Текст книги "Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман)"

Автор книги: Ив. Морской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

X
Бред или правда?

Александр Васильевич привез Аню к себе, вызвал по телефону врачей. Перед тяжелым положением любимой девушки он забыл собственное недомогание.

К счастью, доктора не нашли у нее серьезных повреждений; толпа только смяла ее, но тем не менее ей был предписан полный покой.

– Необходимо отсутствие всякого шума, даже громкого разговора, – сказал профессор, осматривавший больную. – Все зависит от того, насколько ее нервы выдержали это потрясение. При крепком нервном организме она оправится через несколько дней, при худших же условиях…

– Говорите откровенно, – перебил его Александр Васильевич.

Профессор посмотрел на него.

– При худших же условиях, – продолжал он, – возможна нервная горячка.

Аню привели в чувство.

– Она зовет вас, – сказала Александру Васильевичу вышедшая из комнаты больной, недавно приехавшая сиделка.

Александр Васильевич осторожно вошел в свою маленькую гостиную, превращенную теперь в комнату Ани.

Шторы были опущены, сдвинутая в один угол мебель придавала всей комнате странный, опустошенный вид; пахло эфиром, на столе лежали и стояли пузырьки. На подушках кровати он увидел голову Ани с бледным лицом и разметавшимися волосами. Она лежала, как в сиянии, и показалась ему слабой, маленькой и беззащитной, как больной ребенок.

Он почувствовал острую жалость.

Аня лежала с закрытыми глазами; из-под опущенных ресниц медленно скатывались слезы. Она не подняла их, когда он вошел, но почувствовала, что он здесь, и тихо прошептала:

– Александр…

Он подошел к ней, боясь, что разрыдается сам, пересиливая в себе охватившую его жалость.

– Ты спас меня… да? – продолжала она. – Там все кончилось… Какой ужас.

Ее грудь заволновалась.

– Не беспокойте себя… вам это вредно, – прошептала стоявшая у изголовья сиделка.

– Ничего… Скажи мне, много погибло?

Она тихо высвободила руку из-под одеяла. Он понял, что она ищет его руки и осторожно коснулся ее холодных, влажных пальцев.

– Какой ужас, какой ужас, – опять проговорила она.

– Аня, не волнуйся, – заговорил он. – Поверь, все будет хорошо. И никто не погиб. Забудь. Засни, дорогая…

Она опять начала забываться.

Он присел на стул у кровати, боясь высвободить свою руку из ее тонких пальцев, чтобы не потревожить больную. Так прошло несколько минут.

«Она выздоровеет… Она непременно выздоровеет, – почти молитвенно думал Александр Васильевич. – Это будет счастье. Господи, какое это будет счастье!»

Аня вздрогнула и открыла глаза.

– Дикгоф, – проговорила она. – Дикгоф! Остановите корабль.

– Что ты? – испуганно спросил Александр Васильевич.

– Бредит! – делая ему знак, прошептала сиделка.

Аня сжала руку Александра Васильевича и смотрела на него широко раскрытыми глазами, но он видел в них только выражение ужаса. Она не узнавала его.

– Остановите же корабль! Я не хочу! – вскрикнула Аня. – Кровь! Кровь!

– Аня! Очнись, успокойся. Здесь я… Нет никакого корабля, – пересиливая спазму в горле, проговорил Александр Васильевич.

– Корабль… воздушный… Наш корабль… Вот он. Ах! Будет взрыв… Остановите!

Она конвульсивно поднялась на постели, простирая вперед обнаженные руки.

– Я не хочу! Я свободна! Я не хочу с вами! – закричала она. – Корабль «Анархия»… Остановите!

Она упала бы с постели, если бы Александр Васильевич и сиделка не удержали ее. Она еще билась, но уже изнемогая и, наконец, затихла, когда ей на голову положили лед.

Молитвенное настроение пропало; Александр Васильевич испытывал теперь только страх, страх за Аню и какое– то особенное тревожное чувство к ее словам.

«Она бредит, – стояла в нем неотвязная мысль. – Но в этом бреду какая-то правда. Она чувствуется. Корабль „Анархия?“ Неужели анархисты придумали какое-нибудь новое страшное средство для своей „пропаганды действием“, о котором знает Аня?»

