Текст книги "Любовь и Тьма"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Через неделю, в угоду публике, жаждущей новых трагедий, сообщение о Лос-Рискосе было вытеснено другими. Скандал, как и предсказал Генерал, стал забываться, он уже не занимал первые страницы газет, о нем упоминалось лишь в некоторых оппозиционных журналах с небольшим тиражом. Таково было положение вещей, но Ирэне решила найти улики и разузнать подробности этого дела, чтобы интерес к нему не угасал, в надежде, что возмущение народа переборет страх. Назвать убийц и узнать имена убитых – стало для нее каким-то наваждением. Она знала, что достаточно одного ложного шага, и она расстанется с жизнью, но все равно решила помешать тому, чтобы умолчание цензуры и соучастие судей вытеснили из памяти людей эти преступления. Пообещав Франсиско держаться в тени, она все же стала заложницей собственных страстей.

Когда Ирэне позвонила сержанту Фаустино Ривере и пригласила его пообедать под предлогом подготовки репортажа о дорожно-транспортных происшествиях, она понимала, какой опасности подвергается, поэтому уехала, никого не предупредив, отдавая себе отчет в том, что идет на отчаянный, но неизбежный шаг. Сержант медлил с ответом, было ясно – он подозревает, что это всего лишь предлог для того, чтобы поговорить о другом, но для него самого трупы в руднике были тяжким кошмаром, и ему хотелось с кем-нибудь поделиться.

Они договорились встретиться в двух кварталах от городской площади, у той же гостиницы, что и в прошлый раз. На прилегающих улицах пахло углем и жареным мясом. Одетый в гражданское, сержант ждал у двери, в тени выступающего козырька черепичной крыши. Ирэне узнала его с трудом, но он ее хорошо помнил и первый с ней поздоровался. Он привык запоминать незначительные детали – незаменимое качество в его профессии полицейского – и гордился своей наблюдательностью. Он заметил, как она изменилась, и подумал: куда же подевались ее экстравагантные браслеты, летящие юбки и макияж роковой женщины, который произвел на него неизгладимое впечатление при первом знакомстве. С большой сумкой на плече, в простых тиковых брюках, с волосами, заплетенными в косу, эта женщина имела мало общего с той, которую он помнил. Они сели за укромный столик в глубине двора, рядом с густым ковром анютиных глазок.

За супом, к которому Ирэне Бельтран не прикоснулась, сержант приводил статистические данные о погибших в результате дорожно-транспортных происшествий на дорогах района, поглядывая краешком глаза на щедрую журналистку. Он заметил ее нетерпение, но не торопился переводить разговор на нужную тему, пока как следует не убедился в ее намерениях Когда на столе появился золотистый и хрустящий поросенок в обрамлении картофеля, с морковью во рту и стебельками петрушки в ушах, Ирэне вспомнила кабанчика, приготовленного в доме Ранкилео, и почувствовала приступ тошноты. С того дня, когда она побывала в руднике, ее стали мучить спазмы желудка Стоило ей что-нибудь поднести ко рту, как она тут же видела разлагающийся труп, чувствовала невыносимый запах, и ее начинала бить дрожь от испытанного той ночью страха Сейчас, благодарная сержанту за этот миг молчания, она старалась не смотреть на испачканные теплым жиром усы и крупные зубы своего собеседника.

– Как я могу предположить, вы наслышаны о трупах, найденных в руднике у Лос-Рискоса, – проговорила она, решив начать напрямую.

– Так точно, сеньорита.

– Говорят, среди них было тело Еванхелины Ранкилео.

Сержант налил себе еще вина и отправил в рот кусок свинины. Она чувствовала, что ситуация в ее руках: если бы Фаустино Ривера не хотел говорить, он не согласился бы на интервью. Сам факт, что он был здесь, красноречиво свидетельствовал о его готовности говорить. Она подождала, пока он не проглотит еще несколько кусков, и потом, чтобы развязать ему язык, пустила в ход журналистские уловки и природное кокетство.

