Текст книги "Домино"

Автор книги: Иселин К. Херманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

~~~

У Роз и Токе есть договоренность еще с того времени, когда Роз подавала тайные знаки и сигналы. Они условились, что если у нее в окне триколор, – это означает, что он должен к ней прийти. Но они договорились, что это не «просто» потому, что она скучает. Тогда она подымала бы флаг все время, сказал он, дразня ее. Они беззаботно смеялись над тем, что, к сожалению, является обычным между мужчиной и женщиной – ведь в девяти случаев из десяти звала его она, она писала девять из десяти писем на его ящик, который он завел для этих же целей, именно она всегда или почти всегда высвечивала сообщения фонариком. Со своего четвертого этажа на его пятый. Думала ли она всегда быть тем, кто проявляет инициативу? Не думала ли она отпустить ситуацию? Видимо, она не осмеливается. И совсем не сейчас, когда он, развалившись на диване, сложил на груди руки. Утром, когда Зефир раздвинул шторы, он не мог не увидеть, что триколор поднят. Роз сидела на кровати с опухшими глазами, у нее была температура.

Мне кажется, у меня мастит, Токе, всхлипывала она, когда он зашел.

Я могу тебе помочь, Роз?

Мне так больно. Его шея становится мокрой, когда она прижимается к нему лицом.

Я сбегаю в аптеку и что-нибудь узнаю.

До аптеки, которая работает по воскресеньям, далеко. Он подробно описывает, что с Роз. Аптекарь, странный мужчина азиатского происхождения, слушает и безучастно констатирует, что надо обратиться к врачу.

Но какие-нибудь антибиотики, наверное…

Ей надо обратиться к врачу. Следующий!

Никаких лекарств? Но мне больно. Мне очень больно.

Поезжай к врачу, Роз, а я посижу с Лулу. Он дает ей деньги на такси и записывает на листке адрес дежурного врача. Только когда он отдал ей листок, он подумал, что она должна была удивиться его памяти. Прошло уже полчаса с тех пор как она ушла, и, хотя Лулу спала, он не написал ни строчки. Теперь он ходит по скромным свободным квадратным метрам с малышкой на руках. Ей скучно. Ему тоже. Он идет в маленькую кухню, думает о своем, пока кипятится вода. Подходит к окну, чтобы открыть его, просто чтобы что-то делать, отодвигает штору и замирает. Это она. Почему она там стоит? Ему хочется посвистеть ей, послать самолетик на ту сторону улицы, пригласить ее на чай. Но ничего этого он не может сделать. Она поворачивается, смотрит на небо, где воздух превращается в воду. Сабатин стоит под крышей, а когда выходит на улицу, то идет медленно и ступает по лужам. Он находит ее номер в кармане и звонит ей с телефона, лежащего у телевизора. Включается автоответчик. Если она откроет сумку, чтобы найти телефон, в сумке все промокнет.

Алло. Это я. Ты должна позвонить. Когда он кладет трубку, его осеняет, что она не знает, куда. Но в этом он ошибается. Через десять минут звонит телефон. Он колеблется. Может ли он взять телефон Роз? И что он должен сказать?

«Неправильный номер» всегда пройдет. И вполне возможно, это звонит Роз. А что, если ее кладут в больницу?

Алло!

Зэт?

Да, как ты нашла номер?

Элементарно, Ватсон. Как будто бы он не появился на моем телефоне. Но, Зэт, у тебя что, два номера?

О чем ты говоришь?

Я. Я…

Сабатин, можно тебя увидеть? Прости, ты сильно промокла?

Между ног или как?

Он смеется. Нет, я видел тебя на улице, когда начался дождь, и я должен увидеть тебя снова. Скоро. По-настоящему. Очень скоро.

Да, ну тогда…

Где?

«Bouquet du Nord»?

Не самый лучший выбор, но она не может этого знать. В два часа. Тебе удобно? Он надеется, что Роз скоро вернется. Но времени уже половина, потом ровно, и никакой Роз. Вот открывается дверь в подъезд. Она, запыхавшаяся, входит в дверь. Промокшая до нитки.

Почему тебя так долго не было?

Дежурный врач по субботам! Такие дела! Думаешь, мне это нравится? Лучше бы спросил, как я!

Прости. Что сказал доктор?

Роз плачет. Снова. Мне дали какие-то лекарства, и врач сказала, что уже завтра будет лучше. Но мне так больно! И она берет себя за грудь, как сделал бы мужчина, если бы его ударили в пах.

