Текст книги "О мире, которого больше нет"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Эта война полыхала в среде польских евреев много лег. Противники стыдили друг друга и даже дрались. Из-за голубых цицес расстраивались свадьбы, разводились пары. Как-то летом, когда я был у деда, умер один радзинский хасид. Его сыновья и друзья, радзинские хасиды, хотели похоронить его в талесе, на котором были цицес с голубой нитью. Члены погребального братства, бывшие хасидами других ребе, не захотели должным образом похоронить умершего в таком талесе. В городе начался скандал. Покойник лежал непогребенным. Дед послал за главными скандалистами из числа членов погребального братства и приказал им похоронить покойного в его талесе с голубой нитью в цицес. Для хасидов, особенно герских, это был жестокий удар. Они пробовали возражать:

– Ребе, но это же грех, святотатство…

– Самый большой грех и святотатство – это раздоры между евреями, – ответил дед. – Я беру этот грех на себя…

Ярые хасиды подчинились раввину-миснагеду, не осмелились противостоять ему. Да и не только хасиды – «грешники», просвещенные люди также не решались выступать против деда. В городе был доносчик[227]227
  Доносчик – человек, доносивший властям о неисполнении общиной тех или иных предписаний, уклонении от налогов, контрабанде. Характерная фигура в еврейских местечках XIX в., упомянутая во многих мемуарах. Как правило, доносчиками двигали корыстные побуждения, но иногда это были просвещенцы, пытавшиеся, по идейным соображениям, с помощью властей бороться с общинными злоупотреблениями. Именно поэтому автор упоминает о доносчике сразу же после упоминания о просвещенных людях.


[Закрыть]. Дед его преследовал. Доносчик не смел сказать ни слова, а лишь выслушивал дедушкины нравоучения и угрозы.

Однажды кто-то пришел к дедушке и рассказал, что на свадьбе дочери лекаря с сыном клезмера танцуют «шатнез»[228]228
  Шатнез – библейский запрет на изготовление тканей из пряжи, в которой смешаны шерсть и растительные волокна. В переносном смысле «запрещенное смешение». Здесь под ним понимаются совместные танцы юношей и девушек, что категорически воспрещено религиозным законом.


[Закрыть], то есть парни танцуют с девушками. Люди такого сорта тогда считались среди евреев самыми скверными, ведь что может быть хуже, чем лекарь и клезмер[229]229
  Лекарь и клезмер – клезмеры, как любые артисты в традиционном обществе, стояли в еврейской общине на низкой социальной ступени, их нравственность и религиозность всегда вызывали сомнение. То же относилось и к лекарям, которые должны были изучать медицину, то есть получать светские нееврейские знания.


[Закрыть]? Но дед не мог потерпеть в своем городе подобного бесстыдства. Он тут же надел атласный халат и бархатную шляпу и в сопровождении Шмуэла-шамеса отправился в дом лекаря, дабы самому убедиться, что такой грех действительно совершается среди народа Израиля. Когда молодые клезмеры и их девицы узнали, что идет раввин, они потушили лампы и попрыгали в окна. Вот как дрожали в Билгорае перед городским раввином.

Из множества других эпизодов, случавшихся в доме моего деда, я хочу напоследок рассказать еще два.

Я помню, как однажды к дедушкиному дому подъехал большой воз, груженный сеном. Из сена торчали раввинская шляпа и большая шаль, обмотанная вокруг скорчившейся под ней фигуры. Извозчик, еврей-арендатор, буквально на руках вынес из сена раввина, одетого в несколько жупиц, хотя стоял теплый летний день. Из кухни выбежала тетя Рохеле и от удивления ущипнула себя за щеку.

– Папа, папа! – закричала она. – Ичеле, смотри, кто приехал, папа!

Это был дедушкин сват, реб Ешиеле Рахевер, раввин Высоко, написавший кучу книг, в которых на все налагался запрет. Едва он выпутался из всех своих одежд и несколько раз вымыл руки, как тут же принялся рассказывать о новых наложенных им запретах.

– Вы знаете, сват, я обнаружил, что в картофеле, возможно, есть квасное, и потому евреям лучше бы не есть картофель в Пейсах…[230]230
  …евреям лучше бы не есть картофель в Пейсах… – Действительно, дискуссии о том, можно ли в Пейсах употреблять картофель, имели место. Однако картофель был разрешен именно по тем соображениям, которые приводит дед автора.


[Закрыть]

При этом он принялся приводить толкования, показывая, откуда он взял новый запрет.

– Что же евреи будут есть в Пейсах, реб Ешиеле? – спросил дед, тихо усмехаясь в бороду.

Реб Ешиеле не ответил на этот вопрос и стал говорить о своих новых подозрениях относительно других продуктов, которые евреям также не следует брать в рот. Дед молча выслушивал аргументы свата, которые его мало убеждали, и только тихо улыбался.

– Вы, реб Ешиеле, все стараетесь найти, чего евреям есть нельзя, – сказал он. – Это не фокус. Лучше было бы найти то, что евреям есть можно: беднякам нужна еда, реб Ешиеле…

Тогда реб Ешиеле снова принялся искать аргументы, но дедушка предложил ему лучше попробовать угощения, которые бабушка поставила на стол.