– Мятежников, сеньорита, нужно совать носом в собственное дерьмо, простите за словцо. Эта задача возлагается на нас, и выполнять ее – высокая честь. Под любым предлогом гражданские начинают восставать, им верить нельзя, и нужно карать их железной рукой, как говорит мой лейтенант Рамирес. Но речь идет не о беззаконном убийстве, тогда это была бы просто бойня.

– А разве это не так, сержант?

Нет, он не согласен с клеветой изменников родины, советскими выдумками, направленными на подрыв авторитета правительства, верх глупости обращать внимание на эти сплетни; несколько трупов, найденных в глубине рудника, не означают, что все, кто носит форму, – убийцы: он не отрицает, что есть несколько фанатиков, но несправедливо обвинять всех, и кроме того, лучше уж терпеть некоторые злоупотребления со стороны Вооруженных Сил, чем вернуться в казармы, а страну отдать на произвол политиков.

– Знаете, что произойдет, если моего Генерала, не дай Бог, свергнут? Марксисты восстанут и перережут всех солдат, их жен и детей. Мы уже помечены. Нас всех прикончат. Такова расплата за выполнение нашего долга.

Ирэне молча его слушала, но через некоторое время терпение ее лопнуло, и она решила припереть его к стене.

– Послушайте, сержант, хватит ходить вокруг да около. Скажите лучше, что сами-то вы об этом думаете?

Тогда он, будто ждал сигнала, перестал осторожничать и передал то, что раньше рассказывал Праделио Ранкилео о судьбе его сестры, рассказал и о своих подозрениях, о которых до этого вслух говорить не решался. Речь снова зашла о том зловещем утре, когда лейтенант Хуан де Диос Рамирес, после того как отвез арестованную, вернулся в дежурное помещение. В этот день у него в револьвере не хватило одной пули. В случае применения табельного оружия нужно докладывать об этом дежурному по части и заносить доклад в специальный журнал по вооружению. В первые месяцы после военного переворота, объяснил сержант, учет был поставлен плохо: тогда невозможно было учесть каждую единицу боеприпаса, выпущенную из винтовки, карабина или револьвера штаба части, но как только положение нормализовалось, все снова стало как прежде. Когда лейтенант докладывал о расходе, то объяснил это гем, что пристрелил бешеную собаку. Кроме того, в дежурном журнале он сделал запись о том, что девочка была отпущена на свободу в семь утра и самостоятельно ушла.

– Что не соответствует действительности, сеньорита, и противоречит тому, что указано в моей записной книжке, – добавил сержант с полным ртом, протягивая девушке небольшую книжку в потертом переплете. – Посмотрите, там все есть, я пометил также, что мы встретимся сегодня, и записал содержание нашего разговора, который был недели две тому назад, помните? Я ничего не забываю: здесь можно прочесть все.

Когда Ирэне взяла в руки записную книжку, она показалась ей тяжелой, как камень. Девушка смотрела на сержанта со страхом; острое предчувствие кольнуло ее. Она чуть было не решилась попросить уничтожить записную книжку, но потом, отбросив эту мысль, попыталась действовать разумно. В последние дни какие-то необъяснимые порывы заставляли ее сомневаться в собственном благоразумии.

Сержант рассказал, что лейтенант Рамирес подписал свой рапорт и велел капралу Игнасио Браво сделать то же самое. Он ни словом не обмолвился о том, что ночью увез Еванхелину Ранкилео, а его подчиненные об этом и не заикались: они прекрасно знали, на что способен лейтенант, а загреметь в камеру для заключенных, как Праделио, им совсем не хотелось.

– Неплохой парень был этот Ранкилео, – сказал сержант.

– Был?

– Говорят, он погиб.

