Текст книги "О мире, которого больше нет"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Господи, за что мне такое? – спрашивала мама, воздевая руки к небу. – За какие грехи, Отец Небесный?

Отец Небесный молчал. Вместо Него заговорил мой отец.

– Значит, так и должно было случиться, – сказал он печально. – Нельзя роптать на Бога. Бог справедлив, Он добр…

– Нет, Бог плохой, – сердито заявил я, – Он злой.

Отец окаменел.

– Нельзя так говорить, – сказал он, дрожа от страха. – Бог праведен.

– Нет, Бог плохой, плохой! – упорствовал я в своем детском горе.

Я никак не давал убедить себя в том, что тот, кто в один день отдал двух моих маленьких сестер ангелу смерти, праведен. Это не соответствовало моим представлениям о праведности. По этой же причине у меня вышел яростный спор с меламедом во время изучения Книги Иова. Я был на стороне Иова, страдающего, больного чесоткой, а не на стороне его друзей, утешавших его разговорами, и не на стороне Бога, который наслал на Иова ужасные наказания из хвастовства, только для того, чтобы явить свои божественные чудеса и могущество. Я часто высказывал свои претензии к Богу – да так, что набожные люди зажимали уши и стыдили меня, говоря, что моя дерзость до добра не доведет.

Вскоре я нашел утешение в том, что мы начали строить собственный дом.

Из густых окрестных лесов к нам, чтобы разрешить какой-нибудь религиозный вопрос или уточнить, на какой день выпадает йорцайт[262]262
  …уточнить, на какой день выпадает йорцайт… – Евреи, жившие вне общины, в деревне, не следили за календарем. Зная день смерти отца или матери по еврейскому календарю, они не всегда точно знали, когда наступает этот день в текущем году.


[Закрыть], частенько приезжали «лесные» евреи: лесоторговцы, бракёры, кассиры, учетчики и прочие подобные. От этих здоровых, загорелых, сильных, рослых, смелых и веселых мужчин пахло лесом, землей, ветром, водой и солнцем. Они рассказывали всякие истории о своей жизни в лесу, которые я слушал, раскрыв рот. Для того чтобы мужики могли работать в их лесах по субботам, они «продавали» свои леса шабес-гою Шмидту и оформляли у отца «купчую»[263]263
  …оформляли у отца «купчую»… – Фиктивная купчая, передающая собственность иноверцу. Ее часто использовали, чтобы не останавливать работу по субботам, так как хозяин-еврей не может заставлять своих работников, в том числе иноверцев, работать по субботам.


[Закрыть], за которую щедро платили. Некоторые оставляли мне при этом сдачу, иногда целую серебряную монету, четвертак или даже полтину. Позже мама не раз брала у меня в долг эти монеты, а потом не могла вернуть… Чаще, чем в остальное время, «лесные» евреи появлялись в местечке в Дни трепета, чтобы помолиться в миньене в эти святые дни. Они приезжали на подводах с женами и детьми и привозили множество подарков: овощи, фрукты, живых кур – все это предназначалось для ленчинских жителей, у которых они останавливались. Местные неизменно встречали деревенских насмешливым: «Шолом-алейхем, гнилые енгалки!» – намек на то, что они, эти деревенские евреи, появляются одновременно с мелкими подгнившими грушами, которые как раз поспевали в это время и назывались енгалками; но все равно все радовались чужакам в местечке, а мальчики, в домах у которых останавливались приезжие из деревни, очень этим гордились. Я завидовал мальчикам, у которых жили «гнилые енгалки», и сердился на отца за то, что он не берет к нам в дом на Дни трепета деревенскую семью.

Приезжие много жертвовали на бесмедреш, покупали для себя лучшие вызовы к Торе. Некоторые лесоторговцы были богатые, щедрые и ученые люди; они привносили радость в жизнь местечка. Я особенно хорошо помню одного лесоторговца, реб Яира, человека с серебристо-белой бородой, с красивым, загорелым лицом и царственной осанкой. Серебряная атора была не только на его талесе, но и на китле[264]264
  Китл – белый халат, надеваемый на Йом Кипур.


[Закрыть]. На голове он носил белую атласную ермолку, расшитую серебряными листочками[265]265
  Белая ермолка – ритуальный головной убор для Йом Кипура.


[Закрыть], а на Йом Кипур надевал на ноги зеленые бархатные пантофли[266]266
  Бархатные пантофли. – В Йом Кипур запрещено носить кожаную обувь.


