Текст книги "Самопознание Дзено"

Автор книги: Итало Звево

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Когда мой энтузиазм ослаб, мне захотелось его оживить, но Ада уехала в Болонью, а все мои усилия извлечь какой-нибудь новый стимул из того, что она мне тогда сказала, были тщетны. Да! Я сделаю для Гуидо все то немногое, что могу, но это решение уже не прибавляло воздуху в мои легкие и крови в мои жилы. К Аде у меня осталось глубокое и совершенно новое нежное чувство, которое оживало всякий раз, когда она в письмах к Аугусте поминала меня каким-нибудь ласковым словом. Я от всего сердца передавал ей такие же нежные слова и желая скорейшего выздоровления. Хоть бы к ней вернулись ее прежние здоровье и красота!

На следующий день Гуидо пришел в контору и сразу же занялся записями, которые он желал внести в книгу. Он предложил:

– Давай переведем половину статьи прибылей и убытков на счет Ады.

Вот, оказывается, чего он хотел, но проку от этого не могло быть никакого. Если бы я был просто равнодушным исполнителем его воли, каким я и был несколько дней назад, я бы с легкостью сделал эти записи и тут же о них позабыл бы, но теперь я счел своим долгом объяснить ему, как обстоит дело: мне казалось, что я верну его к работе, если он узнает, что не так-то просто уничтожить в книгах следы понесенных убытков.

Я сказал, что, насколько мне известно, Ада дала эти деньги для того, чтобы занести в актив на ее счет, а этого не произойдет, если мы сальдируем этот счет, перенеся в него из другой статьи половину нашего убытка. Я так долго все это обдумывал, что объяснения давались мне чрезвычайно легко. В заключение я сказал:

– Случись, что мы окажемся – не дай бог, конечно, – в обстоятельствах, о которых предупреждал нас Оливи, понесенный нами убыток все равно предстанет совершенно очевидным, стоит только нашим книгам попасть в руки опытного эксперта.

Он смотрел на меня в ошеломлении. Он достаточно знал бухгалтерию для того, чтобы понять все мною сказанное, и тем не менее он не понимал, потому что не желал мириться с очевидными фактами. Затем я добавил, чтобы ему уже все стало ясно:

– Так что, видишь, нет никакого проку от того, что Ада дала нам эти деньги.

Когда он наконец понял, он сильно побледнел и принялся нервно, словно в беспамятстве, грызть ногти. Потом овладел собой и в свойственной ему смешной начальнической манере распорядился тем не менее сделать все эти записи. К этому он добавил:

– Чтобы снять с тебя всякую ответственность, я могу сам все это написать и поставить свою подпись.

Я понял: он продолжал предаваться фантазиям там, где фантазиям не должно быть места: в приходо-расходной книге!

Я вспомнил все, что обещал самому себе на Виа Бельведере, и то, что обещал Аде в темной гостиной, и великодушно заявил:

– Я сейчас же запишу все, что ты прикажешь. Я не нуждаюсь в том, чтобы укрываться за твоей подписью. Я здесь для того, чтобы помогать тебе, а не мешать.

Он с чувством пожал мне руку.

– Жизнь трудна, – сказал он, – и для меня большое утешение, что со мной рядом такой друг, как ты.

Мы взволнованно поглядели друг другу в глаза. Его глаза заблестели. Чтобы не поддаться волнению, угрожавшему также и мне, я, смеясь, сказал:

– Жизнь не трудна, она просто очень оригинальна.

И он тоже рассмеялся от всей души.

Потом он стал со мной рядом и смотрел, как я сальдирую счет прибылей и убытков. На это ушло всего несколько минут. Счет умер, увлекая за собой в небытие также и счет Ады; правда, мы зафиксировали ее вклад в одной из вспомогательных книг на случай, если в результате каких-нибудь катаклизмов все другие свидетельства исчезнут, а также для того, чтобы создать видимость, будто мы платим ей проценты.