– Ешьте, сват, – подбадривал дедушка. – Ешьте сами и дайте поесть другим…

Простоватый набожный раввин не понял тонкого намека и с энтузиазмом стал объяснять свое учение, из которого он выводил, что все в этом мире должно быть для евреев запрещено…

Дядя Иче, зять реб Ешиеле, часто смеялся над своим тестем-книжником. Он рассказывал на кухне, что однажды реб Ешиеле поехал в Люблин со своей дочерью, тетей Рохеле. А так как реб Ешиеле боялся, что люди заподозрят, что он, не дай Бог, едет в одной подводе с посторонней женщиной, то кричал на всех люблинских улицах: «Люди, знайте, что я еду со своей собственной дочерью…»

Встреча деда и реб Ешиеле меня очень позабавила.

Вторая встреча, которая произвела на меня сильное впечатление, произошла между моим дедом и «добрым евреем».

В Билгорай приехал собирать деньги у своих хасидов цадик реб Мотеле из Казимира, отпрыск чернобыльской династии[231]231
  Цадик реб Мотеле из Казимира – ребе Мордехай-Матес (ум. в 1917 г.) из Казимира. Казимир – еврейское название местечка Казимеж Новоалександрийского уезда Люблинской губернии. Сын трискского ребе Аврома Тверского из Чернобыльской династии, очевидно пользовавшегося влиянием в Билгорае, так как выше неоднократно упоминались трискские хасиды.


[Закрыть]. Как это было принято, ребе нанес визит городскому раввину. Хотя дедушка был миснагедом, он принял своего гостя, «доброго еврея», очень почтительно и предложил ему свое кресло во главе стола. Ребе уселся рядом с дедушкой. Вокруг стола толпились хасиды и приближенные ребе.

Бабушка принесла угощение – яблоки, груши и сливы. Дед, как обычно, принялся беседовать с гостем на ученые темы. Но «добрый еврей» вовсе не хотел вести ученые разговоры, потому что, вероятно, не был большим знатоком, и стал, гримасничая, напевать, как это в обычае у «добрых евреев». Вместо ученых разговоров он принялся без конца рассуждать о гематриях, то есть о том, как искать числовые значения слов в стихах Торы. Мой дед не слишком хотел обсуждать такого рода науку.

Габе цадика сразу же принялся за торговлю. Как только ребе попробовал сливу, габе тут же начал торговать «кусочками»[232]232
  «Кусочки». – Получить кусок с тарелки цадика считалось у хасидов большой честью.


[Закрыть].

– Ровно рубль серебром за сливу! – выпевал он, как при продаже вызовов к Торе[233]233
  Вызов к Торе – присутствие на биме во время публичной рецитации отрывка из Пятикнижия. Порядок этих «вызовов» продают в синагоге за деньги.


[Закрыть]. – Ровно рубль с полтиной… Два рубля…

Хасиды перебивали друг у друга цену. Скоро прибежали женщины с детьми и стали просить, чтобы ребе их благословил. Ребе благословлял, но его габе заранее требовал платы за каждое благословение. Прежде чем ребе покинул дедушкин дом, габе продал право проводить его. Ребе прихрамывал на одну ногу, поэтому его нужно было вести под руку. Честь проводить ребе стоила денег…

Когда ребе и его хасиды ушли, дед вытер стол носовым платком, как будто хотел стереть с него все следы присутствия оборотистых хасидов; при этом он ни слова не сказал своему ученику Тодросу, талмудисту и миснагеду, который посмеивался над тем, что только что увидел и услышал.

– Ну же, учись, не сиди без дела! – приказал дедушка и уселся учить Талмуд вместе с парнем, к которому был очень привязан.

В конце лета, в начале месяца элул[234]234
  Элул – месяц еврейского календаря, приходится на вторую половину августа – первую половину сентября.


[Закрыть], мать забирала нас с сестрой, и мы возвращались домой, в Ленчин.

Бабушка пекла нам в дорогу горы булочек, давала с собой варенье и несколько бутылок сока. По пути я рвался сесть возле балаголы, вылезал из буды на холмистых участках дороги, свистел лошадям. Мама стыдила меня, внука билгорайского раввина, за такое неподобающее поведение. Когда мы проезжали через город Янов, мама показала мне на здание тюрьмы с зарешеченными окошками и сказала, что, если я не буду вести себя по-людски, а буду думать только о лошадях и балаголах, я однажды окажусь в этой тюрьме, где сидит билгорайский «умник» Ичеле-Шмуэл, Фанин сын, который все возился с лошадьми да водился с конокрадами. И с тех пор всегда, когда я делал что-то неподобающее, мама называла меня «Ичеле-Шмуэл, Фанин сын».

Так мы ехали через местечки, деревни и леса Люблинской губернии, которую называли «владениями царя нищих». Мы проезжали через старинные еврейские города, упомянутые в еврейских книгах со времен «гонений тов-хес»[235]235
  «Гонения тов-хес» – сумма числовых значений букв «тов» и «хес» – 408. «Гонениями <5>408 <года>» (соответствует 1648 г.) в еврейской историографической традиции называют восстание Хмельницкого, во время которого повстанцами были жестоко уничтожены еврейские общины Украины и Восточной Польши.