[Закрыть], также расшитые серебряными листочками. Кроме того, он носил очки в золотой оправе, а Тору читал с таким сладостным напевом, что от его чтения веяло молоком и медом, которыми течет Земля Ханаанская, данная Богом народу Израиля. Особенно красиво реб Яир читал в Рошашоне отрывок о том, как Бог вспомнил о Саре, жене Авраама, и даровал ей сына. Я до сих пор ощущаю сладостный вкус чтения реб Яира:

– В-адойной пакад эс-соро ка-ашер омор ва-йаас адойной ле-соро ке-ашер дибер…[267]267
  И вспомнил Господь о Саре, как сказал; и сделал Господь Саре, как говорил [Берешит (Быт.), 21:1, древнеевр.]. Публичная рецитация 21-й главы Книги Бытия входит в литургию первого дня Рошашоне.


[Закрыть].

Этот самый реб Яир в каждый свой приезд в Ленчин приходил к моему отцу с визитом. Однажды, во время такого визита в Дни трепета реб Яир оглядел наше тесное жилище и заявил своим бархатным голосом богача: не годится, дескать, раввину жить на съемной квартире, у него должен быть собственный дом.

– Вы, конечно, правы, реб Яир, – ответил отец, – но что ж поделаешь: местечко у нас маленькое, и несколько десятков человек не могут построить дом для раввина.

Реб Яир закурил сигару, наполнившую своим запахом всю комнату, и сказал:

– Не беспокойтесь, ребе. Я поставлю вам лес для стен и крыши. А об остальном уж вам придется позаботиться самому…

Через несколько дней после того, как реб Яир уехал домой, прибыло несколько телег с бревнами, балками и досками, от совсем толстых до самых тонких, с рейками и дранкой; возчики-мужики сгрузили гладкое, красивое дерево неподалеку от бесмедреша.

– Подпишите, пане рабин, – сказали крестьяне, кончиками пальцев доставая из шляп бумажки, исписанные рукой реб Яира.

Отцу еще нужно было договориться с помещиком о земле, на которой можно было бы построить дом, и потому он попросил тех, кто был вхож к этому «вельможе», поговорить с ним об этом. Как-то раз помещик Христовский подъехал на бричке к нашему дому и позвал отца. Отец стоял перед ним в ермолке, не понимая ни слова из того, что помещик говорил по-польски. Помещик, добавив в свою речь несколько еврейских слов, сообщил, что он разрешает моему отцу построить на его земле небольшой дом, и при этом освобождает этот участок земли от ежегодного налога, который платят остальные евреи[268]268
  …ежегодного налога, который платят… евреи. – Местечко представляло собой так называемый «владельческий город», так как стояло на помещичьей земле. Жители местечка (не только евреи) платили помещику специальный поземельный налог, называемый чинш. Часто, чтобы привлечь в свой город еврейскую общину, помещики освобождали от чинша участки, занятые общинными зданиями: синагогой, домом раввина и т. п.


[Закрыть].

– Судье не следует брать денег с другого судьи, – улыбаясь, заметил он.

Отец сказал маме, что этот гой, конечно же, один из праведников народов мира[269]269
  Праведник народов мира – раввинистический термин для обозначения иноверцев, поступающих нравственно. В устной речи употребляется для обозначения тех неевреев, которые доброжелательно относятся к евреям.


[Закрыть]. Наняли нескольких мужиков, чтобы они построили для нас дом.

Я был на седьмом небе от счастья. Балки и доски благоухали свежесрубленным деревом. Строители отмеряли шпагатом, размечали углем и пилили брусья и балки, копали ямы, укладывали фундамент. Я был вместо сторожа: охранял строительные материалы и дрался с двумя беспризорниками, Файвешлом и Шлоймеле, которые приходили, чтобы стащить то рейку, то дранку. Дом рос как на дрожжах. Еще недавно стояли только стены – и вот уже появились стропила и крыша, были вырезаны проемы для дверей и окон, отверстие для дымохода. Вместе с домом росло и мое счастье. Об учебе не было и речи. Под всеми возможными предлогами я отказывался ходить в хедер.

Как только в нашу семью пришла радость от того, что для нас строят дом, тут же пришло и разочарование. Понадобился кирпич для плиты, печей и дымохода; понадобились дверные ручки, гвозди, оконные стекла и множество всего прочего. Нужно было нанимать печников, а в доме не было ни гроша. Отец уже и так влез в долги, чтобы заплатить строителям и кровельщикам. К тому же скоро должны были начаться дожди и снегопады, а строители сказали, что дом нельзя оставить недостроенным, потому что стены отсыреют. Отец, по своему обыкновению, продолжал уповать на чудо и заявлял:

– Скоро, с Божьей помощью, все получится…

Но мама, вечно обо всем заботившаяся, взяла дело в свои руки. Как всегда бывало в таких случаях, мама написала письмо дедушке с просьбой о помощи; отец отправил открытку своей матери, бабушке Темеле, в Томашов. Те прислали нам немного денег. Богач реб Иешуа тоже подставил плечо. С большим трудом, с хлопотами и головной болью принялись достраивать дом. Только накануне приближавшихся Дней трепета мы переехали в собственное жилье, сиявшее новизной. Я был вне себя от радости. После Суккес я взял заступ и принялся окапывать землю вокруг фундамента нашего домика, как делали все обыватели, стремясь защитить свое жилище от дождя и снега. Я не был приучен к такой тяжелой работе, но не хотел сдаваться и работал через силу до тех пор, пока у меня не закружилась голова. Мне сделалось нехорошо, но было стыдно показать слабость, и потому я улегся на землю, чтобы меня никто не видел. Мама нашла меня в полуобморочном состоянии и отнесла в дом.