По самой своей природе бухгалтеры есть разновидность существ, весьма склонных к иронии. Делая эти записи, я думал: «Один счет – тот, что назывался счетом прибылей и убытков, – мы убили. Другой – принадлежавший Аде – умер естественной смертью, потому что нам не удалось сохранить его в живых, и только счет Гуидо убить нам не удалось, хотя именно этот счет в этом его виде, счет несостоятельного должника, представляет собой прямо-таки разверстую могилу для всего нашего дела».

В нашей конторе еще долго толковали на бухгалтерские темы. Гуидо из кожи вон лез, стараясь изыскать какой-нибудь другой способ, с помощью которого он оказался бы более надежно огражден от возможных козней (так он это называл) закона. По-моему, он даже проконсультировался у какого-то бухгалтера, потому что однажды явился в контору с предложением уничтожить все старые книги и завести вместо них новые. В них мы зарегистрируем сделку с несуществующим клиентом имярек, который заплатит нам деньгами, одолженными у Ады. Мне было жаль его разочаровывать; он прибежал в контору, одушевленный такой надеждой! Но он предлагал обман, который был мне противен. До сих пор мы просто меняли местами реально существующие вещи, что грозило убытком тому, кто нам слепо доверился. Теперь же мы должны будем фальсифицировать движение товарных ценностей. Я и сам понимал, что так, и только так, можно уничтожить всякие следы понесенной потери, но какой ценой! Нужно было придумать имя покупателя или найти человека, который согласился бы взять на себя роль покупателя. Я не имел ничего против того, чтобы уничтожить книги, которые я вел с таким старанием, но мне ужасно не хотелось заполнять новые. Поэтому я высказал несколько возражений, которые убедили Гуидо. Изобразить несуществовавшую сделку не так-то просто. Нужно будет суметь подделать и документы, доказывающие существование и принадлежность товара! В результате он отказался от этого своего проекта, но на следующий день явился в контору с новым, в который также входило уничтожение старых книг. Работа в нашей конторе стояла, оттого что мы без конца вели подобные дискуссии, и мне это порядком надоело.

– Глядя на тебя, – сказал я, – невольно подумаешь, что ты готовишься к банкротству. А в сущности, какое значение может иметь для тебя столь небольшое уменьшение капитала? Пока никто не имеет права заглядывать в твои книги. Сейчас от тебя требуется только одно – работать, а ты занимаешься всякими глупостями.

Он признался, что эта мысль преследует его как наваждение. Да и разве могло быть иначе? Еще одна неудача – и он подпадет под санкцию закона и прямиком угодит в тюрьму!

Из моих занятий юриспруденцией я знал, что Оливи совершенно правильно описал нам обязанности коммерсанта, у которого оказался такой, как у нас, баланс, но чтобы избавить и Гуидо и себя от этого наваждения, я посоветовал ему проконсультироваться у какого-нибудь его приятеля адвоката.

Он ответил, что уже сделал это: то есть не то чтобы он посетил адвоката именно с этой целью, – он не желал посвящать в свой секрет даже его, – а просто, будучи с ним на охоте, он заставил его разговориться на эту тему. Так что теперь он точно знал, что Оливи не ошибался и не преувеличивал… Увы!

Убедившись в тщетности всех своих попыток, он перестал изыскивать способы фальсификации баланса, но это его не успокоило. Каждый раз, когда он приходил в контору, один только вид толстенных счетоводческих книг приводил его в ярость. Однажды он мне признался, что чувствует себя в нашем кабинете, словно в преддверии тюрьмы, и ему хочется бежать из него прочь.

Как-то он спросил меня:

– Аугуста знает про наш баланс?

Я покраснел, потому что в этом вопросе мне почудился упрек, хотя было совершенно очевидно, что раз Ада знала о нашем балансе, о нем могла знать и Аугуста. Но я не сразу это сообразил, и упрек, который он, видимо, собирался сделать, показался мне заслуженным. Я пробормотал:

– Ей, наверное, сказала Ада, а может, Альберта, которая узнала обо всем от Ады.

Я перебрал все пути, которые могли привести к Аугусте; но не для того, чтобы опровергнуть то, что новость могла ей стать известной прямо из первоисточника, то есть от меня, а для того, чтобы ему стало ясно, что в подобных обстоятельствах мне не имело никакого смысла молчать. Это была моя ошибка. Если бы вместо этого я сразу признался, что у меня нет секретов от Аугусты, я чувствовал бы себя куда более порядочным и честным. Иногда такой малости – то есть сокрытия поступка вместо откровенного в нем признания и объяснения полной невинности его мотивов – бывает достаточно, чтобы смутить даже самое искреннее дружеское чувство.

Хочу записать здесь также – хотя ни в моей истории, ни в истории Гуидо это не сыграло никакой роли, – что несколько дней спустя меня остановил на улице болтливый маклер, с которым мы имели дело во время купоросных событий, и, глядя на меня снизу вверх, словно его принуждал к тому его малый рост, который он умел еще больше уменьшить, слегка приседая, сказал мне иронически:

– Говорят, вы заключили еще несколько сделок столь же выгодных, как и та, с купоросом?

И, увидев, как я побледнел, пожал мне руку и добавил:

– Что касается меня, то я от души желаю вам удачи. Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь!

И ушел. Думаю, что наши дела стали ему известны от дочки, которая училась в одном классе лицея с маленькой Анной. Я не рассказал Гуидо об этой нескромности со стороны маклера. Моей главной задачей было оберегать его от ненужных волнений.

Я был немало удивлен тем, что Гуидо не сделал никаких распоряжений насчет Кармен: ведь я знал, что он определенно обещал жене ее уволить. Я полагал, что, как и в первый раз, Ада вернется домой через несколько месяцев. Но она, не заезжая в Триест, сразу отправилась на дачу на Лаго Маджоре, куда некоторое время спустя Гуидо отвез ей детей.

Вернувшись из этой поездки – уж не знаю, сам ли он вспомнил о своем обещании, или Ада ему напомнила, – он спросил, нельзя ли пристроить Кармен в мою контору, то есть к Оливи. Я знал, что там все места заняты, но так как Гуидо меня очень просил, согласился поговорить с управляющим. По счастливому совпадению какой-то наш служащий как раз на днях должен был уволиться. Однако его жалованье было меньше того, что получала последние месяцы Кармен от щедрот Гуидо, оплачивавшего свою любовницу по счету «Общие расходы».

Старый Оливи пожелал узнать, что умеет делать Кармен, и, так как я дал ей наилучшие рекомендации, предложил принять ее на тех же условиях, на которых служил у нас уволившийся. Я сообщил это Гуидо, и тот, опечалившись, обескураженно почесал в затылке.

– Как же мы можем предлагать ей жалованье меньше того, что она получает! А нельзя заставить Оливи назначить ей такое же?

Я знал, что это невозможно, и потом, у Оливи не было в обычае, как у нас, считать себя женатым на своих секретаршах. Едва он заметит, что Кармен заслуживает на крону меньше назначенного ей жалованья, как он тут же без всякой жалости вычтет из него эту крону. В конце концов дело осталось в таком виде: Оливи так никогда и не получил от меня решительного ответа и ни разу им не поинтересовался, а Кармен продолжала поводить своими прекрасными очами в нашей конторе.

У нас с Адой была теперь общая тайна, которая продолжала сохранять свою значительность именно потому, что оставалась тайной. Ада усердно переписывалась с Аугустой, но ни разу не упомянула ни о нашем объяснении, ни даже о том, что поручила мне Гуидо. И я тоже молчал. Однажды Аугуста показала мне ее письмо, которое касалось также и женя. Сначала она спрашивала, что у меня нового, а потом взывала к моей доброте, умоляя, чтобы я сообщил ей, как идут дела у Гуидо. Услышав, что она обращается ко мне, я встревожился, но когда понял, что, как и всегда, она обращается ко мне, чтобы получить сведения о Гуидо, успокоился. Я по-прежнему не был обязан ни на что осмеливаться.

С согласия Аугусты и ничего не говоря Гуидо, я написал ей сам. Я сел за стол, собираясь написать чисто деловое письмо, и первым делом сообщил, что очень доволен тем, как Гуидо сейчас ведет свои дела: он стал усерден и благоразумен.

Это была правда, во всяком случае, именно в тот день я был им доволен, так как он сумел заработать, продав товар, много месяцев лежавший на складе. Верно было также и то, что он демонстрировал теперь большее усердие, хотя по-прежнему каждую неделю ездил на охоту или на рыбную ловлю. Я с готовностью преувеличивал свои похвалы, так как считал, что таким образом способствую выздоровлению Ады.

Я перечел письмо, но остался им не удовлетворен. Чего-то в нем не хватало. Ведь Ада обратилась ко мне, и, конечно же, ей было интересно узнать и о моей жизни. Было бы просто невежливо не сообщить ей ничего о себе. И мало-помалу – я помню это так ясно, словно все это происходило только что, – я почувствовал такую растерянность, как будто сидел не у себя за столом, а с Адой в той маленькой темной комнате. Крепко ли должен я был пожать протянутую мне ручку?

Когда письмо было написано, мне пришлось его переписать, потому что с пера у меня сорвалось несколько компрометирующих слов: я мечтал увидеть ее снова и надеялся, что к ней вернулись ее красота и здоровье. Это было все равно, что обнять за талию женщину, которая всего-навсего протянула мне руку. Мой долг заключался только в том, чтобы пожать эту ручку, пожать ее нежным и долгим пожатием, которое должно было означать, что я понимаю все, в том числе и то, что никогда не будет произнесено вслух.

Я не буду пересказывать фразы, которые я перебрал в поисках той единственной, что могла заменить нежное и долгое многозначительное рукопожатие; расскажу только о том, что было написано. Я много говорил о надвигающейся старости. Я ни одной минуты не мог прожить спокойно, то есть не старея. При каждом обороте, который совершала кровь в моем теле, в моих костях и венах откладывалось нечто, что означало старение. Каждое утро, когда я просыпался, мир становился еще более серым, чем накануне, и я этого не замечал, потому что все было окрашено в этот цвет: не было в этом новом дне ни одного мазка краски, принадлежавшего вчерашнему, иначе я бы ее заметил и сожаление о том, что вчерашний день ушел безвозвратно, привело бы меня в отчаяние.

Прекрасно помню, что, отсылая это письмо, я чувствовал глубокое удовлетворение. Я нисколько не скомпрометировал себя этими словами, но полагал, что если Ада чувствует так же, как я, она сумеет понять это любовное рукопожатие. Не нужно было быть очень проницательной, чтобы догадаться, что весь этот длинный пассаж о старости выражает всего лишь мой страх перед временем, которое так быстро увлекало меня за собой, что любовь могла не успеть меня догнать. Я как бы взывал к любви: «Приди! О, приди!» – хотя, в сущности, я вовсе не уверен в том, что мне в самом деле так уж была нужна эта любовь. Однако не могу утверждать и обратного, поскольку помню, что написал я ей именно так.

Я сделал для Аугусты копию этого письма, исключив из него рассуждение о старости. Она бы ничего, конечно, не поняла, но осторожность никогда не помешает. Я мог бы покраснеть, почувствовав на себе ее взгляд в тот момент, когда я пожимал руку ее сестре. Да, да! Я еще не потерял способности краснеть! И я на самом деле покраснел, когда получил от Ады коротенькое благодарственное письмо, в котором она ни словом не упоминала о моих рассуждениях насчет старости. Мне казалось, что этим она скомпрометировала себя куда больше, чем когда-либо компрометировал себя с ней я. Она не вырывала своей ручки из моей руки. Она позволяла ей безвольно покоиться в моей, а у женщин безвольность – это способ выражения согласия.

Несколько дней спустя после того, как я написал это письмо, я обнаружил, что Гуидо начал играть на бирже. Я узнал это благодаря нескромности маклера Нилини.

С Нилини мы были знакомы много лет, так как когда-то учились в одном классе. Но ему пришлось бросить лицей, чтобы поступить на службу в контору своего дяди. Потом мы продолжали изредка видеться, и помню, что различие наших судеб установило между нами отношения подчинения и превосходства. В ту пору он всегда здоровался со мной первым и искал случая подойти ко мне. Я считал это вполне естественным, и, наоборот, мне показалось уже гораздо менее объяснимым, когда начиная с какого-то времени, которое я не могу обозначить точно, он сделался со мной очень заносчивым. Он перестал здороваться первым и едва отвечал на мое приветствие. Это меня немного обеспокоило, потому что кожа у меня нежная и оцарапать ее очень легко. Но что я мог поделать? Возможно, он как-нибудь увидел меня в конторе Гуидо и, решив, что я занимаю там место служащего, почувствовал ко мне презрение? Или – что столь же вероятно – умер его дядя, и, сделавшись теперь независимым биржевым маклером, он проникся уважением к самому себе? В маленьком мирке, в котором мы все жили, подобные отношения не редкость. Не сделав никому ничего плохого, ты вдруг в один прекрасный день замечаешь, что кто-то смотрит на тебя враждебно и с презрением.

Поэтому я очень удивился, когда однажды он вошел в нашу контору, где был в тот момент один только я, и спросил Гуидо. Сняв шляпу, он протянул мне руку. Затем с большой непринужденностью развалился в одном из наших кресел. Я глядел на него с интересом. Я много лет не видел его так близко, а своей нескрываемой неприязнью он привлек к себе мое самое пристальное внимание.

Ему было тогда что-то около сорока, и был он довольно-таки уродлив: лысина, занимающая почти всю голову, если не считать островка густых черных волос на затылке и двух других – на висках, желтое лицо, которое, несмотря на толстый нос, было таким худым, что кожа на нем висела мешками. И сам он был худой и маленький, и пыжился как только мог, чтобы казаться выше, так что, когда я с ним говорил, я всегда ощущал легкую симпатическую боль в шее – единственный вид симпатии, который он у меня вызывал. В тот день мне показалось, что он еле удерживается от смеха: его лицо было искажено гримасой иронии и презрения, которые не могли задеть меня, так как со мной он поздоровался весьма любезно. Но потом я обнаружил, что выражение иронии было навсегда запечатлено на его лице капризной матерью-природой. Дело в том, что его маленькие челюсти не смыкались полностью, и с одной стороны рта между ними оставался зазор, в котором и обитала эта его ироническая гримаса. Может быть, для того, чтобы привести себя в соответствие с этой маской, которую он мог сбросить лишь в тот момент, когда зевал, он был не прочь поиздеваться над ближним. Он был далеко не глуп и метал весьма ядовитые стрелы, правда, предпочтительно в отсутствующих.

Он любил поговорить и обладал богатым воображением, особенно в области, касающейся биржи. О бирже он говорил так, словно она была живым человеком; в его описании она представала то угрожающей, то лениво дремлющей, у нее было лицо, которое умело смеяться и плакать. Он прямо-таки видел, как она, пританцовывая, бежит вверх по лестнице курсов или стремглав скатывается вниз, рискуя свалиться. Он восхищался тем, как лелеет она одни акции и как губит другие, как воспитывает она в людях благоразумие и предприимчивость. Потому что иметь с ней дело мог только тот, у кого была голова на плечах. Деньги на бирже валяются прямо на полу: только вот наклониться и поднять их не так-то просто.

Предложив ему сигарету, я попросил его подождать и занялся корреспонденцией. Однако это ему быстро надоело, и он заявил, что больше ждать не может. Впрочем, он пришел только для того, чтобы сказать Гуидо, что некие акции со странным названием Рио Тинто, приобрести которые он советовал ему накануне, – да, да, всего двадцать четыре часа назад! – сегодня подскочили почти на десять процентов. Он от души рассмеялся.

– Пока мы здесь говорим, то есть пока я здесь жду, движение биржевого курса довершит дело. Если синьор Шпейер захочет сейчас купить эти акции, я даже не знаю, сколько ему придется за них заплатить. Видите, как я угадал, куда метила биржа!

И он стал хвалиться чутьем, которое выработалось у его в результате долгой и тесной связи с биржей. Затем он прервал свою речь и спросил:

– Где, по-твоему, можно большему научиться – в университете или на бирже?

Его челюсть приподнялась еще выше, и ироническая щель увеличилась.

– Разумеется, на бирже! – сказал я убежденно. За это я заслужил прочувствованное рукопожатие, когда он уходил.

Итак, Гуидо играл на бирже! Если бы я был внимательнее, я мог бы догадаться об этом и раньше, потому что, когда я представил ему точный перечень весьма значительных сумм, заработанных нами в результате последних сделок, он взглянул на него с улыбкой, но не без некоторого пренебрежения. Он находил, что нам слишком много пришлось трудиться для того, чтобы заработать эти деньги. И заметьте, сделки были такие, что еще два – три десятка подобных, и мы бы полностью покрыли убытки, понесенные нами в прошлом году. А я-то всего несколько дней назад так его хвалил! Что я должен был делать теперь?

Вскоре Гуидо пришел в контору, и я, стараясь быть точным, передал ему слова Нилини. Он выслушал их с таким волнением, что даже не заметил, что я узнал о его биржевой игре, и тут же убежал.

Вечером я поговорил об этом с Аугустой, которая решила, что Аду беспокоить не следует, но синьору Мальфенти надо обязательно предупредить об опасности, которая нависла над Гуидо. Меня же она просила сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать его безумствам.

Я долго готовил речь, которую собирался произнести. Наконец-то я мог осуществить свое намерение быть активно добрым и выполнить обещание, данное Аде. Я знал, с какой стороны следует подойти к Гуидо, чтобы заставить его послушаться. Всякий коммерсант, играющий на бирже, проявляет легкомыслие, объясню я ему. Но в особенности это касается того коммерсанта, у которого за плечами такой баланс.

На следующий же день я приступил к делу, и сначала все шло хорошо.

– Итак, ты, значит, играешь на бирже! Ты что, хочешь кончить тюрьмой? – сурово осведомился я. Я приготовился выдержать сцену и припас на всякий случай заявление, что если он не перестанет компрометировать фирму, я уйду из конторы.

Но Гуидо сумел сразу же меня обезоружить. До сих пор он соблюдал тайну, но сейчас с искренностью простодушного человека выложил мне все во всех подробностях. Он занялся акциями горнодобывающих компаний какой-то страны, и они уже сейчас принесли ему прибыль, почти достаточную для того, чтобы покрыть прошлогодний убыток. Теперь, когда он уже ничем не рискует, он может мне все рассказать. В случае, если он потеряет все, что выиграл, он просто перестанет играть. Если же фортуна будет покровительствовать ему по-прежнему, он первым делом приведет в порядок те наши записи, в которых ему до сих пор чудилась какая-то опасность.

Я понял, что сердиться тут не на что и остается только принести поздравления. Что же касается проблемы счетоводства, то я сказал, чтобы он не беспокоился, потому что, располагая наличными, даже самый неприятный баланс легко привести в порядок. Когда в наших книгах будет снова, как это и следует, реинтегрирован счет Ады и по крайней мере уменьшится то, что я называл разверстой могилой нашего предприятия, то есть счет Гуидо, под наш баланс не подкопаешься.

Потом я предложил ему сделать все это прямо сейчас и внести на счета фирмы его биржевые операции. К счастью, он не согласился, потому что в противном случае я сделался бы бухгалтером игрока и на меня бы легла гораздо большая ответственность. Теперь же события продолжали разворачиваться так, словно меня не было. Он отказался от моего предложения по соображениям, которые, на мой взгляд, имели смысл: слишком быстро разделаться с долгами – это плохая примета. За игорными столами широко бытует это поверье – будто бы чужие деньги приносят счастье. Я предрассудкам не верю, но, когда играю, тоже не пренебрегаю ни одной из предосторожностей. Потом я долго упрекал себя в том, что выслушал все, сказанное Гуидо, без единого возражения. Но когда я увидел, что точно так же ведет себя и синьора Мальфенти, поведавшая мне, что ее муж тоже умел заработать биржевой игрой, а потом и сама Ада, которая, оказывается, считала биржевую игру просто одним из видов коммерции, я понял, что не смогу сказать ему ни слова упрека. Чтобы остановить движение Гуидо по наклонной плоскости, недостаточно было моего протеста: он не оказал бы никакого действия, не будучи поддержан ни одним из членов семьи.

Таким образом, Гуидо продолжал играть, и вся его семья вместе с ним. И даже я участвовал в партии, ибо наладил дружеские, хотя и немного странные отношения с Нилини. Разумеется, я по-прежнему его не выносил и считал невежественным и самодовольным, но ради Гуидо, который рассчитывал на его советы, я скрывал так хорошо свои истинные чувства, что он и в самом деле поверил, будто я его. верный друг. Не буду отрицать, что я был любезен с ним также и потому, что хотел избежать неприятного ощущения, которое вызывала у меня его враждебность: она действовала на меня особенно сильно из-за иронической ухмылки, не сходившей с его уродливого лица. Правда, моя любезность не простиралась дальше протягивания ему руки при встрече и приветствия, когда он приходил и уходил. Зато он был сама любезность, и я не сумел отказаться от его услуг, принимая их с благодарностью, которая и есть, в сущности, самая большая любезность, на какую только можно рассчитывать в этом мире. Он доставал для меня контрабандные сигареты и брал с меня столько, сколько они стоили ему, то есть очень немного. Если бы он был мне симпатичнее, он, пожалуй, мог бы побудить меня платить ему той же монетой: я не сделал этого только потому, что не хотел видеть его еще чаще.

Я и так видел его слишком часто! Он сидел в нашей конторе часами, хотя – как это было легко заметить – вовсе не был влюблен в Кармен. Он приходил сюда ради моего общества. По-видимому, он задался целью просветить меня в области политики: благодаря бирже он стал в ней великим знатоком. Он рассказывал мне про великие державы, про то, как сегодня они пожимают друг другу руки, а назавтра обмениваются пощечинами. Не могу сказать, предугадал ли он, как развернутся события, потому что из-за антипатии, которую он у меня вызывал, я никогда его не слушал. Я только улыбался ему идиотской, стереотипной улыбкой. Видимо, недоразумение между нами возникло именно потому, что он неправильно истолковал эту улыбку, приняв ее за улыбку восхищения. Но тут уж я ни при чем.

Я запомнил только то, что он повторял ежедневно. Так, например, я заметил, что он был весьма сомнительным итальянцем, так как считал, что Триесту лучше оставаться австрийским. Он обожал Германию, а особенно немецкие поезда, ходившие с такой точностью. Он был по-своему социалистом: так, он желал, чтобы одному лицу было запрещено владеть более чем сотней тысяч крон. И я не засмеялся в тот день, когда в разговоре с Гуидо он признался, что имеет ровно сто тысяч, и ни гроша больше. Я не засмеялся и не спросил, не захочется ли ему изменить свою теорию, если ему удастся заработать еще. Наши отношения были поистине странными. Я не мог смеяться ни с ним, ни над ним.

Когда он выкладывал какую-нибудь сентенцию, он так выпрямлялся, сидя в своем кресле, что глаза его уставлялись в потолок, а ко мне была обращена только та его щель, которую я называл челюстной. Но он видел этой щелью! Как-то я захотел воспользоваться этой его позой для того, чтобы подумать о чем-то постороннем, но он тут же призвал меня ко вниманию, осведомившись:

– Ты слушаешь или нет?

После того своего симпатичного приступа откровенности, Гуидо долгое время ничего не говорил мне о своих делах. Кое-что поначалу сообщал мне Нилини, но и он потом стал сдержаннее. О том, что Гуидо продолжает играть, я узнал от самой Ады.

Когда она вернулась, я нашел ее еще более подурневшей. Она не столько растолстела, сколько отекла. У нее снова появились щеки, но они, как и раньше, были не на месте и делали ее лицо почти квадратным. Глаза по-прежнему вылезали из орбит. Каково же было мое удивление, когда от Гуидо и всех, кто ее навещал, я услышал, что она с каждым днем делается все крепче и здоровее. Но ведь здоровье женщины – это прежде всего ее красота!

И еще один сюрприз ждал меня по возвращении Ады. Она поздоровалась со мной сердечно, но не более сердечно, чем с Аугустой. Между нами не было больше никакой тайны, и, конечно, она уже забыла о том, как плакала, вспоминая о страданиях, которые когда-то мне причинила. Тем лучше! Наконец-то она забыла о своих на меня правах! Я был просто ее добрый шурин, и она любила меня только потому, что нашла не изменившимися те наши любовные отношения с женой, которые составляли предмет восхищения всей семьи Мальфенти.

Однажды я сделал открытие, которое очень меня удивило. Ада до сих пор считала себя красивой! Там, далеко от дома, на озере, за ней много ухаживали, и было видно, что она очень довольна своим успехом. По всей вероятности, она его преувеличивала: во всяком случае, мне казалось, что не стоило утверждать, будто она уехала с дачи только для того, чтобы избавиться от преследований одного влюбленного! Очень может быть, что нечто подобное и имело место, так как она, вероятно, казалась не такой уж некрасивой тем, кто не знал ее прежде. Но уж и красивой показаться она тоже не могла – с этими-то глазами, этим цветом кожи, этим овалом лица! Мы же находили ее более уродливой, чем другие, потому что помнили, какой она была прежде, и нам были заметнее разрушения, произведенные в ней болезнью.

Однажды мы пригласили ее и Гуидо провести у нас вечер. Это была очень милая вечеринка, по-настоящему семейная. В ней словно бы получила продолжение пора нашего двойного жениховства. Только вот на волосы Ады свет теперь почему-то не падал.

Уже когда они уходили, я, помогая надеть Аде пальто, остался на некоторое время с ней наедине. У меня сразу же возникло несколько иное ощущение наших отношений. Теперь мы были одни и, вероятно, могли сказать друг другу то, на что не рискнули бы в присутствии посторонних. Подавая ей пальто, я поразмыслил и наконец сообразил, что именно я должен ей сказать:

– Ты знаешь, что он стал играть? – сказал я озабоченно. Мне кажется иногда, что этим вопросом я хотел ей напомнить нашу последнюю встречу, не желая допустить, чтобы она была совершенно забыта.

– Да, знаю, – сказала она. – И хорошо делает! Говорят, у него это стало недурно получаться!

Я рассмеялся вместе с ней, громко. У меня было такое чувство, будто с меня сняли всякую ответственность! Уходя, она прошептала:

– Эта Кармен все еще у вас работает?

Я не успел ответить, потому что она убежала. У нас не было больше общего прошлого. Была лишь ее ревность. Вот она-то была жива, жива так же, как в нашу последнюю встречу.

Сейчас, обдумывая все прошедшее, я нахожу, что должен был гораздо раньше, до того, как меня откровенно предупредили, заметить, что Гуидо начал проигрывать. С его лица исчезло выражение торжества, которое так долго его освещало, и он снова стал выражать беспокойство по поводу нашего баланса.