355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Исроэл-Иешуа Зингер » Станция Бахмач » Текст книги (страница 7)
Станция Бахмач
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 23:17

Текст книги "Станция Бахмач"


Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Зачем вы это читаете, товарищ Фрадкин? – спросил он, пораженный.

– Нравится, товарищ Луков, – ответил Фрадкин.

Политрук Луков разгладил нежной рукой свои девичьи локоны.

– Странный вы, – пробормотал он.

– Возможно, – произнес Фрадкин и улегся спать на соломенной подстилке прямо в одежде, в сапогах и даже с наганом в кармане, готовый ко всему.

Политрук Луков не понял этих предосторожностей.

– Может, разденетесь, – сказал он, – кругом все тихо, крестьяне спокойны.

– Никогда не знаешь наверняка, – спокойно ответил Фрадкин, – в любую минуту может стать жарко.

5

Как и предсказывал Фрадкин, жарко стало совсем скоро.

Уже на второй день, после того как интернациональный полк взял в сторону от железной дороги и углубился в сельскую местность, из ржаных полей сразу же начали стрелять по маршевой колонне. Фрадкин приказал открыть огонь, а потом – обыскать ниву из конца в конец, но там никого не нашли. Вечером, когда встали лагерем, несколько раз стреляли в часовых. Фрадкин больше не ложился, даже в одежде, и поднял солдат, чтобы они обшарили местность. Когда наутро нашли первого убитого часового с простреленным затылком, веселье первых дней как рукой сняло. Даже Макс Шпицер был не таким веселым, как обычно. Политрук Луков произнес пламенную речь перед личным составом, стоявшим в полном вооружении над свежей могилой посреди поля. Он обращался с революционными речами не только к солдатам, но и к собравшимся крестьянам и крестьянкам, которые часто крестились.

– Спи спокойно, борец за мировую революцию, – взывал политрук Луков к могиле, укрытой срезанными ветками, – мировой пролетариат не забудет тебя.

Пинхас Фрадкин приказал дать залп в честь павшего. Крестьяне стали расходиться. Фрадкин задержал их.

– Даю вам час, чтобы выдать бандитов, которых вы укрываете, и все оружие, которое вы прячете в деревне, – произнес он и посмотрел на свои карманные часы, чтобы засечь время, – за неповиновение я прикажу вывести по корове из каждого хлева.

Крестьяне принялись говорить все сразу и клясться, что они ничего не знают, что это сделали чужие из других деревень. Крестьянки заголосили и бросились целовать Фрадкину руки. Низкорослый, коренастый Фрадкин стоял неколебимо.

– Посты на все дороги! – приказал он своим бойцам. – Никого из деревни не выпускать. Скотину с пастбищ загнать в деревню.

Из этих приказов крестьяне поняли, что все мольбы, клятвы и лесть бесполезны, и, вместо того чтобы дальше препираться с начальником, стали ссориться друг с другом, размахивая руками и грозя кулаками.

– Всё из-за ваших! – кричал бедный мужичок, исхудалый и в залатанной одежде, на тех, что были потолще. – Мы, бедняки, не против Советов. Все беды от вас, богатеев. Из-за вас, сукиных детей, у нас отберут последних коров. У вас по нескольку коров, а у меня одна-единственная коровенка…

– Наша скотина тебе покоя не дает, завидущий, – отвечали крестьяне потолще, – мы знаем, наше хочешь захапать, потому-то и возводишь напраслину. Свиное ухо, вот ты кто.

Крестьяне вопили, наскакивали друг на друга. Фрадкин с удовольствием глядел на эту суматоху и перебранку. Он был уверен, что в этой междоусобной ссоре и грызне люди скорей проговорятся и выдадут свои секреты. Не успели оглянуться, как крестьяне стали вытаскивать припрятанное оружие и складывать его в кучу. Несли со всех концов деревни, все, что было, – винтовки, сабли, пики, штыки.

– На полях нашли, товарищ командир, на дороге, – лепетали крестьяне, выкладывая груду боеприпасов, – всякие разные солдаты проходили и оставили, вот те крест.

– Знаем, знаем, – отвечал Фрадкин, смотря на них острым, буравящим взглядом. – Всё несите, если мы сами найдем, хуже будет.

Крестьяне не заставили себя упрашивать, и за легким вооружением последовало тяжелое – ржавый ящик с патронами и даже легкое орудие.

– Тоже в полях нашли? – спросил Фрадкин.

