметил ей Дикгоф. – Охотники найдутся.

– Я первый! – вызвался юноша.

– Какой позор! – крикнула Горянская. – Как вам не стыдно, Дикгоф! Ведь это будет против нашего устава.

– Но мы должны обращать внимание и на фактическую способность лица довести до конца возложенное на него поручение, – ответил ей Дикгоф.

Но Аня уже успела оправиться. У нее стучало в висках, но она нашла в себе силы сказать:

– Я принимаю поручение коммуны!

– Шарлотта Корде! – крикнул в восхищении юноша.

– Мстительница! – заметил кто-то другой.

И ей, как Васильеву, Дикгоф пожал руку, до боли, как товарищу.

– Анархистка победила в вас женщину, – сказал он ей.

Аня вскинула на него глазами, но этот беглый взгляд был тускл; Аня крепилась, но близок, казалось, был тот момент, когда разом могли лопнуть натянутые, как струны, нервы.

Товарищи молча жали руки и ей и Васильеву, но вскоре Васильева пригласили в отдельную комнату, куда вместе с ним ушли двое лиц, на обязанности которых была организация покушений.

Вторая очередь была за Аней.

Совещание коммуны продолжалось, но Аня уже не участвовала в нем. Она вышла в другую комнату и забылась, присев на диванчик в каком-то оцепенении.

Чувство партийной дисциплины, гипнотическое влияние на нее Дикгофа, наконец, убеждение в необходимости жертвовать собой ради идеи – все это сильно влияло на ее решимость, но эту решимость колебало воспоминание об Александре Васильевиче, который так стремился к ней из деревни, и отвращение к крови.

«Когда будут убивать отца, я буду готовиться быть убийцей», – копошилась назойливая мысль, которую она не могла отогнать.

На нее надвигался красный кошмар, и она желала, чтобы брошенная ею бомба разорвала бы ее первой.

Вся ее прошлая жизнь проносилась перед ее глазами. Мать, отец… но странно, она не чувствовала любви к ним, этим занятым только собой людям, но у нее мучительно сжалось сердце, когда она представила себе вместо отца бесформенные и окровавленные куски человеческого мяса и обезумевшую от потрясения и ужаса мать.

«А если они уедут? – мелькнула у нее мысль. – Ведь этого не будет? Но кто предупредит отца? Я?»

И она задрожала от охватившего ее опять волнения и страха.

Если бы с ней был теперь Александр Васильевич, Аня сделала бы так, как сказал бы ей он. Отдала бы себя в его волю, несмотря на коммуну, на опасность быть убитой за измену. В эту минуту она чувствовала и понимала, как она любит его, но его не было. Она была одна.

В комнате никого пока не было. Из-за двух прикрытых дверей доносились до нее спорящие голоса, и вот будущая исполнительница воли страшной и тайной коммуны стала плакать в своем одиночестве, как плачут только дети.

XIX
Что делать?

Перед Аней стал роковой вопрос: что делать? Она не могла оставаться спокойной, зная, что ее отцу угрожает смерть, а с другой стороны, – она была связана общей клятвой и общей тайной.

Она получила инструкцию, получила две бомбы, заряженные анархирием. Одна бомба, в виде пуговицы, была на особой пряжке прикреплена к рукаву ее кофточки, другая, в виде броши, на груди. Обе были поставлены на предохранитель.

В коммуне же Ане показали, как надо бросать их в сидящего, идущего и бегущего человека. Ее заставили проделать опыты с простой пуговицей. Демонстрировал опыты сам Дикгоф и сказал Ане на прощанье:

– Вы великолепно работаете. Я уверен, вы отомстите за правду!

Он крепко пожал Ане руку, и его спокойное и бесстрастное лицо с глазами магнетизера не позволило сорваться с губ Ани робкому вопросу:

– А если я не найду в себе силы?

А этот вопрос был в ней, она уносила его с собой, в одинокую квартирку, где ее ждало тяжелое и мучительное раздумье.

Она бежала по темным улицам Москвы, забыв об опасности и машинально приглядываясь к светлому снопу прожектора «Анархии», который бороздил темный воздух над Кремлем.

Ярко, словно звезды, вспыхивали в этих лучах золотые купола кремлевских соборов, сверкал белый столб колокольни Ивана Великого, а снизу, из тьмы, вырывались молнии электрических мортир и громовые удары сотрясали воздух.