К сожалению, мне надо идти. В чайнике есть чай.

Токе, ты придешь вечером? Я скучаю по тебе.

Я тоже, хочет соврать он, чтобы доставить ей радость.

Но так не пойдет. Во-первых, Роз развеселится, проведет остаток дня в эйфории и потому будет вдвойне разочарована, когда он позвонит через семь часов и скажет, что по каким-то причинам не сможет прийти. «Идиот», прошепчет Роз в трубку. Но этого она пока не знает. А во-вторых, выражение «я тоже» – просто фраза, признак равнодушия, пустая отговорка, которую надо запретить на всех языках. Особенно на языке любви.

Сабатин купила маки. Много. Длинные кудрявые сибирские маки, которые она всегда покупает себе в это время года. Они странные, как будто бумажные или шелковые. Она в своей маленькой кухне. Оранжевый. Нежно-розовый. Бело-розовый. Малиновый. Желтый. Кремовый. Белый. Стебли разной длины. Ножницы решительно забирают жизнь у стеблей. Как неправильно ровнять цветы по самому короткому. Но сегодня любая длина будет короткой. Это вроде бы называется законом Мерфи? Она роется в сумке, чтобы достать мобильный телефон.

Токе слышит, как звонит телефон Роз, когда он бежит вниз по лестнице. Уже без пятнадцати три, и Сабатин уже не в «Bouquet du Nord». Во всяком случае, тут ее нет.

Если Сабатин умная, то она прислушается к своему внутреннему беспокойству. Она умнаяи все равно этого не делает, так как ее ум находится вне зоны действия. В течение тридцати восьми часов она сделала два телефонных звонка на два разных номера, разговаривала с разными женщинами, которые так или иначе с ним связаны. Одна отрицала, что у них есть ребенок, вторая, – что знает мужчину по имени Зэт. Было ясно слышно, что там был кто-то маленький, трудно сказать, его ли это ребенок. Но Сабатин нажала «повторный вызов» на номер, с которого он звонил. Разве не очевидно, что что-то не так?

Не так очевидно другое: Сабатин не прислушивается К своему беспокойству. Сейчас звонит уже ее телефон. Зэт из автомата.

Я… Я думала, что звонила тебе, но трубку подняла женщина, которая понятия не имела, кто ты, а позавчера, я думаю, я звонила, твоей жене, а она понятий не имела, что у вас ребенок.

Нет, ты не сделала этого!

Сделала.

Я хочу увидеть тебя. Сейчас.

Да, но…

Мы можем встретиться в том кафе на улице Де Мартир, где мы уже были?

Там, где мы пили на брудершафт?

Да.

Да.

Бумажный пакет с ручками может порваться различными способами с большими или меньшими неприятными последствиями, все зависит от характера содержимого и от качества пола. Если рвется только одна ручка, в руке остается другая. Что-то может выпасть, и не так уж это катастрофично, если подумать, что там бутылки и продукты. И трудно предположить, что обе ручки отпадут одновременно. Но из-за того, что рвется дно, или пакет порвался сбоку, бутылки, банки с джемом и горчица приземляются на мраморный пол посреди магазина одежды, и все это разлетается по сторонам. Это отнюдь не странно и не редко. Это случается. Объем несчастных случаев варьируется. Но это определенно не очень приятно. Подсолнечное масло, вино, джем, все липкое, как кровь, битое стекло и остатки чего-то, что стало невозможно использовать, лежит у ног того, кто по той или иной причине всегда укоризненно смотрит в небо. Бог ты мой!

Зэт не носит никаких пакетов. Никакого дна нет. Просто похожее ощущение. Какой ужас. Повсюду! Madre santissima! [14]14
  Матерь божья! (итал.)


[Закрыть]

Когда он, запыхавшись, открывает дверь, Сабатин уже сидит в кафе. Она поворачивает голову и смущенно на него смотрит. Ему очень хочется услышать о тех двух телефонных звонках и очень нехочется о них слышать.

Должна признаться, говорит она после того, как откашлялась, что я запуталась.

Что будешь пить?

Чай, пожалуйста.

Два чая.

Не шампанского? Подмигивает официант. Им обоим.

Нет, сегодня праздник отменяется, отвечает он. Бодрым голосом. Странно.