И он с тревогой смотрел на успокоившуюся больную, а его воображение рисовало ему таинственный воздушный корабль анархистов летящим над Москвой и сеющим смерть и разрушение, как сказочный дракон, испепеляющий огнем все живое.

Управляемые аэропланы достигли уже в это время широкого применения, особенно в военном деле, а там, где прогресс техники постоянно призывался на помощь разрушителями существующего строя, там могли оказаться новые неизвестные гении, новые изобретатели, подарившие человечеству новое страшное творение их ума, которое должно было бы служить только для человеческого счастья.

«И она сама ужаснулась этого, – думал Александр Васильевич, всматриваясь в успокоившееся лицо уснувшей Ани, – ужаснулась под влиянием только что испытанной ужасной катастрофы. Но ведь это к лучшему!» – мелькнула в нем радостная мысль. Мелькнула и померкла перед ожиданием грядущих неведомых несчастий.

«Бред или правда?» – опять подумал он.

На другой день Аня чувствовала себя лучше, но была еще очень слаба. Опасность горячки миновала.

– Нервы у больной оказались крепкими, – сказал Александру Васильевичу профессор. – Это большая редкость в наш нервный век.

Он уехал, предписав Ане полное спокойствие.

Но Аня в тот же день заставила Александра Васильевича прочесть себе газету. Во всех изданиях были помещены подробные описания катастрофы на Арбате, снимки со сгоревшего здания, с трупов жертв и фотографии некоторых из уцелевших.

Подробности несчастья выплывали перед нею в памяти по мере того, как он читал.

– Как только я увидела Максима Максимовича, – сказала Аня, – я испугалась. Я поняла, что должно случиться что-то страшное. И оно случилось. Но как он ушел из больницы?

– Здесь об этом говорится: его освободила толпа черни, и не только его, но и всех больных выпустили.

Он не сказал, что в «Просветлении» Максима Максимовича описывали, как святого.

– Он жив? – тихо спросила Аня.

– Еще неизвестно. Пока его не разыскали. Погиб тот, кто, пожертвовав собой, спас большинство жизней.

– Это наш, – промолвила Аня. – В организации, вероятно, уже знают его имя. А нас считают человеконенавистниками!

Он хотел спросить ее по поводу ее вчерашнего бреда, но побоялся сделать сейчас этот вопрос и промолчал.

Аня заволновалась.

– Ведь я была не одна, – заговорила она. – Мы были втроем. Мои знакомые… живы ли они? Александр, справься об этом для меня, – прибавила она умоляюще.

– Зачем ты меня об этом просишь? – ответил он с легким укором. – Конечно, я сделаю все.

Она благодарно улыбнулась.

– Съезди в нашу коммуну… Это на Покровке. Я скажу тебе пароль. Там есть часовой магазин Светочева. Взойди туда и скажи потихоньку хозяину или приказчику: «Дик– гоф». Тебя проводят в квартиру. Справься там от моего имени о Горянской, Будкевич и Цорне. Он тоже там был. Скажи, что я жива.

Он наклонил голову, чтобы скрыть свое волнение. Слово «Дикгоф» напомнило ему вчерашнее.

«Бред или правда?» – опять подумал он.

XI
Три веры

Учение анархизма распространилось к этому времени, главным образом, в государствах менее развитых в правовом отношении. И если во Франции, Германии и Англии оставались умственные очаги этого учения, то последователей его насчитывали более всего в Турции, Персии и России.

Люди, в долгой и упорной борьбе отчаявшиеся приблизиться к намеченным идеалам, добиться свободы, покоя и счастья, бросались в крайности и видели спасение в анархии.

Анархизм прививался инстинктивно и, менее научно обоснованный, чем социализм, легче усваивался. Убежденные анархисты видели в социализме злейшего врага, доказывали, что он приведет к еще большему деспотизму над отдельной личностью человека, чем даже монархия, а социал-демократы утверждали то же самое об анархизме и доказывали, что отдельные коммуны анархистов будут продолжать между собой ту же борьбу за жизнь, которую ведут теперь отдельные человеческие личности, и общество придет от этого в полное одичание.

Обе эти партии боролись за господство.

