Текст книги "О мире, которого больше нет"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Бабенка краснела от стыда, плакала, но никак не могла правильно повторить слово, которое от нее требовалось.

Похоже, Шмуэл-шамес в самом начале очень напугал ее тем, что она может сказать по ошибке «холус» вместо «холуц». Она боялась, что из-за одной буквы останется несвободной на всю жизнь, и это так поразило несчастную, перепуганную бабенку, что у нее разлился комплекс и она, как только должна была произнести букву «цадик», буквально каменела от страха. Но Шмуэл-шамес объяснял это дело по-простому.

– Она тупое животное, – сказал он бабушке, которая тоже пыталась научить бабенку правильно произносить нужное слово. – Жаль ваших стараний, ребецин, она останется вдовой до самой смерти.

Но мой дед не сдавался. Он всегда был очень настойчив, когда речь шла об освобождении дочерей Израилевых, оставшихся, к примеру, агунами. Дед расспрашивал свидетелей, писал письма и респонсы, – все для того, чтобы дело, не дай Бог, не дошло до греха. Вот и сейчас он очень старался, чтобы эта женщина смогла получить халицу и снова выйти замуж. Дед, отложив свои ученые занятия, день за днем сам учил несчастную женщину, беседовал с ней, успокаивал ее добрым словом, пока не добился своего и она не начала, наконец, правильно выговаривать букву «цадик». В вайбер-шул на церемонию халицы собрались все от мала до велика. Сапожник, самый большой в городе портач, принес деду на проверку сделанный им башмак для халицы[178]178
  Башмак для халицы – кожаный башмак для обряда хали-цы шьют по специальным правилам.


[Закрыть] – огромный, неуклюжий, с кожаными шнурками. То был, наверное, единственный новый башмак, который за всю свою жизнь сшил этот заплаточник. Дед нашел, что башмак соответствует закону, и приказал приступать к церемонии. Шмуэл-шамес принес таз с теплой водой и мыло и на глазах у всех собравшихся в вайбер-шул помыл дающему халицу ту ногу, на которую ему должны были надеть этот башмак. Шамес мыл ногу долго и тщательно, будто покойника, а затем подстриг ногти. Молодой человек явно нуждался в мытье, причем не одной, а обеих ног, однако Шмуэлю-шамесу было приказано помыть только одну ногу, что он и сделал. Другая нога была не его забота. Дающий халицу, с одной помытой ногой и другой – грязной, позволил надеть себе на ногу башмак для халицы, явно гордясь тем, что его моют и обувают. Затем могильщик принес доску для омовения покойников[179]179
  …могильщик принес доску для омовения покойников… – У евреев Восточной Европы было принято, чтобы деверь, проходящий обряд халицы, опирался спиной на доску для омовения покойника.


[Закрыть] и поставил ее в углу. На собравшихся напал страх. Считалось, что за доской находится душа умершего бездетным мужа, который явился на халицу своей вдовы, и поэтому в угол смотреть нельзя, а то, не дай Бог, навредишь себе. Меня, как всегда, хоть я и дрожал от страха, тянуло взглянуть, пусть и с риском для жизни, туда, куда глядеть не следовало. Дед приказал вести себя тихо и начал обряд. Бабенка, прикрывая лицо шалью в присутствии мужчин, дрожа, повторяла слова за дедом и плакала. На мгновение возникло опасение, что она опять испугается буквы «цадик» и испортит всю церемонию. Однако все обошлось. Лицо моего деда просияло. Женщина «отплевалась» от своего деверя. Потом отбросила башмак для халицы. Все тут же мгновенно расступились, потому что считалось, что тот, кого заденет отброшенный башмак, не проживет и года.

На эти и другие подобные дела я успевал вдоволь наглядеться в доме моего деда в течение летних сезонов, которые мы с мамой проводили в Билгорае.

Так же, как в кабинет деда, в бабушкины владения, на кухню, тоже приходило множество женщин со своими горестями и радостями, ссорами и заботами. И я часто ускользал из дедушкиного кабинета и перебирался на просторную кухню, в женские владения.

Женское царство на кухне
Пер. И. Булатовский

Несмотря на то что владения бабушки были на кухне, не слишком-то почетном месте для царствования, бабушка правила своим женским царством с великим достоинством.