«Анархия» не отвечала, словно издеваясь над бессилием противника.

На Театральной площади был огромный блиндаж, в котором стоял батальон солдат. Там не пропускали никого, и Аня побежала по Кузнецкому переулку.

Тень человека пересекла ей дорогу. Аня остановилась. Остановился и человек. Чувство самосохранения заставило Аню протянуть руку к бомбе-брошке.

– Если он нападет на меня, тогда… – подумала Аня, с испугом сама оборвав свой мысль.

– Кто идет? – раздалось из темноты. Голос нарочно был грубее, чем он должен был быть, но Аня уловила в нем знакомые ноты.

– Прохожий, – ответила она нерешительно, и вдруг у нее исчезло всякое сомнение. Ее точно осенило. Она отдернула руку от смертоносной брошки и вскрикнула:

– Саша, это ты?!

– Я! Ну, конечно, я! Как я мог тебя не узнать? – ответил и он радостным криком.

Они бросились друг к другу, забыв все, живые одной этой минутой.

«Я его люблю! Очень!» – подумала Аня, упав ему на грудь.

Он пробормотал, несвязно, покрывая поцелуями склонившуюся к нему дорогую головку:

– Бросил все, приехал… Какое-то беспокойство томило… Опять эта «Анархия». Поезда, говорят, станут. Не мог ждать. Приехал, а тебя нет. Догадался, что ты «там», побежал навстречу…

Это «там» вывело Аню из нахлынувшего на нее сладкого полузабытья.

Она решительно оттолкнула его от себя.

– На мне бомба, – проговорила она, стараясь освободиться от его рук. – Это опасно, милый!

У нее вспыхнула мысль, что бомбу от неосторожного обращения может взорвать, и вместе с нею погибнет и он.

Он точно понял ее мысль и ответил на нее:

– Мне и погибнуть с тобой вместе – счастье!

– А я не хочу, чтобы ты погиб, – ответила она, выскользнув из его рук. – Гибель без пользы – несчастье!

– Но зачем с тобой бомбы? Зачем? – тревожно спросил он, догнав ее и взяв за руку. – Неужели ты должна…

Он не договорил.

Она шла, стараясь не поворачивать к нему головы, точно боясь, что и в темноте он заметит тревогу и волнение на ее лице, чувствуя на себе его вопросительный взгляд.

Она была не в силах, не могла сказать ему правды.

– Это… для самозащиты. Нам всем раздали, – солгала она, сама краснея за свой ложь.

– Для самозащиты? – переспросил он с недоумением и спохватился, ведь она не могла сказать ему неправды. – Я и забыл сейчас, что в Москве был погром, – добавил он извинительным тоном.

– Ну, скорее домой! – бодро проговорил он. – Там снимешь и спрячешь свои смертоносные «пуговицы», – так он в шутку называл бомбы. – Скорее. Теперь опасно прогуливаться по улицам. Слышишь?

Издалека донеслась дробь ружейных выстрелов.

– С тобой мне не страшно! – ответила она.

Вдвоем они скоро добрались до своей квартирки, не встретив на улицах ни души.

В единственной комнате этой квартирки, оставшейся целой после погрома, горела лампа, так как электрические провода везде были порваны, да к тому же электричество не работало теперь во всей Москве.

Их ожидала жена швейцара, заменявшая Александру Васильевичу теперь прислугу.

– Барышне телеграмма, – сказала она, подавая Ане бумажку.

Она никак не могла назвать Аню по имени и отчеству, как этого та требовала.

Аня нервно схватила телеграмму, разорвала ее и прочитала ленты. Телеграфировал отец. Аня угадала это сразу.

«Выехали с матерью на лошадях в Ригу. Далее в Америку. Брось заблуждения и приезжай в Нью-Йорк. Последний призыв. Деньги, пять тысяч, подземный банк Юнкера».

– Слава Богу! – вырвалось у Ани с облегчением.

– Ты рада? Да? – оживленно спросил Александр Васильевич, пробежав телеграмму. – Ты моя, Аня!

– Рада, – ответила она серьезно, но слегка краснея от того, что он неверно понял ее радость. «Если бы и граф уехал с ними», – подумала она. Конечно, «там» она ничего не скажет.

