Текст книги "Простор"

Автор книги: Исмаил Гезалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Я тебе приказываю как бригадир: иди спать! Не хочешь идти в палатку, ложись вон там – на соломе.

Тося рассмеялась и убежала в темноту.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

1

Утром, в Иртыше уста Мейрам и Ильхам начали приёмку оборудования. К полудню были оформлены последние документы. Началась погрузка.

Уста Мейрам предложил Ильхаму, чтобы не терять времени, вернуться в совхоз на автобусе. До отправки оставалось минут сорок. Ильхам, выйдя на привокзальную площадь, где была конечная остановка автобуса, неожиданно столкнулся с Асадом.

Асад сгибался под тяжестью чемодана, полы пальто, переброшенного через руку, волочились по пыльному тротуару.

Негаданная эта встреча озадачила Ильхама. Вид Асада вызвал неясные подозрения, и как ни трудно было Ильхаму преодолеть неприязнь к «сопернику», но любопытство пересилило, и он остановил Асада:

– Куда это ты собрался?

– А ты ещё не знаешь?.. Уф!.. – Асад опустил чемодан и рукавом щегольской рубахи стёр пот с лица. – Упарился.

– Ты уезжаешь?

– А ты не видишь?

У Ильхама потемнело лицо:

– Дезертируешь?..

– Но-но! Легче на поворотах!.. – Асад достал из кармана брюк смятую телеграмму и с какой-то хвастливой небрежностью протянул Ильхаму. – Читай.

Телеграмма была из Баку. «Мать опасно больна хочет тебя видеть немедленно приезжай отец».

– Видал? Я как показал эту телеграмму директору, так мне сразу отпуск на две недели дали. В Баку еду!.. В Баку!

Асад не скрывал своего торжества; он, казалось, даже хвастал тем, что ему удалось получить такую телеграмму. «И чем тут хвастать? – с недоумением подумал Ильхам. – Мать больна… А он радуется. И зачем он прихватил с собой все свои вещи?» Когда Асад пригласил Ильхама зайти в пристанционную закусочную, «раздавить по сто граммов на прощанье», тот охотно согласился; надо же выяснить, что к чему.

В закусочной было пусто, душно и грязно. Бакинцы сели за столик в углу, Асад принёс два стакана водки, тощую рыжую селёдку, сморщенные солёные огурцы и несколько чёрствых кусков чёрного хлеба.

– Весь здешний прейскурант!.. Пища, богов! Ничего, скоро буду есть шашлык в «Интуристе». Завидуешь?

– Чему завидовать? – Ильхам усмехнулся. – Самый разгар уборки, а ты удираешь.

Ильхам брезгливым движением отодвинул стакан с водкой:

– Эту гадость пей сам, а мне закажи пива.

– Вай! Маменькин сынок! – воскликнул Асад. – Когда ты станешь мужчиной, Ильхам?

– Мне – пива.

– Чёрт с тобой, наливайся этой бурдой.

Асад залпом выпил стакан водки, поперхнулся, на глазах выступили слёзы.

– Противно? Какого же беса ты её пьёшь?

– Не святой, вот и пью. Знаешь анекдот? Отец дал сыну попробовать водки…

– Знаю, от тебя же и слышал. Ты лучше скажи, зачем чемодан с собой тащишь? Боишься, в совхозе украдут?

Асад осоловевшими глазами взглянул на Ильхама.

– Ильхам, ты мне друг?

– Н-ну… друг.

– Не-ет, какой ты друг!.. Ты меня терпеть не можешь… Я знаю… Но ты хороший парень. Ты наш, бакинский… Выпьем ещё, Ильхам? Может, больше не увидимся…

Ильхам насторожился:

– Ты что, всё-таки удираешь?

Асад выпил ещё стакан водки. Теперь его совсем развезло. Он налёг обеими локтями на стол, пьяно пробормотал:

– Ильхамчик… Тебе я всё могу сказать… Как брату…

– Выкладывай.

– Не могу я больше в совхозе… Я тут заболею… Или повешусь.

– Захныкал!.. Жила слаба оказалась?

– Тебе хорошо говорить. Тебя вон до небес превозносят. А в меня все пальцами тычут: Асад такой, Асад этакий…

– Сам виноват. Работал бы как все!

– Не всем же быть героями, Ильхамчик…

Ильхам был мрачен, к пиву он так и не притронулся.

– Вот как ты запел!.. А ехал сюда, хорохорился… О лёгкой славе мечтал? Думал, тут не пшеница, а ордена растут? Подошёл, сорвал, пошёл дальше…

– Ильхам, мы же разные люди… Ты вот не пьёшь. А я пью… Тебе здесь хорошо? Ну и живи на здоровье. А по мне предки соскучились. Видал, какую телеграмму отбили?

– Значит, никто у тебя не болен?

– Да у меня мир-ровые предки, они ради меня не только заболеть – жизнь отдать готовы!

Ильхам долго сдерживался, ему хотелось, чтобы Асад, не привыкший к вниманию собеседников, высказался до конца. Но теперь всё было ясней ясного. Он встал, глядя на Асада гневным, презирающим взглядом:

– Выходит, ты давно задумал смыться? Всех нас опозорить хочешь? Баку опозорить хочешь?

– Что распсиховался?.. Я тебе как другу…

– Серый волк тебе друг.

– Ах, так? – Асад вдруг тоже разозлился. – Тебе хочется, чтоб и я надрывался вместе с вами? Дудки! Нашли дурака!.. Задыхайся тут от жары, если тебе нравится, шлендай по грязи… А я предпочитаю гулять по Приморскому. Понял? – он издевательски сощурил глаза. – Ай, как хорошо сейчас в Баку!.. Море, фрукты, девочки первый сорт. А ты целуйся тут со своей Геярчин!

Ильхам, сжав кулаки, подступил к Асаду:

– По морде захотел?

– Эй, эй! – Асад отпрянул от Ильхама. – Ну, ударь попробуй. Тебе же после и нагорит.

– Стану я о тебя руки марать… – Ильхам взглянул в окно, возле станции уже стоял старенький, обшарпанный автобус. – Значит, решил не возвращаться?

– «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад», – пропел Асад. – Есенин. Блеск поэт!

– Не вернёшься?..

– Что ты ко мне пристал? Сдались вы мне…

– Ну, погоди… Вспомни-ка пословицу: «Козёл перед гибелью сам трётся о дубину пастуха!» Это здорово, что ты вывернул наизнанку свою поганую душу. Мы тебе устроим красивую жизнь!

– Руки коротки, не достанете!..

– Доберёмся. Где бы ты ни спрятался – доберёмся!..

Ильхам круто повернулся и вышел из закусочной.

– Приветик!.. – крикнул вслед Асад. Некоторое время он сидел, тупо смотря на дверь, за которой скрылся Ильхам; вдруг в его глазах мелькнула тревога, он сорвался с места и бросился за Ильхамом. Автобус уже тронулся, Ильхам вспрыгнул в него на ходу. Асад, пьяно размахивая руками, побежал за автобусом:

– Ильхам!.. Постой!.. Ильхам, я всё наврал! Это я чтоб позлить тебя. Постой, Ильхам!..

Ильхам ещё висел на подножке. Асад нагнал автобус и, не сознавая, что делает, вцепился Ильхаму в рукав. Ильхам хотел отмахнуться, но в это время другая рука соскользнула с поручней. Он потерял равновесие и спиной вниз упал на мостовую. Автобус остановился, из него высыпали встревоженные пассажиры, окружили лежащего на мостовой Ильхама. Под головой у него расплывалась лужица крови…

Асад воровато оглянулся. На него пока никто не обращал внимания. Но Ильхам может очнуться, и он скажет, по чьей вине сорвался с автобуса; Асада потащат в милицию. И прощай, Баку!.. Он опоздает на поезд, а может быть, ему вообще не удастся отсюда уехать. И чёрт его дёрнул побежать за Ильхамом! Теперь, трезвея, он понимал, что Ильхам всё равно ничего не смог бы ему сделать. Только добраться до Баку, а там ищи ветра в поле! Надо поскорей сматывать удочки. Он ещё раз посмотрел на Ильхама. Над ним уже склонилась какая-то женщина, попыталась приподнять его голову. Ильхам застонал. Слава богу, жив!.. Асад незаметно выбрался из толпы и, забежав в закусочную за вещами, ринулся на станцию.

2

Всё было как во сне…

Очнувшись после долгого забытья, Ильхам увидел себя в залитой солнцем палате. Рядом, на тумбочке, в стакане – скромный букет полевых цветов. Они пахли остро и пряно. А на стуле, возле постели, сидела бледная, измученная Геярчин…

Ильхам не стал себя спрашивать, как она сюда попала. Несмотря на боль в затылке, ему было удивительно хорошо. Геярчин рядом… Геярчин…

– Здравствуй, Геярчин, – сказал Ильхам.

Девушка быстро обернулась; книга, которую она читала, выпала из рук; она чуть не вскрикнула от радости:

– Ильхам! Очнулся!.. Нет, нет, только не шевелись. Тебе надо лежать спокойно.

– Геярчин…

– И не разговаривай, – она поправила подушку у него под головой. – Вот так… Лежи. Постарайся уснуть.

– Где я, Геярчин?

– Ильхам, прошу тебя, помолчи. А то меня прогонят…

– А как…

– Молчи, я сама тебе всё расскажу. Ты помнишь, как сорвался с автобуса?.. Нет, нет, молчи, я пока ни о чём не буду тебя расспрашивать. Так вот, тебя отвезли в городскую больницу. Мы сейчас в Иртыше. Говорят, тебе было очень плохо… Как уста Мейрам сказал нам об этом, так все хотели к тебе поехать, но понимаешь… уборка. Меня и то сначала не отпускали. Чему ты улыбаешься?.. Я просила, просила Игната Фёдоровича, чтобы он разрешил мне дежурить в больнице, а он ни в какую. «У нас, – говорит, – каждый тракторист на счету». А Байтенов стал с ним спорить. «Ильхаму, – говорит, – нужен хороший уход, а сиделок в больнице мало. Пусть Геярчин едет в город. Ребята поднажмут, выполнят и её норму». И меня отпустили…

– Ты… давно здесь?

Геярчин смутилась; опустив голову, прошептала:

– Несколько дней… – и, встрепенувшись, продолжала – Сюда сразу жена Байтенова приехала – Надя. Хотела забрать тебя в совхоз. Но ты лежал без памяти. Всё бредил… А потом уснул. И спал долго-долго.

– У тебя лицо… усталое-усталое…

– Нет, что ты! Я нисколечко не устала. Я только… Мы все за тебя так волновались! Но врачи говорят, наступил кризис. Ильхам?..

Но Ильхам уже спал, дыхание его было ровным, спокойным. Геярчин осторожно натянула ему до подбородка простыню, подобрала с пола книгу и, поглядывая то и дело на постель, принялась за чтение.

Ильхам проснулся вечером. В палате был полусумрак, лишь слабо брезжила настольная лампочка. Геярчин заставила Ильхама съесть немного куриного бульона, выпить фруктовый сок. Только сейчас Ильхам заметил, что они в палате одни. Три соседние койки были пусты.

– Геярчин… В больнице, кроме меня, никого нет?

– В других палатах есть больные. Но мало… Наверно, некогда болеть! Даже медсёстры и те на уборке.

– Выходит, я один разлёживаюсь. Все в степи, а я… Как уборка, Геярчин?

– Скоро заканчиваем. И, знаешь, кто нам здорово помог?

– Кто?..

– Ты. У нас столько запасных деталей… Даже из других совхозов к нам обращаются. У них ведь нет мастерских. И таких умельцев, как ты.

– Спасибо тебе, Геярчин.

– Помолчи.

– Ты сегодня… какая-то не такая… И я очень тебя люблю, Геярчин…

– Ильхам, тебе нельзя разговаривать! Тебе нужен полный покой.

– Вот ты и не прерывай меня. Я люблю тебя… Ты даже не знаешь, что я для тебя готов сделать!

– Ильхам, это нечестно!.. Ты пользуешься тем, что ты больной… Я… я скажу врачу, – и вдруг Геярчин рассердилась на себя. – Дура, что я говорю!.. – И, наклонившись над Ильхамом, не отрывая от него откровенно нежного взгляда, прерывисто прошептала: – Я тоже… тоже очень тебя люблю…

Ильхам отвернулся.

– Ты так говоришь, потому что…

– Нет, не потому что!.. Неужели ты сам ничего не видишь? Я давно тебя люблю.

Глядя почему-то не на Геярчин, а куда-то в сторону, Ильхам сказал, словно разговаривая с самим собой:

– Знаешь… И ничего больше не нужно. Бывают ведь в жизни такие минуты, когда тебе ничего не нужно. Всё у тебя есть… От одного слова становишься богаче на целую жизнь.

– Тебе всё-таки лучше не разговаривать. Лежи спокойно.

– Лежу. Я даже рад, что голову разбил…

– Ильхам!.. Дурень…

– Ты бы ведь никогда ни в чём не призналась.

– Призналась бы!

– Нет. Ты надо мной всё смеялась… Почему, Геярчин?

– Не знаю.

– Ты гордая.

Нет, я просто трусиха.

– Нет, ты гордая и сильная. Я знаю.

– Поспи ещё, Ильхам. Тебе теперь нужно много-много спать. И много-много есть.

– И от этого я выздоровею, и ты забудешь, что мне сегодня сказала?

Геярчин задумчиво покачала головой.

– Нет, Ильхам. Когда я услышала, что ты в больнице… Я вдруг представила, что могу тебя потерять… Теперь всё будет совсем, совсем по-другому, Ильхам!.. Даже чудно… Вот сказала тебе всё, и сразу всё стало проще и легче. Ты только поскорей выздоравливай.

– Что у тебя за книга?

– Самед Вургун.

– Почитай мне что-нибудь.

Геярчин, наклонившись, коснулась щекой щеки Ильхама, отодвинулась от него и, наугад раскрыв книгу, неторопливо прочла:

 
О верный друг мой, каждый твой упрёк
Услышанный расплавить гору б смог.
Но где, когда в моей большой судьбе
Я отвернулся, изменил тебе?
Не мы ль сиротства груз несли вдвоём,
Друзей, любимой отыскали дом,
Бродили по горам, спускались в дол,
Но на поклон к врагу никто не шёл.
Нас голод, холод унижал подчас,
Но снова возвышал печали саз.
Не мы ль на скачках были всех быстрей,
Летя навстречу веку светлых дней?..
 

Ильхам закрыл глаза.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ПОД ЗВЁЗДАМИ

1

Комбайны уже уходили с полей. Осталось убран, лишь небольшой участок, где раньше работал Ильхам. Это хотела сделать Геярчин, вернувшаяся из Иртыша, когда Ильхаму стало легче. Но Геярчин так много работала на своём поле, навёрстывая упущенное, что товарищи заставили её лечь и отоспаться.

Ашраф и Алимджан вызвались ночью закончить этот участок, чтобы утром совхоз мог рапортовать об окончании уборки.

Работали на одном агрегате. Алимджан вёл трактор, Ашраф управлял комбайном.

Тося, Саша Михайлов и Тогжан сидели у дороги и смотрели, как вдали покачивался белый луч прожектора: агрегат медленно двигался в темноте, урча в тишине тёплой ночи.

Усталость давала себя знать. Тело ныло, глаза слипались. И все хорошо понимали, каково сейчас двум друзьям, работающим на ночном поле.

Саша покуривал. Тогжан переплетала косички, а Тося в беспокойстве вставала и всматривалась в темноту, когда пропадал луч, – это агрегат делал поворот в конце поля.

– Жарко им, – сказала Тося, – голова, наверное, гудит. Воды нужно холодной.

– Я привёз, – сказал Саша, – целый бидон. Прямо из «Родника Ильхама». Специально для них.

– Вот это хорошо: как будто бы Ильхам их благодарит, – заметила Тогжан.

– Жаль, что нет «Источника Геярчин», – вздохнула Тося, – я тоже привезла бы.

– Ничего, Ильхам за двоих поблагодарит, – усмехнулся Саша.

– Ты вот шутишь, а ведь это правда! – сердито бросила Тося.

– Конечно, правда, что я – не знаю?

– Нет, не знаешь… Где тебе!.. Разве ты знаешь, как они любят друг друга?

– А как они любят? – неожиданно спросила Тогжан.

Тося, пристально посмотрев на Сашу, заговорила страстно, будто не о Геярчин, а о себе:

– Не знаю, как Ильхам её любит, а про неё всё знаю. Знаю, почему он ей нравится, – и, опять взглянув на Сашу, пояснила: – Ведь он парень заметный и собой ничего, рослый, широкоплечий.

– Какой же Ильхам рослый? – удивилась Тогжан. – Он очень крепкий. Вот Саша рослый – это правда.

– Не в этом дело, – жарко заговорила Тося. – Он ведь хороший, настоящий. Очень принципиальный. И.всегда чем-то занят. О других думает… Геярчин любит его. Только сказать боится. Понимаете?

– Почему же она боится? – недоумевающе спросил Саша.

– А вдруг он её не любит?!

– Ну, это всем ясно, что любит, – сказала Тогжан.

– Не в этом дело… Она боится, что он такой особенный, такой замечательный, а она…

– Да разве она плохая? – воскликнул Саша, совершенно сбитый с толку. – Она замечательная!

– Так ведь он-то не знает, что она его любит! А она очень хочет быть достойной его! Чтоб у них настоящая любовь была, а не просто так…

– Тосенька, а ты здорово про любовь говоришь: кого угодно сагитируешь! – пошутил Саша.

– Ты всё про одно и то же: сагитировать! – чуть обиженно ответила Тося. – Ему про любовь, а он про агитработу!

– Настоящая любовь – это агитация за хорошую жизнь, – не сдавался Саша.

– А ты сам-то знаешь, что такое любовь? Только выводы делаешь, теорию разводишь.

– Ты, Тося, стала какая-то другая. Просто не узнаю тебя!

– Какая была, такая и есть! Посмотри внимательней, может, ещё чего скажешь: была, дескать, курносая, а теперь ничего – выправилась!

– А чего ты сердишься? Чем я тебя обидел?

Тогжан, улыбавшаяся в темноте, давно поняла, почему с такой страстностью Тося говорила о любви. Опасаясь, что Саша может ненароком действительно обидеть Тосю, не подозревая о её чувствах, Тогжан примирительно сказала:

– Все мы стали другими. Целина нас изменила. Только мы всё время вместе и потому плохо видим, как изменились. А любовь, Саша, угадать иногда трудно. Её почувствовать надо: А не все это умеют… Смотрите-ка, комбайн пошёл сюда!

Невдалеке выехала с поля и остановилась на дороге машина, гружённая зерном. Саша крикнул шофёру, чтобы он немного подождал.

Вскоре подошёл и агрегат. Повеяло жарким запахом горючего. Ашраф и Алимджан вышли на дорогу, ступая тяжело, враскачку, как моряки после плавания. Ашраф тут же опустился на землю и закурил. Алимджан с радостным удивлением спросил:

– Неужели всё? Больше в совхозе нет неубранного хлеба? Тогда надо поздравить друг друга!

– Алимджан, а мог бы ты сейчас опять сесть за руль? – вдруг спросил Ашраф.

– Ой, что ты говоришь?! Да я бы просто свалился у трактора. А ты?

– Я тоже свалился бы, – ответил Ашраф.

Все рассмеялись.

– Вот что, друзья, – сказал Саша, – перегонять комбайн в совхоз сейчас бессмысленно. Слишком долго. Предлагаю ехать на грузовике, а утром сюда вернуться.

– Ладно, поехали, – сказал Ашраф и лёг на траву. – Сейчас поедем.

Саша и Тося направились к грузовику. Тогжан взяла бидон.

– Освежитесь, ребята. Давайте я вам полью. Алимджан, иди сюда.

Алимджан умылся. Пришла очередь Ашрафа. Подставив голову под холодную, бодрящую струю, он фыркал от удовольствия и, захлёбываясь, кричал:

– Ещё, Тогжан! Ещё! Ох, как хорошо!

Тогжан смеялась и лила воду.

И Алимджан, отошедший в сторону, вдруг услышал этот смех. Он слишком хорошо знал все оттенки её голоса и не мог ошибиться: такого довольного, нежного смеха Алимджан никогда ещё не слышал.

Сердце его опалил огонь обиды и горечи, но решение созрело в тот же миг. Он тихо отступил и, повернувшись, бросился вдогонку за Сашей и То-сей. Им он мрачно сказал:

– Они хотят побыть вдвоём.

Никто этому не удивился, только Тося горестно вздохнула.

А Тогжан, ничего не подозревая, лила воду на руки Ашрафу, на его шею и голову. В тёмных струях, как блёстки, отсвечивали звёзды. Ашраф хохотал от восторга, и они оба не слышали, как вдали заурчал грузовик и тяжело пошёл к совхозу.

Опомнились они, когда кончилась вода. Ашраф стоял мокрый, с перепутанными прядями волос, широко раскрыв глаза. Тогжан замерла с бидоном в руках.

– А где Алимджан? – спросил Ашраф.

– Уехали… – растерянно проговорила Тогжан. – Все уехали.

– Вот это нахальство! Почему же они так сделали?

И вдруг Ашраф засмеялся:

– Зачем я их ругаю? Зачем сержусь? Вот хорошо-то!

– Что же туг хорошего? – спросила Тогжан весёлым голосом. – Знаешь, сколько до совхоза?

– Знаю. Вот это-то и хорошо!

Оба рассмеялись.

– Знаешь, Тогжан, мы никуда не пойдём. Останемся здесь. А утром отгоним комбайн.

– Как хочешь, Ашраф.

Они даже не задумались, почему исчез Алимджан. Они понимали только, что они вдвоём, а вокруг сухой ветер и звёзды.

– Тогжан, – ласково позвал Ашраф.

– Ты устал. Тебе надо отдохнуть. Давай посидим.

Он пошёл к комбайну и принёс кусок брезента. Расстелив его, Ашраф устало прилёг.

– Спи, Ашраф, – сказала Тогжан. – Ни о чём не думай. Я посижу рядом.

– Всё равно я буду думать о тебе.

– Зачем ты это говоришь?

– Чтобы ты знала.

– Я это и так знаю, – чуть слышно проговорила Тогжан.

– Всё равно я тебе буду говорить…

– О чём?

– О том, как я тебя люблю, Тогжан.

– Молчи, – она закрыла ему рот рукой и тут же её отдёрнула. – Вы очень недогадливые ребята. Вам надо, чтобы девушка сама призналась. Иначе не поймёте.

– Тогжан, но ведь так приятно слышать, когда об этом говорит любимая. Пусть сто раз скажет, я попрошу сказать её и сто первый. А ты ни разу не сказала.

– Я скажу… Только ты обещай, что после этого закроешь глаза и ни о чём не будешь говорить.

– Почему?!

– Так надо… Обещаешь?

– Да,

Тогжан помолчала. Она смотрела вдаль, её раскосые тёмные глаза блестели, на лице застыла улыбка.

– Тогжан, ты забыла? – он чуть притронулся к её руке.

– Нет, Ашраф, не забыла… Разве можно забыть, что я люблю тебя?

Она положила руку на его глаза. Ашраф чувствовал тепло её ладони. Слабый ветер, пахнущий степными травами, скользил по воспалённому лицу. Ашраф так и заснул с улыбкой счастья на лице.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ЩЕДРАЯ ОСЕНЬ

1

Журналист Смит, побывавший в совхозе имени Абая, вежливо и добродушно беседовавший с рабочими, угощавший их сигаретами и жевательной резинкой, сам с удовольствием откушавший национальных казахских блюд, вернувшись к себе домой, написал статью о том, как в песках Казахстана работают насильно согнанные сюда из разных мест юноши и девушки, живущие в кошмарных условиях. Несмотря на обилие механизмов, писал Смит, вся затея обречена на провал, так как у людей нет никакого стимула поднимать эту затвердевшую целину, обрабатывать её и следить за посевами. Людей мало, жить им негде, получают они гроши, снабжения никакого, развлечений нет вовсе. Очередная пропагандистская выдумка большевиков рухнет, как только дело дойдёт до уборки. Потому что если и можно с ограниченными средствами провести сев, то снять урожай может хорошо вооружённая, сытая, обнадёженная призами армия вымуштрованных рабочих. Ничего этого в степи нет, и целинные земли на будущий год зарастут степными травами.

Перевод статьи Смита Соловьёву прислали из Москвы с просьбой ответить журналисту открытым письмом.

Когда все сведения по уборке были готовы, Соловьёв созвал руководящих работников совхоза и каждому вручил по листку бумаги с итоговыми цифрами. Некоторое время слышались лишь отрывочные замечания и восторженные восклицания:

– Ого! Вот здорово!

– Отлично, чёрт возьми!

– Вот это да!

– Ну и дела, просто не ожидали!

– Поздравляю вас, товарищи! – сказал Соловьёв. – И большое вам спасибо! И ещё надо сказать – превеликое спасибо нашему коллективу! Свыше миллиона пудов хлеба – цифра, которая говорит за себя!

– И себестоимость нашего зерна в пять раз меньше, чем у наших соседей-колхозников! – отметил Байтенов.

Расчёты показывали, что даже в том случае, если совхоз отдаст свой долг государству полностью (а можно было выплачивать по частям), то останутся ещё деньги на покупку механизмов, автомашин, оборудования. Ведь на будущий год будут освоены дополнительные площади! Запланировано устройство молочной фермы, покупка коров, свиней, лошадей.

После горячей поры уборки началась горячая пора закупок и заключения договоров. Совхоз становился крепким, богатым хозяином. Его представители вели переговоры, заключали сделки и соглашения с торгующими организациями. Соловьёву звонили из разных мест области, из других городов республики. Телеграммы шли, как письма, пачками. В Иртыше, Павлодаре, даже в Алма-Ате работали на совхоз люди, чтобы обеспечить его всем необходимым на будущий год.

Байтенов и Алимджан отправились в «Жане тур-мыс» покупать овец. И хотя Алимджан был здесь своим человеком, он придирчиво осматривал каждую овцу.

Перед отправкой Алимджан зашёл в свой родной дом, надел свою чабанскую одежду, папаху, взял высокую пастушескую палку.

Байтенов уехал на машине, а Алимджан и его помощники погнали отару по степной дороге. Отара шла широким потоком. Впереди старый баран-вожак. По бокам чабаны. Шествие замыкал Алимджан на коне, рядом с которым бежал огромный волкодав, неслышно ступая своими сильными лапами. Изредка Алимджан бросал команду:

– Ураган! Подгони овец!

– Ураган! Покажи путь!

И волкодав с хриплым лаем отгонял к отаре отбившихся овец.

В совхозе все высыпали посмотреть на отару, а особенно на Алимджана, ехавшего на коне.

От волкодава все были в восторге:

– Вот это пёс!

– А злой он?

– Овец лучше не трогать, – ухмылялся Алимджан.

– А ты его не боишься?

– Ураган! Лови подарок! – вместо ответа кричал Алимджан, бросая кусок сахару.

И пёс на лету ловил угощенье, щёлкая своей страшной пастью и благодарно виляя хвостом. Алимджан спешился и потрепал Урагана по загривку. Собака покорно улеглась у ног Алимджана.

2

В эти дни покупал не только совхоз. Рабочие, получив большой аванс, приобретали вещи: костюмы, патефоны, велосипеды, радиоприёмники. Из города шли грузовики с товарами. Степан купил себе аккордеон и готовился к концерту самодеятельности.

Из города вернулся ослабевший, но бодрый Ильхам.

По вечерам они с Геярчин ходили на озеро.

В один из вечеров Ильхам и Саша Михайлов пришли к Байтенову и рассказали об Асаде:

– Понимаете, Байжен Муканович, ведь это просто недопустимо, – волновался Ильхам, – этот негодяй вернётся в Баку как победитель. Он будет всем говорить, что он герой целины. А телеграмма фальшивая: он послал своим родителям текст, который они передали по телеграфу. И мы не имеем права оставить это без внимания! Надо написать на промыслы!

– А если он туда не вернётся?

– Тогда надо придумать что-нибудь другое. Нельзя прощать все его подлости! Он смеётся над нами!

– А вы сообщите в газету, – посоветовал Байтенов. – Письмо должны подписать бакинцы. Тогда уж Асад никуда не денется.

– Вот это правильно! – обрадовался Ильхам.

– И ещё мы сообщим в ЦК комсомола Азербайджана, – добавил Саша.

3

В конце лета в совхоз ненадолго приехала жена Соловьёва. Она походила по окрестностям, побывала на стройке, осмотрела клуб, где предполагалось проводить занятия, пока не будет готово здание школы.

Наталья Николаевна уже освободилась от старой работы и получила официальное назначение в совхоз. Но надо было ещё многое приготовить для первого учебного года вечерней школы, и пришлось вернуться в город.

И вот однажды утром в вагончике директора раздался телефонный звонок, Соловьёв снял трубку и услышал голос своей дочери.

– Папа? Здравствуй! Я приехала! – торопливо говорила Ксения. – У меня практика, и я тороплюсь в твой совхоз! Вам строители нужны?

Соловьёв даже растерялся от этого потока слов. А Ксения продолжала:

– Я хочу выехать сегодня. Мама просит подождать. Она ещё чего-то не достала. Но вещи уже сложены. Очень хочу тебя увидеть и поцеловать!

– Погоди! Погоди! Егоза! Дай сообразить, а то я ничего не понимаю.

– А понимать нечего – я еду!

– Очень хорошо. Но маму ты всё-таки подожди. Завтра я пришлю машину. Попрошу Тараса. Он вам поможет погрузиться. А если мама и не всё достала, так не беда. Потом съездит.

– А ты не сказал насчёт строителей!

– Строители нам очень нужны. Только хорошие. Учти это!

…Байтенов, узнав об этом разговоре, рассмеялся:

– Теперь, Игнат Фёдорович, придётся вам расстаться с кабинетом на колёсах. Квартира давно готова – перебирайтесь.

– Да, сейчас мне уж не отвертеться…

К вечеру следующего дня Тарас Гребенюк привёз семью Соловьёва. Грузовик был заполнен не только вещами и чемоданами, но и ящиками. Их выгрузили в клубе.

Все гадали, что могло находиться в ящиках. Высказывались различные предположения:

– Подарки передовикам!

– Рентгеновский кабинет!

– Библиотека!

– Костюмы для драмкружка!

Саша Михайлов рассеял недоумения:

– Учебники. Тетради. Наглядные пособия. Приборы. С сентября открывается вечерняя школа.

– А как она будет называться? – шутливо спросил кто-то. – Школа-клуб или клуб-школа?

Саша сердито сказал:

– Если идёте на танцы – клуб. Если просветить свою тёмную голову – школа. Но в кино будем пускать только отличников учёбы! Имейте это в виду…

4

В совхозе готовились к празднику урожая. Незадолго до торжественного вечера Ашраф полушутя, полусерьёзно сказал Тогжан:

– Наша бригада – первая в совхозе. А ты лучший бригадир. О себе не говорю, но, кажется, я не из последних трактористов. Неужели же мы отстанем по другим показателям?

– По каким показателям, Ашраф?

– Наша свадьба должна быть в совхозе нерпой!

– Ни за что! – вспыхнула Тогжан.

– Почему? Ведь мы обо всём договорились? Или ты разлюбила меня?

– Не говори так… Я просто не люблю шумихи. А тут придётся сидеть у всех на виду, и на тебя будут показывать пальцами! Я сгорю от стыда!

Ашраф после горестных раздумий – ему очень хотелось устроить свадьбу – посоветовался с Сашей Михайловым.

– Ничем её не убедишь! – горячился Ашраф. – Я ей говорю: «Ведь это праздник, большой день в нашей жизни, почему же мы должны скрывать своё счастье? Разве это стыдно, что мы любим друг друга?!»

– Всё это верно, – вздохнул Саша. – Надо, чтобы и остальные видели, как у вас налаживается жизнь… Да разве её убедишь! Пойдём-ка лучше к уста Мейраму…

При первом же удобном случае старый мастер поговорил с Тогжан.

– Нехорошо обижать людей, дочка. Твой жених правильно считает, что надо устроить комсомольскую свадьбу… Не сердись, что он мне пожаловался. Послушай лучше меня, старика. У нас с Шекер-апа всё было не так, как у вас. Женились мы, не сыграв никакой свадьбы. Её отец был богатым человеком, а я был пастухом в рваной одежде. Он просил за Шекер стадо овец, двух коров, много паласов и посуды. Он хорошо знал, что ничего этого у меня нет, и его требование было просто насмешкой. Тогда я договорился с Шекер и, улучив удобное время, посадил её на лошадь, увёз в горы, к моим родным. Это было зимой. Лежал снег. В горах свирепствовал голод. Мы еле-еле вытянули эту зиму. Шекер тосковала по родному аулу, но выхода не было. Если бы мы спустились в степь, то нас обоих настигла бы пуля: отец Шекер передал нам, что позора он не простит. Только после революции мы вздохнули свободно. У нас были дни хорошие, были тяжёлые, но всё же мы были счастливы, хотя это счастье досталось нам дорогой ценой. Наша свадьба – свадьба украдкой. Разве же это хорошо? И всю жизнь Шекер жалела только об одном – что мы не могли устроить праздника, позвать хороших людей, чтобы они порадовались нашему счастью… А ты, дочка, сама хочешь отказаться от этого…

Тогжан вынуждена была согласиться с разумными доводами, но попросила, чтоб о свадьбе никто не знал заранее: пусть люди соберутся на праздник урожая, а свадьба – это так, случайное совпадение.

Саша взял на себя все хлопоты. Соловьёв дал Ашрафу и Тогжан комнату во втором этаже нового дома. Теперь их судьба связана с Казахстаном. Пусть все почувствуют, что здесь их настоящая жизнь.

Соловьёв вызвал к себе Имангулова.

– Вот что, дорогой завхоз, у вас, кажется, имеется на складе хороший книжный шкаф?

Имангулов вздохнул. Шкаф был действительно очень хорош. Имангулов просто не мог с ним расстаться. И хотя бывший главный инженер Захаров не раз требовал выписать этот шкаф для своего кабинета, завхоз каждый раз разводил руками: «Не могу, понимаешь, он для директора предназначен». А всем другим, кто зарился на шкаф, он хмуро отвечал, что главный инженер уже забронировал эту вещь за собой. В шкафу, который стоял в кабинете самого Имангулова, хранились книжки счетов, накладных, квитанций, бланки различного назначения, чернила и клей. Для этого, конечно, годился и обычный конторский глухой шкаф, но Имангулов считал, что со стеклом солидней.

В вопросе Соловьёва Имангулов почувствовал что-то опасное, хотя сам директор никогда этим шкафом не интересовался.

– Что ж ты молчишь? – допытывался Соловьёв. – Есть шкаф или нет?

– Не помню, товарищ директор.

– Не помнишь?! Ну, брат, этому я никогда не поверю. Отдал кому-нибудь?

– Нет, не отдал.

– Значит, шкаф есть?

– Юридически, товарищ директор, шкаф имеется, а вот практически его нет.