Текст книги "Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман)"

Автор книги: Ив. Морской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

III
Волнения

На другой день газеты были полны подробностей о роспуске Думы. Так как депутаты не пожелали уйти из здания добровольно, туда были введены войска. Тогда депутаты уступили силе и удалились, предварительно заявив протест. Председатель Аладьин не пожелал встать со своего кресла, и его на кресле торжественно вынесли на улицу, где он встал и потребовал себе пальто.

Ему принесли и пальто и шляпу.

Представители крайних партий собрались в частном доме, на Песках, а кадеты, по обычаю, отправились на финляндский вокзал. Но движение поездов было остановлено, и уехать им не удалось.

Премьер-министра приезжали поздравлять с удачным окончанием сложного дела, но в Петербурге, в чиновничьих кругах, уже все были уверены, что решить дело было очень просто.

– Разрешить его так мог бы любой околоточный.

Но и те, кто поздравлял, и те, которые говорили, не знали, что вопрос не окончен, а только начинается.

По всей России начались митинги. Полиция разгоняла их, но, разогнанные в одном месте, они собирались в другом. Образовались невидимые митинги переговорщиков по беспроволочному телефону, снабженному микрофоном с рупором. Прибор, поставленный в комнате, отчетливо передавал слова, произнесенные перед другим прибором, с одного конца Москвы на другой и даже из города в город. Составлялись митинги, участники которых находились в один и тот же час в Петербурге, Москве, Рязани, Новгороде, Киеве и других городах.

Можно было бы видеть какого-нибудь горячего оратора, раскрасневшегося и жестикулирующего перед прибором совершенно одиноко в своей комнате.

Полиция ухитрялась прерывать эти митинги с помощью своих аппаратов, вмешивалась в прения, путала их, записывала стенографически речи, но прекратить эти митинги не могла.

Бывали случаи, что социал-демократический оратор, жестикулировавший и горячо доказывавший свои взгляды перед аппаратом, вдруг совершенно неожиданно получал от него:

– Все это вздор и ерунда!

– Откуда возражают, товарищ? – недоумевал оратор, находящийся в Москве.

– Из Киева. Товарищ, – да не твой.

– Кто говорит? – уже озадаченно спрашивал оратор.

– Агент охранного отделения.

И аппараты замолкали.

Появились аппараты, бранившиеся неприличными словами, и участники «одиночных собраний» всегда должны были находиться в приятном ожидании получить комплимент.

Появились слухи о возможности введения военного положения и о запрещении установки в частных домах аппаратов беспроволочного телефона. Это техническое усовершенствование сбивало с толку и с ног полицию.

В день роспуска Думы на анархистов ополчились две старые московские газеты: «Русские ведомости» и «Московские ведомости». Последнюю газету редактировал Бартенев, двадцать лет тому назад бывший членом московского комитета по делам печати. Газета требовала смертной казни анархистам и введения военного положения; приводились выдержки из их манифеста. Грингмут, принявший монашество и находившийся в Почаевской лавре в сане архимандрита, прислал по телеграфу свое благословение.

«Русские ведомости» писали: «Государственная Дума разогнана, и теперь, более чем когда-либо, мы должны быть настороже гражданской свободы. Но мы не должны увлекаться и дать себя завлечь представителям крайних анархистских партий, видящих в данном моменте удобный случай. Мы согласны теоретически считаться с анархизмом, но не можем не осуждать его призывов к пролитию крови».

Смертной казни анархистам здесь не требовали.

Театральная площадь была запружена народом, который тщетно старались рассеять чины полиции в касках и с тростями. Они не запрещали митинга, но не разрешали «занимать площадь и мешать по ней движению».

– Казаков бы сюда, – говорил старый полицейский чин другому. – Живо бы…

– Будут и казаки, – утешал его тот.

В толпе во многих местах странные личности то и дело «смотрели часы», а в одном месте полиция арестовала-таки анархиста, который требовал «отмены законов, потому что из них вытекает произвол». Толпа слушала его, а потом слушали оратора-трудовика, который видел проявление особого гражданского мужества в том, что председатель заставил вынести себя на улицу в кресле.

Аня утром сказала Цветкову по телефону, что будет на митинге, но Александр Васильевич тщетно искал ее в пестрой толпе, запрудившей площадь. Раздавались прокламации различных партий и отдельные номера газет, некоторые из которых вышли только сегодня. Пестрели названия: «Анархист», «Борьба», «Динамит», «Пролетарий» и другие.

Местами над головами толпы колыхались красные, черные и зеленые знамена.

У ступеней фасада Национального театра какой-то бледный господин, сидевший на плечах двух дюжих рабочих, говорил речь.

– Товарищи! – кричал он хриплым голосом. – Сегодня у нас нет настоящего правительства! Сегодня мы делаем первый шаг к осуществлению нового свободного строя, имя которому – анархизм. Что же такое анархизм?

– Законы хает… Известно что! – заявил рядом с ним человек в чуйке. – Долой его! – И закричал, приставив руки к губам рупором: – Да здравствует конституция!

– Ура! – кричали где-то в отдельной кучке.

– Анархизм, в противоположность социализму, – кричал бледный человек, – направлен против принудительного порядка вообще! Но это не значит, что анархизм идет против всякого порядка… Естественная свобода и гармония человеческой жизни…

Ему не дали продолжать, потому что в кучке собравшихся людей возле него были ораторы из других партий, и здесь скоро заговорил социал-демократ.

Здесь Цветков случайно столкнулся с Аней. Она была возбуждена. Глаза ее блестели.

– Вот где сила! – сказала она, восторженно показывая рукой на толпу. – Сегодня иначе дышится! Сейчас какой– то студент говорил речь, цитируя ее стихами из «Бури»…

В это время в толпу медленно въехал автомобиль, на котором блестел рупор граммофона. И тотчас раздались громоподобные звуки. Читалась целая прокламация анархистов, призывавшая к вооруженному восстанию. Ненавидя насилие, вожди партии допускали его для завоевания действительной свободы.

– Но ведь это компромисс! – сказал Ане Александр Васильевич, но она ничего не ответила ему. Жадно, раскрасневшись, она слушала эти громоподобные слова.

На автомобиль, взявшись за руки, дружно и энергично надвигался отряд полицейских, человек в десять, но толпа окружила его кольцом и не допускала. Тогда те пустили в ход палки. Их отняли и переломали.

Митинг окончился сам собой.

Проводив Аню домой, Александр Васильевич вернулся к себе с целью заняться делами. Он был юрист и вел дело одного торгового общества. Но деловые мысли не шли в голову. Он думал об Ане.

– Она мне нравится. Правда, я не чувствую себя сумасшедшим от любви, но это любовь, несомненно. И что лучше: страсть или привязанность? Но ее нужно заставить выйти из партии. Непременно. И чем скорее, тем лучше.

Эта мысль успокоила его. В успехе он не сомневался.

В тот же день анархистами была брошена первая бомба в полицейский участок. Пострадали два дворника, сторож, околоточный и четыре писца. Пьяного, сидевшего за решеткой, разорвало на части, равно как и бомбометателя.

Это был первый удар.

IV
Тревога

Кабинет начальника охранного отделения представлял из себя целую физическую лабораторию. И на столе и на стенах помещались особенные приборы с небольшими экранами, на которых, посредством электричества и опять того же радия, можно было видеть происходившее на расстоянии. Аппараты беспроволочного телефона позволяли все слышать. Начальник охраны мог, сидя в своем кабинете, наблюдать за всем городом. Этими приборами были соединены с охранным отделением все общественные места, гостиницы и даже частные квартиры, за которыми устанавливалось наблюдение. Для этого, по соглашению с хозяином дома, в квартире производился ремонт, и где-нибудь, у крючка для лампы, у отдушника печи, незаметно закладывался особый электрорадиальный элемент. Не нужно было никаких проволок, и жители квартиры, сами того не зная, оказывались в фонаре, а за интимнейшими подробностями их жизни следило недреманное око.

Само собой разумеется, что крайние партии не так-то легко попадались в западню и, заняв квартиру, прежде всего производили в ней тщательный ремонт и обыск. У обеих сторон было одинаковое оружие.

Сегодня работали почти все аппараты. Сам начальник сидел за столом, а за особыми конторками помещались его помощники. Пускавшиеся в ход телефоны-фонографы то и дело бросали в воздух фразы и крики с металлическим оттенком, который придавал человеческим голосам рупор. Тут были и отрывки речей ораторов, и революционные песни, и просто городской шум, и музыка, игравшая в каком– то дневном театрике.

– Настроение резко меняется, – заметил один из помощников. – Идет огромный митинг на фабрике Прохоровской мануфактуры.

Он нажал кнопку, и на экране тотчас обрисовались кирпичные стены фабрики и закопошились маленькие фигурки людей, занявшие весь двор. Раздалась речь оратора.

Начальник досадливо махнул рукой:

– Бросьте вы социал-демократов… Нам нужно следить за анархистами. Опасность с их стороны… Поняли?

Голос социал-демократа оборвался; погасла картина на экране. Чиновник казался сконфуженным.

– Об этом митинге я знал еще вчера, – уже легче заметил ему начальник. – Там есть кому следить.

– Конспиративная квартира № 177, – заявил другой помощник. – Аппарат работает.

– А, вот это интересно, – заметил начальник. – Это анархисты. Жаль, что с этим номером нет телефонного сообщения… Ну, ничего, посмотрим.

Он подошел к экрану, возле которого стояли уже трое агентов.

Перед их глазами была небольшая комната, в которой, вокруг стола, сидели шесть человек. Двери были закрыты, на окнах спущены толстые занавески, и потому горела электрическая люстра.

– Надо непременно устроить телефонное сообщение с этой квартирой, – нахмурившись, сказал начальник. – Знаете ли вы собравшихся?

– Трое неизвестны. Очевидно, это приезжие, – ответил один агент. – Завтра мы будем знать, кто они такие. Остальные известны: двое студентов и дочь Синицына, Анна Андреевна…

– Гмм… Дочка Андрея Владимировича?

– И недурненькая, – осторожно заметил другой агент.

– От такого-то богатства, – вздохнул третий, – да в анархизм! Жить бы в свое удовольствие…

– Над всеми этими лицами установить наблюдение, – оборвал этот разговор начальник.

У генерал-губернатора был в это время с докладом градоначальник.

Генерал-губернатор, из строевых генералов, назначенный в эпоху либеральных веяний, когда достигнутые порядок и спокойствие казались прочными, смотрел на свою должность, как на почетную синекуру, и сильно был взволнован тревожным моментом и словами градоначальника. Последний, из армейских офицеров, начал свою карьеру двадцать лет назад, вызвав на дуэль думского депутата, и тем обратил на себя благосклонное внимание. Во всяком случае, это был человек энергичный и честолюбивый. Нерешительность генерал-губернатора казалась ему непростительной.

– Военное положение необходимо. Я еще раз докладываю об этом вашему высокопревосходительству и о том же говорил сегодня по телефону в разговоре с министром.

– И взгляд министра на это?

– Мое мнение таково, что военное положение будет введено по всей России, – пожал плечами градоначальник.

– Значит, это пойдет помимо меня?

– Важно, чтобы в Москве военное положение было объявлено как можно скорее, – внушительно заметил градоначальник. – Центральная организация анархистов не в Петербурге, а здесь. Необходимо изъять из употребления беспроволочный телефон.

– Итак… это необходимо, – проговорил генерал.

– Этого требует благо России, – внушительно заметил градоначальник.

Этот разговор велся вдвоем, с глазу на глаз, но тем не менее, скоро во все газеты проник слух, что в Москве будет введено военное положение. Всеми крайними газетами обоих направлений этот слух встречен был с радостью, конечно, противоположного свойства.

– Итак, война объявлена! – радостно приветствовал этот слух «Динамит».

Газета «Борьба» свой лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» напечатала красной краской.

Александр Васильевич два дня не мог встретиться с Аней: он два раза был у Синицыных и оба раза не застал ее дома. Его начинало беспокоить это отсутствие.

– Куда может бросить ее это увлечение? – думал он. – Она способна на самопожертвование в своем порыве.

Ему вспомнилось прекрасное стихотворение в прозе Тургенева, посвященное русской женщине:

 
«И тяжелая дверь захлопнулась за нею».
 

– Неужели она захлопнется и за Аней?

Он нервничал, пробовал было себя убедить, что ему нет никакого дела до этой девушки с синими задумчивыми глазами, но тотчас же это лицо с синими глазами воскресало в памяти, и мысли принимали другое направление: в них была она.

Это было мучительное состояние. На него находили минуты, когда он мог бы обрушиться на нее с резкими упреками, с горькими словами, а за этими минутами приходили другие, когда он мог бы расплакаться, встретив ее.

Александр Васильевич сидел дома. Его никуда не тянуло.

Безмолвный телефон, висевший у него в кабинете, дразнил его. Аня часто говорила с ним по телефону, и вот уже два дня нет призывного звонка.

Раздался звонок в прихожей. Он вздрогнул. Неужели Аня? Она иногда навещала его экспромтом. Но это была не она, а Пронский. Он был весел и оживлен.

– Заваривается каша! А вы хандрите? – весело заговорил он, усаживаясь к столу. – В такое кипучее время – и хандрить! Вот что значит не принадлежать ни к одной партии!

– Вот эти-то партии мне и надоели, – желчно заметил Александр Васильевич. – Раскололась вся жизнь.

– Относитесь к жизни объективнее и наблюдайте. Ведь так много нового и интересного. Вот хотите, съездимте вместе к масонам. У меня там есть знакомые…

– А вы к демонистам имеете доступ?

– Могу найти…

– Так вот, устройте нам вход вдвоем.

Он вспомнил… Об этом просила Аня.

– Хоть бы женщин не втягивали в эту борьбу, – с досадой проговорил он.

– Ого, какой вы ретроград! Да вы знаете, что роль женщин в освободительном движении ничуть не ниже мужской… Женщины прямолинейнее, а потому, может быть, и смелее. Вспомните, сколько женских жизней унесло и освободительное движение и так называемая «эпоха русского парламентаризма».

Опять раздался звонок. На этот раз это была Аня. Не снимая верхней кофточки, она быстро вошла в комнату.

– Вы сердитесь? Да? – сказала она Александру Васильевичу, крепко пожимая ему руку. – Сама звала вас и сама же пропала? Здравствуйте, Сергей Петрович, – поздоровалась она с Пронским.

Тот с улыбкой смотрел на перемену, происшедшую с Александром Васильевичем.

«Влюблен, влюблен, как мальчик», – подумал он, фразируя Онегина.

Аня, не снимая кофточки, присела к столу.

– Я потом все вам расскажу, – заговорила она. – Не было ни минуты свободной. Вчера даже не ночевала дома. Понимаете, работы теперь по горло…

Александр Васильевич любовался ее оживлением.

– Бросьте вы ваших анархистов, – сказал он тихо.

– Бросьте?.. Но к кому же идти? К тем, которые только играют словами, но не способны ни на настоящую борьбу, ни на самопожертвование? Или к тем, которые еще верят, что приведут родину мирным путем к «возможному преуспеянию»? Полноте! Те, которые жаждут настоящего дела, все давно уже отшатнулись от них влево.

– Так ли это? – спросил он тихо…

Аня засиделась, хотя и говорила, что торопится домой.

Пронский ушел, обещав устроить посещение храма демонистов. Спохватилась и Аня.

– Так поздно! Нужно идти домой!

– Я вас провожу, – предложил он.

– Нет, не нужно. Садитесь и работайте. Вы сегодня кислый.

– А вы меня не мучьте, – вырвалось у него полушутливо, полусерьезно.

– Я? Вас?

Она поняла и слегка покраснела.

– Не говорите глупостей. Человек мучит себя только сам. Вот так! Будьте паинькой!

Она сбежала с лестницы и крикнула ему уже снизу, с полуосвещенной площади:

– Позвоните мне завтра в телефон!

Дверь хлопнула. Она ушла.

V
Разрыв

В великолепно обставленном кабинете Андрея Владимировича Синицына сидел граф Дюлер. Оба курили сигары.

– Слава Богу, наконец-то введено военное положение, – говорил граф. – Теперь будет хоть какой-нибудь порядок. Я всегда говорил, что виной всему и у нас, и в Европе – это парламентаризм, а вовсе не обострение социальных условий. Теперь всякому хочется если не в министры, то хоть в депутаты… С суконным рылом в калашный ряд…

Он тихонько засмеялся, наблюдая, какое впечатление произвели на хозяина его слова.

Тот молчал.

– На все успели насмотреться, – продолжал граф. – Были и у нас министры из купцов, председатели Думы – из наборщиков, городские головы – из рабочих… Чего еще нам нужно? Я сам, по убеждениям, больше демократ, но нельзя же на все класть грязную лапу. Западноевропейские говорильни тоже доказали свою несостоятельность. Это очевидно. Потому-то я и говорю, уважаемый Андрей Владимирович, что все наше спасение в возвращении к старому режиму, конечно, с некоторыми изменениями…

– Как же вы этого добьетесь? – спросил Андрей Владимирович. – Двадцать лет вы, господа, не могли выбиться из третьих и даже четвертых ролей.

Графа немного передернуло.

– Потому что правительство было обмануто кадетами. И вот видите, к чему это привело: к анархии! Теперь правительству можно опереться только на нас… Если и новая Дума окажется такой же, какими были десять первых, то так называемой русской конституции скажут аминь.

– Но зачем же тогда объявлены выборы через пять месяцев?

Граф пожал плечами.

– Еще один, последний опыт. Я глубоко верю, что все спасение России – это возвращение к старому режиму. Всякий сверчок должен знать свой шесток. Страна – это фабрика; государственность – это внутренний на ней распорядок. На фабрике должен быть хозяин, директора, бухгалтеры, конторщики, сторожа и мастеровые, приставленные каждый к своему рычагу. Фабрика станет, если все мастеровые захотят в директора. Это – абсурд. Так и в государстве.

– Это я понимаю, – слегка улыбнулся Андрей Владимирович.

– Тогда идите к нам! – воскликнул граф. – Мы за порядок, а вы, Андрей Владимирович, вы – один из представителей той силы, которая до сих пор может двигать горами.

– Это вы насчет денег?

– Без них ничего не сделаете.

Андрей Владимирович помолчал.

– Денег я вам, пожалуй, дам, – сказал он, наконец, – немного… пока.

«Дашь много, – подумал граф. – Я еще тебя удивлю».

Он молча, в знак благодарности, наклонил голову… И продолжал:

– Я оптимист. Это спасало меня в минуты поражений. Двадцать лет поражений. Но теперь я смотрю на начавшуюся смуту глазами полководца, который долго отступал. Анархия, – это наша союзница. Она уничтожит все и поглотит самое себя.

Останемся только мы. Я верю в общемировую роль России. Она призвана спасти Европу от этой гидры.

Во Франции опять будет король, – продолжал он почти с пафосом. – Какой музыкой звучат эти слова: при французском королевском дворе! Маркизы… старый Тюльери…

Он полузакрыл глаза. Он мечтал.

– Ну что же, начинайте! – сказал Андрей Владимирович не то сочувственно, не то презрительно.

– И начнем. У нас найдутся люди. Нашим союзником будет даже Дух земли, который даст нам миллионы крестьянства…

– Это как же? – удивился Синицын.

– Очень просто: мы припугнем мужичков наделением евреев землей.

– Ловко, – сказал, помолчав, Андрей Владимирович.

– Всякое оружие хорошо в борьбе! Ведь эта гидра разрушает даже семью. Я должен вас предостеречь, уважаемый Андрей Владимирович: ваша дочь…

– Что? – отрывисто спросил Синицын.

– Она под наблюдением охранного отделения. Я знаю это из верных источников. Она принадлежит к опасной фракции анархистов… Ее могут арестовать.

Синицын был поражен. Он сам называл свою дочь революционеркой, но, откровенно говоря, был убежден, что это все наносное, жертва моде, и у Анны природный здравый смысл не допустит ее впасть в ошибку.

– Анна – анархистка?

– Увы! – вздохнул граф. – Кто не делает ошибок в молодости!

Синицын был спокоен, но в нем поднималось холодное и жесткое чувство против дочери.

Аня была дома вечером, когда в комнату вошел отец.

Он никогда почти не заходил к ней: холодное отношение к домашним было отличительной чертой Синицына; с дочерью он был всегда далек.

Аня читала книгу и удивленно взглянула на отца.

Тот подвинул стул и сел.

– Я должен с тобой поговорить, – сказал он. – Про тебя идут дурные слухи.

– Дурные слухи… Про меня? – покраснела Аня.

– В один прекрасный день тебя могут арестовать. Согласись, что это не доставит особенного удовольствия ни мне, ни матери.

Аня молчала.

– Я не вмешивался до сих пор в твои убеждения, надеясь на твой здравый смысл. Но оказывается, что я слишком понадеялся. Ты скомпрометировала себя, связавшись с этими анархистами. Я не понимаю, чего тебе нужно? – продолжал он, с недоумением разводя руками. – У тебя прекрасная комната, электричество, все нужное и пятьдесят рублей в месяц на карманные расходы! Ты не подумала, что можешь лишиться всего этого?

– Да… я не думала, – вся пунцовая, ответила Аня.

– Именно, ты можешь лишиться. В первый раз я пользуюсь правом отца и запрещаю тебе всякую политику!

– Это насилие! – вырвалось у Ани.

– Что?! – нахмуря брови, произнес Синицын.

– Я не согласна. Я уеду от вас! – твердо произнесла Аня.

Глаза их встретились, но Аня не опустила своих.

«Решительный шаг! Свобода!» – проносились в ее голове обрывки мыслей.

Синицын пожал плечами, встал и вышел.

«Одумается», – решил он. Он все еще надеялся на «здравый смысл» Ани.

Через полчаса в квартире Александра Васильевича затрещал телефон. Цветков сразу узнал голос Ани.

– Меня выгнали из дома. Полный разрыв, – говорила она. – Отец уехал, а мама плачет и заперлась. Впрочем, может быть, теперь и не плачет. Можно мне со всем моим скарбом приехать пока к вам, а потом мы вместе пойдем искать мне комнату?

– Располагайте мной и моей квартирой, как вам угодно! – ответил он. – Жду!

И поймал себя на том, что беда Ани лично для него – счастливое происшествие.