Текст книги "О мире, которого больше нет"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Гирш-Лейба, молодого человека из простых, обладавшего прямо-таки богатырской силой, тоже охватила жажда знаний. Он подходил к людям и просил поучить с ним недельный раздел. Даже мальчиков просил с ним позаниматься. В свободное время он с головой погружался в Тору и дошел до того, что мог даже сам разобрать лист Геморы. Его брат Иешуа-портной, отставной солдат, вечно рассказывавший всякие чудеса о своей службе у «фонек» где-то в глубине «Рассеи», смеялся над Гирш-Лейбом, который вдруг подался в ученые. Но Гирш-Лейб молчал в ответ и упорно продолжал учиться. Мы, мальчики, просили Гирш-Лейба показать нам свою силу. Но он не соглашался, потому что хотел забыть свою прошлую простую жизнь, в которой сила считалась достоинством. Ему бы, скорее, хотелось быть хилым, как все остальные ученые люди, зятья на содержании. Лишь однажды, на Пурим, пропустив стаканчик, он забыл о своей учености и показал себя: встал в дверях дома, где кутили хасиды, и никого не выпускал. Десяток ученых людей не смогли сдвинуть его с места.

Мясник Мойше-Мендл тоже немного подучился и знался с учеными людьми и хасидами, хотя из него по-прежнему частенько проглядывал мясник.

Он так хотел сделать из своих сыновей ученых людей, что бил их смертным боем за нежелание учиться. Прямо-таки ногами топтал.

Прочие простые люди, не проявлявшие такого усердия, соборно читали псалмы и ходили слушать как заезжих проповедников, так и проповеди моего отца в Субботу Раскаянья[331]331
  Суббота Раскаяния – суббота, которая приходится на период между Рошашоне и Йом Кипуром.


[Закрыть] и Великую Субботу[332]332
  Великая Суббота – последняя суббота перед Пейсахом.


[Закрыть].

Типы и фигуры нашего местечка сорок лет тому назад
Пер. А. Фруман

Одной из самых красочных фигур в нашем местечке был реб Борех-Волф, прозванный Коцким, потому что в молодости он ездил к старому коцкому ребе реб Менделе[333]333
  Старый коцкий ребе реб Менделе – цадик Менахем-Мендл Моргенштерн (1787–1859). В местечке Коцк находился его двор. Коцкий ребе проповедовал пренебрежение к миру, жизнерадостность и глубокое изучение Талмуда. Коцкие хасиды оставляли семьи и подолгу жили при дворе своего харизматического лидера. Радикальный характер коцкого движения вызвал резкую критику со стороны не только миснагедов, но и многих хасидов, принадлежавших к другим направлениям. В середине XIX в. коцкий хасидизм был самым влиятельным хасидским движением в Царстве Польском. Наиболее значительные польские цадики конца XIX в., в том числе Герский ребе, были учениками Менахем-Мендла из Коцка.
  Коцк – местечко Луковского уезда Седлецкой губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 7500 человек, из них 3000 евреев.


[Закрыть].

Реб Борех-Волф, высокий, тощий, жилистый и широкий в кости старик, очень важничал из-за того, что юношей ездил к коцкому ребе, и без конца рассказывал всякие чудеса о своих путешествиях в Коцк. Он очень любил рассказывать истории, и все они были связаны с Коцком. Даже то, что его лицо было перекошено – одна половина выше, другая ниже, – тоже имело отношение к Коцку.

– Это я в молодости себе заработал, когда поехал в Коцк в сильный мороз и простудился, – объяснял реб Борех-Волф. – Мороз был такой, что даже бочонок оковиты[334]334
  Польское и украинское название водки, от латинского «aqua vita» – живая вода.


[Закрыть], который я вез с собой, замерз[335]335
  …бочонок оковиты… замерз. – Водка стандартной крепости 40° замерзает при температуре 27–30 °C.


[Закрыть]: каждый раз, когда я хотел отхлебнуть водки, приходилось откалывать кусочек льда и сосать…

Молодые хасиды из бесмедреша, которым реб Борех-Волф рассказывал об этих чудесах, прерывали его:

– Реб Борех-Волф, как такое может быть? Ведь всем известно, что спирт не замерзает даже в самый сильный мороз.