[Закрыть]: Замостье, Шебжешин, Горай[236]236
  Горай – местечко Замостского уезда Люблинской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 1700 человек, из них 500 евреев.


[Закрыть], Юзефов[237]237
  Юзефов – местечко Новоалександрийского уезда Люблинской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 1100 человек, из них 800 евреев.


[Закрыть] и многие другие. Города со старинными синагогами и еврейскими кладбищами. Города с древними соборами и башнями, с большими круглыми рыночными площадями, окруженными деревянной стеной с навесами, которые называются «починами», под ними сидели лавочники и торговки. Города со стародавними еврейскими обычаями, в которых на рассвете шамес созывал обывателей в синагогу, а белферы, напевая, вели в хедер маленьких детей. Города, в которых глашатаи били в барабан на рыночной площади, объявляя о новых законах и указах, а ученики хедеров украшали в честь праздника окна домов вырезанными из бумаги оленями, львами и птицами. В этих краях не только евреи, но и мужики выглядели самыми традиционными во всей Польше. Ведь ни в какой другой части Польши крестьяне не носили таких длинных – часто по плечи – волос, таких разноцветных квадратных шапочек с кистями, висящими на каждом уголке, таких длинных вышитых сукманов[238]238
  Сукман – суконный кафтан.


[Закрыть], таких пестрых кушаков на бедрах и таких расписных ходоков[239]239
  Ходоки – деревянная крестьянская обувь для ходьбы по болотам.


[Закрыть] на ногах. Ни в какой другой области у крестьянок не было таких необычайно высоких, тугих тюрбанов на голове, скрученных из больших разноцветных шалей, которые называли хамулками[240]240
  Хамулка (от польск. Chamielka) – крестьянский головной убор, состоящий из платка, закрепленного лубяным обручем.


[Закрыть]. Нигде больше в Царстве Польском поляки не были так плотно перемешаны с русинскими крестьянами[241]241
  Русинские крестьяне – украинцы. Составляли около 15 % населения Люблинской губернии, жили преимущественно в ее юго-восточных уездах.


[Закрыть], которые носили рубахи навыпуск, ходили в лаптях или босиком и говорили на «хохлацком» языке – евреи называли его «греческим»[242]242
  …говорили на «хохлацком» языке – евреи называли его «греческим». – «Хохлацкий» язык – украинский язык. Украинцев (православных и униатов), так же как и русских, евреи часто называли «греками» («явоним»), имея в виду их «греческую» веру.


[Закрыть]. Евреи и мужики в этих «владениях царя нищих» были старомодны, красочны и набожны. Расположенные вдали от железной дороги местечки стояли погруженными в прошлое, не затронутыми ходом времени. Густые леса отделяли этот край от всего остального мира.

Сначала мы тащились в буде, потом ехали поездом, потом – на подводе, и через два дня пути возвращались домой, в Ленчин. Первым нас встречал звук шойфера, в который в исполненные благочестия дни месяца элул на чем свет стоит трубили парни в бесмедреше[243]243
  …шойфера, в который… трубили парни в бесмедреше. – В элул происходит подготовка к Осенним праздникам, выражающаяся в трублении в шойфер, чтении слихес (специальных покаянных молитв) и посещении кладбищ. Для элула характерна особая атмосфера душевной тревоги, так как он предшествует Осенним праздникам, когда определяется судьба человека.


[Закрыть].

Нам бьют окна из-за сыновней почтительности, а потом в чулках приходят просить прощения
Пер. М. Бендет

Когда мы вернулись домой из Билгорая, тоска и бедность захолустного Ленчина стали угнетать нас еще больше. Наше заброшенное местечко показалось нам совсем маленьким. Мама, ожившая было в отцовском доме, снова погрузилась в обычное молчание и уныние. Она все еще надеялась преодолеть упрямство моего отца и убедить его сдать экзамен и получить должность раввина в более крупном местечке. Поэтому, проезжая через Варшаву, она выторговала за два рубля составленный на идише самоучитель, по которому можно было самостоятельно выучить русский язык и грамматику. Это была пачка из нескольких десятков тетрадей с разноцветными обложками, на которых был напечатан портрет автора, человека с красиво расчесанной бородой и в ермолке на немецкий манер[244]244
  Ермолка на немецкий манер – то есть цилиндрической формы с высокой тульей. Такая ермолка выдавала в ее обладателе сторонника идей Гаскалы (Просвещения).


[Закрыть], какие носят бадхены. Под портретом стояло имя: Нафтоле-Герц Нейманович[245]245
  Нафтоле-Герц Нейманович (1843–1898) – журналист и педагог. Сотрудничал в газетах на иврите, идише и польском. Издал целый ряд руководств для изучения евреями русского, польского и немецкого языков и перевел на иврит и идиш руководство Заменгофа для изучения эсперанто.