– Нет, батюшка, это мы у отступающих австрияков купили за хлеб и молоко.

– Зачем же вы это купили?

– По дешевке предлагали, за целую пушку австрияки всего пару караваев просили. Мы подумали: пусть стоит во дворе. В хозяйстве все может пригодиться.

Фрадкин велел своим бойцам забрать оружие и отдал крестьянам новый приказ:

– Теперь, братцы, тащите живую контрабанду. Сколько там времени осталось?

Крестьяне снова принялись осенять себя крестом и божиться, что ни о чем таком они не слышали, ничего такого не видели. Фрадкин остановил их:

– Вспоминайте, братцы, хорошенько вспоминайте, и сразу же отыщется. Скоро время выйдет, и я прикажу выводить ваших коровушек.

Крестьяне стали переглядываться. Фрадкин перехватил их взгляды.

– Бедные крестьяне, у которых только одна корова, встаньте отдельно, – приказал он.

Целая ватага крестьян со своими женами вышла из толпы и отошла в сторону. Фрадкин повернулся к ним.

– Однокоровные, слушай меня, – сказал он, – если у этих, у богатых, сведут по одной корове со двора, у них все равно останется довольно. Если же у вас увести последнюю скотину, вы останетесь ни с чем. Поэтому мой вам совет: выкладывайте. Вы знаете, кто в этом стаде паршивая овца.

Однокоровные закачали головами. Вдруг один из них, тот исхудалый и в латаной одежде, которого богатеи назвали «свиным ухом», вышел вперед и ударил себя кулаком по впалой груди.

– Товарищ командир, я не дам, чтобы у меня из-за этих сукиных детей отобрали коровушку, – закричал он. – Из-за одной паршивой овцы запаршивеет все стадо. Я все как есть скажу, вот те крест…

Тут он заломил шапку на голове и вытянул свой грязный палец в сторону богатых.

– Вот он, гвардеец Митьки Баранюка, – показал он грязным пальцем, – от него и таких, как он, житья нет в деревне. Вот этот, Михайла Гук, в страхе всех держит с тех пор, как с войны пришел. Мне теперь все равно. Хватит терпеть, братцы…

Тот, на кого он указывал, с чубом вместо лба, в красной рубахе поверх синих солдатских рейтуз, стоял, выпучив тупые водянистые глаза и раскрыв рот, полный больших, лошадиных зубов. Фрадкин решил вывести его из этого столбняка.

– Выведите эту орясину, – сказал он солдатам, – и обыщите его дом. Хорошенько обыщите, комнаты и амбар, стойла и чердаки. Даже в стогах посмотрите.

Мужик с чубом вместо лба молчал. Его открытый рот с торчащими наружу зубами не двигался. Он молчал, а его бабенка вопила. Остролицая, с выпирающим животом, на сносях, она тут же начала рыдать и заходиться криком, острым, как она сама.

– Ой, судьбинушка моя горькая, – вопила она, – ой, да что ж я за несчастная!

Вдруг она перестала ломать руки и набросилась на исхудалого мужичка, который показал на ее мужа.

– Врет он, свиное ухо, – выкрикивала она, – это он за то, что мы у него свинью отобрали, которую он пустил к нам в огород. Скажи, муженек, соколик мой, что ты ни о чем не знаешь, не молчи, единственный мой. Попроси добрых людей.

Мужик с чубом вместо лба смотрел все так же тупо. Бабенка бросилась Фрадкину в ноги.

– Ой, не забирайте его, моего милого, ангела моего, – ревела она о своем муже, который бил ее даже на последних месяцах беременности, – ой, он же такой добрый, сладкий такой. Что же я, несчастная, буду без него делать? Не знает он Митьку Баранюка и в глаза его не видел. Пусть вся деревня скажет.

Крестьяне молчали, не говоря ни слова.

Вскоре вернулись солдаты, которые обыскивали дом задержанного. Они несли военное седло, бинокль и маленькие серебряные женские часы на тонкой цепочке, которые у бедных евреев принято дарить невесте на свадьбу. Фрадкин поднял часы вверх и показал вооруженным колонистам из Израиловки. Часы никто не признал. Он подозвал моисеевских и берёзовских. Один из берёзовских отложил винтовку, пригляделся к вещи и тут же бросился с кулаками на мужика с чубом вместо лба.

– Убийца! – кричал он, стиснув кулаки. – Это моей сестры… Это она получила на свадьбу в подарок… Я узнал… Это моей Ханы… Это ты ее замучил, живодер!