Она свернула телеграмму в трубочку и сунула ее в стекло лампы. Накалившаяся бумага вспыхнула и загорелась ярким пламенем.

– Вот так, – сказала Аня, бросив пепел на пол. – Теперь все кончено!

– И началось, – многозначительно добавил он.

– Да, началось, – ответила она.

«Дюлер не уехал», – мелькнуло предчувствие.

Прислуга ушла, оставив их одних. Аня села на кушетку, а он на пол, у ее ног, положив голову к ней на колени. Он любил так сидеть, когда она тихо гладила его голову, захватывая мягкой ладонью часть его лба, а он, шутя, ловил эту ладонь губами.

Так было и теперь. Он рассказывал ей свои деревенские впечатления, свои тревоги, свои мечты – ночью, под медленные звуки колокола над снеговой равниной и алмазным лесом.

– Там мне хотелось тебя, – говорил он. – Я испытывал какое-то странное чувство, которое не передашь словами. Это чувство было смесь любви к тебе, жажда жизни и вместе тоски по жизни. Что-то и грустное, и ласкающее, и хорошее, от чего в одно время хочется и смеяться и плакать. Ты испытывала это?

– Да, – ответила она шепотом. Ей хотелось плакать теперь, но она сдерживала себя.

– А меня чуть не убили здесь, – сказала она. – Да… не волнуйся, – заметила она, когда он порывисто поднял голову и посмотрел на нее испуганным взглядом.

И она насильно положила его голову опять к себе на колени.

– Меня спас Максим Максимович, – продолжала она, передавая мало-помалу все свои заключения вплоть до приезда из монастыря.

– Дорогая! Бедная моя! – говорил он, покрывая поцелуями ее руки. – Ты знаешь, я начинаю верить в фатальную роль Максима Максимовича в нашей судьбе. Он предсказал тебе новую жизнь. Это будет жизнь со мной. Жизнь для счастья, Аня, – проговорил он. – Мы не уйдем с тобой от людей, не замкнемся в скорлупу нашего счастья, но мы не будем с теми, которые идут к призрачным идеалам какой-то вседовлеющей свободы через смерть и трупы. И победят, Аня, не те, которые против нас, а те, которые будут с нами. Что с тобой? – спросил он тревожно, услыхав ее тихие, почти беззвучные рыдания.

– Ничего, милый, – ответила она, лаская его. – Я просто рада, что ты со мной.

«Я не в силах сказать ему, – подумала она в то же время. – Я не могу. Но что же мне делать? Что?»

– Ну, и не будем больше разлучаться! – восторженно ответил он, приподнимаясь и привлекая ее к себе. – Зачем же нам разлучаться? Право, над нами навис какой-то тревожный фантом, но разве мы не в состоянии освободиться от него, разве мы не в силах это сделать? Разве мы не свободны, Аня?

– Конечно, – ответила она нерешительно, превозмогая тупую сердечную боль. Ей не хотелось тревожить его. Она боялась думать и все-таки думала о «том», что ждало ее впереди, и в ней бессознательно складывалось решение уйти от него завтра, исчезнуть, оставив ему письмо-исповедь.

А теперь она не могла отпустить его от себя. Он был с нею. Последний раз. Только теперь она чувствовала, как любит его.

И когда он поднялся, чтобы уйти и оставить ее одну, она привлекла его к себе и стыдливым шепотом едва промолвила:

– Останься!

XX
Роковая минута

Над Москвой проснулось чудное сияющее утро. Напуганные ночными ужасами москвичи робко выползали из домов на улицу и смотрели на небо, боясь увидеть на нем черную полоску воздушного корабля, парящего на недосягаемой высоте. Но над крышами домов носились только стаи голубей и весело смеялось солнце.

Опять все было спокойно и мирно, но эти антракты тишины еще сильнее действовали на воображение обывателей, болезненно взвинченное ночными событиями.

Анархисты действовали, как опытные противники: эти антракты были одним из рассчитанных ими маневров. В эти проблески тишины из подземных участков, из блиндажей и казематов, из нор, где скрывалась полиция, «шпики» и всевозможные охранители и агенты, они выползали наружу и наводили на мирных граждан страх и трепет.

Арестовывали по простому подозрению, заключали в подземную тюрьму, в камеру, ставили телефонный аппарат, из которого раздавался голос председателя невидимого суда, и через какие-нибудь четверть часа звучал приговор.

Из этих камер не выходили. Для арестованного почти не было шансов увидеть снова людей и солнце.

Все это создавало страшный антагонизм между правительством и обществом, толкало общество к борьбе. Революция казалась неизбежной.

Невидимые судилища прозвали «коллегией палачей». Печать молчала. Только рептилии восхваляли эти меры и требовали массовых и публичных казней. Вновь рекомендовались пытка, застенок и сжигание на кострах. Анархистов, тех требовали варить в смоле на Красной площади.

Но и прогрессивная, и рептильная печать одинаково, хотя и с разных точек зрения, обсуждала проект, недавно утвержденный в кабинете министров, о сооружении новой «подземной Москвы». Прогрессивные газеты печатали громовые статьи о сдаче этого грандиозного предприятия с подряда совершенно неизвестному, но пронырливому человеку, втершемуся в доверие к одному из министров, и замечали, что перед новой панамой должно побледнеть гремевшее когда-то дело Лидваля. Рептилии возводили этого подрядчика в герои и утверждали, что в «подземной Москве» уже невозможна будет никакая крамола:

«Так, наконец, будет обуздан дух своеволия, который наши крикуны называют свободой».

Веселое утро не могло успокоить Аню. Сегодня должно было свершиться то, что было назначено вчера. Смерть после первых ласк любимого человека. В золотых лучах солнца Ане чудилась черная пелена смерти. Она трепетала от скрытого ужаса, но не своя, а чужая воля заставляла ее идти все вперед, к роковой грани.

Принятое еще вчера решение созрело в ней крепко: она ничего не скажет мужу. Уйдет, исчезнет, оставив ему записку.

«Он молод, он перенесет это, – думала Аня, – жизнь возьмет свое, а время залечивает всякие раны».

Она представляла себя уже мертвой, и ее наполняло острое чувство жалости и к нему и к себе.

Странное состояние жены не укрылось от Александра Васильевича, но он приписывал это перенесенным волнениям, своему неожиданному приезду, перевороту, сразу изменившему их жизнь, связавшему их друг с другом.

Он смотрел на жену с чувством глубокой нежности, клянясь в душе отдать себя всего дорогому существу.

Они думали друг о друге, но у одного в мыслях была одна только жизнь, а у другой – смерть.

Все устраивалось как будто бы нарочно так, чтобы облегчить Ане исполнение ее плана: Александру Васильевичу нужно было уехать по делу, и он сообщил об этом Ане.

– Конечно, поезжай, – ответила она, стараясь придать голосу спокойный оттенок.

– Ты, конечно, будешь меня ждать? Ты никуда не пойдешь? – спросил он.

– Нет… Я, вероятно, уйду, – ответила она нерешительно.

– Только не ходи «туда», – произнес он умоляюще.

– «Туда» я не пойду, – ответила она, опустив голову.

«Отчего она такая?» – подумал он опять, но вместо вопроса привлек ее к себе и поцеловал в губы.

И она, вскинув ему на плечи свои тонкие руки, стала быстро и горячо отвечать на его поцелуи.

Она прощалась с ним, а он ушел от нее счастливый, с закружившейся головой, гордый сознанием ее любви и достигнутого счастья.

Он ушел – и сразу все изменилось в комнатах. Аня упала на стул, заломила руки и задрожала от рыданий.

Так прошло несколько минут; Аня, наконец, овладела собой. С лихорадочной торопливостью, словно боясь передумать, она взяла первый попавшийся лоскуток бумаги, карандаш, и ее рука, вздрагивая, быстро забегала по этому лоскутку, оставляя за собой неровные строчки.

Аня оставила готовую записку на столе, надела кофточку, кое-как приколола шляпку и выбежала на улицу.

На крыльце она на секунду остановилась, хотела было взглянуть в последний раз на их квартирку, но пересилила себя и быстро пошла по тротуару.

«Меня уже нет, я мертвая!» – подумала сна.

По выработанному плану, Аня должна была проникнуть к графу, пользуясь знакомством с ним.

Она должна была показать себя кающейся, просить покровительства и бросить бомбу.

Это был коварный способ, и Аня возмутилась против него, но Дикгоф холодно и серьезно доказал ей, что в борьбе на жизнь и смерть, которую ведут они, хороши все средства, и что иначе трудно будет усыпить подозрения графа, который был известен своей осторожностью.

И таково было его влияние на Аню, что она слепо подчинилась выработанному плану.

Впрочем, ее поддерживала теперь одна мысль.

«Может быть, граф уехал вместе с отцом. И тогда, – думала Аня, – уехать из Москвы… С Сашей… Отдохнуть… Забыть на время все».

Только теперь она почувствовала, как она устала, как надломили ее организм все обрушившиеся на нее невзгоды.

Но отдыхом будет смерть. Ее ледяное дыхание уже коснулось Ани. Аня решила, что бросит бомбу так, чтобы она убила и ее. Она не хотела видеть крови, пролитой ее рукой. Одно движение – и все кончено.

Граф жил на Спиридоновке. Он давно перебрался из квартиры в глубокий и просторный земляной блиндаж, конусообразная крыша которого выделялась на дворе маленькой пирамидой. В блиндаж вела лестница с окованной железом дверью, которая всегда была на замке.

После двух покушений, направленных на его особу, граф превратился в добровольного затворника и боялся даже выходить на двор, сносясь с редакцией по телефону.

Его окружали несколько человек, которым он доверял.

Аня шла медленно, но, когда очутилась перед запертыми решеткой воротами, за которыми виднелась пирамидальная крыша блиндажа, ей показалось, что она перенеслась сюда в один момент.

Она остановилась. Мимо нее прошел патруль, которым командовал какой-то молодой офицер, пристально посмотревший на Аню, но она безучастно посмотрела и на него, и на солдат, и не подумала даже, что ее могут арестовать.

Собравшись с силами, она надавила кнопку электрического звонка. Долго никто не показывался на дворе. Наконец, из-за угла дома появился дворник и спросил, не отпирая решетки:

– Вам чего?

– Мне нужно видеть графа! – ответила Аня.

– Графа нет дома, – сказал дворник.

– Не может быть! Я знаю, что он дома! – твердо произнесла Аня, сама удивленная этой твердостью.

– Дома или не дома, а видеть его нельзя! – стоял на своем дворник.

– Меня он примет… Он знает меня. Я дочь Андрея Владимировича Синицына.

– Синицына мы знаем, – ответил дворник. – Ну, подождите, я доложу секретарю.

Он подошел к блиндажу, и по его походке было видно, что он все еще колеблется.

Аня с волнением смотрела на его удалявшуюся фигуру. Он позвонил и скрылся за отворившейся и вновь захлопнувшейся дверью.

Аня прислонилась к решетке; у нее подгибались ноги и кровь, как молотом, била в виски.

«Я не могу», – билась в ее голове неотвязная мысль. В ушах стоял звон.

Прошло довольно продолжительное время, когда, наконец, появился дворник, а за ним незнакомый Ане господин, тревожно посматривающий по сторонам.

– Граф нездоров и не может вас принять, – сказал он. – Будьте любезны передать мне, что вам угодно.

– Скажите графу, что я непременно хочу его видеть, – ответила Аня. – Он знает, что мои родные уехали за границу. Я пришла… – она запнулась, – искать у него помощи…

– Право, я не знаю… Откровенно говоря, граф никак не ожидал вашего визита.

– Я вас очень прошу передать ему мою просьбу!

Аня уже не могла сдерживать рвавшегося наружу волнения, и ее расстроенный вид смягчил секретаря.

– Хорошо, я доложу графу, – сказал он. – Прошу вас еще подождать несколько минут.

Он скрылся в блиндаж, оставив Аню под наблюдением дворника.

Впрочем, ждать теперь пришлось недолго: секретарь снова вышел к Ане и на этот раз подошел к ней более решительно.

– У вас нет оружия? – спросил он.

– Нет, – твердо ответила Аня и побледнела: секретарь вынул из кармана предохранитель от бомб.

Он открыл его и пытливо уставился на стрелку. Но стрелка не пришла в движение.

– Пожалуйте, – сказал он. – Дворник, открой калитку!

Железные петли заскрипели, открыв перед Аней свободный проход.