Аня была сначала бессознательной анархисткой. В партию она попала случайно, и ее увлекла проповедь крайнего индивидуализма, ставящая человека в условия ничем не ограниченной свободы. Эту свободу давал только пролетариат, а не реформаторы из класса собственников, и Аня верила, что вожди нового учения разрешат проблемы нищеты народных масс и приведут человечество к полному счастию.

И она, как настоящая анархистка, горячо повторяла, что свобода, собственность, семья и все блага, которыми гордится буржуазное общество, потеряли давно свою сущность и стали бессодержательными.

Что за свобода без счастья, собственность – когда у миллионов людей нет ничего, кроме пары рабочих рук, семья – когда большинство людей не имеют ее?

Александр Васильевич любил прежде посмеяться над Аней, называя анархизм утопией, даже реакционным явлением, каковым его считали социал-демократы. Аня сердилась, доказывая, что, наоборот, социал-демократизм является одной из форм порабощения человеческой личности.

На одном из островов Атлантического океана два года тому назад была торжественно открыта социал-демократическая республика, в члены которой записалось много лиц разных национальностей: тут были и русские, и французы, и немцы, и евреи, и негры…

Называлась республика Карлосией, в честь Карла Маркса, и президентом ее был негр Джон Бич, большой приятель Максима Горького. Денег в республике не было, но ее ярлыки или боны, которыми за обязательный труд обеспечивались жизненные потребности, ходили по всему свету вместо денег и менялись на деньги всеми банкирскими конторами. Ярлыки измерялись рабочими часами и минутами. Всего ниже стоял по курсу русский рубль; за него давали всего пятнадцать рабочих минут.

Банкиры великолепно наживались на учете карлосских ярлыков, и вот это-то распространение их вместо денег анархисты ставили как доказательство реакционности социал– демократизма.

А так как денег везде было очень мало, ярлыками социал-демократов иногда выплачивали даже жалованье правительственным чиновникам.

Буржуазия великолепно сумела примениться к новым формам, возникавшим в жизни…

Александр Васильевич доехал до Покровки по воздушной дороге и скоро разыскал магазин Светочева. За прилавком стоял старик с окладистой бородой и с седыми насупленными бровями.

– Дикгоф, – тихо сказал ему Александр Васильевич.

Старик молча нажал электрическую кнопку; из двери, ведущей во внутреннее помещение, вышел молодой человек в фартуке, которым он вытирал запачканные руки.

– Проводите, – отрывисто сказал ему старик.

– Пожалуйте за мной, – пригласил тот Александра Васильевича.

Они пошли по коридору, спустились вниз и вошли в подвал, заставленный ящиками и старой мебелью. Александр Васильевич начинал удивляться этой таинственности. Впрочем, все скоро объяснилось. Проводник коснулся рукой стены, и перед ними открылась совершенно незаметная потайная дверь, которой начинался подземный ход.

Оба вошли туда, дверь автоматически захлопнулась за ними, и тотчас же на потолке зажглись электрические лампочки. Ход был похож на великолепный коридор в первоклассной гостинице, но только без окон.

Минут десять они шли этим коридором, оканчивавшимся другой потайной дверью. Проводник открыл ее, они снова очутились в подвале, похожем на первый, и переходами выбрались из него в большую комнату, хорошо меблированную, в которой было около пятнадцати человек мужчин и женщин.

Все были незнакомы Александру Васильевичу. Высокий мужчина, с резкими чертами лица, без усов и бороды, одетый в длинный черный сюртук, встал из-за стола, заваленного бумагами, и пошел навстречу Александру Васильевичу.

– Вы из хамовнической коммуны? – спросил он.

– Я прибыл по поручению, – ответил Александр Васильевич и назвал фамилию Ани.

Его проводник в это время уже скрылся; он был один в незнакомом и странном для него обществе.

Но едва он произнес фамилию Ани, его все окружили.

– Она жива? Да? – набросились на Александра Васильевича женщины, среди которых две были моложе Ани.

– Товарищи, подождите! Терпение! – властно сказал им безусый мужчина.

– Да, она жива и вне опасности. Она в моей квартире, – ответил Александр Васильевич, передав господину в сюртуке свою карточку. – Вот мой адрес.