– Дурачье! Да разве ваши нынешние морозы можно сравнить с лютыми морозами тех времен? – сердился реб Борех-Волф. – Нынешние морозы и понюшки табаку не стоят…

Все, что было не из былых времен, для реб Борех-Волфа не стоило и понюшки табаку. Нынешняя водка – не водка, цадики – не цадики, жареные гуси – не гуси, карпы – не рыба, хасидские нигуны потеряли всякий смак, и силачи теперешние – не силачи. Вот взять, к примеру, его, реб Борех-Волфа: однажды в молодости он поехал в Коцк, и в лесу на него напали двенадцать разбойников, хотели ограбить и убить. И что же он сделал? Он схватил одного разбойника за ноги и принялся так молотить им по головам оставшихся одиннадцати, что те кинулись врассыпную, как мыши, а он, Борех-Волф, поехал себе спокойно дальше в Коцк…

Молодежь из бесмедреша пыталась было усомниться в истории реб Борех-Волфа.

– Реб Борех-Волф, может, вы немного скостите число разбойников? Ну, скажем, их было только шестеро…

– Ослы, болваны, дурачье! Раз я говорю «двенадцать разбойников», значит, двенадцать, – сердился реб Борех-Волф. – Где вам знать, какие были силачи в мое время!..

Я очень любил слушать его фантастические истории: о стаях волков, которые нападали на него по пути в Коцк, а он одолевал их голыми руками; о том, как он состязался в корчмах с коцкими хасидами, кто больше выпьет оковиты, и одним глотком осушал ковш водки крепостью в сто градусов. В молодые годы реб Борех-Волф был так богат, что однажды, когда он устроил пир для коцких хасидов, то лук заправляли не смальцем, а оливковым маслом, маленькая бутылочка которого стоила целый золотой, а людей на пиру было так много, что потратили по меньшей мере сотню таких бутылочек… Как ни старались молодые люди хоть немного сбить цену этих бутылочек с маслом, переубедить старика было невозможно; точно так же не позволял он усомниться в силе певческого голоса, который был у него в молодости. У него был такой мощный голос, что однажды, когда на Йом Кипур он молился мусеф за омудом в Найштетле[336]336
  Найштетл – еврейское название местечка Нове-Място Плонского уезда Варшавской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 1900 человек, из них 1000 евреев.


[Закрыть], то на словах «ве-тогор бе-сотн…»[337]337
  И поноси сатану (древнеевр.).


[Закрыть] испустил такой вопль, что у помещика, жившего в миле от местечка, лопнула барабанная перепонка… Молодежь хотела было сократить расстояние до полумили, но реб Борех-Волф не уступал ни на волос.

– Чтоб вам пусто было, сопляки! – кипятился он. – Раз я говорю миля, значит миля…

Из-за этих историй старик забросил свою лавку, хоть и был отчаянно беден. Его старуха часто приходила и звала мужа из бесмедреша:

– Ра борех[338]338
  Злосчастный (букв. злом благословенный, древнеевр.). Игра слов, основанная на этимологии имени Борех.


[Закрыть], – звала она, – сколько можно языком трепать? Иди постой за прилавком. Мне же нужно что-нибудь сварить…

Но реб Борех-Волф ее не слушал. Он продолжал одну за другой рассказывать чудесные истории. Так же невысоко, как заработок, ставил он молитву и учение. «Глоток водки и танец для коцких хасидов дороже, чем целый мешок молитв и учения», – говаривал реб Борех-Волф. Он все время рассказывал, что сам коцкий ребе смеялся над своими благочестивыми хасидами, которые чересчур много молились. А однажды ребе сказал хасиду, который не снимал талеса и тфилн[339]339
  Хасид, который не снимал талеса и тфилн… – Особо благочестивые люди не снимали талес и тфилн (атрибуты утренней молитвы) целый день. Такое поведение воспринималось как знак особого аскетизма и своего рода религиозная экстравагантность.