Со временем я привык и выполнил всю работу вокруг дома. Мой отец, слабый и изнеженный человек, не умевший даже гвоздя вбить, не мог стерпеть того, что я занимаюсь таким грубым делом.

– Фу, это не для тебя, – говорил он. – Нужно попросить кого-нибудь, чтобы он это сделал для нас.

Мама подбадривала меня.

– Все хорошо. Делай всякую работу, только не забывай о Торе, – говорила она. – Не будь бездельником.

Так она хотела намекнуть папе на то, что он бездельник. Мама не разрешала отцу даже в холодные дни повязывать мне на шею платок, хотя отец на этом очень настаивал.

– Свекровь удавила тебя своим платком, которым всегда повязывала тебе горлышко, – говорила она. – Из-за этого платка мы с детьми так всю жизнь и страдаем…

Я влюбляюсь в женщину в два раза старше себя
Пер. В. Федченко

Поворачивая и петляя, словно извилистый ручей между камнями, протекала моя мальчишеская жизнь наперекор всем ожиданиям моих родителей и уважаемых обывателей местечка, желавших видеть во мне образцового ребенка, который пойдет по прямой дороге.

Я был мальчиком не без способностей. В десять лет уже учил тойсфес, и не с простыми меламедами, а с учеными людьми, которые не брали денег за обучение. У меня было несколько таких особенных меламедов, потративших на меня много времени и сил, но я не испытывал к ним никакой благодарности за их старания. У меня в голове не укладывались рассуждения тосафистов, Магаршо[270]270
  Магаршо – акроним Шмуеля-Элиезера Эдельса (1555–1631) – выдающегося польского талмудиста и литургического поэта. Эдельс был главой ряда ешив и основателем принятой в них системы изучения Талмуда. Стандартные издания Талмуда включают в себя его комментарии. Изучение Геморы с тосафот и комментариями Магаршо традиционно составляло высшую ступень хедерного образования.


[Закрыть], Магарама Шиффа[271]271
  Магарам Шифф – акроним Меера Шиффа (1605–1641, Германия) – выдающегося комментатора Талмуда.


[Закрыть] и другие толкования, которыми были набиты издания Талмуда, используемые моими меламедами.

Моим первым бесполезным ребе был реб Беришл, муж Гинды.

Уже из того, что его прозвали по имени жены, понятно, что в семье зарабатывала она, а не он. Беришл ничего не понимал в делах принадлежавшей его жене мануфактурной лавки. Он не знал ни слова ни по-польски, ни по-швабски, то есть на тех языках, на которых в наших краях хозяин лавки ведет торговлю со своими покупателями.

Насколько здоровой, проворной и ловкой была Гинда, настолько ее муж Беришл был вялым, худым, иссохшим, с большим кадыком и редкой бороденкой, которая росла неровно, словно кто-то как попало приклеил пучки волос к его щекам. Голос у него был тонкий и слабый, как у больной женщины. Он был таким недотепой, что падал на ровном месте, ударялся о косяки и мебель и мог споткнуться о соломинку. Даже в бесмедреше он не поспевал за чтением молитвы, и когда хазан вместе с молящимися переходили к следующему разделу, было слышно, как Беришл заканчивает предыдущий. При этом он молился фальцетом, плаксиво и по-женски нараспев, так что каждый раз вызывал смех у мальчиков. Обычно он забивался в угол и сильно раскачивался, часто всхлипывая и ударяясь головой о стену, особенно если молитва была грустная. Беришл был великим плаксой, имел «дар слезный», как это тогда называлось. Талес часто сползал с его худых сутулых плеч, ермолка съезжала на сторону, кушак еле держался на узких бедрах.

Только в те времена родители могли выдать замуж эту знойную Гинду, потомственную деревенскую еврейку, за такого размазню и недотепу, как ешиботник Беришл. Я был слишком юн, чтобы представлять себе, как складывается семейная жизнь этой странной пары, впрочем, у них было двое детей, погодки. Их растил отец, а не мать.

У матери не хватало времени на детей, потому что надо было зарабатывать, чтобы прокормить семью. Когда она ездила в Варшаву за товаром или занималась с покупателями в мануфактурной лавке, Беришл сидел в доме и качал детей в колыбельке. Он проделывал это ногой, а его голова тем временем была погружена в Гемору, которую он не переставал учить ни днем ни ночью.

Молодому человеку не надоедало, изучать все время одни и те же трактаты раздела Кедойшим[272]272
  Жертвы (древнеевр.). Пятый из шести разделов Талмуда. В основном посвящен законам храмовых жертвоприношений. Считался особенно трудным для изучения.


[Закрыть], посвященные тому, как забивают храмовую жертву, сжигают и зажаривают быков и овец и тому подобному. Почему хилого юнца, который не мог даже мухи на стене прихлопнуть, потянуло на изучение того, как резать, сжигать, тушить и коптить, я не знаю, но так оно и было: у него была слабость к трактатам Звохим[273]273
  Жертвоприношения (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Кедойшим. Содержит законы жертвоприношений, а также законы, запрещающие смешивать определенные продукты.


[Закрыть], Менохес[274]274
  Жертва мирная (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Кедойшим. Содержит законы жертвоприношений из растительных продуктов, а также законы о тфили и цицес.


[Закрыть], Хулин[275]275
  Будничное (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Кедойшим. Содержит законы шхиты.


[Закрыть], Бхойрес[276]276
  Первородные (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Кедойшим. Содержит законы жертвоприношений перворожденных у скота, передаваемых для храмовой жертвы, а также законы о выкупе первенцев.


[Закрыть] и другим подобным. Этот Беришл не довольствовался тем, что учился сам, он хотел выполнить заповедь совместного постижения Торы[277]277
  Заповедь совместного постижения Торы. – Талмуд принято изучать, занимаясь вместе с товарищем.


[Закрыть] и предложил моему отцу прислать меня учиться к нему домой. Отец был доволен: хоть он и сам занимался со мной, но не мог уделять мне достаточно времени, потому что был день и ночь занят писанием своих толкований.

– Реб Беришл – человек богобоязненный и преданный учению, – сказал мне отец, – с ним ты достигнешь больших успехов, ты должен быть доволен таким учителем.

Я не был доволен.

Меня не особенно интересовало, как именно две тысячи лет тому назад коэны в Иерусалиме брызгали кровью на алтарь, когда жертву сжигали целиком, а когда наполовину и как вкушали жертвенное мясо. Еще меньше меня волновали вопросы, споры и толкования тосафистов, Магаршо, Магаршаля[278]278
  Магаршал – акроним Шломо Лурии (1510–1573) – выдающегося польского талмудиста.


[Закрыть] и всех остальных комментаторов. Обучение было нелегким, потому что у Беришла, как и у большинства меламедов, не было никакой системы, никакой методики. Они не имели представления об эпохе, не владели ни педагогическими подходами, ни логикой для постижения древних текстов. Я понял это много позже, когда начал самостоятельно изучать такие работы, как Дор дор ве-доршав[279]279
  Поколения и толкователи (древнеевр.). Пятитомная история Устного Закона, написанная Ицхоком-Гиршем Вайсом (1815–1905), ученым, совмещавшим в своих сочинениях традиционные и историко-критические подходы к Талмуду и комментариям.


[Закрыть] талмудиста Айзика-Гирша Вайса. Но в свои десять лет я понятия не имел о таких книгах, зато видел, что мои меламеды путаются в Геморе, плутают, петляют, усложняют задачу себе и еще больше своим ученикам. При всей своей усидчивости реб Беришл, по-видимому, плохо соображал, потому что он то и дело буквально плакал над сложными местами в трактате Хулин, тер вспотевший от тяжкого труда лоб и умолял меня:

– Ой, горе мне, ты только не переживай, не переживай, не переживай…

А мне даже и в голову не приходило переживать по поводу учения, от которого мне было ни жарко ни холодно. На самом деле я учил трудные листы Геморы, глотая их как горькие пилюли. Всем своим существом я жадно рвался на улицу, к свободе, земле, воде, животным, людям, движению и жизни.

Тем временем реб Беришл нервно укачивал плачущих детей, умоляя их:

– Спите, спите, не отвлекайте меня от Торы.

Дети в колыбельках не хотели засыпать ради Торы. Они стремились выбраться из колыбели, из-под укутывавшего их одеяла. Отец затыкал их плачущие ротики бутылочкой молока, тряпочкой с завернутым в нее сахаром и всем, что попадалось под руку. Когда младенцы писались, реб Беришл выливал немного воды на мокрые пеленки, потому что нельзя было учить Тору у нечистой колыбели. Это все, что приходило ему в голову. Когда дети заходились от плача, он неловко брал их на тощие руки, укачивал, подпевая женским голосом:

– На-на-а-а… Ай-люли-люли-люли…

Если Гинда была в лавке, он звал ее успокоить детей. Гинда очень умело перестилала колыбель, стлала свежие пеленки, распахивала в моем присутствии блузку, скрывавшую ее большие молочно-белые груди и брызгала несколько капель молока из красного набухшего соска в детские ротики, прежде чем они принимались сосать. Женское молочно-белое тело сильно будоражило мои мальчишеские мысли, хотя я имел еще весьма туманное представление о различии полов. Склонившись над колыбелью с детьми, словно самка, кормящая детенышей, Гинда требовала:

– Беришл, пойди к покупателям в лавку.