Ирэне Бельтран с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Эта новость рушила ее планы. Она хотела найти Праделио Ранкилео – таков должен быть ее следующий шаг – и убедить его явиться в суд. Он, быть может, единственный свидетель случившегося в Лос-Рискосе, готовый дать показания против лейтенанта и пролить свет на преступления: ведь его желание отомстить за сестру могло победить страх перед последствиями. Сержант повторил: ходят слухи, что в горах Праделио сорвался в пропасть, хотя, по правде говоря, сам Фаустино этому мало верит, ведь тело никто не видел. Приступив ко второй бутылке вина, Ривера отбросил всякую осторожность и стал изливать все, что наболело… Самое главное – родина, но в этом случае ее честь не затрагивается, дальше идет справедливость, так мне кажется, и на этом я буду стоять, пусть даже мне угрожают, и не дадут сделать карьеру, и я закончу свои дни, обрабатывая землю, как мои братья. Я готов дойти до самого конца, я дойду до Верховного Суда, я поклянусь на знамени и Библии, я расскажу прессе всю правду. Поэтому я все записал в моей записной книжке: дату, время, все подробности. Она всегда при мне, под рубашкой, мне нравится, как она касается моей груди, я даже сплю с ней, ведь однажды у меня ее чуть не украли. Эти записи, сеньорита, на вес золота, это улики, а их кое-кто хотел бы уничтожить, но, как я уже вам сказал, я ничего не забываю. Если нужно, я покажу ее судье, ведь Праделио и Еванхелина были моими родственниками и заслуживают справедливости.

Так ясно, будто в кино, сержант представляет себе, как все было в ту ночь, когда пропала Еванхелина Лейтенант Рамирес вел машину по шоссе и насвистывал, – он всегда свистит, когда нервничает, – по дороге он был очень внимателен, хотя прекрасно знает округу и в курсе, что в это время вряд ли встретит какую-нибудь машину. Он – водитель осторожный. Сержант считает, что, выехав за ворота и махнув на прощание капралу Игнасио Браво, охранявшему ворота, лейтенант некоторое время спустя вырулил на главную автостраду и начал двигаться в северном направлении. Через несколько километров он съехал с автострады и отправился к руднику, – дорога была плохая, без твердого покрытия, поэтому-то, когда он вернулся, машина и была в грязи. Можно предположить, что офицер остановился неподалеку от рудника Фары он не выключил, чтобы руки были свободны, – фонарь ему только мешал бы. Он подошел к кузову, откинул брезент и увидел девочку. Должно быть, губы его растянулись в кривой, хорошо знакомой подчиненным и пугающей улыбке. Отбросив волосы с лица Еванхелины, лейтенант рассмотрел ее профиль, шею, плечи и груди девочки-школьницы. Несмотря на кровоподтеки и струпья запекшейся крови, она показалась ему прекрасной, как и все начинающие расцветать девушки. Он почувствовал знакомый жар между ног, тяжело задышал и плутовато улыбнулся, бормоча «Ну и животное же я».

– Простите за прямоту, сеньорита, – прервал себя Фаустино Ривера, обсасывая последние косточки своего обеда.

Дотронувшись до груди девушки, лейтенант Хуан де Диос Рамирес, может быть, заметил, что она еще дышит. Тем лучше для него, и тем хуже – для нее. Сержанту кажется, что он собственными глазами видит, как его командир, будь он проклят, вынул револьвер и положил на ящик с инструментами, рядом с фонарем, расстегнул кожаный ремень и брюки и набросился на нее с мощным, но бесполезным натиском: ведь сопротивления не было. Распластав девочку на металлическом полу кузова, он торопливо овладел ею, подминая, царапая и кусая ее тело, раздавленное его восьмидесятикилограммовой тушей вместе с кожаным снаряжением и тяжелыми сапогами: так лейтенант восстановил свое мужское достоинство, попранное ею в то воскресенье во дворе ее дома. Каждый раз, когда сержант Ривера начинает думать об этом, ему не по себе: у него дочь такого же возраста, как Еванхелина Кончив, лейтенант, должно быть, отдыхал, пока не заметил, что узница лежит без движения, не произносит ни звука, а глаза пристально смотрят в небо, словно удивляясь собственной смерти. Тогда он привел в порядок свою одежду и, взяв Еванхелину за ноги, стянул на землю. Найдя оружие и фонарь, он осветил ее голову, приставил к ней ствол револьвера и выстрелил в упор; тут в его памяти всплыло то далекое утро, когда он вот так же добил своего первого приговоренного к расстрелу заключенного. Киркой и лопатой он освободил входной проем, принес туда завернутый в пончо труп и, кое-как протолкнув его внутрь, дотащил до правого туннеля, где и оставил, завалив комьями земли и камнями, а затем – направился к выходу. Прежде чем уехать, он снова завалил вход в рудник, а потом засыпал комьями темное пятно и утрамбовал землю на месте выстрела. Затем он тщательно осмотрел все вокруг и нашел гильзу от патрона, – он положил ее в карман гимнастерки для отчета о расходе боеприпасов, как и положено по уставу. Именно в это время, должно быть, он и придумал свою сказку о бешеной собаке. Свернув брезент, он положил его в кузов, собрал инструменты, вложил револьвер в кобуру и в последний раз окинул все взглядом, чтобы убедиться, что никаких следов не осталось. Лейтенант сел в машину и направился по шоссе в штаб части. Он ехал насвистывая.

– Как я вам уже говорил, сеньорита, он всегда насвистывает, когда ему не по себе, – закончил свое повествование сержант Ривера – Согласен, я не могу доказать, что все произошло именно так, как я рассказал, но я могу поклясться святой памятью моей матери, пусть земля ей будет пухом, что все происходило более или менее так, как было мною сказано.

– А остальные убитые в руднике, кто они? Кто их убил?

– Не знаю. Спросите местных крестьян. Здесь много народу пропало. Семья Флоресов, к примеру…

– Вы уверены, что осмелитесь повторить на суде все, что вы сейчас мне рассказали?

– Да, уверен. Экспертиза и вскрытие Еванхелины покажут, что я прав.

Ирэне оплатила счет и, незаметно сунув магнитофон в сумку, простилась с сержантом. Пожимая ему руку, она снова почувствовала непонятное беспокойство, как и в тот раз, когда она взяла в свои руки записную книжку. Она не могла смотреть ему в глаза.

Сержанту Фаустино Ривера не пришлось давать показания в суде: в тот же вечер его сбил белый фургон, скрывшийся с места происшествия, – сержант скончался мгновенно. Единственным свидетелем происшествия оказался капрал Игнасио Браво, который утверждал – все произошло так быстро, что он не успел разглядеть ни водителя, ни номера машины. Записная книжка бесследно исчезла.

Ирэне отыскала дом Флоресов. Как и все дома в округе, он был деревянный, обшитый оцинкованным железом. Строение стояло на участке, некогда принадлежавшем группе бедных земледельцев: во время аграрной реформы им досталось несколько гектаров земли, но потом их отобрали, оставив лишь небольшие семейные огороды. Через долину пролегла длинная соединявшая эти наделы дорога: ее проложили сами крестьяне силами общины, даже старики и дети принимали посильное участие, таская камни. По этой дороге однажды проехали военные машины, а потом был учинен повальный обыск. Всех мужчин выстроили в длинный ряд и в назидание расстреляли каждого пятого, перебили скотину, подожгли пастбища и ушли, оставив после себя кровь и разорение. В тех местах детей было мало: во многих семьях уже несколько лет не было мужчин. Рождение каждого ребенка было праздником, а новорожденным давали имена погибших, чтобы память о них не угасала.

Подъехав к дому, Ирэне подумала, что в нем не живут: такой он был запущенный и угрюмый. Она несколько раз позвала хозяев, но никто не откликнулся, даже собаки не лаяли. Она хотела было уйти, но вдруг среди деревьев возник серый, едва различимый силуэт женщины, – она объяснила что сеньора Флорес и ее дочь продают овощи на рынке.

В нескольких шагах от площади Лос-Рискоса пестрел и бурлил рынок. Ирэне искала Флоресов между грудами фруктов: персиков, арбузов и дынь, – преодолела лабиринт из свежих овощей, миновала горы картофеля и молодой кукурузы, прилавки, где громоздились шпоры, стремена, сбруи и соломенные шляпы, ряды черно-красной керамики, клетки с курами и кроликами, и все это под зазывания и выкрикивания торговцев. В глубине находились мясные ряды, колбасы, рыба, моллюски, сыры разных сортов, – буйство запахов и ароматов. С удовольствием глядя на все это, Ирэне медленно обходила рынок, вдыхая аромат даров земли, моря и неба; порой она останавливалась и пробовала то виноградину ранних сортов, то коричную ягоду, то живую мидию прямо из ее раковины-жемчужницы, то мягкие, как пух, слойки, испеченные продавщицей. Очарованная, она подумала, что в этом мире, одаренном таким изобилием, не может быть ничего ужасного. Однако она в конце концов наткнулась на Еванхелину Флорес и вспомнила, для чего она здесь оказалась.

Девочка настолько была похожа на Дигну Ранкилео, что Ирэне сразу же почувствовала себя непринужденно, словно была с ней знакома раньше и уже успела проникнуться к ней уважением. Как у ее матери и всех братьев, у нее были прямые черные волосы, светлая кожа и большие, очень темные глаза. Невысокая, коренастая, энергичная и пышущая здоровьем, она двигалась живо, говорила точно и просто, размашисто жестикулируя. В отличие от своей матери, Дигны Ранкилео, у нее были жизнерадостный характер и уверенные манеры человека, который не боится высказывать свое мнение. Она казалась старше и была более зрелой и развитой, чем другая Еванхелина – та, что по ошибке прожила ее судьбу и вместо нее приняла смерть. Страдания, которые выпали ей за ее пятнадцатилетнюю жизнь, научили ее не смирению, а мужеству. Когда она улыбалась, ее грубоватое лицо преображалось и словно озарялось каким-то светом. К своей приемной матери она относилась мягко, ласково и покровительственно, словно хотела уберечь ее от новых несчастий. Вместе они обслуживали крохотный лоток, где продавали овощи со своего огорода.

Сидя на плетеной табуретке, Еванхелина рассказала свою историю. Ее семье досталось больше, чем остальным: после первого обыска нагрянула полиция. В последующие годы оставшиеся в живых братья поняли, что бесполезно искать тех, кого забрали, и что даже говорить об этом опасно. Но у девочки был неугомонный характер. Когда стало известно о трупах, обнаруженных в руднике у Лос-Рискоса, у нее появилась надежда узнать правду о судьбе приемного отца и братьев, поэтому она доброжелательно встретила незнакомую журналистку и охотно разговорилась. Ее мать, напротив, в разговор не вступала и, недоверчиво поглядывая на Ирэне, молчала.

– Флоресы мне не родные, но они меня вырастили, поэтому я их люблю как родных, – объяснила девушка.

Она могла назвать точную дату, когда в ее жизнь вошло несчастье. Однажды, в один из октябрьских дней, ровно пять лет назад, по дороге, проложенной общими усилиями между наделами, въехал военный джип и остановился у их дома. Они приехали, чтобы арестовать Антонио Флореса. Выполнить приказ выпало Праделио Ранкилео. Сгорая от стыда он постучал в дверь: с этой семьей он был связан узами судьбы, такими же прочными, что и кровные. Вежливо объяснив, что речь идет об обычном допросе, он позволил задержанному надеть вязаную безрукавку и, не тронув его пальцем, повел к машине. Увидев, что рядом с водителем сидит владелец виноградника «Лос-Аромос», сеньора Флорес и ее сыновья очень удивились: ведь у них с ним не было никаких проблем, даже в смутное время аграрной реформы, – они и представить себе не могли, за что на Антонио донесли. После того как Антонио Флореса увезли, в дом набилось народу: соседи пришли утешать. Много свидетелей видели, как через полчаса подъехал фургон с вооруженными гвардейцами. Быстро, как в бою, с воинственными криками, они спрыгнули с машины и арестовали четырех старших братьев. Братья были избиты и почти без сознания увезены. Когда их увезли, над дорогой еще долго висело пыльное облако. Те, кто видел случившееся, были ошеломлены: никто из братьев политикой не занимался, единственное их прегрешение, известное соседям, состояло в том, что они стали членами профсоюза. Один из братьев не жил здесь: он работал рабочим на стройке в столице и приехал к родителям погостить. Крестьяне подумали, что произошла ошибка, и стали ждать, когда их отпустят. Все знали гвардейцев: знали по именам, потому что все они родились в этой округе и ходили в одну и ту же школу. Среди гвардейцев, приехавших во второй раз, Праделио Ранкилео не было, видимо, подумали крестьяне, его оставили охранять Антонио Флореса в штабе части. Позже крестьяне пытались у него хотя бы что-нибудь выяснить, но так ничего и не узнали: из старшего сына Ранкилео не вытащить и слова.

– До тех пор мы жили спокойно. Мы работящие люди, и всего у нас было вдоволь. У отца был хороший конь, и он копил на трактор. Но власть наложила на нас лапу, и все кончилось, – сказала Еванхелина Флорес.

– Беда, видимо, на роду написана, – пробормотала сеньора Флорес, думая об этом проклятом руднике, где, может быть, лежат шестеро из ее семьи.

Они их искали. Долгие месяцы они пытались отыскать следы пропавших. Они бесполезно обивали пороги то одной, то другой инстанции, но везде им советовали считать их погибшими и подписать официальное заявление: в этом случае они бы имели право на пособие по сиротству и вдовству. Сеньора, говорили матери, вы еще можете найти себе другого мужа: вы еще вполне моложавая. Ходатайства оказались долгими, хлопотными и дорогостоящими. Они истратили все накопления, залезли в долги. Документы затерялись где-то в кабинетах столицы, и со временем их надежда выцвела, как древний рисунок. Оставшиеся в живых дети бросили школу и искали работу в соседних хозяйствах, но их не принимали, поскольку считали подозреваемыми. Тогда они собрали свои жалкие пожитки и разъехались в разные стороны в поисках работы, туда где никто не знал об их несчастье. Семья распалась, и теперь остались только сеньора Флорес с подмененной дочерью. Когда арестовали ее приемных отца и братьев, Еванхелине было десять лет. Всякий раз, когда она закрывала глаза, то видела, как их, окровавленных, волокут по земле. У нее стали выпадать волосы, она похудела, ходила, как во сне, словно плывя в воздухе, чем вызывала насмешки детей в школе. Полагая, что девочке лучше сменить обстановку и уехать из этих мест, связанных со зловещими воспоминаниями, сеньора Флорес отослала ее в другой городок к своему дяде – процветающему торговцу дровами и углем, у него ей было бы лучше, но девочке не хватало материнской любви, и ее состояние ухудшилось. Она вернулась на родное пепелище. Еще долгое время она не находила утешения, но в двенадцать лет у нее началась менструация, и девочка стряхнула с себя тоску, внезапно повзрослела и однажды утром превратилась в женщину. Это она придумала продать коня и оборудовать овощной лоток на рынке в Лос-Рискосе, она же решила не передавать больше через военных еду, одежду и деньги своим пропавшим родственникам, ведь за это время не было никаких доказательств того, что они живы. Девушка работала по десять часов на рынке и на перевозке овощей и фруктов, а перед тем, как в изнеможении свалиться на кровать, еще шесть училась по тетрадкам, подготовленным для нее учительницей в виде особого одолжения. Она больше не плакала и стала говорить об отце и братьях в прошедшем времени, стремясь таким образом постепенно приучить свою мать к мысли, что они их больше никогда не увидят.

Когда взломали рудник, она, затерявшись в толпе, стояла за шеренгой солдат с черной повязкой на руке. Издали ей были видны большие желтые мешки, и она, пытаясь уловить хоть какой-либо признак, старательно их разглядывала Кто-то ей говорил, что невозможно опознать останки без обследования найденных зубов и каждого кусочка кости или лоскутка одежды, но она была уверена, что будь рядом, ей подсказало бы сердце, они это или нет.

– Ты можешь отвезти меня туда, где они сейчас? – спросила она Ирэне Бельтран.

– Я сделаю все возможное, но это нелегко.

– Почему нам не отдают останки? Мы только хотим, чтобы у них была могила, и они упокоились бы, и мы могли бы приносить туда цветы, молиться и быть с ними рядом в День поминовения усопших.[56]56
  ...День поминовения усопших – 2 ноября.


[Закрыть]

– Ты знаешь, кто арестовал твоего отца и братьев? – спросила Ирэне.

– Лейтенант Хуан де Диос Рамирес и девять человек из его отделения, – не задумываясь ответила Еванхелина Флорес.

Тридцать часов спустя после гибели сержанта Фаустино Риверы Ирэне была тяжело ранена выстрелами у дверей издательства Поздно закончив работу, она выходила из здания. И тут припаркованный у противоположного тротуара автомобиль взревел, тронулся с места, пронесся рядом с ней, как зловещий вихрь, и, выплюнув смертоносную очередь, скрылся в круговерти уличного движения. Так и не поняв, что произошло, Ирэне почувствовала страшный удар в самое средоточие жизни. Она рухнула на землю, не издав ни звука Дыхание ушло из нее, а все тело пронзила острая боль. На миг к ней вернулось сознание: она почувствовала, что лежит в луже собственной крови, и тут же погрузилась в омут беспамятства.

Швейцар и другие оказавшиеся рядом свидетели не сразу поняли, что же случилось. Они слышали выстрелы, но подумали, что это выхлопные газы или где-то летит самолет; а когда увидели, что она упала, поспешили к ней на помощь. Десятью минутами позже машина «скорой помощи» с сиреной увозила Ирэне в больницу. У нее было несколько пулевых ранений, и жизнь быстро уходила из нее.

Через два часа Франсиско Леаль случайно узнал о случившемся: он позвонил Ирэне, чтобы пригласить на ужин, – уже несколько дней, как они не виделись наедине, и Франсиско умирал от любви. Роса со слезами сообщила ему страшную новость.

Эта была самая длинная ночь в его жизни: все это время он просидел рядом с Беатрис в коридоре клиники, у дверей отделения интенсивной терапии, где его возлюбленная бредила в сумраке агонии. После того как Ирэне несколько часов пробыла в операционной, никто не надеялся, что она выживет. Подключенная к полудюжине трубок и проводов, она ждала своей смерти.

Вскрыв брюшную полость, хирурги тщательно осмотрели внутренности: каждая пуля нанесла повреждения, которые предстояло зашить. Ей сделали переливание крови, ввели сыворотку, накачали антибиотиками и, наконец, распяли на кровати, подвергнув нескончаемой пытке зондирования, удерживая ее в тумане бессознательного состояния, чтобы она смогла вынести такое страдание. Благодаря дежурному врачу, проявившему сочувствие перед этой лавиной боли, Франсиско удалось на несколько мгновений увидеть ее. Обнаженная, прозрачная, Ирэне словно плыла в белом рассеянном свете операционного зала; к трахее был подключен аппарат искусственного дыхания, а кабели и провода выходили на кардиомонитор, на экране которого едва заметный сигнал все-таки вселял надежду; несколько игл пронзали ее вены; на белом, как простыня, лице, под глазами выделялись два фиолетовых пятна, а на животе – плотная масса бинтов, откуда струились щупальца брюшного дренажа Немой крик пронзил сознание Франсиско и надолго застыл у него в груди.

– Это ты виноват! Как только ты появился, в жизни моей дочери начались неприятности! – накинулась на него Беатрис, едва увидев.

Она была раздавлена и не владела собой. Франсиско почувствовал к ней прилив сочувствия: впервые он видел ее без фальши, такой, какая есть, по-человечески страдающей и беззащитной. Она опустилась на стул и разрыдалась, и плакала до тех пор, пока не иссякли слезы. Беатрис не понимала, что происходит. Ей хотелось верить, что речь идет об обычном уголовном преступлении, как и заверила ее полиция; ей была невыносима мысль, что ее дочь могла быть жертвой преследования по политическим мотивам. Она не имела ни малейшего понятия об участии дочери в обнаружении трупов в руднике и даже мысли не допускала, что та могла быть замешана в темных делах, направленных против властей. Франсиско принес две чашки чая, они сели рядом и молча стали пить его, объединенные общим сознанием беды.

Вместе со многими другими во время правления прежнего правительства Беатрис Алькантара принимала участие в марше пустых кастрюль.

Она поддержала военный переворот: по ее мнению, он был в тысячу раз предпочтительней социалистического строя, – а когда президентский дворец стали бомбить с воздуха, она открыла бутылку шампанского, чтобы это отметить. Она пылала патриотическим энтузиазмом, но все-таки его не хватило на то, чтобы отдать свои драгоценности в фонд национального восстановления, из опасений, что позже, как говорили злые языки, они будут украшать жен полковников. Она приспособилась к новой системе, словно при ней и родилась, и научилась не упоминать о том, чего лучше не знать. Для душевного спокойствия нужно ничего не знать. В эту ночь, проведенную в клинике, Франсиско чуть было не рассказал ей о Еванхелине Ранкилео, убитых в Лос-Рискосе, тысячах замученных и о работе ее собственной дочери, но пожалел ее. Ему не хотелось злоупотреблять нынешними тяжелыми мгновениями, чтобы убить те стереотипы, которые составляли суть ее жизни. Он только расспрашивал о жизни Ирэне – ее детстве, отрочестве – и с умилением выслушивал непритязательные истории о ней, интересуясь самыми незначительными подробностями и проявляя любопытство влюбленного ко всему, что касается его избранницы. Они говорили о прошлом, – и так, между рассказами и слезами, прошло много часов.

В ту мучительную ночь Ирэне дважды была на пороге смерти, и возвращение ее в мир живых было подвигом. Пока врачи делали все возможное, чтобы оживить ее сердце электроразрядами, Франсиско Леаль вдруг почувствовал, как разум оставляет его, а сам он уходит в далекие времена, в пещеру, темноту, невежество, ужас. Он видел, как силы зла увлекают Ирэне в густой мрак, и в отчаянии подумал, что только магия, случай или божественное провидение не допустят ее смерти. Ему захотелось помолиться, но молитвы, которым в детстве учила его мать, на память не шли. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, он попытался вернуть Ирэне к жизни силой своей страсти. Он принялся изгонять рок воспоминаниями о своем счастье с Ирэне, противопоставляя мраку агонии свет их встречи. Он молил о чуде: пусть его собственное здоровье, токи крови и душа перейдут к ней и помогут ей выжить. Он тысячу раз повторял ее имя, умолял не сдаваться и продолжать бороться; сидя на стуле в коридоре, он втайне говорил с ней, плакал не таясь и чувствовал на своих плечах груз веков, потому что ждал ее, искал ее, хотел ее, любил ее, вспоминая ее веснушки, детские ступни, дымку зрачков, аромат ее одежды, шелк волос, линию талии, хрусталь ее улыбки и спокойное забытье, когда после наслаждения лежал в ее объятиях. И так, словно безумный, он что-то бормотал сквозь зубы, безутешно страдая, пока не заалела заря и не проснулась клиника, – послышались хлопанье дверей, снование лифтов, шарканье тапочек, звон инструментов на металлических подносах и в горле – стук его собственного сердца; тут он почувствовал на своей руке ладонь Беатрис Алькантары и вспомнил о ней. Без сил, они посмотрели друг на друга. Они одинаково прожили эти часы. Она осунулась: на лице – ни следа макияжа, только стали заметны тонкие шрамы после пластической хирургии, – глаза опухли, волосы незавиты, блузка измята.