[Закрыть] – Гонац[246]246
  Гонац. – Издавна и вплоть до XIX в. вместо имени известного автора использовали его акроним. Видимо, Нейманович придумал себе такой акроним – Гонац, то есть Г<ерц> Н<ейманови>ц (в старой орфографии идиша звук «ч» изображался с помощью буквы «цадик»). В то же время это слово означает «рассвет» (древнеевр.), ключевое понятие в маскильской (просветительской) пропаганде.


[Закрыть]. И портрет автора, и его имя произвели на меня большое впечатление, и я тут же принялся учить русские слова – все они были переведены на идиш. Истории из самоучителя, обычно сопровождавшиеся моралью, ужасно мне понравились, а еще больше – моей сестре. Но они совершенно не нравились нашему отцу. Маме удалось с помощью логики на какое-то время убедить отца в том, что ему следует хотя бы на час в день откладывать древнееврейские книги и заглядывать в самоучитель. Чтобы ему было легче, мама сама заранее проходила урок, а потом повторяла его вместе с ним. Я до сих пор помню, как отец мучился, выговаривая такие фантастические слова, как «падеж», «существительное», «сказуемое», «глагол» и другие в этом роде. Но вскоре это дело ему опротивело. Он наотрез отказался учить наизусть русскую песенку, в которой были такие рифмы: «Кот мохнатый, козел бородатый»…[247]247
  «Кот мохнатый, козел бородатый» – имеется в виду детское стихотворение В. А. Жуковского «Котик и козлик»: «Там котик усатый / По садику бродит, / А козлик рогатый / За котиком ходит; / И лапочкой котик / Помадит свой ротик; / А козлик седою / Трясет бородою» (1851).


[Закрыть]

– Все это ни к чему, я не пойду разговаривать с губернатором, – сказал он маме и снова взялся за свои древнееврейские книги, поля которых он снизу доверху усеивал бисерными, изящными полукруглыми строчками толкований.

Мама быстро прошла весь самоучитель. Если бы ей нужно было держать экзамен и получить место раввина, она бы сделала это в два счета. Но она была всего лишь женщина, и потому ее знания становились для нее не достоинством, а, наоборот, недостатком. Вместе с мамой и мы с сестрой зубрили тетрадки самоучителя и изо всех сил старались одолеть премудрости русского языка. Правильно ли мы произносили русские слова – это большой вопрос, зато мы знали наизусть все рассказы и мудрые изречения из самоучителя.

– Учись, учись, – ободряла меня мама. – Когда вырастешь, тебе будет легче сдать раввинский экзамен.

Для мамы было ясно как божий день, что я стану раввином; но ей хотелось, чтобы я стал таким раввином, который не боится разговаривать с губернатором.

Моя сестра спросила у мамы:

– А кем я стану, когда вырасту?

– Кем может стать девочка? – ответила ей мама.

Моя сестра, с детства ревнивая, не могла простить того, что ее способности никто не оценит, поскольку она существо женского пола. Это был источник наших с ней постоянных ссор.

Отец продолжал увлекаться своими толкованиями: он писал их целыми днями. Всякий раз, когда ему удавалось открыть что-то новое в Торе или в Геморе, он светился от счастья. Щеки его пылали, голубые глаза сияли. Так как ему некому было рассказать о своих толкованиях, он рассказывал о них маме; отец, вечный энтузиаст, искавший тепла и признания, зависел от маминого мнения, как ребенок.

– Ты что же, собираешься толкованиями прокормить жену и детей? – спрашивала мама.

Кстати, в это время она была на последнем месяце беременности, готовясь произвести на свет новое существо.

Вскоре женщины стали собираться у нас в доме; они шушукались, секретничали, отсылали меня из дома, ведь мальчику не пристало слушать женские разговоры. Однажды на рассвете мама начала стонать. Собравшиеся женщины тут же завесили мамину кровать простынями, а меня отправили за повитухой – гойкой по имени Пакацова.

– Беги скорее и тащи ее сюда! – наказала мне Трейтлиха.

Ей не нужно было меня просить, потому что в детстве беготня была для меня самым естественным занятием. Я все время бегал. На этот раз я мчался как вихрь. Повитухи не оказалось дома – она была в поле, копала перед зимой последнюю картошку. Невысокая, толстая гойка отложила лопату, повязала фартук и, как была в поле – с грязными, перепачканными землей руками, босая, хотя уже наступили холода, – так и отправилась к маме за простыни.

Через несколько часов родилась девочка с рыжими волосами – вся в маму, которая тоже была рыжеволосой.

Хасиды в бесмедреше шутили и насмешничали, когда в субботу, во время чтения Торы, папа нарек новорожденную дочку Сорой[248]248
  …во время чтения Торы, папа нарек новорожденную дочку Сорой. – Обряд имянаречения для девочки состоит в том, что ее отец провозглашает имя новорожденной в субботу в синагоге во время чтения Торы.


[Закрыть]. Среди хасидов рождение дочери почиталось делом непочтенным. Часто даже случалось, что отца девочки молодые люди из хасидских семей хлестали своими кушаками; понятно, что у нас дома не стали устраивать никакого застолья. Обывателей просто угостили во время кидуша водкой и песочным печеньем. Для девочки и этого было достаточно.