– Дикгоф, – подал ему руку господин. – Вместо всякой карточки вам достаточно, как вы уже убедились, назвать мою фамилию. Но я должен предупредить вас, что за нарушение тайны конспирации наказываются смертью как лицо, проникшее в нее, так и лицо, доверившее тайну.

Александр Васильевич вспыхнул:

– Я не сыщик.

– Никто вас им и не считает. Это предупреждение.

– Простая формальность, – раздались голоса.

Дикгоф сделал жест рукой.

– Я уверен в этом.

– Горянская и Будкевич в больнице, – сказала Александру Васильевичу самая молодая из женщин. – У Будкевич сломана нога. А Цорн погиб. Его убило при взрыве.

– Да, Цорн погиб, – нахмурясь, повторил Дикгоф. – Это был славный товарищ.

– Он бросил бомбу? – спросил Александр Васильевич.

– Я тоже был там.

XII
Сумма в двести часов

Болезнь и содержание Ани унесли порядочно денег; дела Александра Васильевича шли неважно, в делах вообще у всех был застой, и Александр Васильевич увидел себя в необходимости искать денег.

Искание денег было обычным занятием москвичей вследствие страшной дороговизны жизни. Многие носили даже розетки в петлицах сюртуков с надписями: «Взаймы не даю» и снимали их, когда просили взаймы сами. Прибавилось множество налогов; кроме квартирного налога, был налог на кухни, на лиц, держащих прислугу, и даже поговаривали установить налог на всех лиц, имеющих золотые часы и серебряные портсигары. Эти предметы быстро исчезли из обращения. Сахар стоил сорок копеек фунт, а мясо шесть гривен. Вегетарианство поневоле развивалось все более и более.

Слава московских трактиров исчезла, как дым, а замоскворецкие купцы уже не ездили на блины друг к другу. И только кое-где, по медвежьим углам, еще можно было встретить потомков гоголевского Петуха, съедавших два раза в год по поросенку.

Социал-демократы видели во всем этом благоприятные указание на грядущие перемены и на приближение социалистического общественного идеала, но не было ни одной хозяйки, которая бы не жаловалась на жизнь.

Александр Васильевич поехал к Пронскому, но тот сам был без денег, был мрачен, требовал революции и уже не мечтал о храме Аполлону.

– Все равно, разнесут и его! – безнадежно махал он рукой.

– Денег нет, – сказал он Александру Васильевичу. – Впрочем, постой. Блестящая мысль! Едем сейчас к одному знакомому человеку. Он вернулся из Карлосии и заработал там двадцать пять тысяч рабочих часов…

– Это 100.000 рублей? – спросил Александр Васильевич.

– Да, по теперешнему курсу. Рабочий час – четыре рубля.

– Как же ему удалось схватить такую сумму?

– А он был чистильщиком нечистот, ассенизатором. Никто в Карлосии не шел на грязные работы, а придуманные машины не могли обойтись без человека. Он записался в партию и приехал в Карлосию. Тогда туда вызывали желающих принять на себя такие должности и за час работы давали ярлык в двадцать пять часов. Он пробыл там года два и вернулся богачом. Теперь, говорят, цену сбили. А то ведь больше всякого премьер-министра получали!

Человечек, побывавший в Карлосии, оказался простым смекалистым москвичом, сохранившим в себе дух конца XIX столетия. И жил он в деревянном домике с мезонином, похожем на голубятню, чудом сохранившемся в одном из переулков Якиманки. Звали его – Степан Петрович Курицын.

Приятели приехали к Курицыну, когда он только что вернулся с патриаршей службы из Кремля и пил чай с просфорами.

И самовар, и сам Курицын, и его толстая жена, все это напоминало о былом, сытом, купеческом московском обиходе.

Пронский поздоровался и познакомил с хозяевами Александра Васильевича.

– В какой партии теперь, Степан Петрович? – спросил хозяина Пронский.

– В какой? Известно… мы монархисты, – ответил тот.

– А как же в социал-демократы попали?

– Коммерция. Для видимости, все равно, как в гильдию. В Карлосию-то не пустили бы. А теперь, как нам надобности нет, то мы по-старому.

Александр Васильевич с любопытством смотрел на этот новый тип оборотистого дельца, но этот «новый тип» был ему давно знаком.