[Закрыть], чтобы тот снял эту «кожаную сбрую»… Моего отца трясло от таких слов. Но реб Борех-Волф поклялся своей бородой и пейсами, что лично слышал эти слова в Коцке. Однажды реб Борех-Волф отпустил шутку по адресу Виленского гоена[340]340
  Виленский гоен – прозвище Элийогу бен Шлойме (1720–1797) – величайшего из литовских талмудистов, создателя «литовского еврейства» как определенного типа религиозного поведения. Основные усилия Виленского гоена были сосредоточены на изучении Талмуда и устранении в нем текстологических ошибок. Кроме комментария на Талмуд, он создал целый ряд комментариев на Библию, на многие раввинистические и каббалистические сочинения. Виленский гоен был непримиримым врагом хасидизма, неоднократно организовывал гонения на хасидов, подвергал их херему (отлучению).


[Закрыть], сказав, что, конечно, гоен в раю, но за то, что он преследовал «добрых евреев», сидит отдельно от всех остальных праведников и к тому же с засморканной бородой…

Мой отец сказал, что после таких слов о Виленском гоене надо «надорвать край одежды»[341]341
  Надорвать край одежды – то есть справлять траур как по умершему.


[Закрыть].

Реб Борех-Волф расхохотался:

– Гоен-гонор… – сказал он. – Один глоток водки в Коцке стоил всей гоенской учености в Вильне…

Вечером в Йом Кипур, непосредственно перед кол-нидре[342]342
  Кол-нидре (букв. все обеты, древнеевр.) – первая молитва литургии Йом Киура. В ней молящиеся просят Всевышнего освободить их от всех обетов, которые они приняли на себя, но не смогли исполнить.


[Закрыть], реб Борех-Волфу приспичило учить Гемору. Люди всполошились:

– Реб Борех-Волф, ну… э… кол-нидре…[343]343
  …ну… э… кол-нидре… – Так как прихожане синагоги уже находятся в «пространстве молитвы», то стараются не говорить на идише. Не умея говорить на древнееврейском, они вынуждены обходиться религиозными терминами и междометиями.


[Закрыть].

Реб Борех-Вольф не дал себя сбить.

– Кол-нидре… кол-нидре… – пробурчал он и принялся, назло всем, учить вслух[344]344
  …учить вслух: «Шор шеногах эс га-поре…» – классический пример талмудического расследования имущественных претензий.


[Закрыть]: «Шор шеногах эс га-поре…»[345]345
  Бык, который забодал корову [Талмуд, трактат «Бава Кама (Первые врата)», 46, древнеевр.].


[Закрыть].

Никто не мог ничего поделать – во-первых, он был человеком престарелым, а во-вторых, он ведь когда-то ездил к самому ребе Менделе в Коцк…

Он прямо-таки жил своими историями, своим упрямством, привычкой делать все назло, а главное, тем, что парился на верхнем полке в бане, где никто другой не выдержал бы и минуты из-за страшного жара. Сколько бы банщик ни лил ведер горячей воды на каменку, реб Борех-Волф всегда кричал, чтобы еще поддали пару. Костлявое стариковское тело становилось красным, будто обваренным. Не было такого жара, которого бы старик не вынес. Лежа в одиночестве наверху, он продолжал шутить свои шуточки:

– Эй, разбойники, я сейчас окоченею!.. – вопил он.

Молодежь диву давалась.

– Реб Борех-Волф, как вы можете лежать в таком пекле?

– Болваны! В молодости я однажды купался в микве в кипящем котле, – кричал реб Борех-Волф с верхней полки.

Это было уж слишком, и голые мужчины покатывались со смеху.

– Реб Борех-Волф, скиньте хоть немного, – просили они, – признайте, что котел не кипел…

– Дурачье! Он не просто кипел, он бурлил… – заявлял он.

Таков был реб Борех-Волф. Я любил его и с наслаждением слушал увлекательные истории, которые он так красочно рассказывал. Когда его старуха умерла, реб Борех-Волф, а ему тогда уже стукнуло восемьдесят, женился снова – на женщине вдвое моложе себя. Она привела ему падчерицу, которую в местечке тут же прозвали Додатек, что на польском означает «добавка»… Новый брак не принес старику счастья. Он, бедолага, быстро сдал, перестал рассказывать свои истории, а вскоре отправился к своей первой жене в мир иной…

Другой занятной особой была Хана-Рохл, любившая портить жизнь женщинам и ссорить супругов, настраивая мужей против жен.