Мужик с чубом вместо лба молчал, как прежде, и стоял столбом. Его тупые глаза и открытый рот были неподвижны. Фрадкин повесил себе на грудь бинокль и приказал арестованному раздеться. Парень вылупился на него. Фрадкин повторил свой приказ:

– Стягивай сапоги, штаны. Только рубашку можешь оставить.

Парень молча снял сапоги и синие солдатские штаны. Фрадкин позвал самых оборванных из своих бойцов и отдал им сапоги и штаны. После этого он приказал крестьянам отойти от амбара, вокруг которого они теснились. Беременная бабенка начала колотить себя кулаками в свой выпирающий живот.

– Нет! – заорала она, бросившись к Фрадкину. – Пожалей бабу с дитём…

Фрадкин отстранил ее от себя.

– Он не пожалел женщин и детей, – спокойно ответил Фрадкин.

Крестьяне стояли вокруг, сбившись в кучу, полные страха и любопытства одновременно. Фрадкин подозвал берёзовских и приказал им поставить парня к стенке амбара.

– Рассчитайтесь с ним, он ваш, берёзовские.

В летней тишине раздалось несколько выстрелов.

Фрадкин ни на минуту не задержался в деревне.

– Стройся! – скомандовал он. – Марш!

Запах пороха щекотал ноздри.

В следующей деревне, в которой интернациональный полк встал на ночлег, крестьяне встречали его хлебом и солью вместо пуль.

– Гость в деревню, Бог в деревню, – льстиво говорили крестьяне, до которых вести о суде в соседней деревне дошли раньше, чем солдаты. – Мы люди мирные, не бунтуем.

Вокруг дома старосты заранее было сложено в кучу оружие.

– Это австрияки побросали, а мы припрятали для советской власти, товарищ командир, – утверждали крестьяне, – а еще мы приготовили сено и солому для ваших солдатиков, как для наших дорогих гостей…

Фрадкин ничего не ответил на эту крестьянскую ложь и обошел вокруг деревни, чтобы бросить взгляд на окрестности, оценить позицию и выбрать места для постов.

– Если среди вас есть люди Митьки Баранюка, выдайте их сразу же, – посоветовал он крестьянам. – Сами найдем, вам же хуже будет.

– Господь с тобой, товарищ командир, – отвечали крестьяне, – был один, да утек… Теперь никогошеньки нет.

Ночью Фрадкин прилег на приготовленную крестьянкой свежую солому, которая была накрыта чистой простыней из грубой деревенской холстины. Солдаты жгли костры, ели яйца и пили молоко, купленное у крестьянок за бумажные деньги. Больше всех наторговал Макс Шпицер на свои женские безделушки. Как и прежде, вернувшись с полей после удачной ночи, он разбудил галицийских земляков и рассказал им о своих похождениях.

– Евреи, лучше не спрашивайте, – просил он их. – Я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…

На следующий день, через несколько часов после того, как полк покинул гостеприимную деревню, со всех ржаных полей, из-за всех кустов и пригорков полетели пули.

– Ложись! – скомандовал Фрадкин. – Огонь!

Солдаты начали стрелять во все стороны. Фрадкин, укрывшись за густым деревом, обследовал местность в бинокль.

– Мы перешли границу царства Митьки Баранюка, – сказал он побледневшему политруку Лукову, который еще не нюхал настоящего пороха.

После нескольких залпов из винтовок, на которые не последовало никакого ответа от невидимого противника, Фрадкин приказал своим бойцам растянуться в цепь и двигаться с разных сторон обратно к деревне. Когда полк с выставленными штыками вошел в деревню, там все было тихо-мирно. Крестьяне стояли в поле, у амбаров и хлевов, вскапывали землю, запрягали волов.

–  Знать не знаем, ведать не ведаем, – прикидываясь дурачками, отвечали крестьяне, занятые мирным трудом. – Это в вас чужие стреляли. Наши – мирные. Все в поле.

– Вы меня этими старыми песнями не купите, братцы, я их наизусть знаю, – сказал Фрадкин и, не тратя времени, приказал солдатам выводить коров и лошадей из хлевов и стойл. – Или бандитов отдавайте, или скотину.

Крестьяне почесали в затылках и сразу же сознались:

– Они были здесь, сукины дети, были, да сбежали. Теперь ищи-свищи. Схоронились.

– Из-под земли их мне достаньте, – спокойно сказал Фрадкин, вынимая карманные часы, – даю вам четверть часа.