– Умилительно сегодня патриарх служил, – вздохнул Курицын, с треском отгрызая кусочек сахара. – Сахар-то ноне сорок копеек, а в Карлосии фунт одну минуту стоит, – заметил он. – Анафему сегодня отступникам возглашали.

– Ведь и вы, Степан Петрович, отступник, – ехидно заметил Пронский.

– Что это вы?.. Господь с вами! – воскликнула жена.

– Мы по коммерции поступали, – невозмутимо ответил Курицын.

В деньгах он решительно отказал.

– Не могу-с. Времена не такие… Попробуй-ка вексель ныне учесть? Когда-то вон за тринадцать процентов в тюрьму сажали, а теперь государственный банк восемнадцать сам берет. Какие у меня деньги?

– Так не дадите, Степан Петрович? – спросил Пронский.

– Нет-с. Нет денег! В Карлосию поезжайте, хе-хе-хе! Там заработаете.

– А вы знаете, кто он? – неожиданно спросил Пронский, указывая на Александра Васильевича.

– Нам это все равно-с.

– Анархист.

Степан Петрович поставил блюдечко. Он был смущен и не хотел показывать этого.

– Так, ведь, не экспроприатор же? – заметил он не без робости.

– Александр Степанович, он шутит, – перебил его Александр Васильевич, путая имя.

– Уверяю вас, – стоял на своем Пронский.

– Меня зовут Степан Петрович… Так вы, значит, не анархист? – Он пытливо посмотрел на Цветкова, видимо, не веря его словам. – А сегодня я в Кремле слышал, что появился корабль воздушный анархистов, с крыльями. И как бросят с него бомбу – от целой улицы с переулками мокро становится.

– Страсти какие! – вздохнула жена. – Последние времена настали.

– Как же, это нам давно известно, – продолжал шутить Пронский, – он сам с этого корабля.

– Да будет вам, Сергей Петрович! – рассердился, наконец, Александр Васильевич.

Но, вследствие каких-то неизвестных Александру Васильевичу соображений, Курицын в конце концов дал ему двести рабочих часов под вексель в тысячу двести рублей, нажив, таким образом, пятьдесят процентов.

– Испугался анархистов, – смеялся на обратном пути Пронский. – Как теперь это действует! Все терроризовано! Полиция и жандармы бегут в отставку. Ждут нового закона, карающего трехлетним заключением в тюрьме всякого чиновника, подавшего просьбу об отставке. Иначе некому будет служить. А теперь вон корабль какой-то выдумали.

– Это не выдумали, это правда, – ответил ему Александр Васильевич.

– Правда?

– Такая же, как у меня в бумажнике лежит чек в контору Юнкера на двести рабочих часов.

– В таком случае, дело серьезно, – заметил Пронский.

В тот же день весьма многие видели пролетевшую над Москвой очень высоко гигантскую птицу. Она сделала круг и скрылась на горизонте. А через несколько часов стало известно, что это была вовсе не птица, а управляемый воздушный корабль анархистов.

В Кремле и около всех присутственных мест были поставлены электрические мортиры для стрельбы по новому чудовищу. Город волновался. Многие начали уезжать из Москвы.

XIII
«Политический исправник»

Отъезд Александра Васильевича в деревню замедлился. Он не мог уехать, оставив Аню одну. Правда, она поправилась довольно скоро, но была еще слаба, а теперь настало такое время, когда Александр Васильевич должен был особенно за нее бояться. Воздушный корабль анархистов «Анархия» держал в осаде всю центральную часть европейской России. Говорили про ужасные истребления, которые совершал этот корабль. Бомбы падали с неба на все казенные здания и разрушали их до основания.

В Москве с «Анархии» была брошена бомба в здание военно-окружного суда, но разрушительный снаряд по ошибке попал в соседний частный дом и разрушил его до основания вместе с обитателями. В Москве и везде царила паника, как в осажденном городе. Люди ходили по улицам, то и дело поднимая головы кверху, наталкивались друг на друга, и каждая черная точка на небе повергала их в ужас.

Иногда такой точкой оказывалась простая ворона.

Вагоны метрополитена и трамваев перестали циркулировать, появились, Бог весть откуда, прежние допотопные извозчичьи пролетки, «ваньки», бравшие за конец не менее трех рублей.

– Потому «антихристова птица» появилась, – выставляли они непоколебимый аргумент.

Вся Москва была взрыта. Городская управа сооружала на каждой улице блиндажи, в которых могла бы спасаться публика, домовладельцы сооружали блиндажи на своих дворах, повсюду была проведена электрическая сигнализация, извещавшая моментально всю Москву о появлении страшного чудовища.

В городских блиндажах устраивались ресторанчики и магазины, за которые предприниматели платили бешеные деньги.

Полицейские участки также перебрались в блиндажи. Поспешно строили подземные помещения для тюрем, казарм и судебных учреждений, а также для банков.

Паника царила страшная.

Газеты были полны подробностями о покушениях, произведенных с «Анархии», и описаниями неизвестного воздушного корабля, изобретателем которого называли анархиста Дикгофа.

Бред Ани оказался правдой, но она иначе смотрела теперь на эту «пропаганду действием», которая велась с «Анархии».

– Это ужасно, правда, – говорила она Александру Васильевичу во время горячих с ним споров, – но это так же необходимо, как операция при известных болезнях. Организм заражен, нужно оперировать зараженную часть.

– Так говорит Дикгоф, – иронически добавлял Александр Васильевич.

Аня сердилась, но не могла опровергнуть, что Дикгоф и на нее, как на всю коммуну, имеет огромное влияние.

Правительство вступило в открытую борьбу с анархистами. Введены были снова давно забытые военно-полевые суды, начались аресты. Брали за одну принадлежность к партии. Анархистам пришлось скрываться, и Аня принуждена была переменить имя. По паспорту, который достал ей Александр Васильевич, она называлась московской мещанкой Елизаветой Васильевной Прибыловой.

Она оставалась жить в квартире Александра Васильевича; на этом настоял он сам. Во-первых, она не настолько еще окрепла, чтобы приниматься за работу в редакции, да и газета, в которой она служила, была закрыта, а во-вторых, в квартире Александра Васильевича ей было безопаснее. Его знали как человека внепартийного. Несмотря на тревожное время, на то, что по вечерам опасно было выходить на неосвещенную улицу, в маленькой квартирке Цветкова было тепло и уютно. Аня хозяйничала, хотя сама посмеивалась над ролью буржуазной хозяйки, но само ее присутствие успокаивающе действовало на Александра Васильевича.

Однажды вечером они вдвоем мирно пили чай, как в передней раздался звонок.

– Кто бы это мог быть? – удивился Александр Васильевич, но встал и пошел отворять.

Едва он открыл дверь, как в переднюю ворвалась плотная фигура в черном меховом пальто.

– Саша, ты? – проговорила фигура. – Не ожидал? – И заключила его в объятия.

– Дядя!

– Он самый. Не ожидал? И я не ожидал. Удивляешься? Сбежал, братец… теперь нелегальный… политический… Три года тюрьмы за отказ от службы, да года четыре за бегство…

Он служил исправником в одном из уездов.

– Что так?

– После расскажу, устал, – проговорил экс-исправник, снимая пальто. – Веди меня куда-нибудь.

Александр Васильевич привел его в столовую и познакомил с Аней.

– Беглый исправник Спиридон Аркадьевич Цветков, – представился он, щелкнув по привычке каблуками.

Сели к столу.

Исправник выпил сначала три стакана чая, и тогда, наконец, получил способность говорить.

– Три дня к вам от Серпухова ехал, – сказал он. – Три дня! Железная дорога не работает из-за этой проклятой «Анархии», везли ночью, на лошадях. В Царицыне сидел сутки. Содрали пятьдесят рублей.

– Отчего же ты сбежал? – спросил Александр Васильевич.

Аня с любопытством рассматривала этого нового беглеца.

– Как отчего, мой друг? – удивился исправник. – Многие бегут. Побежишь, когда в отставку не выпускают, а на тебя сыплется и сверху и с боков. В нашей губернии сбежали уже три уездных губернатора, шесть полевых губернаторов и с дюжину исправников, считая и меня.

Уездные губернаторы заменили к тому времени уездных предводителей дворянства, а полевые губернаторы – земских начальников.

– Невозможно стало служить – и сбежал. Все бросил…

– Из-за «Анархии»? – улыбнулась Аня.

– Из-за нее-с, сударыня. Занимался сначала проектами об истреблении этого пагубного сооружения, а потом пришлось не под силу. И в тот самый день, как решил я бежать и лошадей себе уже приготовил, пролетело над нашим городом это чудовище. Низко… Людей на нем видел-с. И не стало больше моих сил…

Ты знаешь, – обратился он к Александру Васильевичу, – сын Володя социал-демократом сделался и уехал к Карлосию, дочь Вера в революционерки записалась и теперь в Петербурге. Был я бобылем, ну, а теперь и нелегальным сделался, – развел он руками. – Тридцать лет службы пропало!

– Что же вы намерены делать? – спросил его Александр Васильевич.

– Переменю имя и буду основывать свою партию. Усы сбрею… За границу бежать – там еще хуже…

– Это тоже закон новой партии усы брить? – пошутил Александр Васильевич, заставив улыбнуться Аню.

– Какой закон? Необходимость… Чтобы «шпики» не узнали. Каково? Исправник – и скрываться принужден… – Он тяжко вздохнул. – Наше положение нового Щедрина требует… А партия – это совсем другое. Есть у меня в Москве один знакомый, такой же, как и я, горемыка, беглый полевой губернатор, так мы с ним новое политическое учение выдумали.

– Вот как!

– Да-с! – Он хитро улыбнулся. – Отчего же мне, с позволения сказать, и не выдумать своей новой политической системы, если я насквозь пропитан этой политикой? Моя система есть нечто среднее между монархизмом и социализмом. Но так, что будут все довольны… Да-с! Мы разрешили… как это?.. Проблемы нищеты народных масс. Одним словом, полная гармония.

– Полицейский социализм? – спросила Аня не без иронии.

Исправник посмотрел на нее одним глазом.

– Нет-с, многоуважаемая гражданка, вы ошибаетесь. Полицейского социализма не может быть, ибо полиция есть ограждение… рамки. Социализм же есть нечто необъятное и по своей необъятности зловредное. Мы взяли из социализма лишь некоторые указания. Маркс раскостил капитал, – но чем обжегся, тем и лечись. В нашем учении базу составляет именно капитал. Правительство является распределительным органом и, при помощи полиции, выплачивает всем подданным жалованье сообразно их труду. Уплата производится ассигнациями, а золото сосредоточивается в государственном банке. Лентяи лишаются жалованья. Полиция следит за трудом всех. Расценка жалованья идет по градации: крестьянину довольно и пяти рублей в месяц.

– Ну, а чем же собираются подати? – спросила Аня.

– Хе-хе-хе… И это не забыто. Натурой-с. Зерном, мехами, хлебом… Как древняя дань. У кого ничего нет – работай. Работай на государство, подлец!

– Так это и теперь делается, – заметил Александр Васильевич.

– Разница. Теперь берут, потому что не платят добровольно. Тогда будут отдавать по закону. Плоды трудов своих. Но разница в чем? Не будет голодных. Все будут обеспечены, не будет и волнений. Крестьянин удовольствуется малым клочком земли, ибо с малого клочка и брать будут немного, не требуется никакой социализации.

– Ну, а что же будут делать с данью? – спросила Аня.

– Продавать. За границу-с. На золото. Отдавать по расценке в погашение государственного долга. Найдут, что сделать.

– А как с народным образованием? – спросил Александр Васильевич, улыбаясь над этим нелепым проектом.

– Для всех дозволено, но не обязательно. Полная свобода. Академии во всех уездных городах при полицейских управлениях.

Аня и Александр Васильевич разразились хохотом. Не смеялся только исправник. Он смотрел по очереди то на одну, то на другого и, наконец, не выдержал:

– Над чем же вы смеетесь? По-вашему, раз человек носит или носил полицейский мундир, так он и не думает ни о чем, кроме своей службы? Ошибаетесь, господа. Убеждения могут быть различны, – не спорю, но разве в моих взглядах больше утопии, чем в социализме или анархизме?

Он начинал сердиться, но Александр Васильевич его успокоил.

Дядя-исправник ночевал в столовой, а на другой день сбрил усы и перебрался к беглому полевому губернатору.