У мамы не хватало молока, и поэтому младенец часто плакал. Я постоянно вставал на рассвете и качал колыбельку, стоявшую возле маминой кровати. При этом я сгонял тучи мух, усаживавшихся ребенку прямо на личико…

Жизнь в нашем доме стала еще тяжелее. Кроме детского плача, ничто не нарушало по-прежнему царившей в нем скуки. Но вдруг эта скука оказалась прервана разгоревшейся в местечке распрей. Как всегда бывает в еврейских местечках, вспыхнула она по религиозному вопросу. В тот раз все случилось из-за резника реб Иче-шойхета и его шхиты.

Реб Иче-шойхет был пожилой, благочестивый человек, ученый и умный, такому пристало бы быть резником в городе побольше нашего. Кроме того, он был близким другом моего отца и часто заходил к нам – не только затем, чтобы показать отцу свои ножи, но и просто в гости. По субботам и праздникам он, так же как отец, надевал на голову штраймл. А когда отца не было дома, он даже мог сам вынести решение по галахическому вопросу. Я часто бывал дома у реб Иче-шойхета. Дело в том, что этот реб Иче был не только шойхетом и моелем, но еще и большим знатоком по части заговаривания сглаза. Никто не умел заговорить сглаз такими необыкновенными словами и стихами из Писания, как реб Иче. Женщины в местечке говорили, что от его заговоров сглаз как рукой снимает. Он был мастером заговаривать сглаз, зато его жена, Сора-шойхетша, была мастерицей «сглаживать». Это была старая, морщинистая женщина с темным, как у цыганки, лицом и черными как уголь злыми глазками, с бородавками и волосками на подбородке. Рот ее все время двигался: она постоянно что-то бормотала и нашептывала. Эта старуха в шали, повязанной поверх старого засаленного чепца, беспрерывно разговаривала сама с собой, ругалась и ворчала. Не знаю, было ли дело в том, как она выглядела, или же в ее постоянном бормотании, но только помню, что ее считали очень «глазливой». Когда она показывалась на улице, женщины хватали детей и бросались врассыпную. Стоило в местечке заболеть ребенку, сразу говорили, что это шойхетша его сглазила. Для начала ребенка пытались исцелить так: нужно было подкрасться к шойхетше, оторвать от ее вечной шали ниточку бахромы и сжечь эту ниточку на горячих углях в глиняном горшке. Шойхетша все время ходила в шали с обтрепанной бахромой и гнала от себя женщин, пытавшихся оторвать ниточку.

– Чтоб по тебе надорвали край одежды[249]249
  Чтоб по тебе надорвали край одежды – то есть «чтоб ты умер». Надрывание края одежды, как правило, лацкана – часть траурного обряда.


[Закрыть], Господи! – проклинала она. – Чтоб тебя разорвало…

Если сожженная ниточка не помогала, шли к реб Иче, чтобы он заговорил сглаз. Получалось, что реб Иче приходилось заговаривать сглаз, источником которого была его собственная жена. Старуха так и кипела от злости, когда женщины приходили к ее мужу и просили его заговорить сглаз. Считалось, что, если реб Иче зевает после заговаривания[250]250
  …зевает после заговаривания… – Частое зевание ребенка – верный признак того, что его сглазили. Судя по описанию, в результате заговора сглаз как бы переходил на знахаря. Именно поэтому жена реб Иче так нервничала, когда он начинал зевать.


[Закрыть], значит, это действительно был сглаз, а не какая-то другая болезнь. А реб Иче в таких случаях всегда зевал. Сора-шойхетша, любившая своего мужа и преклонявшаяся перед ним, заявляла, что он, бедняга, зевая, порвет себе рот.

– Идите к кому-нибудь другому, – злилась она. – Ведь не один же он такой в местечке!

Но женщины не хотели идти ни к кому другому. А реб Иче никому не отказывал. Он мыл руки, а потом выкликал фантастические имена добрых и злых ангелов. Говорил долго и серьезно, и при этом часто сплевывал. Затем он принимался зевать. Это означало, что он не напрасно произнес заговор.

– Это сглаз, – уверенно говорил он.

Хотя моя мама и была отчасти просвещенной благодаря своим философским книгам[251]251
  Философские книги – имеются в виду средневековые книги этического содержания.


[Закрыть], она, несмотря на это, все равно верила в сглаз, и всякий раз, когда моя новорожденная сестричка принималась плакать, мама посылала меня к реб Иче-шойхету.

– Реб Иче, заговорите от сглаза Сору, дочь Башевы, – выпаливал я, едва переводя дух после быстрого бега.

Мне очень нравилось бегать с поручениями к реб Иче-шойхету. Одно удовольствие было глядеть, как он точит свои ножи. Кроме того, он был мастер очинять гусиные перья, которыми потом так же, как мой отец, писал толкования к Торе. Но еще больше мне нравилось рассматривать скобяную лавку шойхетши. Сора-шойхетша держала лавку, полную пил, ящиков с гвоздями, молотков, буравов и прочих железных инструментов; в местечке поговаривали, что эта лавка приносит ей немалые деньги. У меня была слабость ко всем этим железным штукам, особенно к гвоздям.

Зачем, собственно говоря, кому-то нужно было «сглаживать» мою сестренку Сору, я не знаю. В нашей семье никто, не дай Бог, не согрешил чрезмерной красотой, которая могла бы вызвать женское восхищение и тем самым сглаз[252]252
  …не согрешил чрезмерной красотой, которая могла бы вызвать женское восхищение и тем самым сглаз. – Одной из причин невольного сглаза ребенка считается похвала его красоте.


[Закрыть]. Но, несмотря на это, моя мама регулярно посылала меня к реб Иче, чтобы он заговорил сглаз. Реб Иче каждый раз щипал меня за щеку и дарил искусно очиненное гусиное перо.

– А-а-а, – широко зевал он. – Это был настоящий сглаз. Ступай, Йошеле, и передай от меня маме пожелание полного выздоровления для ребенка.

– Порча-корча, – злобно ворчала на меня шойхетша, хотя я не оборвал ни одной ниточки с ее шали.

И как раз между реб Иче-шойхетом и моим отцом, хотя они и были близкими друзьями, вдруг вспыхнула распря.

Все случилось во время обрезания: реб Иче обрезал младенца, и тут мой отец, который был сандеком, заметил, что нож дрожит в руке старого шойхета. Согласно закону, у шойхета должна быть твердая рука; если нож во время шхиты дрогнет, то зарезанная скотина или птица становится трефной. Мой отец позвал к себе реб Иче и, по своему обыкновению, мягко дал понять: поскольку рука реб Иче дрожит от старости, ему придется оставить шхиту.

– Реб Иче, вам не следует подвергать опасности общину и себя самого, – смущаясь, сказал отец. – Боюсь, мясо будет трефным, не дай Бог… Кроме того, у вашей жены есть лавка, которая, слава Богу, дает ей почтенный заработок. Ваши дети женаты… Зачем вам так рисковать?

Реб Иче вспылил.

– Ребе, моя рука тверда, как у молодого, и я не оставлю шхиту, – ответил он сердито. – Если бы я не был уверен в себе, я бы не подвергал опасности свою душу.

Как отец ни старался убедить шойхета, он так и не сумел уговорить его оставить шхиту. Так как речь шла о религиозном деле, отец пренебрег дружбой и в субботу, во время чтения Торы, объявил обывателям, что, поскольку рука реб Иче дрожит, он налагает запрет на его шхиту, а тот, кто впредь будет есть от этой шхиты, будет считаться съевшим трефное или падаль…

Сразу же после этого реб Иче в талесе и в штраймле поднялся на биму и сказал:

– Люди добрые, слова раввина – навет на меня. Я человек ученый и богобоязненный, могу, как и раввин, разрешать галахические вопросы. Молодой человек не смеет запрещать мне, старому и опытному шойхету, совершать шхиту.

В бесмедреше начался скандал. Тут же образовались две партии. Все кричали. Громче всех кричала из вайбер-шул Сора-шойхетша.

– Люди добрые, здесь проливают кровь реб Иче-шойхета!.. – надрывалась она. – Я этого так не оставлю!.. Я весь мир переверну… Я небеса расколю…

Моя мама, не проронив ни слова, тут же отправилась домой, чтобы не видеть склоку в бесмедреше.

Раздор вспыхнул огнем. В нашем доме постоянно собирались обыватели. Они злословили, пересказывали слухи. Мясники в испачканных жиром капотах бегали по местечку и кричали, что они разорятся без шхиты. Обыватели то и дело собирались на сход. Сора-шойхетша все время мелькала у дверей и под окнами нашего дома, размахивала руками, кричала, проклинала, угрожала. Она обвиняла моего отца в том, что ему нужен новый шойхет, чтобы взять с него плату за передачу шхиты. Отец беспомощно, как ребенок, выслушивал этот оговор.

– Люди добрые, даю слово, у меня нет, не дай Бог, никакого дурного намерения, я просто хочу оградить евреев от трефного, – говорил он. – Пусть три раввина посмотрят на реб Иче-шойхета и скажут, не дрожит ли его правая рука во время шхиты.

Сора-шойхегша снова размахивала руками, снова осыпала отца угрозами и страшными проклятиями.

«Рыжий обманщик» – так она прозвала моего отца за его рыжеватую бороду.

Мама уходила в угол комнаты, чтобы не видеть этого позора.

Сора-шойхетша съездила в соседние местечки, где жили ее женатые сыновья, и привезла их всех в Ленчин, чтобы они поддержали своего отца. Сыновья, мужчины с черными как смоль бородами, в субботу перед чтением Торы прервали службу и принялись проповедовать, обвиняя раввина в клевете. Один из сыновей шойхета, черноволосый человек с бельмом на глазу, которого поэтому прозвали Янкл-Бельмо, так разъярился против моего отца, что открыто обвинил его в том, что он взял деньги у нового шойхета, которому пообещал шхиту. Мой отец, стоя у стола для чтения Торы, на котором лежал свиток, ответил, что это ложь[253]253
  Мой отец, стоя у стола для чтения Торы, на котором лежал свиток, ответил, что это ложь. – Заявление, сделанное рядом со свитком Торы, является клятвой.