Через четверть часа, минута в минуту, крестьяне постарше привели пятерых помоложе, связанных веревкой.

– Это все, остальные удрали, товарищ командир, – сказали они, – теперь мы говорим чистую правду, вот те крест… Отдай нам скотину.

В тот день солдаты вырыли две могилы для двух своих однополчан, которые первыми получили пули на ржаных полях. Политрук Луков был краток в своих речах над могилами, краток в своем прощании с павшими товарищами – товарищем Чангом, китайцем, и колонистом из Моисеевки товарищем Гузиком, которых вечно будет помнить мировой пролетариат. Так же краток был и командир Фрадкин в своих приговорах пяти выданным крестьянам. Конфисковав у них лошадей и коров, он приказал отвести осужденных к первой попавшейся стенке и выдать им столько свинца, сколько они заслужили.

С этих пор пулемет больше не тащили на плечах пехотинцев, а везли на тележке, в которую была запряжена конфискованная лошадь. Остальных лошадей выдавали каждый раз передовому охранению, когда нужно было выслать вперед разведчиков. В единственную пушку, несмотря на то что к ней не было снарядов, запрягли двух волов: артиллерия должна была нагнать страху на неприятеля.

Чем дальше шел полк, тем короче становились речи политрука Лукова над могилами павших товарищей, тем меньше командир Фрадкин церемонился, ставя захваченных бандитов к стенке. За счет лошадей, конфискованных у расстрелянных, число кавалеристов в полку росло каждый день. Венгры гордились тем, что они снова в седле. Фрадкин хоть и служил в пехотном полку, но не уступал венграм в верховой езде. Он привык к лошадям с детства в колонии, где друзья давали ему ездить верхом. В слишком длинной шинели, которую он всегда надевал прохладными вечерами, в папахе, с винтовкой за спиной, Фрадкин сидел на лошади, как влитой, и осматривал окрестности в бинокль. Разведчики принесли ему известие о вооруженных отрядах Митьки, которые выступили против него. Это подтверждали и отдельные вооруженные крестьяне, которых то там, то тут ловило передовое охранение.

– Теперь начнется то, что должно было начаться, товарищ Луков, – сказал как-то Фрадкин политруку, который не отходил от него ни на шаг, как будто искал у него защиты, – и я доволен. Потому что война должна быть войной.

– Точно, война должна быть войной, – повторил политрук Луков, чтобы подбодрить себя.

* * *

Восемь дней продолжались регулярные бои между интернациональным полком под командованием Пинхаса Фрадкина и отрядами атамана Митьки Баранюка.

Фрадкин вел бои по всем правилам военного искусства, с передовым охранением, окопами, ударами во фланг, с захватом позиций на высотах или на деревенских кладбищах, где было удобно укрываться за крестами и надгробиями, со связными, даже с полевым телефоном, выделенным ему командиром Козюлиным, который наладили немецкие резервисты из группы «Спартак». Столярным карандашом, который он носил за голенищем, Фрадкин нарисовал на плакатах политрука Лукова карту местности для сержантов и капралов, которых посылал с отдельными отрядами. Бывалые иностранные солдаты могли ориентироваться по этим картам в чужой стране. Ночи были беспокойнее, чем дни, потому что люди Баранюка охотнее нападали по ночам. Никто не мог быть уверенным в том, с какой стороны из мрака вылетят его всадники. Фрадкин расставлял дозоры повсюду: в кустах, на деревьях, в стогах сена, но, сколько ни стереги, нельзя было полностью защититься от Митькиных всадников, которые вырастали как из-под земли и с саблями наголо бросались на аванпосты интернационального полка. Фрадкин теперь совсем не спал по ночам. Только днем, когда было спокойней и солдаты устраивались на постой в какой-нибудь деревеньке, он мог вытянуть ноги на несколько часов, не снимая одежды, в сапогах и с наганом в кармане, готовый ко всему.

Политрук Луков уже не произносил речей над каждым павшим товарищем в отдельности, но над несколькими убитыми сразу, уверяя их, что они могут спать спокойно, потому что революция их не забудет. Фрадкин больше не судил схваченных людей Баранюка. Выпытав у них все, что можно о силах и позициях атамана, с них снимали одежду, которую забирали себе вместо своей, оборванной, и, недолго думая, пускали их в расход; так же поступали и отряды Баранюка с пленными солдатами интернационального полка.