У нее першит в горле. У тебя есть жена и дочь?

Да.

Но…

Только одна маленькая деталь: моя жена не знает, что у меня есть дочь.

То есть та, с кем я только что говорила, – мама Лулу?

Когда первое отчаяние приземлилось вокруг разбросанного посреди отполированного пола хозяйства, злость, даже ярость – естественная реакция. Ему хочется, чтобы это дерьмо растеклось повсюду.

Это так?

Или нет.

Что – нет?

Или не так.

Язык может стать для утопающего последней надеждой.

Я не понимаю, что ты говоришь, Зэт. Но…

Его взгляд устремляется куда-то в даль. Смотрит из окна прямо туда, где он хотел бы сейчас очутиться.

Конечно, дело не мое, просто ты меня больше не увидишь. И это, пожалуй, самое правильное. Так говорит Сабатин. Как женщина, про которую забыл ее тайный любовник, в тайном месте, в том ресторане, в котором ей была назначена встреча и где она сейчас получила извиняющуюся SMS. «Ты меня никогда больше не увидишь». Ответила бы женщина. Не имея этого в виду. Поскольку для этой встречи она отдала слишком много себя и своих мечтаний. Всю себя. И это новое платье. Женщина могла бы написать еще: «Я ненавижу тебя и то, что ты делаешь со мной». И то, и другое – ложь.

Но сейчас другая ситуация: Сабатин не может послать SMS Зэту, так как у него нет устройства, которое могло бы ее получить. Он сидит прямо напротив нее. На ней нет платья. На ней длинные брюки. Но есть нечто общее. Попытка быть решительной. Последовательной. Отрезать. Одно желание. Наказать. В этот момент женщина не думает, что наказывает себя больше, чем его. Но он ведь не пришел в условленный час в условленное место? Он слишком трусливый, чтобы прийти на тайный перекресток между временем и пространством? Может быть, ему хочется прекратить все это? Может быть, но она этого не видит. Не хочет видеть. Она хочет все разорвать, чтобы ее не ранили еще больше. Она просто забывает, что влечение не остановить вердиктом. Влечение к чему? Она же его не знает. Может, влечение именно ко всему тому, чего она не знает и думает, что в нем есть? Влечение к тому чувству, которое связано с ним. Сейчас она внушает себе, что влечение испарится, если она все разорвет. Сейчас. Нет, она не думает. Ее ранили куда-то, где мысли не задерживаются даже на время.

У него начинает сводить правую ногу, и, хотя он кладет в чай два пакетика сахара, во рту у него все еще горький зеленовато-желтый привкус.

То есть у тебя ребенок от любовницы, так?

Послушай, вот что я тебе скажу: связь с Моникой Левински не стала бы скандалом, если бы Овальный кабинет находился в Елисейском дворце. И когда о дочери Миттерана узнала общественность, это не произвело большого впечатления. Он просто был настоящим развратником, настоящим французом.

Почему?

Почему это не стало скандалом, таким же, как Клинтон-Левински?

Мне все равно. Почему?

Его взгляд трудно разгадать. Во всяком случае, его не может разгадать она. Почему ты звонила моей жене, позволь спросить?

Потому что я скучала по твоему голосу. Намерение никогда не видеть его больше пропало. Ее недавнее высказывание утратило искренность.

И ты позвонила моей жене. Ну, теперь понятно.

Да, но ты сказал, что она знала, что вас должны фотографировать. И вот я подумала… Она лжет, так как правда такова, что она ни о чем не думала, когда звонила… Я подумала, что так как она знала, что ты был у фотографа, то я просто хотела сказать, что фотографии готовы.

И мать… мать моей дочери? Почему ты позвонила ей?

Ты сам все затеял. Я просто перезвонила. С этим разбирайся сам. И с другим тоже.

Но во сколько игр он играет одновременно? Она отодвигает стул, так что он чуть не падает, встает. Ты меня больше не увидишь. Ясно? Если мы встретимся на улице, я тебя не знаю.

У нее зеленые глаза.

Он берет ее за руку. Она теплая. Влажная. Сабатин пробует вырвать ее. Сядь. Присядь же.

По его щекам текут слезы. В две узкие четкие бороздки. Из глаз, по его щекам.

Если тот, кто стоит со всем своим хозяйством на мраморному полу в эксклюзивном магазине одежды, до этого получил штраф за парковку, поссорился со своим сыном-тинейджером, и у него украли бумажник, пакет для него является просто еще одним ударом судьбы. К черту все. И вот он плачет теми слезами, которые в детстве невозможно было сдержать, когда большие дети начинали издеваться, а взрослые давали тебе незаслуженный шлепок. Плачет непроизвольно. Бессилие – одно из самых опасных чувств, потому что пассивность, бездействие создают пустоту, черную дыру, которая всасывает в себя всю окружающую энергию.

Сабатин думает, что эти слезы – из страха ее потерять, и они затрагивают в ней чувства, родственные материнским. Она садится напротив.

Ей хочется что-нибудь ему подарить. Но единственное, что есть у нее в сумке – то единственное, что она подарить не может. Черная лаковая коробочка с красной печатью и золотыми буквами. Это тебе!

Что это?

Секрет. Отцовский подарок. Теперь это должно быть у тебя – это то, что я больше всего люблю.

Ты – чудо. Но не стоит, спасибо. Такие вещи не дарят.

Коробочка стоит посреди стола. Руки Сабатин на столе, ладонями вверх. Он наклоняется и целует сначала одну, потом другую ладонь. Сморкается в бумажную салфетку и зовет официанта. Праздник все-таки не отменяется, так что мы хотели бы два бокала шампанского.

Это уж слишком. Смеется она.

Сказал «а», так и говори «а»!

Что он имеет в виду? Может, он сам не понимает, но звучит забавно.

Дорогая, не надо. Он отодвигает коробочку. Но все равно спасибо.

Как мотоциклы звучат по-разному в первой и во второй половине дня, так и шампанское разное на вкус в разных ситуациях. Они опять пьют «Вдову Клико». Но сегодня оно другое. Лучше, чем в прошлый раз.

Пойдем, говорит он внезапно. Я должен тебе кое-что показать. Он берет ее за руку и тащит вниз по лестнице. Голосом гида он говорит: здесь по левую сторону вы видите телефонную будку, откуда можно осуществить как входящие, так и исходящие вызовы, по правую руку от вас мужской туалет, а здесь – женский. Он находит в кармане двадцать сантимов.

Нет, Зэт, это нехорошо!

Он затаскивает ее туда, расстегивает на ней блузку, целует шею. Пуговица от пояса ее брюк со звоном приземляется на пол. Пуговицы, молнии, застежки, одежда. На ней только бюстгальтер, когда он входит в нее. Она видит его искаженное лицо в зеркале напротив раковины. Сзади. Он закрывает ей рот рукой, так чтобы ее восторг остался у него в ладони.

Зэт, это нехорошо.

Его голос хриплый, когда он открывает глаза и признает, что да, действительно нехорошо. Они смеются, как двое заговорщиков, когда в дверь стучат. Они открывают дверь и на них сначала удивленно, потом возмущенно смотрит женщина средних лет.

Вверх по лестнице он подымается за ней. Этого нельзя делать, учил его отец. Когда они выходят, им вслед кричит официант. Нельзя уходить, не заплатив! Он возвращается и платит. Нельзя быть пораженным стрелой Амура и одновременно помнить все, извиняется он перед официантом, который уже кивает и улыбается, видя, сколько ему дали чаевых. Это понятно всем.

На улице пожилая женщина ждет, пока ее маленькая низенькая собачка закончит свои дела. Зэт перешагивает через лающую собаку, а женщина возмущенно кричит, что так делать нельзя. Нельзя переходить через дорогу на красный свет, идти назад по эскалатору, перепрыгивать через турникеты в метро, проползать под ними и проходить вдвоем по одному билету. Нельзя баловать попрошаек крупными купюрами. Нельзя совать носовой платок в саксофон мужчины просто потому, что он фальшивит, нельзя на людях целовать женщину в затылок или шептать ей что-то, от чего она разражается громким смехом. Нельзя звонить из телефонной будки женщине в красном пальто, которая стоит рядом, и говорить в трубку что-то такое, отчего у нее сильно бьется сердце. Нельзя идти в магазин и покупать кольцо, за которое она потом должна будет отчитываться. Столько всего нельзя. И еще нельзя лгать.

Но она делает это, когда Франсуа спрашивает ее, почему она так поздно пришла.

~~~

Эрик звонит мадам Флёри, чтобы сказать, что он задерживается.

Я застрял в метро, сожалею.

Я, честно говоря, тоже. Особенно о том, что вы такой жалкий лгун. Почему вы не говорите, что были в отеле с той женщиной, от которой у вас светятся глаза?

Он не может удержаться. Нет, там я был позавчера.

Это все-таки на мгновение заставило старуху замолчать. Но вы должны знать, Эрик, с тем жалованьем, которое я вам плачу, я вынужденарассчитывать на вас. Вы все-таки не мальчик, хотя ведете себя именно так. Не хотелось бы, чтобы вы загнали меня в могилу.

Пожалуйста, успокойтесь.

Если бы вы знали, сколько времени я вас жду, вы бы поняли, о чем я. Кстати, от скуки можно незаметно умереть.

То, что вы начинаете ждать меня с утра, вы можете записать на собственный счет.

Возможно, но вы не можете продолжать расплачиваться этой «яичницей».

Не понял.

Ну, этой «яичницей» на брелоке. Это вообще не имеет никакого значения.

Да нет же, это говорит о том, что время может растекаться.

Мадам решает пропустить это мимо ушей. Конечно, может случиться, что что-то происходит, и ты опаздываешь. Но те очертания, которые приобретает день благодаря вам, это вообще ни на что не похоже. Хотя нет, на безответственность! Вы вообще знаете, что такое долг?

Хочу заметить, вы не моя мать, и ваши условия работы, кстати, довольно необычные. Я не знаю, сколько моих коллег из клиники согласились бы на это. Так что, если позволите, я скажу прямо. Мне кажется, вам нужно помолчать.

Взгляд мадам наполняется яростью со щепоткой пикантности. Ну, давайте отправимся на выставку Энгра.

~~~

Как твой день в госпитале? Манон намерена казаться заинтересованной и довольной. Ты немного рассказываешь.

Ну, работа как работа. Пациенты под наркозом – народ молчаливый.

А медсестры красивее и моложе, чем мадам Клавель?

Зефир внезапно понимает, что раньше он рассказывал о жизни в клинике Артман. Это было легко.

Самое запоминающееся явление – одна широкоплечая медсестра. Чарли. Настоящий мужчина. И совершенно лысый.

Гм-м.

Из кухни доносятся вкусные запахи, и он понимает, что очень голоден. Но после первых трех ложек чувствует, что не может есть.

Зефир, что-то не так?

Он сидит и водит ложкой по тарелке.

Что-то не так? – спрашивает Франсуа жену, которая внезапно задумалась, глядя на вечернее небо.

Странно, но когда важные события приводят нашу жизнь в движение, время в один миг становится чем-то, чего не хочешь отпускать, хотя мгновение, уже наступившее, скажем, тридцать четыре, нет, уже тридцать пять, тридцать шесть минут назад, находится на недосягаемом расстоянии.

И является чем-то, что не имеет к тебе никакого отношения. Так было с Сабатин, когда она лежала и держала на руках только что родившегося Фредерика и с горечью отмечала, что он родился вот уже два часа назад, вот уже четыре. Уже сутки. Как будто время, которое шло, забирало ее личность. Размывало подлинность. Он только что родился, и вот уже все внезапно было сдвинуто, находилось вне фокуса. Он только что родился, но она не чувствовала той радости, которой, как говорят, наполняются новоиспеченные мамочки. Это было скорее чувство потери. Время, потеря, быстротечность были для нее ближе, чем что-либо другое. Она никогда ни с кем об этом не говорила, потому что стеснялась этого чувства. Стыдилась его. С Колетт было то же самое. Разрекламированное материнское счастье наступило только несколько месяцев спустя. Медленно. И стало аксиомой. Сейчас здесь, в ателье, пока она стоит и рассматривает мартовский день, который переходит в вечер, в ночь, она испытывает такое же чувство – чувство утраты. Чувство потери.

Что-то не так?

Нет. Меня немного тошнит.

Я тоже себя странно чувствую. Он рассматривает маленькую картину, над которой сейчас работает. Думаю, я простыл. Он вытирает кисточку. Послушай, ты же не…?

Это все-таки маловероятно. Когда он в творческом процессе, он сливается с картинами. И для него не существует ничего другого. Они уже давно не были вместе, и она не беременна. Такие вещи женщины знают. Он никогда не предохраняется, но это делает она. Среди прочего, потому что она ни за что в жизни не хочет находиться в том состоянии, в котором она, по совсем другой причине, сейчас находится.

Может быть, ты стояла слишком долго в темной комнате?

Да, может быть.

Ты очень бледная, приляг ненадолго, я сам приготовлю ужин.

Ей хорошос ним, да, ей хорошо, и она не понимает, что позволяет вот этому другому случиться в ее жизни.

Спасибо, Франсуа!

Она пробует смотреть ему в глаза, но не может, кладет мокрую тряпку на лоб и ложится на диван.

Тебе плохо, мама?

Да, она вынуждена признать, что ей плохо.

Резкое торможение и столкновение автомобилей вызывает тошноту. В ее подсознании грузовик с прицепом, нагруженный желанием, горем, напряжением, ложью, страстью и стыдом, сталкивается с машинами, которые едут по встречной полосе. В движение вовлечены автомобили следующих марок: Замешательство, Разум (с прицепом), Влюбленность, а также двухэтажный автобус под названием «ничего-нельзя-было-поделать». Количество раненых не подсчитано и ответственность не распределена. Именно для несчастных случаев такого рода возмещение ущерба не предусмотрено, иначе страховая компания давно бы уже обанкротилась.