Беришл шел в лавку, но не знал, о чем говорить с покупателями. Он ни за что не желал расправить платок на плечах у крестьянки, а только к ее неудовольствию набрасывал его издали. Ему не удавалось зазвать в лавку покупательниц так, как его учила Гинда, ведь вместо того, чтобы подзывать их словами, он манил их, как детей, указательным пальцем. Крестьянки потешались над ним, а мужики издевались, пугая собачьим лаем, слыша который, Беришл подпрыгивал от страха, словно видел перед собой настоящую собаку:

– Ой, горе мне! – сетовал он своим женским голоском.

Гинда отправляла его обратно в дом.

– Иди, иди, качай детей, – говорила она, потешаясь над собственным мужем вместе с покупателями, которые заходились от смеха.

Беришл убегал от необрезанных и с новым жаром устремлялся к жертвенным животным, с которыми ему было так просто, как будто они были у него в кармане.

– Горе мне, сосредоточься на Торе, – просил он меня. – Не переживай… Не переживай…

Как он готовил себе еду в те дни, когда его Гинда уезжала в Варшаву за товаром, я не знаю. Я никогда не видел этого человека за едой, только за учебой. Помимо изучения Торы, Беришл, как только предоставлялась возможность, по несколько раз на дню заскакивал в бесмедреш, чтобы помолиться в миньене. И даже если он уже помолился, он охотно проделывал это снова, чтобы «заработать» еще одну мицву[280]280
  Заработать мицву – распространенное выражение, означающее выполнение заповеди (мицвы) сверх обязательных требований религиозного закона.


[Закрыть]. Беришл взял на себя и другую мицву: время от времени он подметал в бесмедреше. Так как Эверу, банщику и шамесу, все его благочестивые труды не приносили ни куска хлеба, он был вынужден ходить по деревням и скупать у крестьян овощи или зерно, поэтому-то Беришл и взял на себя обязанность подметать в бесмедреше. Проделывал он это на свой неуклюжий манер, покрывая все вокруг пылью. Однажды в местечко приехал начальник Сохачевского уезда. Беришл испугался, что высокий чин нанесет визит в бесмедреш и опечатает его, потому что там недостаточно чисто. Поэтому он быстро побежал в «святое место» и подмел пол. В спешке он положил выметенный мусор в полу своего халата, чтобы быстрее его вынести. Когда он стоял с мусором на пороге, подошел начальник. Беришл принялся стягивать шапку перед барином. В смятении он отпустил полу халата и вывалил мусор прямо под лакированные сапоги чиновника. Городскому богачу, реб Иешуа-лесоторговцу, пришлось, понятное дело, раскошелиться, чтобы представитель царской власти простил нарушителя…

У этого Беришла я целиком прошел Кедойшим. Бывало, он заставлял меня сидеть до полуночи над Геморой, потому что очень любил заниматься по ночам.

Он задерживал меня до все более и более позднего часа, так что я не вытерпел и взбунтовался. Я ни за что не хотел идти заниматься к Беришлу и получил нового бесполезного меламеда – Матеса Варшевера.

В то время мой отец стал ездить к радзиминскому ребе[281]281
  Радзиминский ребе – Арн-Менахем-Мендл Гутерман (1860–1934), третий ребе влиятельной Радзиминской династии.
  Радзимин (Радимин) уездный город Варшавской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 4200 человек, из них 2100 евреев.


[Закрыть]. К своему прежнему ребе в Галицию он поехать не мог, так как это было слишком далеко и дорого. Вот он и принялся знакомиться с новыми для него польскими «добрыми евреями». Сперва для пробы он съездил несколько раз в Гер к ребе Лейбеле Алтеру[282]282
  Ребе Лейбеле Алтер – Иуда-Арье-Лейб Алтер (1847–1905), второй ребе наиболее влиятельной среди польских хасидов Герской династии. На Осенние праздники ко двору этого цадика приезжало до 15 000 хасидов.
  Гер – еврейское название местечка Гура Кальвария в Варшавской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало около 3000 человек, из них 2000 евреев.


[Закрыть] – наиболее почитаемому во всей Польше ребе. Не знаю, по какой причине отец перестал ездить в Гер. Может быть, потому, что в Гере никто даже не смотрел на раввина из маленького местечка, ведь там всё внимание уделяли знаменитым раввинам и богачам. А может быть, дело было в том, что Гер был слишком суров и сух для моего отца, сентиментального энтузиаста, привыкшего к мягкой манере галицийских «добрых евреев». В любом случае отец как-то заехал в Радзимин к ребе Менделе, восходящей звезде хасидского мира. У радзиминского ребе были свои последователи, но их было намного меньше, чем у герского цадика. Кроме того, в Радзимин ездили в основном евреи попроще. Радзиминскому ребе это было не по душе, он-то как раз хотел видеть среди своих хасидов раввинов и ученых людей, как у герского ребе. Когда мой отец приехал в Радзимин, ребе принял его с распростертыми объятиями и выказал такое дружелюбие и радушие, что тут же привлек к себе моего отца, человека доверчивого и легковерного. Еще больше, чем сам ребе, с отцом цацкались радзиминские хасиды, потому что отец, по-видимому, оказался единственным раввином при радзиминском дворе. Радзиминский ребе был не так суров, как герский. Он громко молился, подпевая и жестикулируя на манер галицийских цадиков. При расставании ребе оплатил отцу все его дорожные расходы и попросил приезжать почаще. Ребе пообещал отцу найти для него раввинское место получше, в одном из тех местечек, где было много радзиминских хасидов. Отец вернулся домой вдохновленный, полный веры и упования. Из поездки он привез три подарка: во-первых, раввинскую шляпу, которую ребе купил для него: во-вторых, золотую пятирублевку, оставшуюся у него после всех расходов; и, в-третьих, ешиботника по имени Матес, которого он забрал от радзиминского двора.

Отец с жаром рассказывал маме о великих чудесах радзиминского ребе, о его праведности, дружелюбии, радушии и величии. На маму, происходившую из семьи миснагедов, все эти рассказы не произвели никакого впечатления. Больше всего ее заинтересовала отцовская бархатная шляпа. Как я уже упоминал, мой отец боялся носить раввинское платье, потому что официально он раввином не был, а по русским законам, тот, кто не был раввином, не имел права носить раввинское платье. Поэтому отец носил его только дома или в бесмедреше. На улице или в дороге он носил большой бархатный картуз, закладывая пейсы за уши, и жупицу с карманами сзади, на раввинский манер, и все же это не был настоящий раввинский кафтан. Мама хотела знать, почему радзиминский ребе подарил отцу именно раввинскую шляпу. Отец рассказал, что ребе сказал ему, что не годится раввину ходить без шляпы, и подарил ему новую шляпу, чтобы отец носил ее у него при дворе. Мама чуть улыбнулась и сразу поняла, в чем дело.

– Ребе купил шляпу не для тебя, а для себя, – сказала она отцу. – Дела идут лучше, когда у ребе при дворе крутится сподек…[283]283
  …у ребе при дворе крутится сподек. – Сподек – высокая меховая шапка, разновидность штраймла. В высказывании матери автора есть игра слов, так как выражение «крутить кому-либо сподек» означает «дурить голову, дурачить».


[Закрыть].

От такого предположения отец вышел из себя.

Время показало, что была права мама, а не отец. Своим проницательным взглядом она разглядела смысл хасидского радушия. Позже отцу пришлось дорого заплатить за свою доверчивость, но пока он был воодушевлен радзиминским цадиком. В помощь отцу приехал ешиботник Матес, привязавшийся к отцу и отправившийся вместе с ним в Ленчин учить Тору.

Ешиботник Матес был удивительно низкорослым, но коренастым, крепким, как короткое дубовое полено. Он вырос больше вширь, чем в длину. Его полные бледные щеки покрывали юношеская светлая бороденка и пейсы. Пальцы были короткими и пухлыми. Голубые глаза светились огнем энергии и фанатизма. Когда я с ним поздоровался, он сжал мою детскую руку как тисками и сказал:

– Иешуа, бойся Бога, слышишь?!

После рукопожатия он как перышко поднял меня к потолку.

На мою маму он даже не взглянул, только позавтракал с волчьим аппетитом всем, что она выставила на стол, при этом постоянно макал ломти хлеба в соль.

– Радзиминский ребе – ангел, – твердил он все время. – О его величии вскоре узнает весь мир. Я вижу это, ребе…

Он смотрел прямо перед собой, как будто стремился не пропустить тот момент, когда о величии радзиминского ребе узнает мир.

Сразу после еды, не отдохнув ни минуты, он велел мне отвести его в бесмедреш и тут же принялся учить со мной трактат Йевомес[284]284
  Левиратный брак (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Ношим. Содержит законы левиратного брака.


[Закрыть]. Вечером, во время минхи, отец нашел обывателей, у которых Матес стал «есть дни». В качестве вознаграждения за обучение я должен был сопровождать Матеса и сидеть с ним за столом, пока он «ел дни». Матес боялся ходить один, чтобы не оказаться в комнате наедине с хозяйкой, когда ее мужа нет дома. Он жадно ел, макая ломти хлеба в соль и даже не поднимая глаз на женщин, которые подносили ему кушанья. Для него они не существовали.

Точно так же, как Беришл, муж Гинды, Матес был влюблен в Тору. Он спал по четыре часа, а в остальное время учил Тору или молился. Но вместо того чтобы плакать на молитве, как Беришл, он молился радостно и бурно. Так же проходило и обучение.

– Ой-ой, Тора сладка! – часто вскрикивал он посреди учения. – Слышишь, Иешуа, нет большего удовольствия, чем учить Тору…

Точно так же, как Беришл был увлечен Кедойшим, Матес был увлечен разделом Ношим[285]285
  Женщины (древнеевр.). Третий раздел Талмуда. Содержит законы брака.


[Закрыть], то есть трактатами, посвященными отношениям между мужчиной и женщиной – Кидушин[286]286
  Освящение брака (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Ношим. Содержит законы освящения брака, а также принципы заповедей для женщин.


[Закрыть], Гитин[287]287
  Разводные письма (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Ношим. Содержит законы составления разводного письма.


[Закрыть], Ксувес[288]288
  Брачные договоры (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Ношим. Содержит законы составления брачного договора.


[Закрыть], Йевомес и другим. Больше всего он получал удовольствие от трактата Йевомес, в котором речь идет о законах халицы. Я не знаю, изживал ли низкорослый крепкий парень с помощью Талмуда свои подавленные мужские желания или просто питал слабость к трактатам о женщинах. Знаю только, что он постоянно учил со мною раздел Ношим. В разгар обучения он впадал в экстаз и называл Господа разными ласковыми именами и прозвищами, как влюбленный свою возлюбленную.

– Милый, великий, желанный, милостивый! – увлеченно бормотал он и хлопал своими короткими пухлыми ручками, хватал меня и поднимал над головой. Ни о чем другом, кроме Торы, он понятия не имел, ничего другого не видел. Так, однажды он заметил в поле стога, посмотрел на них и спросил:

– Скажи, для чего такому маленькому местечку столько сена, неужели для колыбелек?

Он думал, что сено используют только для того, чтобы устилать им детские колыбели…

Мой отец не мог нарадоваться на этого Матеса, с которым он мог поговорить, поучиться и поделиться своими толкованиями. Я радовался меньше. Матес измучил меня своими трактатами из Ношим. Меня ни капельки не интересовали все эти законы о разводе, браке, халице, составлении брачного договора, равно как и судебная тяжба между мужем и женой в том случае, если после свадьбы он обнаруживает, что она – не девственница, а она при этом утверждает, что это получилось случайно, а не из-за греха. Я знал наизусть всю дискуссию на эту тему, известную как Мойхес Эц[289]289
  Раненная деревом (древнеевр.). Талмудический термин. Девушка, утратившая девственность из-за травмы, а не из-за того, что вступила в отношения с мужчиной.


[Закрыть], и при этом даже не пытался вникнуть в суть вопроса. Матес мне этого не объяснял.

Суть дела я узнал от своего друга Аврома, сына Гершла-скотника, у которого Матес обедал раз в неделю.

Гершл долгие годы арендовал у помещика скотный двор, в наших краях это называлось «скотник» при «вельможе». Позже он уехал из деревни и поселился в Ленчине, где открыл бакалейную лавку. Кроме того, у него было поле, коровы, лошадь и куры. Он был розовощеким, крепким мужчиной. Таким же крепким был его сын Авром, года на два постарше меня, он выглядел выше и сильнее своих лет. Отец Аврома хотел сделать из него ученого человека и договорился, чтобы тот вместе со мной посещал занятия у Матеса. Но Аврома тянуло к Геморе еще меньше, чем меня. Ему больше нравилось пасти отцовскую лошадь на лугу, править телегой, колоть дрова, готовить пойло для скота и тому подобные занятия. Я полюбил Аврома всем сердцем. Авром разъяснил мне все, что скрывал Матес. Он отвел корову «на случку» к быку на крестьянский двор и взял меня с собой.

– Видишь, примерно так же получаются дети, – сказал он мне.

Я был потрясен. Я не мог в это поверить. Главное, я не мог себе представить, чтобы все – мои близкие, праведники, праотцы и праматери из Торы, занимались подобными вещами. Авром потешался надо мной.

– Даже Мойше-рабейну занимался этим. – сказал он мне.

Масса явлений, которые до сих пор казались мне непостижимыми, вдруг разъяснилась. Кроме того, стали ясны все законы трактата Ношим.

Авром, сын Гершла-скотника, научил меня и другим вещам: как подойти к лошади, чтобы она не лягнула, как взнуздать ее, как сесть в седло и даже как ездить верхом. На одном из таких занятий я чуть не лишился головы. Когда я сидел верхом на кляче Аврома, она, соскучившись по стойлу, вдруг понеслась к его дверям с низкой притолокой. Я едва не разбил голову. В другой раз он учил меня прыгать с сеновала на землю. Я неудачно упал и не сразу пришел в себя. Но все это не мешало моей привязанности к Аврому. Мы придумывали разные фокусы, чтобы отвертеться от Матеса с его учением и проводить время в стойле с лошадьми. Мне нравился скрип жующих лошадиных челюстей и звон цепи на лошадиной шее, а вкусный запах сена и даже запах навоза были для меня лучшими благовониями. Рассказы Аврома о богатырях, которые гнули на груди обручи, о конокрадах и цыганах, а главное, о подвигах его отца-скотника были для меня слаще меда. Валяясь на сеновале, мы передразнивали бурные жесты Матеса и его вскрики во время молитвы.

С гораздо большим уважением относились к Матесу в доме Гершла-скотника, куда он приходил «есть свой день». Гершл-скотник с восхищением невежи смотрел на каждое движение ученого ешиботника, заискивающе подхватывал каждое его слово.

– Леюшка, принеси реб Матесу еще сметаны, – говорил он дочери, девушке на выданье, стыдливо подносившей обед ойреху. – И положи ему побольше масла в картошку. Реб Матесу нужны силы для изучения святой Торы…

Лея, с деревенской застенчивостью заливаясь румянцем, подносила блюда городскому умнику. В присутствии этого ученого парня ее длинный, как шойфер, нос становился еще длиннее от страха и девичьего смущения.

Вскоре Гершл-скотник пришел к моему отцу и попросил его сосватать Лею Матесу.

– Ребе, я его одену с головы до ног, – сказал он. – Я дам ему содержание на столько лет, на сколько он захочет, дам приданое, подарки. Пусть реб Матес живет в нашем доме и учит святую Тору… Моя Леюшка будет заниматься лавкой, а муж пусть учит Тору…

Отец поговорил с Матесом, и тот сразу же согласился. О приданом он и слова не сказал, ему было важно обговорить содержание, вечное содержание. Из подарков он выбрал новое виленское издание Талмуда и штраймл[290]290
  Из подарков он выбрал новое виленское издание Талмуда и штраймл. – Наиболее совершенное издание Вавилонского Талмуда вышло в «Типографии вдовы и братьев Ромм» в Вильне в 1886 г., затем постоянно переиздавалось. Штраймл носили только женатые мужчины, поэтому такая шапка была традиционным подарком тестя ученому зятю.


[Закрыть]. Скотник дал все, что попросил жених. Он даже оплатил свадебные расходы бедным родителям жениха. После свадьбы Матес словом не обмолвился с Леей. Он приступил к изучению нового виленского Талмуда, подаренного тестем, с таким рвением, что ложился спать всего на пару часов. Лея в большом парике, который совсем не шел ее юному девичьему личику, ходила на цыпочках вокруг своего ученого мужа. От деревенской застенчивости она даже не осмеливалась звать мужа по имени. Так, не произнося ни слова, через год Лея родила ребенка и вскоре уже снова была на сносях. Гершл-скотник был счастлив, но недолго. Матес внезапно бросил жену и детей и сбежал непонятно куда, чтобы сделаться порушем. Это случилось через несколько лет после описываемого времени, но я расскажу об этой истории подробнее в следующих главах. А пока перейду к своему третьему бесполезному ребе, Йоселе Ройзкесу, или, как его прозвали у нас, Йоселе-литваку.

Йоселе Ройзкес был родом из Заблудова[291]291
  Заблудов – местечко Белостокского уезда Гродненской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало около 3800 человек, из них 2600 евреев. Гродненская губерния исторически относилась к Литве.


[Закрыть], местечка в окрестностях Белостока[292]292
  Белосток – уездный город Гродненской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало около 66 000 человек, из них 42 000 евреев.


[Закрыть], и был у нас единственным литваком.

И раньше к нам в местечко приезжали литваки, но ни один не загостился. Был один меламед, который долго не продержался из-за того, что учил на литвацкий манер, другой был агентом компании, страховавшей от пожара. Он носил пиджак и шляпу – одетого так человека у нас никто никогда раньше не видел. Когда «немец» произносил кадиш в бесмедреше, все поворачивались к нему, словно дивясь: как это гой молится на святом языке?.. Мы, мальчишки, даже не были уверены, надо ли произносить «аминь» после такого литвацкого кадиша. У нас никто не сомневался в том, что Бог говорит на святом языке так, как говорят польские евреи. Мало того, после молитвы человек в гойском платье снял, вопреки всем ожиданиям, с полки Гемору и сел за учение трудного трактата – Нозир[293]293
  Назорей (древнеевр.). Трактат Талмуда из раздела Ношим. Содержит законы, связанные со статусом назорея, то есть человека, принявшего на себя обеты не стричься, не пить вина, не прикасаться к мертвому. Статус назорея был актуален только в эпоху существования Храма.


[Закрыть]. Литвак начал нараспев: