Текст книги "Самопознание Дзено"

Автор книги: Итало Звево

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Среди всей этой беспорядочной, сумасшедшей вереницы дел, которые прошли через наши руки в то время, было одно, которое их буквально обожгло. Мы его не искали, оно само нас нашло. Нас впутал в него один далматинец, некто Тачич, отец которого работал в Аргентине вместе с отцом Гуидо. Появился он у нас впервые всего лишь для того, чтобы получить какую-то коммерческую информацию, которую мы ему и дали.

Тачич был красивый юноша, пожалуй даже слишком красивый. Высокий, сильный, с оливковым цветом лица, прелестно оттенявшим темную голубизну глаз, с длинными ресницами и короткими, густыми золотисто-каштановыми усами. В общем, это была такая изысканная цветовая гамма, что он показался мне мужчиной, созданным для Кармен. Ему это тоже показалось, и он стал приходить к нам каждый день. Беседы, которые ежедневно велись в нашей конторе, длились часами, но никогда нам не наскучивали. Двое мужчин боролись за обладание женщиной и, как это бывает у животных в пору любви, демонстрировали при этом свои лучшие качества. Гуидо немного сдерживало то обстоятельство, что далматинец бывал у него дома и был знаком с Адой, но в глазах Кармен ему уже ничто не могло повредить. Я, который хорошо изучил ее глаза, понял это сразу же, в то время как до Тачича это дошло значительно позже, и чтобы видеть Кармен чаще, он купил у нас – а не у производителя – несколько вагонов мыла, заплатив за него на несколько процентов дороже. Потом, все по причине той же любви, он втравил нас в это злополучное дело.

Его отец заметил, что в определенное время года купорос постоянно поднимается в цене, а потом падает. Он захотел нажиться на нем в благоприятный момент и для этого решил купить в Англии шестьдесят тонн купороса. Мы со всех сторон обсудили это дело и даже подготовили его, наладив отношения с одной английской фирмой. Затем отец телеграфировал сыну, что, по его мнению, нужный момент наступил, и назвал цену, при которой был готов заключить сделку. Влюбленный Тачич прибежал к нам и поручил это дело нашей конторе, получив в награду прекрасный, долгий, ласкающий взгляд Кармен. Бедный далматинец с благодарностью принял его на свой счет, не догадываясь, что он был проявлением ее любви к Гуидо.

Помню, с каким спокойствием и уверенностью Гуидо приступил к делу, которое, и правда, выглядело очень простым, потому что, заказав доставить товар из Англии в наш порт, мы могли тут же, не выгружая, перепродать его покупателю. Гуидо точно назначил цифру прибыли, которую он желал получить, и с моей помощью установил границу цены, которой должен был придерживаться наш английский друг при покупке. С помощью словаря мы сочинили телеграмму на английском языке. Отослав ее, Гуидо потер руки, и начал подсчитывать, сколько крон свалится с неба в его кассу в награду за это простое, не требующее никаких хлопот дело. Для того чтобы сохранить благосклонность богов, он счел справедливым пообещать некоторую часть дохода мне, а потом – не без лукавства – посулил толику и Кармен, которая тоже участвовала в этом деле своими прекрасными глазами. Мы оба хотели отказаться, но он уговорил нас по крайней мере сделать вид, что мы согласны. Он боялся, что иначе мы сглазим все дело; и, чтобы его успокоить, я согласился. Я знал с математической точностью, что никогда не причиню ему никакого зла, но в то же время понимал, что он может в этом сомневаться. На свете так устроено, что если мы не питаем к кому-нибудь зла, то мы желаем ему добра. Но все-таки самые искренние наши пожелания сопутствуют лишь тем начинаниям, в которых мы участвуем лично.

Дело было рассмотрено со всех сторон, помню, что Гуидо даже подсчитал, сколько месяцев он сможет содержать на полученную прибыль свою семью и контору, то есть две своих семьи, как говорил иногда он, или две его конторы, как говорила в минуты особого раздражения Некая особа женского пола. Оно было слишком точно рассчитано, это дело, и, может, поэтому не удалось. Из Лондона пришла краткая телеграмма: «Принято к сведению», а затем извещение о цене, по которой нынче шел купорос и которая была значительно выше цены, назначенной нашим покупателем. Итак, прощай наша сделка! Мы сообщили обо всем Тачичу, и тот вскоре отбыл из Триеста.

В ту пору я почти целый месяц не заглядывал в контору, и поэтому безобидное с виду письмо, которое имело для Гуидо такие серьезные последствия, не прошло через мои руки. Этим письмом английская фирма подтверждала свою телеграмму и уведомляла нас о том, что будет считать наше распоряжение действительным до тех пор, пока мы его не отменим. Гуидо и не подумал его отменить, а я, когда вернулся в контору, уже давно позабыл о том деле. И вот однажды вечером, несколько месяцев спустя, Гуидо явился ко мне домой с телеграммой, которую он никак не мог понять, и считал, что она, должно быть, адресована не нам, хотя на ней черным по белому значился телеграфный адрес, под которым он зарегистрировал нашу фирму, едва мы обосновались в своей конторе. Телеграмма содержала всего три слова: «60 tons settled»,[29]29
  «Отгружено шестьдесят тонн» (англ.).


[Закрыть] и я сразу же понял, в чем дело: это было нетрудно, так как купорос был единственной нашей крупной сделкой. Я объяснил: из телеграммы следует, что цена на купорос наконец достигла той, что была назначена нами для покупки, и теперь мы являемся счастливыми обладателями шестидесяти тонн купороса.

Гуидо запротестовал:

– Да как они могли подумать, что я на это соглашусь! Ведь прошло столько времени.

Я сразу же сообразил, что в конторе должно быть письмо, подтверждающее первую телеграмму, хотя Гуидо не помнил, чтобы мы его получали. Озабоченный, он предложил мне сразу же отправиться с ним в контору, чтобы проверить, есть ли такое письмо, и я с радостью согласился; мне было неприятно обсуждать это дело в присутствии Аугусты, которая не знала, что я уже месяц как не хожу в контору.

Мы побежали туда бегом. Гуидо был так огорчен тем, что его принуждают к этой первой в его практике крупной сделке, что для того, чтобы от нее избавиться, он согласился бы добежать и до Лондона. Мы отперли контору, потом ощупью в темноте добрались до нашей комнаты и зажгли газ. Письмо мы обнаружили сразу же, и оно содержало именно то, что я и предполагал: в нем сообщалось, что наше распоряжение считалось действительным до его отмены.

Гуидо смотрел на письмо, нахмурив лоб то ли от огорчения, то ли от напряжения: казалось, он хотел взглядом уничтожить то, что с такой простотой заявляло о своем существовании.

– И подумать только, – заметил он, – что достаточно было написать всего два слова, чтобы избавить себя от такого убытка!

Разумеется, это было упреком в мой адрес, потому что в ту пору я в конторе не бывал, и хотя сразу же разыскал письмо, так как знал, где оно может храниться, до этого никогда его не видел. Но чтобы окончательно отмести от себя возможные упреки, я решительно заявил:

– Пока меня не было, ты должен был сам аккуратно прочитывать всю корреспонденцию.

Лоб Гуидо разгладился. Он пожал плечами и пробормотал:

– Кто его знает, может, это дело еще принесет нам удачу!

Вскоре он ушел, а я вернулся домой.

Но Тачич был прав: в определенное время года цена на купорос падала все ниже, с каждым днем все ниже и ниже, и мы, получив товар во исполнение нашего приказа и очутившись перед полной невозможностью уступить его по этой цене кому бы то ни было, имели полную возможность изучить этот феномен в деталях. Наши убытки все увеличивались. В первый день Гуидо спросил моего совета. Пока еще он мог продать товар с убытком относительно небольшим в сравнении с тем, что он должен будет понести позже. Никакого совета я ему не дал, но не преминул напомнить мнение Тачича, согласно которому понижение цены может происходить в течение более чем пяти месяцев. Гуидо засмеялся:

– Только этого мне еще не хватало – чтобы в своих делах я руководствовался мнением какого-то провинциала!

Помню, я пытался образумить его, говоря, что этот провинциал много лет провел в маленьком далматинском городишке, все время имея перед глазами купорос. Так что я могу не терзаться угрызениями совести из-за убытка, который понес Гуидо в этом деле. Если б он тогда меня послушался, он мог бы его избежать.

Потом мы обсудили купоросное дело с одним маклером – маленьким толстеньким человечком, живым и рассудительным, который высказал нам порицание за наше приобретение, но, судя по всему, мнения Тачича не разделял. С его точки зрения, медный купорос, хотя и имел независимый рынок, испытывал на себе колебания цен на металл. Из этого интервью Гуидо почерпнул кое-какую уверенность и попросил держать его в курсе движения цен: он решил подождать, так как желал продать его не только не в убыток, но и с некоторой прибылью. Маклер сдержанно усмехнулся, а потом произнес фразу, которую я запомнил, потому что она показалась мне очень верной:

– Забавно, как мало в нашем мире людей, которые согласны примириться с небольшим убытком: только большие убытки ведут к большому смирению.

Гуидо не обратил на эту фразу внимания. Я, впрочем, был в восхищении и от него, поскольку он не рассказал маклеру о том, каким путем мы пришли к этой сделке. Я сказал ему об этом, и он был очень горд. Он боялся, сказал он мне, дискредитировать нас и наш товар рассказом об истории этого приобретения.

Потом некоторое время мы вообще не вспоминали о купоросе, покуда из Лондона не пришло письмо, в котором нам предлагали оплатить заказ и дать указания об отгрузке. Получить и принять на склад шестьдесят тонн! У Гуидо голова пошла кругом. Мы подсчитали, во сколько нам обойдется хранение такого количества товара в течение нескольких месяцев. Получилась огромная сумма! Я не сказал ничего, но маклер, который не прочь был увидеть товар в Триесте, потому что тогда рано или поздно ему поручили бы его продать, заметил Гуидо, что сумма, которая кажется ему такой огромной, станет не так уж велика, если ее выразить в процентах к стоимости товара.

Гуидо засмеялся, потому что замечание показалось ему странным.

– У меня же не сотня килограммов: к сожалению, у меня шестьдесят тонн!

В конце концов он, наверное, согласился бы с этим рассуждением маклера, по всей вероятности правильным, раз при самом незначительном подъеме цен все расходы оказались бы покрытыми с избытком, но тут всему помешало его так называемое вдохновение. Когда ему случалось обзавестись какой-нибудь собственной коммерческой идеей, она его буквально ослепляла и ни для каких других соображений в его голове не оставалось места. А идея была такая: товар был продан ему по цене «франко порт назначения Триест» агентами, которые должны были доставить его из Англии. Если же сейчас он уступит этот товар тем самым агентам, которые его продавали, и таким образом избавит их от хлопот по доставке, он сможет запросить с них цену более высокую, чем та, на которую он мог рассчитывать в Триесте. Все это было не совсем верно, но, чтобы доставить ему удовольствие, никто не стал спорить. Когда сделка была таким образом ликвидирована, горькая улыбка появилась на его лице, похожем в эту минуту на лицо мыслителя-пессимиста:

– Всё… Не будем больше об этом говорить. Урок обошелся нам дорого; нужно, чтобы он пошел нам впрок.

Однако об этом деле пришлось заговорить еще раз. Гуидо утратил великолепную уверенность, с которой он раньше отказывался от сделок, и когда в конце года я показал ему, сколько мы потеряли денег, он пробормотал:

– Этот чертов купорос принес мне несчастье. Мне все время хотелось как-то возместить тот убыток.

После того как я порвал с Карлой, я перестал посещать контору. Я не мог больше смотреть на любовь Гуидо и Кармен. Они переглядывались и улыбались, не стесняясь моим присутствием, и я в негодовании удалился, решив больше не возвращаться. Это решение пришло ко мне внезапно как-то вечером, когда я, уходя, запирал контору, и я никому о нем не сказал. Я ждал, что Гуидо спросит меня, почему я перестал приходить, и собирался в ответ выложить ему все, что я о нем думаю. Я мог позволить себе быть с ним суровым, так как о моих прогулках в городской сад он ничего не знал.

Я чувствовал нечто вроде ревности, потому что Кармен казалась мне его Карлой, Карлой более кроткой и послушной, чем моя. И со второй женщиной, как и с первой, ему повезло больше, чем мне! Но, может быть, – и это было основанием для новых упреков – своим везением он был обязан именно тем особенностям характера, которым я завидовал, хотя и продолжал считать их его худшими качествами: уверенная непринужденность, с которой он вел себя в житейских делах, была как бы параллелью к его уверенному владению скрипкой. Что касается меня, то теперь я уже не сомневался в том, что принес Карлу в жертву Аугусте. Когда я мысленно возвращался к подаренным мне Карлой почти двум годам счастья, я с трудом понимал, как могла она, при ее-то характере, который теперь я знал, так долго меня терпеть. Разве не оскорблял я ее каждый день из любви к Аугусте? Что касается Гуидо, то я был совершенно уверен, что он наслаждается любовью Кармен, даже не вспоминая об Аде. Для его вольной души две женщины – это было совсем немного. Когда я сравнивал себя с ним, я порою казался себе совершенно невинным. Я женился на Аугусте без любви, но не мог изменить ей не терзаясь. Может, и он тоже женился на Аде без любви, но я вспоминал любовь, которую внушала она мне (пусть даже сейчас она была мне совершенно безразлична), и мне казалось, что на его месте я был бы деликатнее именно потому, что я раньше ее любил, а он нет.

Однако Гуидо и не подумал меня разыскивать. Я сам вернулся в контору, надеясь развеять там одолевавшую меня скуку. Гуидо вел себя точно в соответствии с условиями договора, по которому я вовсе не был обязан регулярно заниматься его делами, и когда мы встречались с ним дома или где-нибудь еще, он неизменно проявлял Искреннее дружелюбие, за которое я был ему всегда признателен, и, казалось, даже не помнил о том, что я покинул свое место за столом, который он купил специально для меня. Из нас двоих замешательство ощущал только один человек, и это был я. Когда я вернулся на свое место, он встретил меня так, словно я отсутствовал всего один день, и пылко выразил свое удовольствие по поводу того, что вновь находится в моем обществе. Когда же он услышал, что я хочу вновь приняться за работу, он воскликнул:

– Значит, я хорошо сделал, что никому не давал дотронуться до твоих книг!

И в самом деле, я обнаружил, что и в гроссбухе и в журнале записи кончались там, где их оставил я.

Лучано сказал:

– Будем надеяться, что с вашим приходом дело стронется с места. По-моему, синьор Гуидо совсем упал духом после того, как ему не удались две сделки, которыми он это время занимался. Не говорите ему, что я вам об этом сказал, просто попытайтесь, если можно, вселить в него немного храбрости.

Я и в самом деле заметил, что в конторе работали чрезвычайно мало и после некоторого оживления, вызванного неудачей с купоросом, жизнь здесь настала прямо-таки идиллическая. Отсюда я сразу сделал вывод, что Гуидо уже не нуждается в работе для того, чтобы иметь Кармен в своем распоряжении, а вскоре я обнаружил, что и период ухаживания остался позади и Кармен стала его любовницей.

В приеме, оказанном мне Кармен, меня ждал сюрприз: она сочла нужным сразу же напомнить мне об одной вещи, о которой я совершенно позабыл. Перед тем как оставить контору, в те самые дни, когда я напропалую ухаживал за всеми женщинами, так как не мог добиться той, которая принадлежала мне, – в те самые дни я вроде бы попытался атаковать также и Кармен.

Кармен заговорила со мной с глубокой серьезностью и не без замешательства: она была очень рада меня видеть, потому что была уверена, что я хорошо отношусь к Гуидо и мои советы ему полезны, и она желала бы сохранить со мной – если я на это, конечно, согласен – отношения братской дружбы. В общем, она сказала что-то в этом роде и широким жестом протянула мне руку. На ее лице, таком красивом, что от этого оно всегда казалось нежным, застыло суровое выражение, которое было призвано подчеркнуть чисто братский характер предложенных мне отношений.

Только тут я вспомнил и покраснел. Если бы я вспомнил об этом раньше, я, возможно, вообще бы сюда не вернулся. Но тот эпизод был таким коротеньким и затесался среди такого количества подобных же эпизодов, что мне почти казалось, будто его вообще не было. Спустя несколько дней после того, как я расстался с Карлой, мы с Кармен проверяли конторские книги. И вот, для того чтобы лучше видеть страницу, над которой мы вместе с нею склонились, я обвил рукой ее талию, сжимая ее все крепче и крепче. Резким рывком Кармен вырвалась, и я сразу же ушел.

В свою защиту я мог бы улыбнуться – и это вызвало бы улыбку и у нее, потому что женщины вообще склонны взирать с улыбкой на подобные проступки. А кроме того, я мог бы сказать: «Я попытался кое-чего добиться, но у меня ничего не вышло. Мне очень жаль, но я нисколько не в обиде и готов быть вашим другом до тех пор, пока вы сами не захотите чего-нибудь иного».

Опять же я мог бы ответить так, как следовало бы серьезному человеку, то есть извинившись перед нею и перед Гуидо: «Простите меня и не судите строго: вы не знаете, в каком я был тогда состоянии».

Но я не сумел произнести ни слова. По-видимому, все проглоченные мною обиды застряли у меня в горле, и я не мог говорить. Все эти женщины, которые с такой решительностью меня отвергали, придали моей жизни прямо-таки трагический оттенок. Никогда еще на мою долю не выпадало такого длинного периода несчастий. Вместо ответа я мог только скрипнуть зубами, что не очень удобно, когда желаешь это скрыть. Может быть, я лишился дара речи также и потому, что мне было больно окончательно расставаться с надеждой, которую я продолжал лелеять в глубине души. Не могу не признаться, что никто лучше Кармен не заменил бы мне потерянную любовницу, эту так мало компрометировавшую меня девушку, которая единственно о чем меня просила, – это о позволении жить со мною рядом, а потом – просто перестать к ней ходить. Одна любовница на двоих – это наименее компрометирующая любовница. Разумеется, тогда я не осмыслил этого до конца; тогда я это просто чувствовал; точно я это знаю только теперь. Стань я любовником Кармен, Ада от этого только выиграла бы. И Аугуста тоже не слишком бы от этого пострадала. Обеим им изменили бы в гораздо меньшей степени, чем в том случае, если бы у каждого из нас – и у меня и у Гуидо – было бы по любовнице на брата.

Ответил я Кармен только через несколько дней, и ответил так, что, вспоминая об этом, краснею до сих пор. Должно быть, я еще пребывал в том возбужденном состоянии, в которое меня поверг разрыв с Карлой, Иначе я бы не дошел до такого. Я стыжусь этих слов, как никакого другого поступка в своей жизни. Вырвавшиеся у нас однажды глупые слова мучают нас куда больше, чем любые гнусные поступки, на которые нас толкает страсть. Разумеется, я называю словами только те слова, которые не являются поступками, потому что я прекрасно знаю, что слова Яго, например, – это самые настоящие поступки. Но всякий поступок, включая и слова Яго, совершается для того, чтобы извлечь из него удовольствие или выгоду. В результате удовольствие получает все наше естество, в том числе и та его часть, которая потом выступит в роли судьи, но именно поэтому будет судьей очень снисходительным. Но наш глупый язык действует лишь ради собственного удовольствия и удовольствия какой-то крохотной части нашего существа, которая без этого чувствовала бы себя ущемленной. Он пытается изобразить борьбу, когда борьба уже окончена и проиграна. Он хочет ранить или ласкать. Он все время перемалывает какие-то грандиозные метафоры. А когда слова горячи, они обжигают и того, кто их произносит.

Заметив, что краски лица Кармен, благодаря которым она была так охотно принята в нашу контору, несколько потускнели, я решил, что это следствие испытываемых ею страданий, и, уверенный, что они не могут быть физическими, отнес их на счет ее любви к Гуидо. Впрочем, мы, мужчины, всегда склонны сочувствовать женщинам, которые отдались не нам. Мы никогда не можем понять, что им за радость была это делать! Мы можем даже хорошо относиться к мужчине, о котором идет речь, как это было в моем случае, но все равно мы не в силах заставить себя забыть, чем кончаются обычно подобные приключения. Я чувствовал к Кармен самое искреннее сострадание, какого никогда не испытывал ни к Карле, ни к Аугусте. Я сказал ей:

– Раз уж вы были так любезны, что предложили мне свою дружбу, может быть, вы позволите мне вас предостеречь?

Она не позволила, потому что, как всякая женщина в ее положении, считала, что любое предостережение – это уже нападение. Покраснев, она пролепетала:

– Не понимаю. Что вы хотите этим сказать? – и сразу, желая заставить меня замолчать, добавила: – Если мне когда-нибудь понадобится совет, разумеется, я обращусь к вам, синьор Козини.

Таким образом, я не получил разрешения читать ей мораль, что было для меня большим ударом. Ведь, читая ей мораль, я бы сумел стать более искренним – и снова попытался бы заключить ее в объятия. Я не бесился бы из-за того, что пожелал напустить на себя фальшивый вид ментора.

Гуидо не показывался в конторе по нескольку дней в неделю, так как теперь его обуяла страсть к охоте и рыбной ловле. Я же после своего возвращения стал, напротив, очень прилежен и с головой погрузился в ревизию конторских книг. Таким образом, я часто оставался один с Лучано и Кармен, которые относились ко мне как к начальнику. У меня не было впечатления, что Кармен страдает из-за отсутствия Гуидо, и я решил, что она так его любит, что способна радоваться при мысли, что он где-то развлекается. Должно быть, она знала, в какие дни его не будет в конторе, потому что никогда не обнаруживала тоскливого нетерпения. От Аугусты я слышал, что Ада вела себя совершенно иначе: она горько жаловалась на частые отлучки мужа. Впрочем, она жаловалась не только на это. Как и все женщины, которых не любят, она с одинаковым жаром жаловалась и на большие и на маленькие обиды. Мало того, что Гуидо ей изменял: бывая дома, он вечно играл на скрипке! Эта скрипка, которая причинила мне столько страданий, выполняла роль Ахиллесова копья во всех его начинаниях. Помню, что она побывала и у нас в конторе, где сильно продвинула его ухаживания за Кармен с помощью прекрасных вариаций на тему «Цирюльника».[30]30
  То есть «Севильского цирюльника» Россини.


[Закрыть] Потом она исчезла, поскольку в ней отпала нужда, и вернулась домой, где помогала Гуидо избавляться от скучных разговоров с женой.

Между мною и Кармен никогда больше ничего не было. Очень скоро я почувствовал к ней такое полное равнодушие, будто она переменила пол; одним словом, я стал испытывать к ней примерно то же, что к Аде, – живейшее сострадание, и ничего больше. Именно так.

Гуидо был со мной необыкновенно любезен. Думаю, что он научился ценить мое общество за тот месяц, что он оставался один. С дамочкой вроде Кармен приятно побыть время от времени, но выносить ее в течение целого дня, конечно, невозможно. Он приглашал меня то на охоту, то на рыбную ловлю. Охоту я ненавижу и поэтому решительно отказался его сопровождать. Но на рыбную ловлю, понуждаемый отчаянной скукой, я как-то вечером с ним отправился. У рыб нет никаких средств общения с людьми, потому они не возбуждают в нас сочувствия. А хватают ртом воздух они даже в воде, будучи живыми и здоровыми. Так что смерть не меняет их облика. Страдание, если они его и чувствуют, надежно спрятано под чешуей.

Так вот, когда Гуидо пригласил меня на ночную рыбную ловлю, я ответил, что сначала должен спросить у Аугусты, позволит ли она мне уйти вечером из дому и до поздней ночи где-то шататься. И добавил, что прекрасно помню, что лодка отходит от мола Сарторио в девять вечера; если я смогу, я буду к этому времени там. По-моему этими словами я дал ему понять, что нынче вечером мы вряд ли увидимся, ибо, как это уже не раз бывало, я просто не приду на условленное место.

Однако в тот самый вечер меня выгнал из дому рев маленькой Антонии: чем больше мать ее успокаивала, тем громче она плакала. Тогда я применил свою систему, которая состоит в том, что вы выкрикиваете угрозы прямо в маленькое ушко визжащей обезьянки. Но я добился только того, что изменился характер ее плача: теперь она плакала от страха. Я уже хотел прибегнуть к более энергичным мерам, но Аугуста вовремя вспомнила о приглашении Гуидо и выставила меня за дверь, пообещав, что ляжет, не дожидаясь меня, если я задержусь надолго. Ей так хотелось поскорее меня выпроводить, что она согласна была выпить без меня даже утренний кофе, если я задержусь до самого утра.

Между мною и Аугустой существует одно только разногласие – по вопросу о том, как следует относиться к детским капризам. Я считаю, что неприятности, испытываемые ребенком, не так уж важны в сравнении с теми, которые он своими капризами причиняет нам, и поэтому имеет смысл порой доставить огорчение ему, если это поможет сохранить покой взрослого. Аугусте же, наоборот, кажется, что мы, давшие детям жизнь, должны еще и подчинять им свои интересы.

До назначенного часа оставалось много времени, и я медленно прошел через весь город, разглядывая женщин и придумывая конструкцию некоего приспособления, которое исключило бы всякие несогласия между мною и Аугустой. Но для моего приспособления человечество еще не созрело. Оно принадлежало далекому будущему, и сейчас толк от него был только один: оно лишний раз продемонстрировало, какая ничтожная причина порождает мои ссоры с Аугустой – нехватка какого-то жалкого прибора! Он должен был быть совсем простым, нечто вроде домашнего трамвая: стульчик, снабженный колесами и рельсами, на котором моя дочка проводила бы весь день, и к нему электрическая кнопка; одно нажатие – и стульчик с ревущей девочкой устремляется по рельсам в самый отдаленный уголок дома, откуда ее плач, ослабленный расстоянием, становится даже приятен для слуха. А у нас с Аугустой всегда сохранялись бы ровные и ласковые отношения.

Ночь была звездная и безлунная, одна из тех ночей, когда видно далеко вдаль: такие ночи успокаивают и умиротворяют. Я взглянул на звезды, которые, может быть, еще хранили след прощального взгляда моего умирающего отца. Кошмарный период, когда мои дети пачкают пеленки и ревут, пройдет. Потом они станут такими же, как я, и я буду любить их, как и положено, без всякого усилия с моей стороны. Эта дивная, просторная ночь внесла в мою душу полное умиротворение, так что мне не пришлось даже брать на себя никаких обязательств.

Я стоял на самом конце мола Сарторио. Отсюда уже не было видно огней города: их заслоняло ветхое здание, которому мол служил как бы фундаментом. Стало совершенно темно, и казалось, что высокая спокойная черная вода медленно и лениво вспухает.

Но я не смотрел теперь ни на море, ни на небо. В нескольких шагах от меня стояла женщина, которая возбудила мое любопытство лаковой туфелькой, на мгновение блеснувшей во тьме. Этот тесный клочок земли и полная тьма создавали такое ощущение, будто нас с этой женщиной – высокой и, должно быть, элегантной – заперли в одной комнате. Самые очаровательные приключения случаются тогда, когда их вовсе не ждешь, и, увидев, что женщина вдруг направилась прямо в мою сторону, я испытал приятнейшее чувство, которое тут же исчезло при звуке хриплого голоса Кармен. Она сделала вид, будто очень рада узнать, что я тоже принимаю участие в их эскападе. Но в темноте, да еще с таким голосом ей было трудно притворяться,

Я грубо сказал:

– Меня пригласил Гуидо. Но если хотите, я найду, чем заняться, и оставлю вас вдвоем.

Она запротестовала, заявив, что просто счастлива увидеть меня третий раз за день. И добавила, что в маленькой лодочке соберется вся наша контора, потому что Лучано тоже здесь. Горе нашей фирме, если лодка пойдет ко дну! Она сообщала мне про Лучано, конечно, для того, чтобы доказать полную невинность всей затеи. Однако, болтая, она постоянно сбивалась: так, сначала она сказала, что едет с Гуидо на рыбную ловлю в первый раз, а потом проговорилась, что во второй. У нее вдруг вырвалось, что она не любит сидеть в лодке на настиле, и мне показалось странным, что ей известен этот термин. Таким образом ей пришлось признаться, что она узнала его от Гуидо, когда ездила с ним на рыбную ловлю в первый раз.

– В тот раз, – добавила она, желая подчеркнуть совершенную невинность той, первой вылазки, – мы ловили не дораду, а скумбрию. Утром.

Жаль, что у меня не было времени заставить ее выболтать еще что-нибудь – я мог бы узнать все, что мне было нужно. Из темноты Саккетты вынырнула и быстро пошла к нам лодка Гуидо. Я все еще пребывал в нерешительности: раз тут была Кармен, пожалуй, мне все-таки лучше было уйти. Может быть, Гуидо вовсе не собирался приглашать нас обоих, – ведь я помнил, что почти отказался от его приглашения. Тем временем лодка причалила к берегу, Кармен спрыгнула в нее со свойственной юности уверенностью – даже не опершись на руку Лучано. Так как я продолжал колебаться, Гуидо заорал:

– Из-за тебя мы теряем время!

Прыжок – и я тоже очутился в лодке. Этот прыжок я сделал как бы помимо воли, подчиняясь окрику Гуидо, и тут же со страстным сожалением взглянул на берег. Но достаточно было мгновенного колебания, чтобы высадка стала невозможной. Кончилось тем, что я устроился на носу небольшой лодчонки. Привыкнув к темноте, я рассмотрел, что на корме лицом ко мне сидит Гуидо, а у его ног, на настиле Кармен. Между нами находился Лучано который греб. Мне было не очень спокойно и не очень удобно в этой маленькой лодочке, но вскоре я привык и стал смотреть на звезды, которые снова меня успокоили. Ведь это и в самом деле было верно, что в присутствии Лучано, преданного слуги семьи, к которой принадлежали наши жены, Гуидо не рискнул бы изменить Аде, а следовательно, не было ничего плохого в том, что я здесь. Мне ужасно хотелось почувствовать наслаждение оттого, что я тут, в этом море, под этим небом, среди этого безмерного покоя. Если я собирался мучиться угрызениями совести и, следовательно, страдать, мне было бы лучше остаться дома и отдать себя на растерзание маленькой Антонии. Свежий ночной воздух наполнил мои легкие, и я понял, что вполне могу чувствовать себя хорошо в обществе Гуидо и Кармен, к которым я, в сущности, относился совсем неплохо.

Мы миновали маяк и вышли в открытое море. Милей дальше блестели в темноте огни бесчисленных парусников: там расставляли рыбам совсем иные сети, не нашим чета. Очутившись на уровне Баньо Милитаре – этой чернеющей на сваях громады, мы стали плавать взад-вперед параллельно набережной Сант-Андреа. Это было излюбленное место рыбаков. В полной тишине множество лодок рядом с нами проделывало тот же маневр. Гуидо приготовил три лески и насадил на крючки маленьких рачков, проткнув им хвосты. Потом он дал каждому по леске, предупредив, что мою, спущенную с носа и единственную из всех снабженную грузилом, рыбы будут предпочитать всем остальным. Я рассмотрел в темноте своего рачка с проткнутым хвостом, и мне показалось, что он медленно шевелит передней частью тела, той частью, которая не обросла панцирем. Это движение скорее наводило на мысль о глубоком раздумье, чем о болезненных корчах. Может быть, то, что в больших организмах вызывает боль, в крохотных рождает лишь новое ощущение и пробуждает мысль? Я опустил своего рачка в воду, как мне велел Гуидо: на десять локтей. После меня опустили лески Кармен и Гуидо. Гуидо взял весло и, сидя на корме, повел нашу лодку столь искусно, что лески не запутывались. Видимо, Лучано еще не овладел этим искусством. Впрочем, теперь ему был доверен сачок, которым он должен был подхватывать вытянутую из воды рыбу. Но довольно долго делать ему было совершенно нечего. Гуидо без умолку болтал. Кто его знает, может быть, больше, чем любовь, его привязывала к Кармен страсть поучать? Мне не хотелось его слушать: я продолжал размышлять о крохотном существе, которого я предложил прожорливым рыбам. Те странные движения головой, если только он продолжал их делать под водой, должны были еще больше привлечь к нему внимание рыб. Но Гуидо несколько раз обратился ко мне, и я был вынужден выслушать его теорию рыбной ловли. Рыба будет не один раз дотрагиваться до наживки, и мы это почувствуем, но мы должны остерегаться вытаскивать леску до тех пор, пока она не натянется. Вот тогда мы должны приготовиться сделать подсечку, которая прочно вгонит крючок рыбе в рот. Объясняя все это, Гуидо, как всегда, был очень многословен. Он желал растолковать нам во всех подробностях, что именно почувствует наша рука, когда рыба понюхает наживку. И продолжал свои объяснения даже тогда, когда и я и Кармен уже по опыту знали это почти звуковое сотрясение, которое передавалось руке при каждом прикосновении рыбы к рачку. Множество раз нам приходилось вытаскивать леску, чтобы заменить наживку. Маленькое задумчивое существо кончало свою жизнь неотомщенным в пасти какой-то осторожной рыбы, которая умела избегать крючка.