[Закрыть]. Но Янкл-Бельмо продолжал его обвинять, и тогда мой отец сказал ему, что он говорит дерзко и нечестиво. Тот разъяренно бросил ему в ответ:

– Сам ты нечестивец…

Я вздрогнул, услышав эти слова, адресованные моему отцу-раввину. Вместе со мной вздрогнула вся община. Мойше-Мендл-мясник, знавшийся с хасидами и носивший атласную капоту, забыв о своей набожности, со сжатыми кулаками бросился к биме, готовый разорвать Янкла-Бельмо за то, что тот оскорбил раввина.

– Убить его! Переломать ему руки-ноги! – кричали простые люди.

Мойше-Мендл разорвал бы Янкла на куски своими сильными красными руками, нелепо торчавшими из атласных рукавов хасидской капоты, но мой отец удержал его:

– Реб Мойше-Мендл, сегодня суббота! – воззвал он. – Тора лежит на столе!

С грехом пополам отцу удалось утихомирить разбушевавшегося Мойше-Мендла, в котором, несмотря на хасидскую одежду, проснулся мясник.

На исходе той же субботы, когда отец сидел за столом и после гавдолы произносил «Ва-итен лехо»[254]254
  Да даст тебе (древнеевр.).


[Закрыть], оконное стекло вдруг разбилось на множество осколков, а в комнату упал камень[255]255
  …после гавдолы произносил «Ва-итен лехо»… – название благопожелания на наступившую неделю, произносимого после гавдалы. Этот обычай характерен в основном для хасидов. Текст благопожелания представляет собой компиляцию из различных стихов Писания и открывается благословением Исаака, которое он дал Иакову: «Да даст тебе Бог от росы небесной, и от тука земли, и множество хлеба и вина» [Берешит (Быт.), 27:28].


[Закрыть]. Испуганный отец пробормотал:

– Я, несмотря ни на что, огражу евреев от трефного…

В местечке наступил хаос. Никто не торговал, никто не работал: все говорили только о раввине и шойхете. Ненависть к шойхетше, которую продолжали считать источником сглаза и проклятий, разгорелась еще сильнее. Поговаривали, что именно она подзуживала мужа начать эту распрю, что именно она бросала камни нам в окно. Женщины стали рассказывать, что Сора-шойхетша – ведьма, что она занимается колдовством. Вскоре нашлись свидетельницы, которые всячески клялись в том, что сами видели, как старая Сора бродит повсюду, держа в руках дохлых кошек и ворон, лежавших у нее на крыше разрушенного сарая, и при этом произносит всевозможные заговоры и колдует над падалью.

На самом деле женщины не соврали. Шойхетша убирала с крыши своего сарая падаль, которую мы, мальчишки, туда забрасывали. Сарай этот представлял собой развалину, в которой стояла и ржавела гладильная машина. Шойхетша, владевшая скобяной лавкой, когда-то придумала, что сможет заработать денег, установив машину, которая будет «распрямлять», то есть гладить белье для хозяек, чтобы им не нужно было делать это вручную. Она привезла из Варшавы какую-то машину, устройство с множеством колес и колесиков, поставила ее в старом сарае и стала ждать заработков. Но ленчинские хозяйки не собирались зря тратить деньги и предпочитали гладить свое белье так, как они всегда это делали, то есть с помощью валька с насечками. Машина ржавела. Ученики хедера швыряли на плоскую крышу старого сарая то камни, то дохлую ворону или кошку. Шойхетша по-черному кляла мальчишек за то, что они швыряют падаль на ее сарай. Кроме того, она размахивала своими худыми, смуглыми руками, гримасничала, разговаривала сама с собой. По этим приметам женщины и поняли, что старуха имеет дело с бесами и демонами и колдует с помощью костей дохлых животных, призывая на местечко мор. От евреек это узнали деревенские бабы. Скоро стали распространяться слухи о том, что Сора-шойхетша колдует: напустила порчу на коров, чтобы те перестали доиться, на кур, чтобы перестали нестись, и вообще насылает всяческие бедствия. Из-за этого несколько баб даже напали на старуху и избили ее. Мойше-Мендл-мясник клялся своей бородой и пейсами, что своими глазами видел, как старая Сора летела верхом на метле. Он шел в субботу, после гавдолы, через поле и увидел, как Сора-шойхетша собирает какие-то корешки, а потом она уселась верхом на метлу и улетела. Сколько ни пыталась моя мама высмеять небылицы мясника о летающей шойхетше, это совершенно не помогало. Тот утверждал, что хотел бы также удостоиться собственными глазами увидеть Мессию, как он видел шойхетшу, летящей на метле. В местечке стали бояться ходить вечером мимо разрушенного сарая. Женщины начали носить два фартука[256]256
  Два фартука – два фартука, спереди и сзади, были частью традиционного костюма еврейки и выполняли обережную функцию. К XX в. фартуки вышли из моды, но тут, боясь нечистой силы, женщины снова их надели.


[Закрыть], ведь фартуки – испытанное средство от нечистой силы, мальчики сжимали в руке цицес[257]257
  …мальчики сжимали в руке цицес… – Цицес рассматривали как оберег. Например, считалось, что человек, потерявший цицес, может стать жертвой нечистой силы.


[Закрыть] и три раза произносили, переставляя слова: «Махешейфе лой тихъе, лой тихъе махешейфе, махешейфе тихъе лой…»[258]258
  Ворожеи не оставляй в живых, не оставляй в живых ворожеи, ворожеи в живых не оставляй [Шмот (Исх.), 22:18, древнеевр.]. Один из законов, данных Моисею на горе Синай. Считалось, что троекратное повторение этого стиха с перестановкой слов оберегает от колдунов и ведьм.


[Закрыть].

Соседки без обиняков говорили мне, чтобы я, не дай Бог, не ходил мимо дома шойхетши, потому что из ненависти к моему отцу она может меня сглазить или наслать мне на глаза бельмо – такое же, как у ее сына Янкла.

Через несколько дней Янкл-Бельмо появился на пороге нашего дома. Не говоря ни слова, он снял сапоги и остался в чулках[259]259
  …снял сапоги и остался в чулках… – Без обуви ходит кающийся и скорбящий.


[Закрыть], как коэн перед благословением. Опустив голову, ступая на носках, Янкл приблизился к моему отцу и сказал:

– Ребе, я прошу у вас прощения за то зло, которое причинил вам перед всей общиной.

Отец покраснел и протянул Янклу руку.

Я до сих пор помню чулки Янкла, протершиеся на пальцах и на пятках.

После этого распря утихла. Реб Иче навсегда убрал в футляр свои ножи. Он также перестал обрезать младенцев. Мой отец снова стал дружить с реб Иче, однако прежняя дружба уже не вернулась, чего-то в ней не хватало. И только шойхетша не могла забыть «несправедливости» моего отца. Она так и продолжала за глаза называть его «рыжим обманщиком».

Когда год спустя мама снова родила девочку, снова рыжеволосую, и та тоже стала плакать, вероятно, оттого, что у мамы опять не хватало молока, я вновь стал бегать к реб Иче, чтобы он заговорил от сглаза мою самую младшую сестренку. Реб Иче произносил заговоры, зевал и посылал маме благословения, чтобы ребенок выздоровел. Но шойхетша преследовала меня и беспрерывно ворчала.

– Как резать, так он не годится, а как разрывать себе рот и заговаривать от сглаза – так годится, – бормотала она.

В конце лета в местечке разразилась эпидемия скарлатины, и обе мои младшие сестрички заболели. Заговоры реб Иче не помогали. Привезли фельдшера Павловского. Гой смазал детям горло йодом – но и это не помогло. Через несколько дней в Закрочим, расположенный на другом берегу Вислы, отправили повозку и привезли оттуда доктора. Доктор, гой в цилиндре, пришел к нам в дом, набитый женщинами и мужчинами. Все мужчины сняли шапки. Мой отец остался стоять в ермолке. Доктор взглянул на Павловского, пытавшегося конкурировать с ним в наших краях, и спросил его в шутку, не он ли – знаменитый ленчинский мудрец. Фельдшер снял перед барином шапку и униженно поклонился ему.

У нас в доме запахло лекарствами. Мама беспрерывно читала псалмы и плакала. Отец тоже созвал мужчин в бесмедреш читать псалмы[260]260
  Отец… созвал мужчин… читать псалмы. – Коллективное чтение Псалмов – традиционная практика помощи тяжелобольному.


[Закрыть]. Но детям становилось все хуже и хуже. Утром в субботу, когда отец, по своему обыкновению, находился уже после богослужения в бесмедреше, потому что еще не закончил молитву, прибежала женщина и принесла дурную весть: дети при смерти. Отец, прервав молитву, пошел домой. Я пошел за ним. Отец кому-то велел, несмотря на субботу, запрячь лошадь и вместе с заплаканной, убитой горем мамой уселся на подводу и отправился в Новый Двор[261]261
  Новый Двор – город Варшавского уезда и губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 6000 человек, из них около 4000 евреев.


[Закрыть], где был знающий доктор. Все местечко плакало, провожая моих папу, маму и сестренок в это субботнее путешествие, предпринятое, чтобы вырвать детей из рук ангела смерти.

Соседка забрала нас с сестрой к себе в дом, усадила за субботний стол и угостила вкусной едой.

– Ешь, мальчик, папа и мама благополучно вернутся домой с детьми, – утешала она меня.

Слова утешения и вкусная еда заставили меня забыть обо всем. Я ни о чем не думал еще и потому, что все время играл без родительского присмотра с другими мальчиками. Восемь дней спустя папа и мама вернулись из Нового Двора одни…

Мама попыталась убедить меня в том, что мои маленькие сестренки на некоторое время остались в Новом Дворе. Но я понял, что они остались там навсегда, и испытал страшный гнев из-за этой двойной потери. Мама рыдала от горя. Я до сих пор помню, как она убивалась по дочерям, умершим в один день.