Хана-Рохл – энергичная, болтливая, злоязычная, насмешливая бабенка – была большая мастерица готовить. Ее коржики и штрудели, ее жаркое, фаршированная рыба и куглы славились на все местечко. Но она не ограничивалась тем, что готовила вкусности для себя и своих домашних. Она любила посылать лакомства в подарок соседям. У нее было две дочки, которых она часто, особенно по субботам, отправляла к соседям с тарелками угощения.

– Ребецин, мамочка прислала вам кугл, – тараторила девочка. – Мамочка прислала рыбу…

У нас дома эти вкусные блюда никогда не вызывали никаких обсуждений. Отец, конечно, любил их больше, чем мамины, ведь моя мама совсем не умела готовить, но ничего не говорил. В других же семьях, где жены плохо готовили, все было иначе. Хана-Рохл рассылала свои яства именно этим соседкам. И часто случалось так, что муж такой неумехи, отведав кугла Ханы-Рохл, начинал ворчать, почему, мол, у других женщин кугл – это кугл, а у его растяпы кугл вечно сделан не по-человечески. В одной семье куглы Ханы-Рохл вызвали такую ссору, что дело чуть не дошло до развода. Тогда мой отец вызвал к себе Хану-Рохл и запретил ей посылать соседям подарки. Только я один был не слишком рад этому запрету. Я скучал по ее вкусной рыбе и куглам…

Интересными типами были и два Мендла, одного из которых прозвали Мендл-большой, а другого – Менделе-малый.

Эти двое были самыми видными обывателями в местечке, но друг с другом никак не могли поладить. Мендл-большой служил управляющим в лесном хозяйстве. Он был высоким, широкоплечим мужчиной, ученым-талмудистом и пламенным герским хасидом. Но Мендл был еще и настоящим силачом: когда ему случалось поймать в лесу крестьянина, ворующего дрова, он хватал его за шиворот и вел к себе в «канцелярию», где держал под арестом до тех пор, пока семья крестьянина не выкупала его за рубль – обычный штраф за воровство. Возле его дома всегда стояли мужики и пилили бревна на доски: один стоял над бревном, другой – под, и пилили с утра до вечера. Другие работавшие на него мужики возили бревна из леса к Висле, где их связывали в плоты и сплавляли в Данциг[346]346
  Данциг – центр германской провинции Западная Пруссия, в настоящее время Гданьск (Польша). Расположен при впадении Вислы в Балтийское море, крупнейший международный порт и центр судостроения.


[Закрыть]. Каждый вечер перед наступлением субботы десятки крестьян собирались в доме Мендла, рассаживались на полу, курили, плевали, беседовали и ждали платы за неделю. Со своими пилами и топорами они выглядели как шайка разбойников. А Мендл сновал между ними в своей атласной капоте, производил расчет и платил, и если кто-то пытался затеять драку с другими крестьянами, то Мендл брал буяна за шкирку и вышвыривал за дверь. Мужики души не чаяли в своем Мендле, почитали и боялись его. Еще больше боялись Мендла его жена и дети. Его слово было законом. Человек он был влиятельный, но при этом честный и справедливый. Он красиво вел молитву и искусно читал Тору с бимы. Ко всему прочему, Мендл отличался веселым нравом и острым умом. От него всегда пахло лесом и ветром. Я помню, как однажды в пятницу с этим самым Мендлом произошел трагический случай.

Обычно он всю неделю проводил в лесу, где служил управляющим у богатых лесопромышленников, а в пятницу возвращался домой. Однажды, когда он был в лесу, у него заболел ребенок и в одночасье умер. Те, кого послали с этой вестью, не смогли отыскать Мендла. Поскольку в нашем местечке не было еврейского кладбища, то люди взяли умершего ребенка и повезли в пятницу утром в Закрочим, чтобы успеть похоронить до наступления субботы. И как раз на дороге похоронная процессия столкнулась с Мендлом-большим. Это была трагическая встреча. Но он, сильный человек, не сказал ни слова и молча отправился провожать своего ребенка в мир иной. Ничто не могло сломить эту могучую, стойкую натуру. Меньше чем через год жена родила ему другого ребенка.

Насколько высоким, крепким и жизнерадостным был Мендл-большой, настолько же щуплым, неказистым, сердитым и угрюмым был Менделе-малый, который вечно соревновался с Мендлом-большим в том, чье мнение имеет больший вес в общинных делах.

Менделе-малый считался богачом, самым крупным торговцем мануфактурой в местечке. Он был из тех, кто все время сидит и учится, и был чрезвычайно благочестив. Но Мендл-большой подавлял его своим ростом и силой. У них были вечные нелады, шла постоянная борьба. Менделе-малый был крохотным чернявым человечком, с пронзительными черными глазками, маленькой угольно-черной бородкой, которая росла не на щеках, а только на подбородке. Казалось, он весь состоит из носа. Нос у него был горбатый и острый, как клюв хищной птицы. Этот человечек никогда не улыбался и, несмотря на малый рост, держал в страхе свою рослую жену и детей. Он был так благочестив, что не позволял жене носить парик – только атласный чепец, какой носили одни старухи. А она не смела пойти против воли своего низкорослого муженька. Точно так же он держал в страхе обывателей местечка, но ничего не мог поделать с Мендлом-большим, который подшучивал над ним при каждом удобном случае. Чаще всего Мендл-большой насмехался над ребе Менделе-малого, ребе из Ворки[347]347
  Ребе из Ворки – Симха-Буним Калиш (ум. 1907 г.), третий ребе в династии цадиков из Ворки.
  Ворка – еврейское название местечка Варка Гроецкого уезда Варшавской губернии. В нем, по переписи 1897 г., проживало 4000 человек, из них 2500 евреев.


[Закрыть].

Мендл-большой вообще насмехался над всеми ребе. Единственным настоящим ребе был его собственный, герский. Мендл хвастался, что у герского ребе тысячи хасидов и среди них немало людей ученых и раввинов. Раввинов среди них столько, что не все получают место за столом у ребе и стоят вместе с остальными хасидами[348]348
  …не все получают место за столом у ребе и стоят вместе с остальными хасидами. – Во время праздничной трапезы ребе сидит во главе стола, рядом с ним сидят его приближенные и наиболее уважаемые хасиды. Остальные хасиды стоят вокруг стола и внимают словам своего ребе.


[Закрыть]. Герский ребе – величайший ученый, мудрец и праведник. Понять его учение никому не под силу. Герские нигуны – самые красивые. Одним словом, у нас один Бог и один ребе – герский. Остальные «добрые евреи» ведут себя просто глупо. Будь у них разум, они бы сложили свои полномочия и поехали в Гер. Мой отец, бывало, спорил с Мендлом.

– Почему у императора может быть много генералов, а Всевышнему нельзя иметь больше одного генерала? – спрашивал отец.

Но на Мендла-большого эта притча не производила никакого впечатления. Он прямо слышать не мог ни о каких ребе, кроме герского. Самые едкие насмешки он отпускал в адрес ребе из Ворки, к которому ездил Менделе-малый. Дело в том, что этот ребе, живший в местечке Отвоцк[349]349
  Отвоцк. – Симха-Буним из Ворки перенес свой двор в Отвоцк.
  Отвоцк – курортный город в Новоминском уезде Варшавской губернии.


[Закрыть] под Варшавой, не отличался – да простит он меня – особой ученостью. Говорили, будто он не только ни одного листа Геморы не выучил, но даже в Хумеше не больно-то разбирается. Зато он был чрезвычайно богобоязненным, благочестивым до ужаса, и так же благочестивы были его хасиды. Они много молились, плакали, причитали, пребывали в унынии. Их нигуны были печальными, их учение – скорбным. Мендл-большой горел желанием услышать что-нибудь яркое из того, чему учил ребе из Ворки. Но Менделе-малому было нечего рассказать об учении своего ребе, поэтому он рассказывал о его чрезвычайном благочестии. У ребе во дворе два колодца – молочный и мясной. Воду для мясных блюд черпают из мясного колодца, воду для молочных – из молочного. Кроме того, ребе не позволяет своим хасидам носить пуговицы на воротниках рубашек, потому что это немецкая мода[350]350
  Немецкая мода – современное европейское платье. «Немцами» называли евреев – сторонников Просвещения.


[Закрыть], и они завязывают воротники тесемками. Хасидам запрещено являться в дом ребе в картузах, какие носят польские евреи, – они должны носить раввинские шляпы. Но поскольку ни у кого такой шляпы нет, у ребе во дворе висит одна шляпа, которую надевает каждый хасид, когда входит в дом к ребе, чтобы отдать ему «записку»[351]351
  «Записка» – хасидский ритуал. Хасид передает цадику свою просьбу, как правило, связанную с какой-то житейской проблемой, не устно, а в виде записки.


[Закрыть]. При дворе у ребе запрещено появляться чужим хасидам. Но наибольшее внимание цадик из Ворки уделяет женам своих хасидов. Этим женщинам нельзя носить парик, потому что это проявление безбожия. Они должны брить голову и носить чепец. В каждом городе у ребе есть свой надзирающий, который следит за поведением жен его хасидов. Если надзирающий прознает, что чья-то жена носит парик, он тут же сообщает об этом ребе, и когда муж этой женщины приезжает к ребе, тот приказывает ему убираться подобру-поздорову.

Вот какие истории рассказывал Менделе-малый о своем ребе. Но Мендл-большой только смеялся над причудами цадика из Ворки.

– Фу-ты ну-ты, молочный колодец, мясной колодец, парики, чепцы – это все чепуха. Я хотел бы знать, реб Менделе, какие премудрости вы слышали от вашего ребе, – твердил он.

Реб Менделе нечего было ответить, и он начинал выкручиваться.

– Мой ребе, чтоб он был здоров, не говорит… – заявлял он. – Ему это не нужно…

– Когда есть что сказать – говорят, – отвечал на это Мендл-большой.

Однажды во время такой стычки Мендл-большой отпустил слишком уж резкую шутку в адрес ребе из Ворки.

– Ну, реб Менделе, ваш… ребе уже нашел новые толкования… для женских чепцов? – спросил он.

В тот же миг Менделе-малый подпрыгнул и залепил Мендлу-большому такую пощечину, что весь бесмедреш обмер.

Мендл-большой не дал сдачи. Пощечина, полученная от этого крохотного человечка, была такой внезапной, что могучий Мендл, справлявшийся с мужиками, остался стоять как вкопанный. Менделе-малый застыл, скорчившись, готовый принять мученическую смерть за своего ребе.

Накануне Йом Кипура, после бичевания[352]352
  Бичевание – Перед Йом Кипуром происходило ритуальное бичевание, при котором шамес специальной плетью наносил каждому обывателю 39 ударов.


[Закрыть], Мендл-большой подошел к Менделе-малому и протянул ему руку.

– Реб Менделе, я прошу у вас прощения[353]353
  …я прошу у вас прощения. – Перед Йом Кипуром следует попросить у всех прощения, со всеми примириться.


[Закрыть], – сказал он и протянул стаканчик водки с лекехом[354]354
  Водка с лекехом – праздничное угощение в публичном пространстве, например в синагоге. В данном случае это угощение перед наступлением суточного поста.


[Закрыть].

Мендл-большой не мог ни к кому долго питать вражду. В этом «лесном» еврее бурлили сила и радость. Кроме того, он любил пропустить стаканчик с хасидами в бесмедреше либо по поводу йорцайт[355]355
  …любил пропустить стаканчик с хасидами в бесмедреше… по поводу йорцайт… – Тот, кто в память умершего родителя читает кадиш в его йорцайт, после богослужения угощает присутствовавших на богослужении, как правило, водкой с лекехом.


[Закрыть], либо, наоборот, какого-нибудь радостного события, например, если кто-нибудь завершит изучать трактат Талмуда[356]356
  …кто-нибудь завершит изучать трактат Талмуда. – Завершивший изучать трактат Талмуда устраивает угощение.


[Закрыть].

На Пейсах Мендл-большой приносил моему отцу в подарок бутылку хорошего вина. Когда он приходил к нам, вместе с ним в дом входила радость, так же как с Менделе-малым – уныние. Этот-то вечно был недоволен, вечно озабочен благочестием, которого, по его мнению, жителям местечка недоставало. Он стыдил меня за то, что я бегаю с мальчиками из простых и ставил мне в пример своего Ицикла, который ведет себя прилично и набожно. Этот Ицикл с юных лет уже был святошей и плаксой – настоящим хасидом ребе из Ворки. Я терпеть не мог его манеру раскачиваться взад-вперед и таращить глаза. А больше всего меня бесило, что этого Ицикла по любому поводу мне ставили в пример.

– Ицикл не стоит у дверей среди ремесленников, – стыдили меня. – Ицикл не носится по полям… Ицикл не порвал капоту…

Только и свету в окошке, что Ицикл!

Еще одним ярким персонажем нашего местечка был Йойне Подгура, углежог и смолокур. Йойне жил за местечком и вечно судился у раввина со своей женой, Йойнихой. Эта деревенская семья выглядела как заправские крестьяне. Йойниха носила сапоги, а голову повязывала деревенским платком. Йойне зимой носил бурый овчинный тулуп, подпоясанный ремнем. Когда в местечке была ярмарка, он приходил вместе с крестьянами. И во время ярмарки заходил к нам, протягивал подарок – немного меда или сыра – и заявлял своим хриплым голосом, полным раскатистых «р»:

– Р-р-ребе, р-р-разведите меня с моей стер-р-рвой… Она меня в гр-р-роб молодым сведет…

Йойниха жаловалась:

– Ребе, он меня бьет, понаставил мне синяков по всему телу…

И, не давая никому опомниться, она распахивала блузку перед отцом, показывая свои синяки. Отец отворачивался, чтобы не смотреть на женщину.

– Ну… а… э… – бормотал он, – дщерь Израилева не должна так… э…

Но та гнула свое. Йойне стоял с кнутом за поясом, еле держась на ногах от водки, выпитой вместе со знакомыми крестьянами.

– Р-р-ребе, попр-р-робовали бы вы ее стр-р-ряпню, – жаловался он. – Свиньи, я извиняюсь, и те бы не стали есть… Мне от нее житья нет.

Отец всякий раз отправлял Йойне домой, чтобы тот пришел, когда протрезвеет. Однажды он таки развелся, но не с женой, а с мужчиной, и притом бородатым…

Это случилось на обрезании его внука. Сын Йойне, служивший лесным сторожем у Элиезера Фальца, справлял обрезание. Дело было зимой, в морозный день, и хозяин праздника послал крестьянина на санях за моим отцом и моелем, реб Генехлом-шойхетом. Я попросился с ними, и отец взял меня с собой в лес. Крестьянин укрыл своих седоков соломой и погнал лошадей по смерзшемуся снегу, глубиной не меньше локтя. Мороз был жгучий. Усы мужика превратились в ледышки. Из лошадиных ноздрей свисали сосульки. Пар, валивший изо рта, мгновенно замерзал. Генехл-шойхет, маленький человечек с маленькой бородкой, все время охал:

– Холодно, ребе, холодно… Холодно…

Отец уговаривал:

– На обрезании согреетесь, реб Генехл. И потом, вам ведь заплатят за труды.

– Да какое там заплатят, смех один, – вздыхал реб Генехл.

Он вечно вздыхал, этот реб Генехл. Когда он резал корову, то говорил, что это коровенка. Когда резал гуся – говорил, что это куренок. Когда ему платили рубль, он говорил, что заработал злотый.

– Смех один, ребе, смех один, – любил он вздыхать, чтобы не пришлось платить раввину процент с выручки за убой, как того требовала община.

Он говорил «смех один» и тогда, когда возникал вопрос о коровьих потрохах, и отец находил повреждение…[357]357
  …возникал вопрос о коровьих потрохах, и отец находил повреждение… – В обязанности раввина входит осмотр внутренностей животного в спорных случаях, так как определенные повреждения внутренностей делают мясо трефным.


[Закрыть] При этом шойхет вздыхал, охал, шлепал рукой по потрохам и плевал на них…

От его вздохов, охов и возгласов «Смех один!» жгучий морозный день становился еще холоднее. Тепло окутало нас, когда мы приехали на обрезание в лесную сторожку, утопавшую в снегу. В доме было натоплено, в медных подсвечниках горели свечи. Собравшиеся, сплошь здоровые, загорелые, веселые «лесные» евреи с женами, радовались от души. Хозяин праздника, крепкий малый, без устали разносил угощение. Гости не столько ели, сколько пили. Йойне Подгура, дед младенца, пил больше всех. Он вливал в себя водку буквально целыми бутылками. Пел и плясал как настоящий крестьянин. Больше всех веселился лесопромышленник Элиезер Фальц. Это был богач, благообразный, краснолицый человек, с золотистой подстриженной бородой. Одевался он на полунемецкий манер, носил накрахмаленное белье и вместо бархатной ермолки – шелковую, как немцы. Был большой шутник и немного безбожник. Говорили, будто он учит Хумеш с «Биуром» Мойше Мендельсона[358]358
  Мойше (Мозес) Мендельсон (1729–1786) – выдающийся немецкий писатель и философ, еврейский религиозный мыслитель, один из основателей еврейского Просвещения. В 1780–1783 гг. выполнил новый перевод Пятикнижия на литературный немецкий язык и снабдил его своими комментариями «Биур».


[Закрыть]. Я его очень любил, потому что, приходя к нам совершать «купчую», он всегда оставлял отцу трешницу, а мне отдавал сдачу: серебряный двугривенный.

На празднике Элиезер Фальц сыпал шутками, рассказывал истории, высмеивал все на свете. Вдруг он заговорил женским голосом, подражая жене Йойне Подгуры, и стал ругаться с Йойне. Тот был так пьян, что принял мужчину с золотистой подстриженной бородой за собственную жену. Слово за слово, Йойне Подгура начал требовать развода. «Жена» согласилась, и мой отец развел «ее» с Йойне. Отец, видно, тоже был малость под хмельком, коли допустил такую шалость… Никогда еще я так не веселился, как на этом деревенском празднике.

Среди разных историй, которые звучали за столом, была и история моего отца про Йоше-Телка. Это случилось с сыном ребе из Каменки[359]359
  Каменка – имеется в виду Каменка-Струмилова, уездный город в Галиции, Австро-Венгрия. В нем в конце XIX в. проживало 7300 человек, из них 3200 евреев. Упомянутая в этой главе история легла в основу романа И.-И. Зингера «Йоше Калб (Йоше-Телок)» (1932).


[Закрыть], Мойше-Хаимом, который ушел от жены, дочери ребе из Шинявы. Когда много лет спустя Мойше-Хаим вернулся к своей агуне, люди заявили, что он вовсе не зять ребе, а нищий по имени Йоше-Телок, который оставил агуной свою придурковатую жену… Мой отец знавал Йоше-Телка и великолепно рассказывал собравшимся о путанице, которая приключилась из-за него…

Народ слушал, разинув рот и навострив уши, захваченный загадкой, которую никто не мог разгадать. Я тоже был весьма озадачен.

Вечером, когда мы ехали домой, мороз стал еще сильнее. Крестьянин предупредил нас, что нельзя дремать, а то замерзнем. Реб Генехл вздохнул:

– Холодно, ребе, холодно… Зря мы сюда тащились…

– Вам, кажется, заплатили трешницу? – спросил отец.

– Куда там, разве что пару злотых заработал, – ответил реб Генехл, по обыкновению превращая рубли в злотые. – Смех один, ребе, смех один…

Об этом шойхете в местечке ходила занятная сплетня: когда его взяли к нам шойхетом, то потребовали, чтобы он научился также делать обрезание. Но Генехл, который мог с легкостью зарезать корову, боялся дотронуться ножом до ребенка. Тогда ему велели учиться на петрушке. Но он был так напуган, что отдернул руку от петрушки.

– Ой, люди добрые, я на такое не отважусь, – взмолился он.

Из-за этого шутники прозвали его «реб Генехл-Петрушка». Реб Генехл всю эту историю отрицал.

– Куда там, смех один, – бормотал он.