Раввинский дом всегда был битком набит народом. Во-первых, там жил дядя Иче со своей женой Рохеле и двумя детьми. Дядя Иче был еще молод. Он без конца курил папиросы, умел писать по-русски каллиграфическим почерком, получил раввинскую смиху и даже заглядывал время от времени в старые русские газеты, которые брал почитать у одного городского чиновника. Также он вел для деда метрические книги и выписывал метрики[180]180
  …он вел… метрические книги и выписывал метрики – то есть выполнял обязанности казенного раввина.


[Закрыть]. Одним словом, он был разносторонне образованным человеком, который знал все. Однако его незадачливость не уступала его образованности. Ему никак не удавалось добиться никакого заработка. Поэтому он пребывал с женой и детьми на вечном содержании у деда. Поскольку дядя Иче был младшим среди своих братьев и сестер и любимчиком бабушки, он капризничал, как единственный ребенок, и, съев что-нибудь, делал этим бабушке большое одолжение. В доме также жили две взрослых девушки – дочери тети Соры, которая после смерти своего первого мужа, снова вышла замуж и уехала ко второму мужу в местечко Тарногрод[181]181
  Тарногрод – местечко Билгорайского уезда Люблинской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 5000 человек, из них 1600 евреев.


[Закрыть]. Трое ее детей от первого мужа жили у деда. Дед считал своей обязанностью воспитывать сирот Симеле и Тойбеле как своих собственных дочерей, чтобы потом выдать за хорошо образованных людей, дав им приданое и содержание. Вместе с ними в доме жил их брат Эля, парнишка, который все время сидел и учился. Часто на побывку приезжала дочь тети Тойбы, жившей в местечке Горшков[182]182
  Горшков – местечко Красноставского уезда Люблинской губернии (польское название – Гожкув). В нем, по переписи 1897 г., проживало около 700 человек, из них 400 евреев.


[Закрыть]. На лето приезжала моя мама со мной и моей сестрой. Всех надо было кормить, одевать, обувать, и моей бабушке, маленькой старушке с большой связкой ключей, приходилось обо всех и обо всем заботиться – у нее было полно хлопот и забот. К тому же на ее кухне и так было полно гостей: ойрехов[183]183
  Пришлый в общине человек, которому негде провести субботу или праздник. Его забирает к себе домой из синагоги один из прихожан.


[Закрыть], габетш[184]184
  Женщина, занимающаяся сбором пожертвований на благотворительность.


[Закрыть], сборщиков пожертвований, бедняков и просто людей, которые по делу и без дела зашли в дом раввина.

Дом деда принадлежал общине и стоял на общинной земле около синагогального двора[185]185
  Синагогальный двор – принадлежащий еврейской общине городской квартал, в котором расположены синагога, дом раввина и другие общинные здания и институции.


[Закрыть], где находились бесмедреши, клойзы, богадельня и прочие подобные заведения. Поэтому дом считался своего рода общинной институцией вроде бесмедреша, куда каждый мог зайти по любому поводу. Если кому-то хотелось пить, он заходил в дом раввина, в просторные сени, где стояла бочка с водой, зачерпывал немного воды тяжелым медным ковшом и заодно заглядывал к бабушке на кухню, чтобы сказать ей: «Бог помочь, ребецин». Если у какого-нибудь завсегдатая бесмедреша, засидевшегося за Торой, начинало сосать под ложечкой, он шел на кухню к ребецин и просил стакан чая. Заходить в кабинет деда никто не осмеливался. Обычно пришедший за чаем объяснял, что у него с собой есть кусочек сахара или что он пьет чай без сахара. Однако бабушка и слышать ни о чем таком не хотела, ворчала «не дай Бог» и подносила гостю чай с большим куском сахара. Обычно дело не ограничивалось одним стаканом, выпивалось несколько. Об ойрехах нечего и говорить. Билгорай пользовался большим успехом у ойрехов, которые стекались гуда со всех концов Польши. На бабушкиной кухне всегда можно было увидеть лохматых, оборванных попрошаек, которые сидели за столом и поглощали кашу или картошку с борщом. У этих бродяг был волчий аппетит, и они постоянно просили, чтобы им налили еще пару ложек. Один такой нищий до сих нор стоит у меня перед глазами. Это был обросший чернобородый человек с большой торбой за плечами, ужасный заика. Он часто приходил в Билгорай и всегда наносил визит на бабушкину кухню. Его было трудно накормить. Как правило, бабушка ставила ему две большие миски, одну с картошкой, другую с борщом. Нищий ел быстро, глотал торопливо. Не успевали оглянуться, как он уже говорил:

– Ре-ре-ре-ребецин, мне немного борща не хватает к к-к-к-картошке…

Бабушка наливала ему еще одну миску борща. Через минуту снова слышалось его заикание:

– Ре-ре-ре-ребецин, мне немного к-к-к-картошки не хватает к борщу…

И так далее, без конца…

Из соседней богадельни приходили подкрепиться бедные больные женщины. Они всегда были голодны («сосет под ложечкой», «живот к спине прилип»), и бабушка угощала их вишневым соком или вареньем. Другим требовался бульончик или чуточку чего-нибудь отварного. Женщины без умолку благодарили, плакали, вздыхали и кляли судьбу, так что уши закладывало. Габетши, в шелковых платках на голове, вечно собирающие деньги на добрые дела, на рожениц, на засидевшихся в невестах девушек, на саваны для бедняков и на прочее подобное, тоже были частыми гостьями на бабушкиной кухне. С этими почтенными хозяйками нужно было присесть поболтать, поставить на стол угощение, после чего они сразу начинали кричать, что ничего не хотят, но бабушке в конце концов удавалось их убедить чем-нибудь подкрепиться, и тогда опять начинались благословения, добрые пожелания, охи и ахи. Частенько на кухне засиживались женщины, которые приходили судиться со своими мужьями, агуны и разведенки, которые изливали свои сердечные горести, пили чай и снова желали бабушке счастья, охали и вздыхали.

Женщины, приходившие к деду с вопросами о своих кастрюлях и сковородках, женщины, приходившие по женским делам, – все считали своим долгом зайти на кухню, чтобы просто сказать: «Бог помочь, ребецин», но забалтывались и задерживались. Банщица из миквы, которая была женой шамеса, часто приходила пригласить бабушку на чье-нибудь торжество. Она, вечно возбужденная, входила на кухню и провозглашала:

– Ребецин, голубушка, Ципа-Леина Бейла-Сора покорнейше просит вас на свадьбу ее дочери…

Бабушка редко ходила на свадьбы, но всегда угощала банщицу вареньем и давала ей пару грошей на дорожку. Та, причмокивая, торопливо уплетала варенье и рассказывала обо всех городских происшествиях, в которых она принимала участие как банщица и жена шамеса. Еще эта банщица каждые две недели приходила брить бабушке голову, за что та ее угощала.

С похорон некоторые жители Билгорая тоже заходили в дом раввина. Омыв, по обычаю, руки в сенях, они заглядывали к бабушке сказать: «Упаси Бог город от бед». При этом женщины без конца вздыхали, приговаривая: «Не здесь будь помянуто, не про какой еврейский дом не будь помянуто, пади оно в пустые поля и леса»[186]186
  …пади оно в пустые поля и леса… – традиционный заговор от сглаза.


[Закрыть], отплевывались от сглаза и подкреплялись стаканом чая. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось на бабушкиной кухне, когда на синагогальном дворе ставили хупу и невеста приходила в дом деда с «лащинами».

Хупу ставили обычно под вечер, и все происходило очень весело. Гимпл-клезмер со своей капеллой играл радостные марши. Сватьи с горящими гавдольными свечами[187]187
  Гавдольная свеча. – Для гавдолы используют специальную свечу, свитую из четырех тонких свечей.


[Закрыть] в руках все время танцевали. Во всех окнах домов, мимо которых проходили жених и невеста, были выставлены зажженные свечи. Бабушка не только выставляла свечи в окнах – она надевала субботний шелковый платок и поздравляла сватов и сватий, которые приходили просить деда вести свадебную церемонию. Пожеланиям, поцелуям и слезам не было конца. Но еще радостнее были «лащины». В городе был обычай: на другой день после свадьбы капелла Гимпла-клезмера являлась в дом невесты и с музыкой провожала ее к сватам и к раввину. Невеста была наряжена в самое красивое платье. Вместе с ней шли сваты и вся семья. Бабушка надевала субботнее платье и принимала невесту с великим почтением и очень церемонно. Гостям она подавала лекех и вино. Эта церемония и называлась «лащины». Я наслаждался и перепавшим мне угощением, и женскими благословениями, пожеланиями, поцелуями и слезами, и тем, что все это происходило под музыку капеллы Гимпла-клезмера.

Все от мала до велика приходили к бабушке на кухню! Даже Францишек, банный гой, задерживался у дверей раввинского дома, чтобы выпросить кусок халы или стаканчик водки, за которые он рассыпался в благословениях, причем обязательно на идише.

Этот Францишек, служивший в бане помощником банщика, был колоритным типом. Одет он был в старый рваный мундир, выброшенный в помойку русским казачьим полковником, но ходил босым. Его испитое лицо было покрыто царапинами и грязью. Непонятно, почему человек, работавший и живший при бане, не считал необходимым хоть иногда помыться, тем не менее так оно и было. Банный гой хоть и был облачен в мундир казачьего полковника, зато никогда не расчесывал свою кудлатую голову и бороду. Однако при этом он с великой важностью выступал в этом пестром мундире, особенно когда каждую среду бил на рынке в барабан в знак того, что гои и солдаты могут идти париться в еврейскую баню. Францишек говорил на идише со всеми древнееврейскими выражениями и отирался только среди евреев. Он на чем свет стоит ругал гоев за то, что они не звали его к себе в гости так, как евреи зовут в гости на субботу еврейских бедняков. «У них гойские сердца», – говорил Францишек. Это не мешало ему ругать евреев и грозить им местью своих собратьев-христиан всякий раз, когда он выпивал лишнего, что случалось с ним регулярно. Францишек старался затесаться на каждое еврейское торжество, он являлся на каждую свадьбу и «лащины» и стоял у дверей, готовый перехватить чего-нибудь у «милосердных сынов милосердных»[188]188
  Милосердные сыны милосердных – традиционное именование евреев.


[Закрыть].

Бабушка с ног валилась от всех этих торжеств, но времени на отдых у нее не было. Большой дом постоянно требовал ее заботы, и она бегала по нему маленькими торопливыми шажками, звенела ключами, рылась в шкафах, копошилась в кладовках, но больше всего времени проводила у большой печи, где всегда что-нибудь пеклось или варилось.

Однако тяжелее всего была для нее вечная зависть и вражда, царившая в ее доме между детьми, внуками и другими родственниками.

Прежде всего мира не было между двумя ее сыновьями и их семьями. Дядя Йойсеф, старший сын, городской даен, был всегда недоволен тем, что все хорошее достается его младшему брату Иче, который ничего не делает и живет на вечном содержании у отца, в то время как он, Йойсеф, должен ломать себе голову над тем, как прокормить жену и детей. У него были основания для ревности. Во-первых, он был старший; во-вторых, он был образованнее и умнее своего младшего брата. Правда, у дяди Иче тоже была раввинская смиха, но особой ученостью он при этом не отличался. Дядя Йойсеф же имел репутацию «светлой головы». Вдобавок его считали мудрецом и приходили к нему за советом. Он хорошо знал математику и отлично считал. Сам, по книгам, он выучил русский язык и высшую математику и всегда носил с собой кусочек мела, записывая решения математических задач на стенах, столах и лавках. Бабушка заявляла, что такому человеку, городскому даену, не подобает ссориться со своим младшим братом, завидовать ему и заглядывать к нему в тарелку. Даен не должен вести себя как баба, он должен вести себя достойно, заниматься Торой и в мыслях не иметь ни зависти, ни вражды. Однако дядя Йойсеф не хотел заниматься Торой и вести себя достойно, как подобает даену, – он любил заходить к бабушке на кухню, во все вмешиваться, во все совать свой крючковатый нос и все время твердить, что его младшему брату Иче золото так и льется в рот.

Дед еще более косо, чем бабушка, смотрел на то, что старший сын, который через сто двадцать лет унаследует его раввинство, не следует отцовскому примеру, а проводит время, сидя на кухне среди женщин.

– Йойсеф, ты себя позоришь, – стыдил его дед. – Помни, ты же даен, веди себя достойно, как человек…

Дядя Йойсеф не желал вести себя достойно. Вместо того чтобы сидеть и учить Тору или заниматься общинными делами, он предпочитал сидеть на кухне и считать. Любые вычисления увлекали его – от задач высшей математики до простых подсчетов. Сколько, к примеру, его брат Иче стоит в год их отцу; сколько куриц пришлось зарезать бабушке за те годы, в течение которых Иче со своими домочадцами сидит у отца на шее; сколько яиц, к примеру, ушло на омлеты, которые за десять лет были приготовлены для этого Иче, для его жены Рохеле, а также для их детей Мойше и Ехезкла.

Маленький и подвижный, как бабушка, с высоким лбом, дядя Йойсеф постоянно курил папироски, расхаживал туда-сюда, морщил лоб и считал, считал, считал. Вычисления, как сложные алгебраические, так и простые, бытовые, он производил одинаково быстро и вслух:

– Если принять, что содержание Иче с женой и детьми стоит, самое малое, рубль в день на еду, жилье, одежду, обувь и другие нужды, то в течение стольких-то и стольких-то лет получается около… Если же подсчитать проценты на эту сумму за столько-то и столько-то лет, то получается около… А если взять проценты на эти проценты, то получается около…

При этом он все глубже погружался в ряды цифр, которые выводил с поразительной аккуратностью и быстротой. Бабушку бесили подсчеты, производимые по поводу ее любимчика Иче.

– Йойсеф, хватит считать, – просила она своего первенца, который был всего на пятнадцать лет моложе ее самой. – Йойсеф, ты же даен, ты должен сидеть у себя дома и отвечать на вопросы или разрешать тяжбы.

Дядя Йойсеф не переставал курить, морщить лоб и вычислять. Он считал не только свое, но и чужое. Стоило проехать мимо дома фурам с бревнами из соседнего леса, принадлежавшего билгорайскому лесоторговцу, как дядя Йойсеф тут же принимался подсчитывать:

– Если принять, что лесоторговец вырубает сто деревьев в день, а в лесу площадью две версты на полверсты должно быть около… Таким образом, из деревьев, вырубленных за один день, выходит около… Что в течение года составляет около…

И так далее и так далее…

Он считал все подряд и все держал в голове. Обо всем, что происходило в городе, дядя Йойсеф узнавал у Шмуэла-шамеса, который всегда сидел на кухне, скручивая папиросы и гоняя чаи с одним куском сахара вприкуску. Ученый и «светлая голова», дядя Йойсеф не имел ни малейшего желания сидеть за Торой, решать общинные вопросы и вести себя, как подобает священнослужителю. Он ни за что не хотел надевать ни раввинскую жупицу, как следовало даену, ни даже бархатную шапочку, а носил, как все, капоту и мятую шелковую ермолку. Его пейсы были едва видны. Молясь в бесмедреше, он заканчивал Шмоне эсре раньше всех, отчего благочестивые хозяйки не хотели ходить к нему с вопросами. Они предпочитали обращаться к деду. Однако по той же причине к дяде Йойсефу охотнее приходили с тяжбами, особенно такими, которые были связаны с запутанными вычислениями. Еще к дяде Йойсефу приходили за советом. Дядя сидел с наморщенным лбом и пускал такие густые облака дыма, что казалось, будто он с головы до ног окутан сложными проблемами. Однако когда пришедший уже рассчитывал наконец получить совет, дядя Йойсеф вдруг поднимал глаза и, уставившись на посетителя, быстро произносил:

– Простите, но не расскажите ли вы мне все еще раз, а то у меня голова была занята числами…

Его прощали, зная, что он говорит это не из высокомерия и не со зла, но от волнения и постоянной погруженности в подсчеты. Более того, все знали, что дядя Йойсеф, который все время считал и держал в голове весь Билгорай, по природе своей человек мягкосердечный, добрый и гостеприимный.

– Реб Йойсеф, послушайте же, что я вам говорю, – взывал к нему посетитель. – Куда же мне еще идти за советом, как не к такому умному человеку, как вы, реб Йойсеф?

Дядя Йойсеф обещал, что теперь услышит каждое слово, закуривал новую папиросу, морщил высокий лоб и снова погружался в свои вечные вычисления.

Мои дяди и тети
Пер. И. Булатовский

Дядя Йойсеф никогда не слушал того, что ему говорила жена, высокая чернявая женщина со странным именем Сора-Тжижа, или его дети – полный дом мальчиков и девочек, один другого рыжее. Дом прямо-таки пылал от их рыжины. Тетя Сора-Тжижа всегда что-то варила или пекла для своей большой семьи. Я все время видел ее стоящей у печи и готовящей не покладая рук. Длинная, худая, черная, она сама напоминала печную кочергу. От нее всегда пахло печеным и вареным. Так же, как она все время была занята готовкой, ее дети были все время заняты набиванием папирос для своего отца. Насколько быстро они их набивали, настолько же быстро дядя Йойсеф их выкуривал. Он все время курил и кашлял и снова курил. Поскольку у него постоянно пересыхало в горле, он все время бурчал, обращаясь к тете Соре-Тжиже, стоявшей у плиты:

– Бейме, – так на своем волынском диалекте он выговаривал слово «бегейме»[189]189
  Корова, скотина (древнеевр./идиш). В переносном смысле «глупая баба».


[Закрыть], – сделай мне стакан чая…

Но тетя Сора-Тжижа не обижалась на такое обращение. Она знала, что дядя Йойсеф говорит это не со зла и не для того, чтобы, не дай Бог, оскорбить ее, а просто он так разговаривает с бабами. К тому же она была не так родовита, как ее муж, да и женат он был на ней вторым браком. Ведь когда дядя Йойсеф двадцатилетним молодым человеком женился на тете Соре-Тжиже, она была девицей, но он-то уже был до этого женат, его жена умерла, оставив ему дочку, которая жила у родителей его умершей жены в Новограде-Волынском[190]190
  Новоград-Волынский – уездный город Волынской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 17 000 человек, из них 9000 евреев.


[Закрыть], который евреи называют Звиль[191]191
  Звиль – еврейское название Новоград-Волынского, происходящее от его старого (до вхождения в состав России) названия Звягель.


[Закрыть]. И несмотря на то что тетя была старше своего мужа и родила ему немало детей, она – из-за того, что была второй женой, – всегда чувствовала себя несколько приниженно и смотрела на дядю Йойсефа как ребенок – на взрослого. Дядя Йойсеф был ученым и умным человеком, а его жена – простой женщиной, которая только и знала, что варить, печь и рожать детей, и, как в большинстве семей, в которых муж – человек ученый, они почти не общались. Поэтому у дяди Йойсефа не было для своей жены другого обращения, кроме «бейме», а она уже привыкла к этому так, будто этим словом ее прозвали с рождения.

– Бейме, бейме, – торопливо звал жену дядя Йойсеф.

– Что, Йойсеф? – спокойно отвечала тетя Сора-Тжижа.

Бывало, что тете нужно было поговорить с дядей о заработках, о том, чем ей кормить детей, но дядя был погружен в свои вычисления.

– А? Что-что? – торопливо переспрашивал он, не расслышав ни единого слова из того, что она ему говорила.

Дети тоже пытались с ним поговорить. Им нужна была обувь, одежда. Но дядя слушал их не больше, чем свою жену.

– Идите, идите, бейме, идите, – отвечал он им всем, не желая прерывать свои вечные вычисления.

Исключением была моя мама, с которой дядя Йойсеф любил порассуждать. Он часто приглашал нас к себе домой и говорил с мамой обо всем на свете. Мне нравилось у дяди, я любил ораву его рыжих детей, любил тетины булочки с маком и хлебцы с тмином, которыми она меня угощала, но больше всего я любил самого дядю Йойсефа, который был исключением среди взрослых и никогда не пускался в наставления, никогда не заставлял меня учиться – сам не учился и не требовал этого от других. Он, например, никак не отреагировал, когда я однажды набил себе папиросу и попробовал закурить, чихая от дыма. Единственное, что меня раздражало в дяде, это насмешливый тон, которым он говорил о моем отце.

– Ну и ну, Шева, значит, он так и не хочет сдавать экзамен, этот твой Пинхас-Мендл? – спрашивал он с ухмылкой, морща свой крючковатый нос. – Он все сидит и пишет толкования, хе-хе, толкования-толкования?..

Я не мог спокойно слышать насмешки над отцом, но при этом не слишком сердился на дядю Йойсефа. Я все прощал ему за его доброту к моей маме, за легкий нрав, за его терпимость ко всем и каждому. Зато я не так легко спускал насмешки над моим отцом, когда над ним смеялся дядя Иче.

Дядя Иче тоже никому не морочил голову нравоучениями, Торой и благочестием. Он сам не был особенно благочестив и не требовал этого от других. Однако он был озлобленным, колючим человеком и старался выказать свое пренебрежение нам и другим детям и внукам, которые жили в доме деда, словно все в этом доме принадлежало ему, дяде Иче, а другие были его подданными.

Высокий, худой, с редкой светлой бороденкой и тонкими губами, искривленными саркастической усмешкой, дядя Иче был всегда чем-нибудь недоволен. К торговле у него способностей не было, и он даже не пробовал ей заняться. Быть раввином его тоже не тянуло: смиха у него была, но набожностью он не отличался, а строить из себя благочестивца не мог. Никакого желания заниматься Торой он тоже не испытывал. Дядя Иче унаследовал усидчивость своего отца в еще меньшей степени, чем старший брат, дядя Йойсеф. Из-за недостатка благочестия и стремления к Торе он не смог высидеть даже нескольких лет на содержании у своего тестя реб Ешиеле Рахевера, который был раввином в местечке Высоко[192]192
  Высоко – местечко Брестского уезда Гродненской губернии. По переписи 1897 г., в нем проживало 3400 человек, из них 2900 евреев.


[Закрыть]. Дело в том, что этот реб Ешиеле Рахевер был человеком, полностью погруженным в Тору и очень богобоязненным. Он написал кучу книг, в которых доказывал, что все на свете запрещено. Согласно его книгам, просто не было такой вещи, которую бы еврей мог себе позволить. Особенно реб Ешиеле налегал на святость субботы. В субботу нельзя было делать ничего, так как, что бы ни сделал человек, все – грех. Реб Ешиеле запрещал, к примеру, справлять нужду на снег в субботу, потому что это все равно что пахать в святой день… Короче говоря, согласно реб Ешиеле, евреи в субботу должны связать себе руки и ноги и не шевелиться, чтобы быть уверенными в том, что они не оскверняют, не дай Бог, святой день. Но даже тогда они не должны чувствовать себя полностью застрахованными от греха. Разумеется, дядя Иче не смог долго продержаться в доме такого благочестивого тестя и сбежал домой к папе с мамой в Билгорай. С ним приехала его жена, тетя Рохеле, которая была так же благочестива, как ее отец. Живя у деда, дядя Иче стал отцом одного ребенка, потом другого, но по-прежнему оставался на содержании. Бабушка души в нем не чаяла, готовила ему самые лучшие бульончики, пекла для него самые вкусные булочки. Дядя Иче привык к этой беззаботной жизни, состоявшей из еды, питья, курения папирос, хождения в трискский штибл и бездельничанья с молодыми хасидами, над которыми он втихаря посмеивался, а также вечных ссор со своим старшим братом и всеми прочими домочадцами, завидовавшими его легкой жизни. Чувствуя себя униженным тем, что живет на содержании, он тем не менее не находил в себе ни сил, ни желания покончить с праздностью. Поэтому дядя Иче часто играл в лотерею, хотя ему ни разу не выпал крупный выигрыш, и все время проверял таблицы, разочарованно вздыхая, когда выигрыш опять доставался не ему, и снова играл в надежде на удачу.

Бабушка вечно терзалась из-за дяди Иче. Как бы осмотрительно она ни прятала от дяди Йойсефа и его детей свои бульончики и булочки, приготовленные специально для ее любимчика Ичеле, как бы ловко она ни подсовывала ему тайком всевозможные яства, каких сам дед никогда в глаза не видел, домочадцы все это обнаруживали и заводили речь о золоте, которое бабушка льет в глотку своему любимчику. За все мучения она не получала никакой награды от своего младшенького. Дядя Иче, как всякий закормленный баловень, вечно от всего отворачивался и тем, что соглашался поесть, делал бабушке одолжение. Но еще больше, чем от сына, бабушке доставалось от его жены Рохеле. Тетя Рохеле, чернявая, в шелковом платке, благочестиво надвинутом на глаза, ужасно медлительная, ужасно набожная, ужасно гордая тем, что она – дочь реб Ешиеле Рахевера, Высоковского раввина и автора бесчисленных книг, запрещавших все на свете, ступала медленно в отличие от проворной, подвижной, как ртуть, бабушки. Тетя Рохеле обо всем говорила уменьшительно. Бульон у нее был бульончиком, лепешка – лепешечкой, стакан чая – капелькой водички, тарелка каши – ложечкой чего-нибудь тепленького. Она никогда не говорила, что голодна, а только, что у нее «под сердцем замлело»; никогда не «ела», а только «пробовала»; никогда не «спала», а только «прилегла вздремнуть». О ком бы тетя Рохеле ни говорила, она всегда прибавляла «бедняжка» – и благочестиво вздыхала. Когда ее муж налегал на бульон с четвертью курицы, тетя Рохеле вздыхала, что Ичеле, бедняжка, не притронулся к еде. Когда ее дети уплетали за обе щеки, тетя Рохеле стенала, что они, бедняжки, не съели ни ложечки. У нее была манера все от всех скрывать Она никогда ничего не ела при всех, а только прячась по углам. Даже стакан чая она прикрывала платком. Ее черные благочестивые глаза были полны тайн. Этими глазами она смотрела вслед мужу, от которого ждала, да так и не могла дождаться вечной любви. Дядя Иче терпеть не мог ее благочестия, ее воздыханий, ее набожных речей и покачиваний бритой головой, которая была благочестиво, до самых бровей, повязана серым платком[193]193
  …повязана… платком. – В описываемый период набожные еврейки уже носили парики. То, что женщина на бритую голову надевала платок без парика, было признаком крайнего благочестия.


[Закрыть]. Чем больше он выказывал ей свое презрение, чем больше над ней насмехался, тем преданнее она заглядывала ему в глаза, тенью следовала за ним по пятам и, доставая припрятанное лакомство, подсовывала ему, приговаривая:

– Ичеле, может, перекусишь булочкой?..

Мы потешались над тетей Рохеле и прятались от нее, потому что она всех подозревала в зависти и опасалась сглаза. Я боялся играть с ее Мойшеле, который был копией своей матери. Стоило его тронуть, он тотчас бежал к ней с таким воплем, будто его убивают. Однажды я подрался с ним из-за нескольких ягод малины и крыжовника. Во дворе дедовского дома, застроенном сараями и кладовками, во дворе, где стояла обложенная дровами сукка с крышей, которая могла подниматься и опускаться, – в этом тесном дворе росли мелкие запущенные кусты малины, крыжовника и смородины. На кустах было много шипов и колючек, которые царапали пальцы, если к ним прикоснуться. К тому же эти кусты росли на не слишком почетном месте, рядом с уборной и у залатанного забора. Однако это не останавливало меня в поисках еще оставшихся ягод, которые прятались среди листьев. Мойшеле, сыну дяди Иче, тоже хотелось полакомиться ягодами, и между нами начиналось соперничество за эти запретные плоды. Не один раз мы расцарапывали друг другу лица ногтями или таскали друг друга за пейсы. После драки Мойшеле сразу же с криком бежал к своей матери. Тетя Рохеле вопила на чем свет стоит, что я своими гойскими лапами переломал бедняжке Мойшеле его ручки.

Больше всех других домочадцев тетя Рохеле донимала бабушку. Что бы ни делала бабушка для Иче и его семьи, тете Рохеле все было мало. Самые тяжелые распри разыгрывались между невесткой и свекровью из-за веника, стоявшего в углу за печью. Дело в том, что ни бабушка, ни тетя Рохеле не хотели во время жарки-варки стоять с той стороны печи, которая была ближе к венику. Тетя Рохеле настаивала на том, что она дочь реб Ешиеле Рахевера, Высоковского раввина и автора бесчисленных книг, и ей не пристало стоять рядом с веником. Эти распри тянулись годами.

Я помню, как во время одной из таких ссор я посоветовал, чтобы причина для них исчезла, вообще убрать веник подальше от печки. Бабушка на некоторое время словно окаменела. Такое простое решение никогда не приходило ей в голову. Потом она с досадой поглядела на меня, мальчика из хедера, который возомнил, что сможет разрешить многолетний спор, и приказала мне уйти.

– Ступай-ка лучше учиться и не лезь в кухонные дела, – сказала она. – Веник всегда стоял в углу за печью и дальше будет стоять…

Распря между невесткой и свекровью из-за веника пошла своим чередом…