355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ив. Морской » Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман) » Текст книги (страница 1)
Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман)
  • Текст добавлен: 16 июня 2019, 12:30

Текст книги "Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман)"


Автор книги: Ив. Морской



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Ив. Морской
АНАРХИСТЫ БУДУЩЕГО
(Москва через 20 лет)
Фантастический роман



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
Через 20 лет

Был вечер 20 ноября 1927 года. Залитая волнами электрического света Москва казалась особенно оживленной. Вагоны метрополитена, вагоны трамваев, экипажи и автомобили пересекали во всех направлениях ее улицы. Тротуары были полны пешеходами; мальчишки-газетчики сновали между ними и громко выкрикивали сенсационные заголовки телеграмм:

«Победа анархистов в Риме…»

«Бегство социалистов из Америки…»

«Покушение на Бебеля в Берлине!..»

И в этом особенном нервном оживлении снующей толпы и в звонких выкриках газетчиков чувствовалось странное беспокойство, что-то тревожное и обманчивое.

А в витринах магазинов и на столбах красовались огромные афиши-плакаты, объявляющие о первом представлении на сцене Национального театра пьесы Леонида Андреева «Конец мира».

Драматическое искусство, опережая саму жизнь, вступало в новую эру, и в произведениях новых драматургов все сильнее и сильнее отражалось беспокойное ожидание неизвестного будущего. Художественный театр, свершив свое призвание для русской сцены, мирно сошел на нет, и теперь его место заняли два национальных театра.

О пьесе говорили давно; говорили вместе с тем, что на представлении вожаки крайних партий хотят устроить демонстрацию, что один из видных деятелей социал-демократии Максим Горький, о котором уже забыли, как о писателе, произнесет речь из ложи, что ему будут отвечать анархисты и что в театр назначен усиленный наряд полиции.

Может быть, будет брошена бомба.

Последнее обстоятельство привлекало любопытство публики столько же, сколько и пьеса. Оно придавало любопытству некоторую жгучесть, тем более, что бомбу бросить ничего не стоило. Появились особенные бомбы, маленькие, величиной в орех или пуговицу, но разрушительное действие которых было ужасно. Главной составной частью в них был радий и еще одно вновь открытое вещество. Эти бомбы были бы совершенно незаметны, если бы не появилось изобретение, помогающее их открывать, основанное на сродстве радия с другим веществом. Уже за десять шагов этот аппарат показывал присутствие бомбы. Он был похож по форме на часы, и потому часто открывавшего на улице часы всегда принимали за сыщика.

Кроме того, пьеса появилась в очень тревожный момент конфликта десятой Государственной Думы с правительством, снова начавшим стремиться ввести ее к роли законосовещательного собрания. Кабинет из общественных деятелей с кадетом во главе, казалось, готовился принять решительные меры, до угрозы оружием включительно, а в Думе председатель Думы Аладьин, лидер партии социалистов дедушка Горький и новой партии социалистов-христиан священник Петров громили кабинет своими речами.

Уже в газетах появились объявления разных предпринимателей из Гельсингфорса и Выборга, предлагавших для распущенной Думы различные помещения, а один из них предлагал еще кроме того типографию, литографию, фотографию и морской пароход для поездки в Англию.

Разрыв Думы с правительством был близок, и его боялись потому, что к моменту этого разрыва анархисты решили приурочить свое активное выступление в России. Последователей анархизма считали сотнями тысяч, и они, борясь против власти, сами уже представляли собой силу, т. е. ту же власть.

В воздухе висело ожидание новых, неизведанных еще событий. Ждали революции в Германии, где за власть боролись две партии: социалистов и анархистов, шли волнения во Франции, где недавно постоянная армия была заменена в виде опыта милицией, и в Австро-Венгрии, и в Турции, и даже… в Швейцарии.

Старая Европа трещала по швам. Близилось время полного общественного переворота, и от него спасались в Америку и Англию те, кто не ждал от этого переворота ничего хорошего.

В такой тревожный момент пьеса «Конец мира» была как раз вовремя.

Александр Васильевич Цветков, молодой человек лет двадцати семи, вышел из вагона воздушной железной дороги на станции «Театральная площадь» и не спеша спустился вниз по ажурной чугунной лестнице. Площадь была занята стоявшими и двигавшимися экипажами, а прямо против него Национальный театр сверкал электрическими огнями; на темном, почти черном зимнем небе горели светлые буквы, отпечатанные прожектором – волшебным фонарем:

«Национальный театр. Конец мира. Леонид Андреев».

– И вы в театр? – остановил Цветкова господин в цилиндре у ступенек с колоннами. – Здравствуйте!

Это был знакомый Цветкова, Сергей Петрович Пронский, сотрудник газеты «Республиканский дозор».

– Да, я приглашен в ложу, – ответил, здороваясь, Александр Васильевич.

– Интересный момент, – продолжал тот. – С часу на час ждем телеграммы о роспуске Думы, а настроение такое, как будто бы действительно конец мира…

Он красивым, немного театральным жестом указал вверх на светлые буквы на черном небе:

– Мани, текел, фарес…

– Однако, не слышно еще трубного звука ангелов, – пошутил Александр Васильевич.

– Да, но мертвые пробуждаются… Посмотрите, кого теперь не вынесет наверх волна общественного движения оттуда, откуда мы и не ждали никакого звука, никакой жизни… Мы накануне удивительных событий. Сегодня анархисты выпустили манифест, что они приготовились к решительной борьбе…

– Они проиграют ее, – помолчав, сказал Александр Васильевич.

– Почему?

– Потому, что убеждения не навязываются путем силы и давления, а свобода не завоевывается кровью и террором…

– Ну, мой друг, это не ново… Вы так и остались беспартийным, умеренным прогрессистом. Теперь не такое время, теперь даже нас революционеров, анархисты зовут мальчиками, а над богами социализма открыто посмеиваются. Это и понятно, раз сам Бебель на всемирном конгрессе социалистов в Женеве объявил, что социализм нужно подмолодить…

– А мне кажется, господа, что я лучше вас всех понимаю свободу, – возразил Александр Васильевич, – это уже потому, что у меня нет партийной непримиримости, которая кладет на все известный штемпель. Анархистам кажется, что венец человеческой свободы – это их учение, социалистам – социал-демократическая республика и социализация земли, вам – республика иных форм, а, по-моему, важнее всего освобождение человеческого духа и внутреннее совершенствование…

– Вы последователь Толстого?

– Вам непременно нужен авторитет?

В это время громовой голос раздался как будто бы с неба, заставив вздрогнуть от неожиданности разговаривавших и покрыв своими раскатами шум и звон оживленной площади:

– Конец мира. Пьеса Андреева. Представление скоро начнется!

– Это граммофон, – улыбнулся Александр Васильевич, – никак не могу привыкнуть к этим громоподобным голосам…

– Да, теперь, с помощью повышенного давления воздуха на пластинку, человеческий голос можно усилить в сто раз. Недавно на Театральной площади был митинг, на котором фонограф говорил речь петербургского оратора. Я был на Лубянской площади и слышал ее от слова и до слова! Видите, и технические усовершенствования ведут к ломке существующего строя и окончательному разрыву с прошлым. Конечно, будущее еще весьма загадочно. Но предвестники уже налицо.

Они вошли в театр.

II
Конец мира

Ярко освещенный электричеством зрительный зал был полон. Занавес, с изображенной на нем белой статуей Свободы, чуть заметно колыхался. Партер, ложи, галереи верхнего яруса – все было усеяно человеческими головами, лицами, плечами и спинами; на фоне ярких и цветных пятен дамских платьев скромно чернели сюртуки мужчин. Не было ни военных, ни полицейских форм. Представители и тех и других носили вне службы штатское платье, а порядок в театре поддерживался самой публикой и служителями театра. Полиция присутствовала, переодетая в штатское, и только на площади спешился отряд жандармов и стояли двое городовых в английских касках и с тростями, которые заменили прежние шашки.

Александр Васильевич вошел в ложу бельэтажа. Молодая девушка, сидевшая у барьера, блондинка с серьезным лицом и задумчивыми глазами, улыбнулась ему навстречу; рядом с нею сидела пожилая дама, вся в черном, а в глубине ложи – толстый, откормленный господин без бороды и усов, с брезгливым выражением на рыхлом лице.

Все трое составляли семью Синицыных.

Дисконтер когда-то, во времена молодости, Андрей Владимирович Синицын, учившийся в университете, сам называл себя хищником. Начавшееся освободительное движение заставило его перекочевать за границу, где он прожил несколько лет. Крупный собственник, он смотрел на новые общественные волнения с плохо скрытым презрением, которое выразилось и на его лице. И анархистов, и революционеров, и социал-демократов, и даже конституционалистов он называл общим именем революционной банды.

– Все это банда, – говорил он и собирался ехать в Англию, страну, которая давала приют как бежавшему от грядущих неприятностей из своей родины буржуа, так и спасавшемуся от администрации политическому преступнику и охранявшую собственное спокойствие и благополучие.

Его жена, Дарья Антоновна или Долли, как он ее называл, была ленивое и безразличное существо, не обращавшее внимания даже на собственную дочь. Анна Андреевна принадлежала к одной из фракций анархистов. Мечтательная и увлекающаяся, она верила, что только анархизм способен дать и обеспечить людям в полной мере свободу и счастье. Отец знал только, что Аня – революционерка. Но он не придавал этому особенного значения, твердо веря, что у Ани крепок «здравый смысл» и что она никогда не пойдет на крайний разрыв с семьей и обеспеченностью положения. Принадлежность же к партиям ответственности не влекла.

Александр Васильевич со всеми поздоровался.

– Пугают все, – небрежно заметил ему Синицын, намекая на пьесу. – Конец мира… Неизвестно, кто кому будет петь панихиду. На наших устоях мир просуществовал несколько тысяч лет…

– Ничто не вечно, Андрей Владимирович! – улыбнулся хорошо знавший его Цветков.

– Этот граммофон на крыше… Зачем они его заводят? – слабо проговорила Дарья Антоновна. – Я думала, не бомба ли уж?

– Никакой бомбы не будет, – нахмурилась Аня.

– Вы знаете, – обратилась она к Александру Васильевичу, – эти общественные басни и слухи могут создать своего рода психоз, который может подействовать на человека со слабой волей. Он возьмет, да и бросит бомбу.

– А я бы этого слабовольного на виселицу, – заметил, но все-таки понизив голос, Андрей Владимирович. – Не слабовольничай. Жаль, что смертную казнь уничтожили.

Аня вспыхнула и отвернулась. Последнее время она особенно как-то не могла равнодушно слышать слов отца, которые он произносил этим спокойно-презрительным тоном.

«Говорит так, точно честь этим делает, хоть и бранит все», – думала Аня.

– Вон Андреев, смотрите, – указала она Цветкову на сидевшего на противоположной стороне в глубине ложи бенуара писателя. – А Горького нет?

– Он в Думе. Не может же он бросить свой пост! – ответил Александр Васильевич.

– А может быть, уже в Выборг уехал? – сострил Синицын.

– Я слышала, пьесу хотят освистать, – заметила Дарья Антоновна. – Будто бы, против нее духовенство…

– Может быть, известного направления, – ответил Александр Васильевич. – Видите, сколько и в ложах и в партере ряс?

– А им прежде нельзя было посещать театры? – спросила Аня.

– Нельзя. Это всего несколько лет. Вон видите, в той ложе, это викарный архиерей… При полной свободе совести всякие запрещения теряют смысл.

– Слушайте, правда, что в Москве существуют демонисты? Тайная секта демонистов? – спросила Аня.

– Сумасшедшие… время такое, – брезгливо процедил Синицын.

– Существуют. Полуофициально. Им не разрешают только построить храм, как, например, воздвигнут храм Чистому Разуму. В одном из переулков на Арбате у них тоже есть храм. В подвале. Их девиз, или символ веры: «Чем хуже, тем лучше». Очищение мира посредством зла.

– Вы меня сводите в этот храм? – что-то промелькнуло в лице Ани.

– Нужно устроить через знакомых.

– Хоть демонисткой-то не делайся, – шутливо, но все с той же брезгливостью бросил папаша. – Довольно с тебя и революции.

В этот момент прозвучал звонок. Электричество потухло. Наступила тишина.

И в этой тишине, откуда-то издали, из глубины закрытой еще сцены, раздался еще слабый, но становящийся все слышнее и слышнее гул, похожий на стон. В нем были и свистки машин, и крики боли, и стон непосильного труда, и рыдания горя, и безумный хохот – все это сливалось вместе, образуя этот и неясный и понятный гул.

Под этот гул раздвинулся занавес.

Огромный город, облитый красным светом потухающей зари. На него глядит свинцовое, холодное небо; море, такое же безжизненное, как и небо, у его ног; бесконечная пустота и вверху и внизу. В этой пустыне цепенеет мысль. А в городе огни. В нем жизнь. Работают фабрики, в домах не спят еще люди. Все они придавлены беспощадной, тяжелой, бессмысленной жизнью, в которой каждый кричит от своих страданий и вместе с тем наносит страдания другому. Рядом кладбище. На нем тяжелый угрюмый сумрак.

И над всем этим стоит многотысячелетняя скорбь мира. Людская скорбь. И страшно, и неизъяснимо печально ее лицо, и тянутся к небу изможденные, исхудалые руки, требуя ответа на страстные мольбы.

Одна только теперь мольба на устах скорби:

«Довольно!»

Артисты-люди ходили, говорили, садились и опять уходили, но над всем действием нерушимо и преобладающе стоял его смысл, в котором была главная цель автора.

И когда занавес медленно закрыл от глаз зрителей мрачную картину Молоха-города и вспыхнуло снова электричество, в театре сначала была полная тишина.

– Масон! – бросил из средних лож чей-то старческий сердитый голос.

И, словно ожидавший какого-нибудь внешнего толчка, театр разразился рукоплесканиями.

Театр наполовину опустел. Зрители разбрелись по фойе, коридорам и лестницам. Наступил тот антрактный шум и движение, которые сменяют тишину действия на сцене.

В ложу Синицыных вошли два господина. Один из них был знаком Александру Васильевичу – это был граф Дюлер, потомок французских выходцев, но с традициями доброго старого крепостника, непостижимо живущими в российском воздухе. Шестьдесят пять лет тому назад пало крепостное право, у графа не было ни клочка земли, десять лет, как миновала реформа нового крестьянского землеустройства, и граф по-прежнему брызгал слюной на всех деятелей и на все акты освободительного движения, начиная с 1861 года, и упрекал в измене традициям России самого Александра II. Двадцать лет тому назад имя его красовалось в центре черносотенных организаций, теперь он был член монархической партии, весьма слабо проявлявшей свое существование и неспособной к влиянию на выборах.

Теперь на лице его сияла торжествующая улыбка.

– Увидал вас в ложе, Андрей Владимирович, и счел долгом зайти, – проговорил он. – Ведь конец мира. Когда теперь увидишься? – скаламбурил он. – Вы не знакомы? Позвольте вам представить моего спутника. Будущий наш пророк. Делаем его редактором газеты…

– Комиссаров, – отрекомендовался тот.

– Пойдемте, – толкнула слегка Александра Васильевича Аня.

Она поднялась и вышла, кивнув головой на поклон графа. Александр Васильевич вышел за нею.

– Вот она, нетерпимость-то, – заметил он ей, улыбаясь. – От людей крайних правых сейчас и скок.

– Нет, не то, – слегка нахмурила она брови. – Конечно, нужно уважать чужие убеждения, но этого графа я выносить не могу. А о том… я что-то читала в историческом журнале. Нехорошее… Надо будет справиться.

– Сделать розыск?

Она смешалась.

– Вот вы всегда так! Помните, теперь время военное; идеалы свободы еще впереди, и нельзя относиться безучастно к врагам.

– Но ведь и меня тогда можно причислить к вашим врагам. Я беспартийный…

Она улыбнулась.

– Вы дикий, но я не теряю надежды сделать из вас анархиста. В вас много для этого задатков.

Ему была приятна эта мгновенно проявившаяся в ней женственность, ее улыбка и даже то, что она считает его почти «своим» по убеждениям.

«Она мне нравится», – подумал он. Но из чувства мужской осторожности постарался сейчас же заглушить эту мысль и спросил:

– Какие же задатки, Анна Андреевна?

– Прямота, самостоятельность, любовь к свободе… и еще… все, кажется, – ответила она, слегка смешавшись. – Еще то, что вы даже партийной дисциплины не хотите признавать.

Он засмеялся.

– А сами зовете меня в партию!.. Куда это летит Пронский? Сергей Петрович! – окликнул он.

– Ну что? Какое впечатление? – спросил тот, здороваясь с Аней. – Я не могу еще разобраться… Что-то ужасно сложное и психологически тонкое. Как выразился один критик, чтобы сразу понять эту пьесу, нужно сначала сойти с ума, и тогда все станет ясно. А вы знаете, что дальше будет? Хотите, расскажу? – И, не дожидаясь ответа, проговорил так же быстро: – Разлад человечества с самим собой. Недостижимость идеала. Революция на Земле и революция, то есть изменение законов тяготения, в сфере. Гибель Земли. Но ее гибель дает жизнь новой планете, на которой через несколько тысяч лет, а, может быть, и десятилетий начнется новая жизнь, не похожая на нашу. Мы ее увидим на сцене.

– И каждый поймет по-своему, – заметил Александр Васильевич. – Анархист, – как царство анархии… Все-таки царство, – заметьте это, Анна Андреевна. Социал-демократ – как… и так далее. Может быть, только граф Дюлер ничего не найдет для себя подходящего.

– Конечно, это будет царство анархизма, – улыбнулась Аня и прибавила, смеясь: – И я «царство» сказала.

– Все равно! На земле царит и, вероятно, долго еще будет царить телец златой! – махнул рукой Пронский.

Спектакль кончился. Долго не смолкали рукоплескания. И когда они, наконец, смолкли, чей-то густой и громкий голос явственно произнес с галереи верхнего яруса:

– Да здравствует анархия!

И эту фразу подхватили громкие сочувственные крики.

После спектакля вся компания – Синицын с женой и граф Дюлер с Комиссаровым – поехали, по старой московской привычке, ужинать в ресторан. Аня отказалась ехать, ссылаясь на усталость и головную боль. Проводить ее домой вызвался Александр Васильевич.

Они пошли пешком. Несмотря на поздний час ночи, улицы были полны народа. С жужжанием проносились вагоны воздушной дороги, шипели автомобили и звонили вагоны трамвая.

Из окна здания «Метрополя», где помещалась редакция газеты «Ночная почта», тянулся к небу светлый луч, и на небе яркими буквами резала глаза роковая фраза:

«Час тому назад депутаты разогнаны силой».

– Думы нет, – сказал он, указывая Ане на эту фразу.

– Я не воображала, что это будет так скоро. Может быть, это начало конца, – сказала серьезно Аня.

– Конца мира? – пошутил он.

– Старого, – ответила она серьезно.

– А вы знаете, мне иногда жаль старого мира, – впадая в ее тон, заметил Александр Васильевич. – Конечно, не бесправия, не произвола, – поспешил он объяснить, увидав в ее глазах удивление, – а старого спокойствия. Жизни для жизни. Как бы вам это объяснить? Вы знаете, что я дикий, как это ни странно в наше время, когда все разделились на партии. Как только я стал сознательно относиться к жизни, меня окружила атмосфера политики. В ней я рос, и теперь вокруг все одно и то же. Дайте же отдохнуть, пожить настоящей жизнью.

Они входили в эту минуту в Александровский сад, тихий и сумрачный, слабо освещенный редкими электрическими лампочками. Недвижно стояли старые деревья, опушенные легким инеем.

– Какой жизнью? – удивилась она.

– Простой… Вот как живут эти деревья, этот снег… Не вертеться на раскаленных угольях политики.

– Мне кажется, что я понимаю вас, – сказала она, подумав. – Сначала это может показаться смешным, что человек отказывается от мысли, от участия в своей судьбе, от всего, что дает политика. Но в ней человек может почувствовать себя несвободным. Так я вас поняла?

– Да, да! – ответил он радостно.

Но она продолжала совершенно неожиданно для него:

– Знаете, это в вас, бессознательно еще, говорит анархизм!

Он удивленно посмотрел на нее.

– Всякий человек, по большей части, по своей природе анархист, – серьезно добавила она. – Только жизнь втискивает его в те или иные рамки, и он привыкает к ним.

В Кремле мелодично зазвонили колокола.

– Старые звуки, – задумчиво произнес Александр Васильевич. – Вот так они звонят много лет, а какие перемены произошли под этот звон. И теперь мы опять на границе новых перемен. Самое быстрое на свете, – это человеческая жизнь. Но следы ее вечны. Да, они вечны!

Он проводил Аню до одного из переулков Пречистенки, где стоял их дом, и простился с нею на крыльце.

– Заходите к нам чаще, – сказала Аня. – Может быть, мне придется обратиться к вам за советом. Не знаю почему, но мне кажется, что из всех знакомых я больше всех могу рассчитывать на вас…

– Ради Бога, – ответил он вполне искренне.

Они крепко пожали друг другу руки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю