Текст книги "Анархисты будущего (Москва через 20 лет. Фантастический роман)"
Автор книги: Ив. Морской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
VI
Среди «настроений»
На другой день Аня жила уже на «собственной» квартире. Это была маленькая комната в одно окно, в которой едва устанавливались комод, кровать, стол и три стула. Александр Васильевич пришел в ужас от этой комнаты, но Аня настояла на том, чтобы ее нанять. Комната по существующим ценам стоила недорого, всего двадцать рублей, хотя была в восьмом этаже. Впрочем, подъемная машина заставляла не замечать этой вышины.
Зато из окна открывался великолепный вид на Москву во всем ее смешении современности с остатками старины и башнями Кремля, точно часовыми вокруг старинных соборов и дворца императора.
Рядом с комнатой Ани жил другой квартирант, пожилой человек, который открыл дверь и с любопытством смотрел на новые лица.
– Это наш Максим Максимович, – назвала его хозяйка квартиры. – Он немного нездоров, но это чудеснейшая личность.
Она тихонько показала Александру Васильевичу на лоб. И когда они втроем стояли у окна, любуясь видом Москвы, Максим Максимович тихонько вошел в комнату и представился, пожав руки Ане и Цветкову.
– Отставной капитан Лапшин… Болен родиной…
Александр Васильевич только теперь рассмотрел его лицо, желтое, изможденное, с лихорадочно блестящими глазами.
– Нанимаете комнату у Дарьи Яковлевны? – спросил Лапшин. – Отлично. Будем жить по соседству. Вместе ждать общей гибели…
– Да будет вам, Максим Максимович, – шутливо заметила ему хозяйка, – с вашей-то гибелью!
– Все погибнем, Дарья Яковлевна, все! Не на кого опереться родине! – торжественно заговорил сумасшедший. – Нет у нас ни одного класса, ни одного сословия с потребностью созидать, а не разрушать! Народ… он испорчен снизу и доверху! Мы – вырождающаяся нация! Что у нас? Одни стихийные взрывы! И будет общий стихийный взрыв, и все погибнет. Все! Конец мира!
Он протянул вверх руку, и эта рука тряслась, а на глазах показались крупные слезы.
Хозяйка увела его из комнаты.
– Анна Андреевна, здесь вам нельзя оставаться, – сказал Александр Васильевич. – Этот сумасшедший…
– Хозяйка мне говорила, что он очень тихий, – ответила Аня. – Беспокоить он меня не будет. Наоборот, это будет создавать известное настроение, будить энергию.
Александр Васильевич не стал спорить. Комната была нанята.
Прошло несколько дней. Александр Васильевич почти каждый день бывал у Ани или она у него. Несколько раз они вместе обедали. В нем все более и более крепло чувство привязанности.
Но после того полунамека, полуобъяснения, когда он провожал Аню из своей квартиры, Александр Васильевич ни разу не обмолвился о своем чувстве. Между ними установились простые, братские отношения. Вместе с нею Александр Васильевич чувствовал себя легко и спокойно, но зато у себя, в одиночестве, его все чаще и чаще начало посещать мрачное настроение. Тогда он вспоминал Максима Максимовича и его слова об общей гибели.
– Не схожу ли и я с ума? – иногда с ужасом задавал он самому себе вопрос. Ему начинало иногда казаться, что и вокруг все сумасшедшие. Он просматривал газеты всех направлений, и в этом хаосе различных статей и воззваний, во всей этой партийной тактике открывал одно общее, что связывало вместе всех этих пророков и политиков разной окраски.
Это общее – было настроение тревоги.
«Все говорят об общем благе, – думал Александр Васильевич, – и у всех оно различно. Общее благо никогда не будет действительно „общим“. Теперь нужна была бы беспартийная газета, высоко поставившая обновление человеческого духа и уважение к человеку. Впрочем, что бы она могла сделать?»
Его охватывал ужас бессилия перед стихией, ужас бессилия отдельной личности перед порывом масс.
Он понимал, что от этого можно сойти с ума.
Александр Васильевич начал было писать большую газетную статью, но бросил ее на половине. Все равно ни одна газета ее бы не напечатала.
Так прошло еще полторы недели.
– Вы знаете, – сказала ему Аня, – у нас пропал Максим Максимович!
Он был в гостях в ее крошечной комнате. Они собирались вместе осмотреть выставку картин.
– Пропал? – удивился Александр Васильевич. Он уже успел привыкнуть к этому меланхолику.
– Да! уже три дня! Хозяйка заявила в полицию! И как странно: все его платье здесь, он ушел в халате, а накануне сам смастерил большой деревянный крест…
– Его давно бы следовало отправить в больницу, – заметил Александр Васильевич. Ему было неприятно, что это исчезновение расстроило Аню.
Спустившись по подъемной машине, они наняли автомобиль и поехали на выставку.
На улицах было обычное оживление, но как изменилась за это время Москва! Полицейские стояли на постах по двое, и уже не с прежними тростями, а с вновь изобретенными электрическими револьверами, от которых батареи в виде патронных сумок прикреплялись к поясу. Такой револьвер мог выбросить до двухсот электрических искр, – по двадцати в секунду, – и действие их было одинаково с ударом молнии.
Недавно городовой выстрелом из такого револьвера убил анархиста, бросившего бомбу, и той же искрой расщепило и повалило телеграфный столб.
Не было сборищ на улицах, прохожие молча и сосредоточенно спешили по своим делам.
Выставка помещалась в залах Исторического музея. Устроило ее новое общество художников, носившее название «Союза ясновидящих».
Уже зажглось электричество, когда Аня и Александр Васильевич вошли в первую залу.
На первом полотне была изображена лиловато-мутная дымка и ярко-светлая точка посредине, похожая на огненный зрачок. Нужно было долго, пристально смотреть в этот зрачок, и тогда, по словам критиков, воображение художника гипнотически передавалось зрителю, и он «начинал видеть» образы, реально не переданные на полотно.
Называлась картина «Воплощение Духа».
Аня и Александр Васильевич до слез смотрели на огненный зрачок, но воображение автора не передавалось им. Впрочем, Александру Васильевичу показалось, что он видит голову турка или армянина в феске.
Публики было мало.
Александр Васильевич и Аня, перебрасываясь короткими замечаниями, проходили мимо полотен, почти не останавливаясь перед ними. Одно из полотен было поставлено к зрителям обратной стороной. Эта картина называлась «Загадка».
В последней зале было совсем пусто. Аня присела отдохнуть.
– Знаете, что, по-моему, представляет вся эта выставка? – сказал ей Александр Васильевич.
– Что?
– Это – заблудившийся дух человека в поисках истины и красоты.
– Заблудившийся… – повторила она машинально.
– А вам не кажется, что и все мы заблудившиеся? – спросил он ее, – стремящиеся «отгадать жизнь» и свои отгадки возводящие в культ истины? И все мы ошибаемся. И даже все эти политические течения, все это – отгадка жизни…
– Но кто же действительно «отгадает» жизнь? – вырвалось у нее.
– Я не знаю. Я такой же отгадчик, как и вы, как и все… Только мне кажется, что эта «отгадка» проще, чем думают.
«Жизнь»!..
И вдруг он почувствовал, что все его существо охватило что-то новое, могучее, радостное, светлое, точно в окно брызнули снопы солнечного света и волнами ворвался теплый весенний воздух. На глазах у него показались слезы, легкая судорога прошла по лицу, и он прошептал, наклонившись к ней:
– Разве ты не видишь, не чувствуешь, что я тебя люблю?
– Я это знаю, – ответила она, также шепотом. – Но, милый, не будем пока говорить об этом… После… потом…
– Но почему же? – вырвалось у него почти с болью.
– Близка… отгадка жизни! – проговорила она тихо.
– Но ты… ты любишь?
– Да! – ответила она, прямо взглянув ему в глаза.
Они под руку спустились с лестницы и вышли на Красную площадь. Перед ними темнел памятник Минину и Пожарскому, направо краснела старая зубчатая стена Кремля.
Со стороны Замоскворечья поднимался туман над незамерзшей еще рекой, и вдруг из этого тумана блеснул светлый луч, и тотчас же на темном облачном небе отпечатались огненные буквы:
«Да здравствует анархия!»
Они уже ехали домой на автомобиле, когда мимо них проскакал отряд конной полицейской стражи.
Отряд мчался атаковать прокламатора-анархиста.
Дома Александру Васильевичу подали номер «Вечерней газеты». В отделе местной хроники он прочел:
«Сегодня задержан полицией психически больной отставной капитан Лапшин. Почти неодетый, с деревянным крестом в руках, он проповедовал покаяние и конец мира. Умопомешательство на религиозно-политической почве – характерное явление нашего времени».
VII
Министерство Римана
Анархисты недаром объявили в своих прокламациях и манифестах о своем выступлении в активной борьбе с правительством. Террористические покушения начали совершаться по всей стране. Каждый день газеты сообщали то о новом взрыве, то об убийстве, то о нападении. Во всех газетах появились отдельные рубрики, посвященные этой новой «злобе дня».
В Европе было не лучше, и в Германии ожидали опубликования нового закона об анархистах, устанавливающего смертную казнь уже за одну принадлежность к крайним фракциям этой партии и ссылку на каторгу за принадлежность к средним.
Но все гонения служили пока только на пользу анархистам, рекламируя их среди населения.
Одна из анархистских газет, издававшихся в Англии, даже отметила с иронией:
«Мы очень благодарны правительствам европейского материка за рекламирование нашей партии!»
В России также ожидали новых законов об анархистах, но, так как Думы не было, а следовательно, издавать законы было нельзя, то эти законы должны были называться временными правилами.
Говорили о введении вновь смертной казни.
Вся страна была похожа на озеро, над которым поднималась зловещая грозовая туча. Вихрь еще не налетел, но уже вся поверхность волновалась тяжелой зыбью, над которой местами всплескивались белые гребни валов.
В один прекрасный день в газетах появилась телеграмма, извещавшая об отставке премьер-министра.
Преемника ему не было. Вместе с ним распался и кабинет. Места министров временно заняли их товарищи, а один из портфелей, за неимением настоящего министра, взял директор департамента.
Газеты начали пестреть именами действительных и воображаемых кандидатов, но скоро все эти предположения опрокинула коротенькая официальная телеграмма:
«Премьер-министром назначен военный министр генерал Риман».
Генерал быстро, по-военному, сформировал новый кабинет и выпустил декларацию, в которой намечались два пункта: быстрота и дисциплина.
Новый премьер начал действовать решительно: он запретил съезд представителей кадетских партий. Кадетские делегаты попробовали было ему возражать, но генерал решительно пригрозил им арестом.
Кадетам оставалось только одно: снова ехать в Гельсингфорс.
Но кадеты устроились иначе: они объявили митинг по беспроволочному телефону. Начало должно было произойти в Москве.
Для московской полиции настало тяжелое время. Особые агенты охотились за аппаратами беспроволочного телефона и конфисковывали их, но совершенствующаяся техника и здесь насолила агентам административного порядка: появились новые приборы беспроволочного телефона, которые легко было прятать в кармане.
На улице, в вагоне, где угодно, можно было вынуть из кармана аппарат, из другого трубку, зарядить его и разговаривать совершенно свободно с другим лицом, обладателем однотипного аппарата.
Градоначальник был в отчаянии и опубликовал обязательное постановление, по которому всякий обладатель беспроволочного телефона, не имевший разрешения, подвергался штрафу в три тысячи рублей.
Скоро были изданы временные правила о введении смертной казни.
«Для устрашения враждебных обществу элементов и для ограждения безопасности и благосостояния мирных граждан», – как сказано было в этих правилах.
И опять газеты анархистов встретили это объявление с радостью.
«Мы все ближе и ближе сталкиваемся лицом к лицу с нашими врагами», – писали их передовики в разнообразных газетах. В одной Москве было закрыто пять газет, но редакторы их скрылись.
Наряду с правительственной борьбой против анархистов, с принадлежащими к этой партии стали бороться и общественные элементы. Члены конституционных партий читали лекции против анархизма, а чернь в некоторых городах подвергла анархистов избиению, причем несколько анархистов были убиты.
Студентов стали называть анархистами.
В ответ на эти нападки из общества анархисты объявили, что будут мстить и враждебным общественным элементам.
«В наших руках, – говорилось в прокламациях, – есть могучее средство заставить наших врагов признать себя побежденными».
Но это средство пока хранилось в тайне.
VIII
«Просветление»
В это время в Москве появилась новая газета, издателем которой значился граф Дюлер. Она называлась «Просветление».
Это был революционный орган крайних правых, и общество поражено было смелостью, с какой эта газета обрушилась на анархистов и на всю левую оппозицию. В ней стояла отборнейшая ругань. Крестьян пугали тем, что евреи отнимут у них землю, и призывали их к восстанию, чтобы вернуть стране старый порядок.
«Нас губят Дума, жиды и анархисты!» – крупными буквами печатала газета.
Ее номера тысячами бесплатно рассылались в провинцию.
– На эту газету дал деньги мой отец, – говорила Аня Александру Васильевичу. – Как ужасна эта проповедь человеконенавистничества!
– Но ведь, Аня, ты сама признаешь необходимыми покушения анархистов, – возразил Александр Васильевич. – А это разве гуманно?
– Это – война! – вздохнула Аня. – Мы не трогаем мирных граждан.
– А последнее покушение в Варшаве, при котором погибли несколько человек женщин и детей, – возразил ей Александр Васильевич, – разве это не ужасно?! Ты скажешь: это несчастный случай? Согласен. Но разве можно сваливать все на случай, когда употребляют такие страшные разрывные снаряды? Ведь одна бомба величиной в орех вырывает целую брешь в стене дома. Ведь такой случай нисколько не отличается от убийства, а если поставить рядом убийство и человеконенавистничество…
– Ты хочешь сказать, что анархисты такие же человеконенавистники? – покраснела Аня.
– Вовсе нет, ты не так меня поняла! Цель анархистов красивее их цели, но называете ее вы одинаково «общим благом». Но там, где проливается кровь, нарушается высшая правда, высшая свобода человека – его право жизни, и на обрызганной кровью земле вырастает человеконенавистничество…
– А по-моему, человеконенавистничество было раньше, – возразила Аня. – Я понимаю только твое отвращение к крови…
– Ты и сама чувствуешь это отвращение? Не правда ли?! – воскликнул он с жаром.
Она кивнула головой:
– Это правда.
– Как я рад! – вырвалось у него. – Ты знаешь, я не говорил тебе последнее время, но меня постоянно мучила одна мысль: что ты можешь быть убийцей, что «они» заставят тебя бросить бомбу!
– По своей воле я никогда, этого не сделаю! – сказала она твердо.
– Но если на тебя падет жребий? Если тебя заставят?
Он пытливо смотрел ей в лицо.
– Партийная дисциплина обязывает меня… Я уже тогда не принадлежу себе, – ответила она нерешительно.
– Дисциплина! А толкуете о свободе, – вырвалось у него с горестью.
– Ты мальчик, – попробовала пошутить она. – Ведь нужно же приносить себя в жертву идее, общему благу…
– Опять это общее благо! – воскликнул он. – Но почему же не мое благо, не твое благо, раз оно общее? Общее благо – общий и эгоизм, потому что благо – понятие эгоистическое.
– Есть благо и в самопожертвовании.
Но он уже не мог быть спокойным. Его волновала одна мысль о том, что она может подчиниться, найдет в себе столько силы воли, что подчинится решению этой партии, которая представлялась теперь для него каким-то чудовищем, и пойдет и убьет…
– Слушай, поклянись мне, – сказал он в сильнейшем волнении, – что, если на тебя когда-нибудь падет жребий произвести это… – он хотел сказать «покушение», но сказал, – ужасное дело, ты скажешь об этом мне? Поклянись…
– Но ведь это тоже насилие над свободой! – ответила она, тронутая его волнением.
– Боже мой! – вырвалось у него.
– Успокойся! – проговорила она. – Какой ты нервный! Ничто еще мне не грозит, да вряд ли и может грозить. Я не в боевом отряде. Но, во всяком случае, если бы мне пришлось подчиниться партии, я тебе скажу первому!
Он с чувством пожал ее руку.
– Благодарю тебя! Мне, вероятно, придется скоро поехать на несколько дней в деревню. Мне важно, чтобы я был спокоен за тебя.
– Будь покоен! Поверь, что мне ничто не грозит!
Она улыбнулась. Ее обычная серьезность исчезла в этот миг. На него смотрело доброе, любящее женское лицо.
«Если бы она всегда была такой!» – подумал он. Политика представилась ему тем всепожирающим Молохом, которому приносится в жертву и любовь, и счастье, и жизнь.
Принесли самовар. Аня стала заваривать чай. Самовар тихо мурлыкал, мягкий полусвет электрической лампочки, закрытой красным абажуром, наполнял комнату. Стало тихо и уютно. В незавешенное окно виднелась чуть ли не с птичьего полета освещенная вечерними огнями Москва.
Его беспокойство улеглось. Он теперь сам улыбался Ане.
– Как хорошо! Если бы всегда было так! – вырвалось у него.
Она засмеялась:
– Ты большой сибарит!
– Нет, кроме шуток! Спокойствие, любовь, теплота… что еще нужно человеку? «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой!» Покой – счастье!
– А это что? – показала она на небо.
Он повернулся к окну. На небе, над Театральной площадью, горела надпись: «Конец мира».
– Даже и забыться нельзя! – с грустью произнес он, отворачиваясь от этой роковой надписи.
Вдруг что-то дрогнуло, блеснула молния, пол закачался под их ногами. Зазвенели стекла. За окном раздался грохот.
– Бомба! – воскликнул он.
Аня быстро подошла к окну, распахнула форточку.
Но все было по-прежнему тихо, лишь издали доносился какой-то неясный гул.
– Далеко! – сказала она. – Это на Моховой или на Тверской.
– Опять кого-нибудь ранили, убили, искалечили, – проговорил он со страдальческой улыбкой. – Когда же это кончится?
– Это кончится, милый, – ответила она. – Это скоро кончится. – Она была тронута его страданием. – Началась зыбь, потом будет буря… Потом будет солнце, ясный солнечный день. Свобода, счастье, мир и покой, которого ты так ищешь. Бедный ты мой! Мне иногда кажется, что я мужчина, а ты женщина.
Она в первый раз крепко поцеловала его в губы.
Александр Васильевич поздно уехал от Ани. Но ему не хотелось домой. Он был возбужден и хотел видеть людей, разговаривать, волноваться.
Он поехал к Пронскому.
Тот жил на Арбате, в одном из переулков, недалеко от храма Чистому Разуму. У него, совершенно неожиданно, Александр Васильевич застал целую пирушку.
Несколько человек художников, товарищей Пронского, два молодых литератора, три артистки из недавно открывшегося на Никитской «Античного театра» – все одетые в туники, с обнаженными руками, – возлежали за столом, убранном цветами. Одна из артисток, с прической Сафо, тихо играла на арфе.
Александр Васильевич остановился, пораженный.
– Добро пожаловать, Александр Васильевич! Очень рад. Вы в древнем Риме или Греции. Это сегодня у нас первый опыт… Но вы должны надеть тунику и сандалии. Хотите, дадим и тогу. Без этого нельзя.
– Привет тебе, о пришелец! – продекламировала Сафо.
– Что значит этот маскарад? – удивился Цветков.
– Да просто мы отдыхаем! – откровенно ответил Пронский. – В наше суровое время исчезла красота, исчезла художественность. Музы надели плащи цвета партий… Вот мы, желая отдохнуть, и воскресили в переулке Арбата кусочек древней Греции…
– Возле храма Чистому Разуму?
– Вместо него я построил бы храм Аполлону.
Но Александр Васильевич не надел туники и уехал домой, как ни упрашивали его хозяин, гости и артистки, изображавшие гетер.
IX
Храм «Чистого Разума»
Храм «Чистого Разума» представлял из себя простую аудиторию, в которой хозяйничали социал-демократы. Здесь часто происходили митинги. С развитием материалистической философии отрицание всякой религии привело к созданию целого культа атеистов; полная свобода совести дала фактическую возможность последователям этого культа построить храм новому Богу, имя которого было: «Чистый Разум». И вот в одном из переулков Арбата появилось оригинальное здание древнегреческой архитектуры с портиком и колоннами, увенчанное легким куполом. Над входными дверями сверкала золотая надпись: «Бог-Разум».
В воскресные и праздничные дни здесь происходило «богослужение». Так назывались лекции профессоров, посвященные вопросам материалистической философии. Иногда кафедру проповедника занимал профессор-естественник, и тогда «богослужение» сопровождалось опытами. Храм «Чистого Разума» был своего рода народным университетом, и его посещали не только «верующие», но и люди религиозные, демонстративно покидавшие скамьи в критических местах.
Духовенство различных вероисповеданий начало поход против «новой секты». В церквах говорились проповеди. Папа попросту предал ее проклятию, а основателя «секты», известного французского профессора, объявил антихристом. Один ученый православный архиерей поместил в «Московских ведомостях» огромную статью, в которой доказывал «вред науки». Газета вздыхала по этому поводу, что она всегда была против народного образования.
Было воскресенье. Афиши и объявления в газетах гласили, что в этот день известный профессор, естественник, прочтет лекцию: «О происхождении позвоночных, а следовательно, и человека, от кольчатых червей».
Александр Васильевич еще накануне решил пойти в «Храм Разума».
Белый зал, стены которого были выложены искусственным мрамором, был полон. Собралась самая разношерстная публика. Были интеллигенты, были рабочие, женщины, подростки, даже несколько человек детей, которых взяли с собой мамаши. Длинные скамьи, расположенные как в театре, все были заняты. Публика толпилась даже в проходах и в большом просторном вестибюле, в котором разрешалось курить. Здесь велись оживленные прения, здесь же продавались популярные книжки и раздавались бесплатно воззвания и брошюры.
Александр Васильевич протискивался сквозь эту толпу, прислушиваясь к фразам и отрывочным разговорам.
– Нужно ввести некоторую торжественность и обрядность в наши собрания, – говорил какой-то толстяк, – например, орган… В антрактах пусть он исполняет кантаты. Кантату «Чистому Разуму». Лекторы должны появляться в длинном одеянии, за кафедрой устроить что-нибудь вроде алтаря…
Но ему не дали докончить.
– Вы хотите действовать на чувства там, где должен царить только разум? Ритуальность – это насилие над свободой разума.
– Он мистик.
– Масон!
Голоса слились в общий шум, который прервал звон колокольчика. Начиналось «богослужение».
Александр Васильевич хорошо знал профессора, вошедшего на кафедру и, в сущности, ему была не нова его теория, по которой весь мир произошел от клеточки протоплазмы. Его интересовала лишь та форма, в которой профессор должен был популяризировать эту теорию, и как она подействует на новичков, по воскресеньям посещавших эти лекции.
Профессор начал читать. В зале стало тихо; только из вестибюля доносились сквозь закрытые двери неясные человеческие голоса. Покончив с предметом лекции, оратор перешел на главную тему – прогресс человечества.
– Мы видим, – сказал он, – как могуче и всесторонне развивается человеческий гений. Еще в давние времена человеческая мысль останавливалась на возможности бессмертия, достигнутого светлым разумом человека, а не по благости и воле другого Высшего Существа. И мы достигнем этого бессмертия. Разум человека – это Бог!
Он кончил и уже готовился сойти с кафедры, как вдруг из толпы слушателей раздался голос:
– Разум человеку дан Богом… В этом только его божественное происхождение. Человек создан по образу и подобию Божию… Вы заблуждаетесь, профессор!
Это говорил один из новичков. Александр Васильевич успел заметить его покрасневшее от волнения лицо.
Профессор остановился, но не успел ответить неожиданному оппоненту, как другой голос крикнул:
– Рече безумец в сердце своем: несть Бог!
В публике прошел смутный гул, но в это время в вестибюле раздались громкие крики, топот, хлопнула дверь и послышался звон разбитых стекол. С треском слетела с петель тяжелая дубовая дверь, и шум ее падения был похож на выстрел.
– Спасите! – раздался чей-то отчаянный голос.
Но его сразу же заглушила волна человеческих голосов. Все повскакали с мест.
«Погром!» – сверкнула мысль в голове Александра Васильевича.
В дверях произошла короткая свалка, и группа новых людей хлынула к кафедре. Это были рабочие, солдаты, женщины, несколько монахов, были по виду и интеллигентные лица, – и вся эта толпа, как хлынувшая волна, залила помещение, смешавшись с повскакавшими со скамеек.
Впереди бежал человек в желтом больничном халате, в колпаке, с растрепанной бородой. В высоко поднятой руке он держал деревянный крест.
– Максим Максимович! – узнал его Александр Васильевич.
Он сразу понял всю опасность и остроту положения.
Он видел, как десятки рук подняли Максима Максимовича и поставили его на кафедру. Помешанный капитан стоял на ней, все так же высоко держа крест и сверкая воспаленными глазами.
– Горе! Горе вам! – крикнул он пронзительным голосом, прозвучавшим, как резкий лязг стальной полосы, в гуле общих криков.
Несколько женщин бились в истерике.
Шум немного стих.
– Горе вам, безумцы! – продолжал этот новый Савонарола. – Горе! Грядет страшный суд! Огнь небесный сойдет и пожрет вас. Огонь очистит сердца заблуждающихся!
– Жги! – раздался чей то пронзительный крик. – Жги!
Толпа хлынула к выходу. Все смешалось в беспорядочную кучу. Раздались раздирающие крики, кого-то опрокинули и топтали ногами. Александра Васильевича подхватило и понесло вместе с толпой; сдавленный со всех сторон человеческими боками и спинами, он не мог пошевелиться, не мог высвободить рук. Его охватил панический ужас, мгновенно овладевший и всей толпой. Люди обезумели и давили друг друга. Из «Храма Разума» отлетел человеческий разум; там царило одно безумие.
Люди вскарабкивались на плечи других и бегали по головам; лезли на окна и разбивали зеркальные стекла; осколки этих стекол резали им руки и лица, резали тело, но они все-таки лезли, а другие, – в бешеной ярости и безумной жажде спастись, – стаскивали их за ноги, грызли зубами, наносили им удары.
Человеческая кровь обагрила белый мрамор стен; люди растаптывались ногами. Было уже несколько убитых, на трупы которых, не видя их, спотыкались и падали живые.
И упавший уже не мог подняться.
А пронзительный крик «жги!» страшной угрозой и леденящим ужасом звенел в общей панике.
Людская волна вынесла Александра Васильевича на середину зала. У него было мутно в глазах, он чувствовал, что задыхается. Кто-то больно укусил его в плечо, но он почувствовал только мимолетную боль и не обратил на это внимания. Перед ним был чей-то затылок и широкая спина; и вдруг спина эта как-то странно сразу осела вниз, и на мгновение перед Александром Васильевичем образовалось пустое пространство. Он воспользовался этим, чтобы высвободить руки, и тотчас же почувствовал под ногами живое и мягкое.
«Я хожу по человеку!» – мелькнула у него мысль, но какая-то тусклая и безразличная.
Мелькнула и пропала. И он сразу забыл обо всем, кроме одного: безумной жажды жизни. Он закричал, но так, как будто это крикнул кто-то другой, схватился за плечи передних, и его выкинуло наверх, как волны в бурю выкидывают на берег камни. И он побежал по головам и плечам к окну, схватился за край выбитой рамы и прыгнул.
Он упал в кучу снега, поднялся, отошел машинально на несколько шагов в сторону и сел на край тротуара.
Снаружи тоже была толпа, которую не мог рассеять вызванный усиленный наряд полиции. Потребовали по телефону батальон солдат. А внутри здания стонало, гудело и трещало.
– Откройте боковую дверь! Боковую дверь! – кричал кто-то отчаянным голосом.
Но никто не видел этой двери.
Из толпы вырвался человек.
– Прочь! Бомба! – крикнул он властно.
Толпа шарахнулась.
– Я взорву часть задней стены! Образуется брешь… – крикнул еще раз неизвестный. – Иначе погибнут все…
Он взмахнул рукой, и в ту же секунду вместе с громовым ударом и клубком дыма исчез совсем, точно его не было. Его разорвало на куски.
Стена треснула, посыпались камни; в черное зияющее отверстие в несколько аршин, образовавшееся в ней, хлынули обезумевшие люди.
Выход был дан.
Взрыв оглушил Александра Васильевича, продолжавшего сидеть на тротуаре. Мимо него проносили убитых и раненых, клали их на снег и потом уже разбирали по каретам скорой медицинской помощи.
Наконец, Александр Васильевич поднялся. Он был весь разбит, с трудом сделал он несколько шагов по тротуару, запруженному людьми, и остановился, пораженный, перед лежащей без чувств на снегу девушкой.
Аня!
Он упал на колени и склонился над нею; она слабо дышала.
А из окон опустевшего здания выбивались клубы дыма: в нем разгорался пожар.
К утру от храма «Чистого Разума» остались одни почерневшие развалины.