Именно потому, что Митька Баранюк избегал сражения днем, Фрадкин искал возможности помериться с ним силами засветло. Митька отступал все ближе к Зикеевке. Пинхас Фрадкин шел за ним по пятам. Полк наступал на атамана со всех сторон, охватывая его силы кольцом. Местность была равнинной, безлесной, спрятаться было негде. Митька Баранюк несколько раз пытался прорвать кольцо, которое становилось все теснее. Фрадкин загонял его обратно плотными ружейными залпами, трещащими пулеметными очередями и ручными гранатами, которые очень ловко бросали иностранные солдаты.

Самый «горячий» прием оказала интернациональному полку последняя крепость, сама деревня Зикеевка, которую он окружил со всех сторон в первой половине солнечного дня. Отовсюду свистели пули: из домов и хлевов, из амбаров и картофельных погребов, с деревьев и из стогов сена. Идя в атаку, интернациональный полк сыпал проклятьями на всех языках. Раненые в муках призывали Бога по-немецки и по-венгерски, по-еврейски и по-китайски, по-чешски и по-татарски. Фрадкин направил пулемет на деревню и, лежа за ним, бросил в бой гранатометчиков.

– Целиться по соломенным крышам, товарищи! – старался он перекричать треск пулемета. – Выжечь бандитское гнездо!

Гранатометчики прицелились и изо всех сил метнули гранаты как можно дальше. И вот уже в синеве солнечного дня, где только что вились белые дымки винтовочных выстрелов, рванулись в небо огненные языки. И вот уже треск пламени, крики людей, рев перепуганной скотины, ржание обезумевших лошадей заглушили ружейный и пулеметный грохот. Выстрелы из охваченной паникой деревни раздавались все реже и реже. Скоро они совсем стихли.

– Вперед! – скомандовал Фрадкин.

К нему бежала толпа крестьян с белой тряпкой, привязанной к жерди.

–  Хай живе, товарищи, – кричали они, приветствуя развевающееся красное знамя, – хватит, товарищи, поджигать деревню, мы приведем всех ихних стрелков.

– Вы останетесь здесь с нами, – сказал Фрадкин, – а один из вас пусть пойдет и велит бандитам выходить с поднятыми руками.

Гонец еще не успел добежать до деревни, а навстречу ему из всех щелей уже выползали крестьяне. Они бежали, вскинув над головой свои винтовки, которые потом бросали в кучу на землю. Их лица выражали одновременно безразличие и страх перед тем, что с ними будет. Куча винтовок все росла и росла. Фрадкин вошел в горящую деревню, в которой крестьяне уже пытались гасить пожар.

– Где Митька Баранюк? – спросил он.

Крестьяне переглядывались и молчали. Вскоре они заговорили.

– Вон там подворье его отца, – показали они на край деревни, где, выше всех остальных домишек, стоял дом, окруженный амбарами и хлевами. – Он, должно быть, спрятался в отцовском доме.

Фрадкин во главе отряда гранатометчиков подошел к дому и окружил его. У калитки плетня их уже поджидал крепкий немолодой крестьянин с густой рыжей бородой. Лицо у него было красное, под стать бороде. Он низко поклонился Фрадкину в пояс рубахи, выпущенной поверх портов.

– Ты отец бандита Митьки Баранюка? – резко спросил Фрадкин.

Он кивнул на сморщенную бабенку, прижавшую руки к плоской груди.

– Я требую, чтобы ты показал, где прячется твой сын, бандит Митька, – сказал Фрадкин, держа ладонь на рукоятке нагана.

– Не знаю и знать не желаю, где и косточки его, бездельника, валяются, – ответил рыжебородый.

Фрадкин положил руку на крепкое плечо крестьянина и пристально посмотрел на него своими черными глазами.

– Слушай, Микита Гаврилыч Баранюк, – спокойно сказал он, глядя ему прямо в глаза, – если покажешь, где Митька, мы возьмем лишь его, а тебя не тронем. Мы родителей за детей не наказываем. Но если будешь дурака валять и смеяться надо мной, я ни одной коровы, ни одной свиньи, даже ни одной курицы не оставлю на твоем подворье. И дом с хлевами тоже спалим дотла. Понял, что я говорю?

– Так точно, товарищ командир, – ответил рыжебородый крестьянин и приумолк.

Фрадкин дал ему помолчать. Вдруг мужик перекрестился три раза и показал в угол двора на небольшую землянку, которая так заросла травой, что вход в нее совсем не был виден.

– Вон там, в картофельном погребе, – тихо проговорил он и показал на замаскированный вход.

Сморщенная бабенка принялась голосить.

– Проклятущий, – закричала она на своего заросшего рыжей бородой мужа, – дьявол кудлатый. Сына своего продаешь… Они его расстреляют…

И бросилась на него со своими маленькими сморщенными кулачками. Муж оттолкнул ее.

– Молчи, глупая баба, – сказал он басом, – и другой сын будет, задаром. А хозяйства другого задаром не получишь… На все воля Божья.

Крестьяне, стоявшие вокруг, туповато переглянулись.

Всего через несколько минут Фрадкин разглядывал Митьку Баранюка, которого вытащили из погреба со связанными руками. Ему хотелось понять, в чем была сила этого парня, который, несмотря на свои неполные двадцать один год, сумел нагнать такого страха на целые деревни и распоряжаться жизнью и смертью сотен своих вооруженных людей. Фрадкин не увидел ничего особенного в рыжеволосом, толстощеком, курносом парне, одетом в короткие, узкие сапоги, широкие, синие казачьи штаны и белую рубаху, расшитую по вороту, подолу и рукавам красной нитью. Ничего в нем не было от атамана. Даже усы у него были жидкими, рыжеватыми и невзрачными. Еще меньше, моложе и несчастнее стал он казаться, когда с него сняли сапоги и штаны, оставив на нем только расшитую рубаху, в вырезе которой был виден оловянный крестик на тоненькой цепочке. Его голые ноги в грязных портянках выглядели неуклюже и жалко. Его длинные, тонкие, мальчишеские руки беспомощно болтались. Фрадкин глядел на эти висящие мальчишеские руки, пролившие столько крови, принесшие столько зла и позора его родным и близким. Он дал Митьке постоять некоторое время перед всеми таким вот убогим, съежившимся в своей рубахе, доходившей до полусогнутых колен. Затем он приказал подвести его к стенке свиного хлева и сам вогнал в него из нагана все оставшиеся в барабане пули.

Солдаты интернационального полка занялись мелкой рыбешкой из Митькиной банды. Колокола на бревенчатой деревенской церквушке не переставали звонить то над могилами, вырытыми крестьянами на местном погосте для своих земляков, то над могилами, вырытыми солдатами в поле для павших однополчан. Политрук Луков в своих речах не уставал уверять павших в том, что они могут спать спокойно, потому что мировой пролетариат их не забудет. Вечером солдаты снова ели яйца и сыр и пили молоко, которым их щедро наделили крестьянки. У костров в поле венгерский гармонист снова наигрывал свои венгерские вальсы, и негр, бывший танцор из одесского кафешантана, отплясывал свои пляски. Макс Шпицер торговал напропалую. Гордый собой, он, как всегда, разбудил галицийских земляков рассказом о своих любовных похождениях в полях.

– Евреи, лучше не спрашивайте, – просил он их. – Я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…

* * *

В крестьянской избе, на охапках свежей соломы лежали, растянувшись, командир Фрадкин и политрук Луков. Маленькая керосиновая лампа бросала тусклый свет на старые бревенчатые стены. Политрук Луков все время говорил, не переставая, о том, как обрадуются в штабе командира Козюлина, когда получат телефонограмму о конце Митьки Баранюка. Снова и снова со своей соломенной постели он воодушевленно прославлял соседа напротив. Вдруг он вскочил с соломы, подсел к постели Фрадкина и с девичьим восхищением посмотрел в глаза своему герою.

– Что вы думаете делать, товарищ командир, когда гражданская война закончится? – с любопытством спросил он. – Останетесь в комсоставе в нашей революционной армии, правда?

Фрадкин взглянул в исполненное любопытства девичье лицо политрука Лукова и усмехнулся.

– Нет, товарищ Луков, – ответил он, скручивая самокрутку с махоркой, – я уплыву на корабле на Восток… Буду там землю в колонии обрабатывать…

Большие синие глаза политрука Лукова округлились от удивления.

– Я… я не понимаю вас, товарищ командир, – пробормотал он, – у меня в голове не укладывается…

– Вот уж такой я, товарищ политрук, – сказал Фрадкин и впервые за долгое время стащил с ног сапоги, уверенный в том, что теперь и он, и его люди могут спать спокойно.

Снаружи петух по ошибке принял светлую ночь за день и закричал, закричал громко, полный петушиных надежд и новостей.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю