Текст книги "Любовь и Тьма"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Сержант Ривера нам как родной, поэтому-то он и предупредил меня, – пояснила Дигна.

Для крестьянки, чья жизнь проходила там, где она родилась, и не выходила за пределы ближайших, знакомых ей сел, самая мысль о том, что один из ее сыновей должен уехать в другую страну, казалась настолько неосуществимой, как если бы ей предложили спрятать его на дне моря. Она не могла представить себе мир, который был по ту сторону далеких гор, но знала, что земля простирается намного дальше и существуют края и страны с удивительным климатом, где люди говорят на других языках и где живут народы разных рас. Там легко сбиться с правильного пути и пропасть, но лучше уехать, чем умереть. Она слышала об эмигрантах – наиболее частая тема разговоров в последние годы – и надеялась, что Ирэне сможет помочь Праделио найти убежище в каком-нибудь посольстве. Девушка попыталась рассказать ей о непреодолимых трудностях, связанных с осуществлением этого замысла каким бы смелым ни был ее сын, он не сможет обвести вокруг пальца вооруженную охрану, перепрыгнуть через решетку и просто появиться в каком-нибудь посольстве, – вряд ли какая-либо дипломатическая миссия предоставит убежище бежавшему из Вооруженных Сил, фактически являющемуся дезертиром. Единственное решение состояло в том, чтобы найти контакт с людьми Кардинала.

– Я могу поговорить с моим братом Хосе, – вызвался наконец Франсиско; по правде говоря, ему не особенно хотелось подставлять под удар свою организацию, посвящая в тайну военнослужащего, хотя этого беднягу и преследовали его собственные товарищи. – У Церкви есть тайные пути спасения, но она потребует всю правду, сеньора. Мне нужно поговорить с вашим сыном.

– Сын скрывается в горной котловине на такой высоте, где уже дышится с трудом, а чтобы туда добраться, нужно подниматься почти по отвесному склону, цепляясь за кусты и опираясь на камни. Это прогулка не из легких, для непривычного к восхождениям человека эта дорога покажется долгой и тяжелой.

– Я попытаюсь, – сказал Франсиско.

– Если ты пойдешь, то и я с тобой, – решила Ирэне.

В эту ночь Дигна Ранкилео робко устроилась на кровати, приготовленной для нее Ирэне, и долго не могла заснуть, растерянно глядя в окно на безоблачное небо. На следующий день, взяв с собой сумку с едой для Праделио, все трое на машине Беатрис выехали в Лос-Рискос. Франсиско заметил, что будет трудно подниматься с такой набитой сумкой, но девушка насмешливо посмотрела на него, и он умолк.

По дороге мать рассказала им все, что знала, о несчастной судьбе Еванхелины, начиная с того незабываемого воскресного вечера, когда лейтенант и сержант повели ее к джипу. Крики девочки еще долго разносились по полю, отдаваясь дробным эхом в густом мраке, пока сильная пощечина не заставила ее замолчать и не остановила судороги. В штабе части дежурный капрал видел, как они приехали, но об арестованной ничего спросить не осмелился, а лишь отвел глаза в сторону. И, наконец, когда лейтенант Рамирес сгреб ее в охапку и поволок к себе в кабинет, сержант пожалел ребенка он набрался смелости и попросил командира пощадить ее, ведь она больна и к тому же – сестра одного из их товарищей, но командир, не слушая, захлопнул дверь, зажав край ее белого подола, трепетавшего, словно раненый голубь. Какое-то время из-за двери слышался плач, потом все стихло.

Для сержанта Фаустино Риверы эта ночь была бесконечной. Спать он не ложился: было тяжело на сердце. Убивая время в разговорах с дежурным капралом, он несколько раз обошел все расположения части, чтобы убедиться, все ли в порядке, а потом, усевшись под навесом конюшни, стал курить свои горькие черные сигареты, ощущая мягкое дыхание весны, доносящийся издалека аромат цветущего боярышника и сильный запах конского навоза. Стояла ясная звездная ночь, окутанная глубокой тишиной. Так, незаметно для себя, он просидел несколько часов, пока небосклон не тронули первые признаки зари: их появление способны уловить лишь выросшие на природе люди, привыкшие вставать рано утром. Как рассказал сержант Дигне Ранкилео и как, несмотря на угрозы, он неоднократно повторял позже, ровно в три минуты пятого он видел, как лейтенант Хуан де Диос Рамирес вышел с какой-то ношей на руках Хотя еще не рассвело и он смотрел издалека, сомнений у него не было: лейтенант нес Еванхелину. Офицер слегка пошатывался, но не от того, что был пьян: на службе он не пил. Волосы девочки свисали до самой земли, и, когда лейтенант шел по усыпанной щебнем дорожке, ведущей к автостоянке, волочившиеся концы увлекали за собой галечник. Ривера слышал, как шумно дышал офицер, но не потому, что ему было тяжело: худенькая пленница была для него – крупного, мускулистого и тренированного – весом незначительным. Его нервы были натянуты до предела: именно поэтому он дышал шумно, словно меха Сержант видел, как лейтенант положил девочку на бетонную платформу – ее использовали для выгрузки тюков и продовольствия. Для обнаружения вероятного нападения на вышках были установлены вращающиеся прожекторы, – скользя мимо, их свет падал на детское личико Еванхелины: глаза ее были закрыты, но, вероятно, она еще была жива, – сержанту показалось, она о чем-то умоляла Лейтенант направился к белому пикапу, сел за руль и, включив двигатель, медленно поехал задом, подруливая к тому месту, где была девочка. Он вышел из машины, взял ее на руки и, как раз когда светлое крыло прожектора скользнуло по ним, устроил ее в кузове. Прежде чем офицер закрыл ее брезентом, Фаустино Ривера успел увидеть Еванхелину: она лежала на боку, ее лицо закрывали волосы, из-под обтрепанных краев пончо торчали босые ноги. Командир поспешил назад в здание и скрылся на кухне, а минутой позже вернулся с лопатой и киркой – их он положил рядом б девочкой. Потом снова сел в пикап и поехал к выходу. Часовой у ворот узнал командира и, четко отдав честь, открыл тяжелые створки. Машина выехала и по шоссе направилась на север.

Посматривая на часы после каждой сигареты, сержант Фаустино Ривера, присев на корточки в тени конюшни, ждал. Время от времени он вставал, разминая затекшие ноги, а порой, когда сон одолевал его, прислонялся к стене и дремал. Отсюда ему была видна кабинка дежурного, где капрал Игнасио Браво, коротая время, занимался мастурбацией, не подозревая, что сержант совсем рядом. С рассветом температура упала; холод прогнал сонливость. Когда пикап возвратился, было уже шесть, и кайма горизонта окрасилась зарей.

Все, чему он был свидетелем, сержант Фаустино Ривера записал в засаленную тетрадку – она постоянно была при нем. Он страдал маниакальной склонностью записывать важные и неважные события, не подозревая, что всего несколькими неделями позже это будет стоить ему жизни. Из своего укрытия он видел, как офицер вышел из машины и, поправив портупею и подсумок, направился к зданию. Сержант подошел к пикапу и, потрогав инструмент, обнаружил налипшую на кромке свежую землю. Ривера так и сказал Дигне Ранкилео: точно он не знает, что это значит и чем занимался офицер, пока его не было, – но догадаться может каждый.

Автомобиль, за рулем которого сидел Франсиско, остановился у дома семьи Ранкилео. Навстречу матери и гостям вышли дети: сегодня никто из них в школу не пошел. За ними виднелась матушка Энкарнасьон, – выпуклая, как у голубя, грудь, заколотый шпильками узел темных волос и расписанные, будто яшма, ноги, из-за расширения вен, – великолепная старуха, бестрепетно перенесшая все горести своей жизни.

– Входите и отдохните немного, я приготовлю чай, – сказала она.

Хасинто провел их к месту, где скрывался Праделио. Только он знал убежище брата и понимал, что должен сохранить эту тайну даже ценой собственной жизни. Они оседлали пару лошадей Ранкилео: мальчик и Ирэне уселись верхом на кобылу, а Франсиско досталась лошадь с упрямой мордой и непокорным нравом. Он уже давно не сидел верхом и чувствовал себя на лошади неуверенно. В детстве ему доводилось бывать у одного своего друга на ранчо, где он научился ездить верхом, хотя и не очень хорошо. Ирэне, напротив, оказалась опытной амазонкой, так как в пору экономического благополучия ее родителей у нее была небольшая лошадка.

Они ехали по направлению к горной гряде, поднимаясь вверх по одинокой, выжженной солнцем тропе. Кустарник почти полностью поглотил ее, поскольку, по ней никто не ходил. Вскоре Хасинто сказал, что дальше ехать нельзя, нужно будет продвигаться вверх по камням, цепляясь за горные уступы, чтобы не сорваться вниз. Они привязали лошадей к деревьям и, помогая друг другу, стали подниматься по крутому склону. Рюкзак с консервами давил на плечи Франсиско, как ствол орудия. Поскольку Ирэне проявила упрямство и настояла на том, чтобы взять эту тяжесть с собой, он решил было попросить ее понести вещмешок, но, увидев, как она задыхается, словно умирающий на смертном одре, пожалел девушку. Ладони ее были изранены о скалы, брюки на коленке порваны, она была вся в поту и то и дело спрашивала, много ли еще осталось. Мальчик отвечал одно и то же: совсем немного, за той горой. Так, под безжалостным солнцем, изнуренные и мучимые жаждой, они шли довольно долго, пока Ирэне не заявила, что не может больше сделать ни шагу.

– Подъем – это только цветочки, ягодки будут впереди – при спуске, – заметил Хасинто.

Они посмотрели вниз, и девушка невольно вскрикнула Они карабкались, как козы, по почти вертикальному склону, цепляясь за кустики, пробивавшиеся местами среди горных уступов. Вдалеке угадывались темные пятна деревьев, где были оставлены лошади.

– Я никогда не смогу спуститься отсюда. У меня кружится голова… – пробормотала Ирэне, наклоняясь над завораживающей пропастью, обрывающейся у ее ног.

– Если ты смогла подняться, сможешь и спуститься, – подбодрил ее Франсиско.

– Выше голову, сеньорита, это совсем близко, за той горой, – добавил мальчик.

Ирэне вдруг увидела себя со стороны: она балансирует на вершине горы и скулит от ужаса, – и тут взяла верх ее способность надо всем подшучивать. Собрав волю в кулак, она протянула своему другу руку и заявила, что готова продолжать путь. Решив вернуться за рюкзаком с консервами позже, они оставили его, а освободившись от изнурительного груза, Франсиско мог теперь помогать Ирэне. Еще через двадцать минут, добравшись до следующего склона горы, они внезапно увидели темное пятно высоких зарослей кустарника и слабую струйку воды, стекающую между камней. Они поняли, что Праделио выбрал себе убежищем этот уголок из-за источника, – без него выжить в таких засушливых горах невозможно. Они склонились над ручейком, чтобы смочить водой лица, волосы, одежду. Подняв глаза, Франсиско сначала увидел порванные солдатские ботинки, потом – защитные штаны, а затем – обнаженный, загоревший на солнце торс. И, наконец, смуглое лицо Праделио дель Кармен Ранкилео, направившего на них свое табельное оружие. У него отросла борода, волосы, слипшиеся от пыли и пота, были похожи на диковинные водоросли.

– Их послала к тебе мама Они пришли, чтобы помочь, – сказал Хасинто.

Ранкилео опустил револьвер и помог Ирэне встать на ноги. Он привел их в затененную прохладную пещеру, вход в которую был замаскирован кустарником и камнями. Оказавшись внутри, они повалились на пол от усталости, а Хасинто повел брата за оставленным рюкзаком. Несмотря на малый возраст и тщедушное сложение, мальчик выглядел таким же оживленным, как и вначале. Ирэне и Франсиско остались наедине, измученная дорогой девушка вздремнула Ее волосы были влажными, кожа обожжена солнцем. Ей на шею село какое-то насекомое и двинулось к щеке, но она его даже не почувствовала Отгоняя его, Франсиско махнул рукой и коснулся ее лица – нежного и горячего, как летний плод. Он залюбовался гармонией ее черт, отблеском волос, беспомощностью объятой сном женщины. Ему хотелось дотронуться до нее, наклониться, чтобы почувствовать ее дыхание, взять на руки и убаюкать, защитить от мучивших с самого начала поездки предчувствий, но и его сморила усталость, и он уснул. Он не слышал, как вернулись братья Ранкилео, и, когда они тронули его за плечо, испуганно вздрогнув, проснулся.

Праделио был гигантом. Его огромная фигура привлекала внимание, тем более что в его семье народ был скорее мелковат, – таких, как он, не было. Сидя в пещере, он благоговейно извлекал из рюкзака все сокровища; предвкушая удовольствие от курева, ласково поглаживал пачку сигарет, и тогда его можно было принять за непропорционально развитого ребенка. Он очень похудел: щеки ввалились, а темные круги под глазами преждевременно старили его. Лицо задубело от горного солнца, губы потрескались, кожа на плечах облезла до волдырей. Сгорбившись под низким сводом пещеры, образовавшейся в самом чреве скалы, он казался заблудившимся корсаром. С большой осторожностью он действовал руками, похожими на клешни, с грязными обломанными ногтями, – словно боялся разрушить то, к чему притрагивался. Неуютно чувствуя себя из-за своих размеров, он, казалось, вырос сразу, не успев к ним привыкнуть и не умея соразмерить длину собственных рук и ног, из-за чего постоянно на что-нибудь наталкивался, стараясь занимать как можно меньше места Питаясь зайцами и мышами – он охотился за ними с помощью камней, – он прожил в этой тесной берлоге много дней. Приходил только Хасинто – единственный, кто знал дорогу к его пещере. На охоту уходили часы: он не брал оружия, оставляя его для исключительных случаев. Он смастерил рогатку: голод обострил его меткость, и он мог убивать птиц и грызунов на большом расстоянии. Доносившийся из угла смрад указывал на место, где складывалось оперение и высохшие шкуры добычи, чтобы снаружи не оставалось следов. У него было несколько ковбойских романов, переданных матерью, чтобы коротать тоскливые часы; он старался читать их как можно медленнее: это было единственным способом убить едва текущее здесь время. Он чувствовал себя уцелевшим после катастрофы, но в таком одиночестве и отчаянии, что порой в нем просыпалась тоска по стенам его камеры в казарме.

– Вам не нужно было дезертировать, – сказала Ирэне, стряхивая ощущение тяжелого сна, сковавшего душу.

– Если меня схватят, то расстреляют. Меня спасет только убежище в посольстве, сеньорита.

– Сдайтесь добровольно, тогда вас не расстреляют…

– Как ни крути, мне – крышка.

Франсиско объяснил ему, какие трудности возникнут, если он попытается добиться для себя политического убежища За все годы диктатуры никому не удалось выехать из страны таким путем. Он посоветовал ему скрываться еще некоторое время, пока они не попытаются раздобыть ему поддельные документы, чтобы он мог уехать в другую провинцию, где начал бы новую жизнь. Ирэне подумала, что ослышалась: она и представить себе не могла, что ее друг занимается фальшивыми документами. Праделио безнадежно развел руками, и все поняли; с такой внешностью – исполинским ростом и застывшим на лице выражением дезертира – невозможно незаметно проскользнуть мимо бдительных глаз полиции.

– Скажите, почему вы дезертировали? – настаивала Ирэне.

– Из-за моей сестры Еванхелины.

И тогда, не торопясь, подбирая слова в привычной ему тишине, порой надолго умолкая, он начал рассказывать, словно раскручивал запутанный клубок. Глядя ему в глаза, Ирэне спрашивала о том, чего он не хотел говорить, а если он о чем-то умалчивал, то можно было догадаться об этом по залившей лицо краске, по блеску слез и по его огромным дрожащим рукам.

Праделио Ранкилео лишился сна, когда стали ходить слухи о Еванхелине и ее странном, привлекавшем любопытных недуге, – именно этот недуг стер в порошок ее доброе имя и поставил на доску с умалишенными, содержащимися в богадельне. С самого начала именно она была любимицей семьи, а со временем чувство любви к ней еще более выросло. Ничто так не тронуло его сердце, как ее первые шаги, – он учил ее сам, – первые шаги этого маленького худенького светловолосого создания, столь отличавшегося от остальных Ранкилео. Когда она родилась, он был еще малолетним, не по годам высоким и сильным подростком, привыкшим делать работу взрослых мужчин и исполнять хозяйственные обязанности отца, когда тот отсутствовал. Ему были не знакомы ни испорченность, ни ласка Всю жизнь Дигна была или беременной, или кормящей матерью, однако это не мешало ей возделывать землю и выполнять домашнюю работу, но ей нужна была опора Она доверяла старшему сыну, и по сравнению с другими детьми у него было больше прав. Многие вопросы Праделио решал как хозяин дома Несмотря на свою молодость, он справлялся со своими обязанностями, и поэтому по возвращении отца домой кое-какие дела по-прежнему лежали на нем. Однажды Праделио осмелился даже с ним схлестнуться: помешал подвыпившему отцу плохо обращаться с Дигной, – и это завершило его становление как мужчины. Юноша спал, когда его разбудил тихий плач. Соскочив с кровати, он заглянул за занавеску, отделявшую уголок, где стояла родительская кровать. Он увидел замахнувшегося Иполито, а на полу – сжавшуюся в комок мать, которая зажимала себе рот руками, чтобы ее всхлипы не разбудили детей. Уже несколько раз ему доводилось видеть подобные сцены, и в глубине души он считал: мужчина имеет право наказывать жену и детей, – но в этот раз удержаться не смог; волна гнева захлестнула его полностью. Не отдавая себе отчета, он кинулся на отца и стал осыпать его ударами и бранью, пока сама Дигна не принялась умолять его остановиться; ибо поднятая на родителей рука превратится в камень. На следующий день Иполито проснулся весь в синяках Сын горько сожалел о случившемся, однако ни одна его рука в камень не превратилась, хотя об этом говорит народная мудрость. Это было в последний раз, когда Иполито посмел ударить кого-либо в семье.

Праделио дель Кармен Ранкилео никогда не забывал, что Еванхелина ему не сестра Все обращались с ней как с сестрой, но он всегда воспринимал ее по-другому. Под предлогом помощи матери он купал ее, укачивал, кормил. Девочка обожала его и то и дело висела у него на шее, забиралась к нему в постель, с удовольствием сидела у него на руках. Она ходила за ним повсюду, как хвостик, забрасывала вопросами, просила рассказать сказку и засыпала под его баюканье. Игры с Еванхелиной вызывали у Праделио смутное томление. Он часто получал взбучку за то, что тискал ее, и это служило расплатой за вину. А вина была влажные сны, где Еванхелина непристойными жестами звала его, подглядывание за нею, когда она, присев среди кустиков, мочилась. Когда она шла мыться, он следовал за ней до самого канала; он придумывал запретные игры, когда они, уединившись, ласкали друг друга до изнеможения. Повинуясь женскому инстинкту обольщения, девочка не только принимала тайные игры старшего брата, но исподволь действовала сама. Она пускала в ход нечто похожее на смесь невинности и бесстыдства, кокетства и сдержанности, и этим доводила его до безумия, владея его чувствами и им самим, как пленником. Ни бдительность родителей, ни наказания не могли этому помешать, а лишь подливали масла в огонь, разжигавший подростковую страсть Праделио. Это слишком рано толкнуло его на поиски проституток: его уже не удовлетворяли одинокие мальчишеские удовольствия. Еванхелина еще играла в куклы, а он уже мечтал обладать ею, воображая, как в порыве мужской страсти пронзит ее тело, словно шпагой. Помогая ей готовить домашние задания, он усаживал ее к себе на колени и, пока в тетрадке решалась задачка, он чувствовал, как плавятся его кости, а в жилах течет что-то горячее и вязкое, распаляя его еще более; силы покидали его, он переставал что-либо понимать, и, казалось, от запаха ее пропитанных дымом волос, щелока, веявшего от ее одежды, горьковатого пота ее шеи, от столь осязаемой тяжести ее тела он лишается самой жизни; этих терзаний, он думал, ему не вынести: вот-вот, как ревнивый пес, он взвоет и, бросившись на нее, загрызет до смерти или повесится на тополе, чтобы смертью заплатить за преступление любить свою сестру с адской страстью. Девочка интуитивно это чувствовала и взволнованно ерзала у него на коленях, то прижимаясь к нему, то отстраняясь, пока не слышала его сдавленный стон; он хватался пальцами за край стола и весь напрягался: сладковатый резкий запах окутывал обоих. Эти игры продолжались все годы ее детства.

В восемнадцать лет Праделио Ранкилео ушел в армию, но после срочной службы домой не вернулся.

– Я ушел из дому из-за сестры: от греха подальше, – признался он Ирэне и Франсиско в горной пещере.

Закончив службу, он сразу же пошел в полицию. Для Еванхелины это было ударом. Смутное беспокойство, которое проснулось в ней задолго до того, как она стала девушкой, и которое она не могла выразить словами, мучило ее – она ходила безутешная и потерянная, не понимая причины его ухода Таким образом Праделио избежал судьбы бедного крестьянина, он бежал от начинавшей превращаться в женщину маленькой девочки и воспоминаний об омраченном кровосмешением детстве. В последующие годы он окончательно возмужал и обрел некоторый душевный покой. Происшедшие в стране политические изменения завершили его формирование: из незаметного сельского гвардейца он вот-вот должен был превратиться в человека, у которого есть власть, – и искушение обладать Еванхелиной утратило свою остроту. Он увидел, что способен вызывать страх, и это ему понравилось. Он почувствовал себя значительным, сильным, властным. В ночь накануне военного переворота ему сообщили: враг намерен уничтожить солдат и установить советскую тиранию. Враги, несомненно, опасны и изворотливы: до сих пор никто, за исключением бдительного, стоящего на страже национальных интересов командования Вооруженных Сил, и не догадывался об этих кровавых замыслах. Если бы они не опередили врагов, страна оказалась бы в пучине гражданской войны или под русской оккупацией, – так объяснил ему лейтенант Хуан де Диос Рамирес. Своевременные и смелые действия каждого солдата, в том числе и Ранкилео, спасли страну от роковой судьбы…

– Поэтому я горжусь тем, что ношу военную форму, и, хотя кое-что мне не нравится, приказы я выполняю, не задавая вопросов: если всякий солдат начнет обсуждать решения вышестоящих начальников и командиров, то все превратится в бедлам, а родина полетит ко всем чертям. Мне пришлось арестовывать, не скрою, немало людей, даже некоторых знакомых и друзей, например, Флоресов. Эти треклятые Флоресы затесались в сельскохозяйственный профсоюз. На вид казались хорошими людьми, кто бы мог подумать, что они собирались штурмовать казарму, это же абсурдная затея: как такое могло прийти в голову Антонио Флоресу и его сыновьям? Они же умные, образованные люди. К счастью, соседи дали знать лейтенанту Рамиресу, а он сумел вовремя отреагировать. Арест Флоресов был для меня тяжкой задачей. До сих пор в ушах стоит крик подмененной Еванхелины, когда мы уводили мужчин из семьи. Мне было очень больно, ведь она – настоящая моя сестра, так же как и я – Ранкилео. Да, в то время было много заключенных Нескольких я заставил заговорить; привязывал их за руки и за ноги к лошадям и нещадно всыпал по первое число; мы и расстреливали, и еще кое-что делали, но об этом распространяться не буду: военная тайна! Лейтенант мне доверял и относился ко мне как к сыну, а я им восхищался и уважал его: он был хороший командир, поручал мне особые задания, – такое не по плечу слабаку или такому треплу, как сержант Фаустино Ривера: он теряет голову от одной бутылки пива и начинает такое нести, как та баба на базаре. Мой лейтенант мне не раз говорил: ты далеко пойдешь, Ранкилео, потому что умеешь молчать, как могила И ты – храбрый. Храбрость и молчаливость – лучшие качества солдата.

Получив власть, Праделио перестал бояться собственных грехов и смог отделаться от преследовавшего его призрака Еванхелины, исключая те случаи, когда он бывал дома. Тогда девочка снова начинала волновать его кровь своими ласками глупенькой малышки, но она уже не была похожа на ребенка она вела себя именно как женщина.

В тот день, увидев, как она, выгнувшись дугой, билась в конвульсиях и стонала, словно неуклюже пародировала половой акт, он внезапно вспомнил свои уже почти забытые жгучие мучения. В отчаянной попытке выкинуть ее из головы он прибегнул к крайним мерам: по утрам долго стоял под ледяной струей душа, ел вымоченную в уксусе куриную желчь, полагая, что холод в костях и жжение в желудке вернут ему стойкость, но все было бесполезно. В конце концов он все рассказал лейтенанту Хуану де Диос Рамиресу, с которым его связывали отношения стародавних соучастников.

– Я займусь этим вопросом, Ранкилео, – заверил офицер, выслушав эту необычную историю. – То, что мои подчиненные делятся со мной своими заботами, мне по нраву. Это хорошо, что они мне доверяют.

В тот день, когда в доме семьи Ранкилео был учинен погром, лейтенант Рамирес приказал задержать Праделио и поместить в камеру для заключенных. Объяснений он ему никаких не дал. Там полицейский просидел на хлебе и воде, ничего не зная о причине наказания, хоть и предполагал, что это имеет какое-то отношение к неделикатному поведению его сестры. Размышляя над этим, он не мог удержаться от улыбки: ни в какие ворота не лезет, что эта незаметная, как червячок, пигалица, у которой груди величиной со сливу, смогла поднять лейтенанта в воздух и выбросить, как тряпку, на глазах у его подчиненных. Может, это ему приснилось, может быть, голод, одиночество и отчаяние нарушили его психику, а на самом деле ничего этого не было? Но тогда он стал спрашивать себя: за что же его посадили? Такое с ним случилось впервые, даже на военной службе ему не приходилось терпеть подобного унижения. Он был образцовым призывником и уже многие годы – хорошим полицейским. Ранкилео, говорил ему лейтенант, форма должна быть твоим единственным идеалом, ты должен защищать его и верить своим командирам и начальникам. Так он всегда и делал. Офицер научил его водить машину и назначил своим шофером. Иной раз они пропускали по бутылке пива, как добрые друзья, и шли к проституткам в Лос-Рискос. Поэтому он осмелился рассказать ему о странных вещах, имевших отношение к припадкам Еванхелины: падаюших на крышу камнях, пританцовывании чашек и переполошившихся животных. Он поведал ему все это, не подозревая, что тот с дюжиной вооруженных людей вломится в родительский дом и учинит там обыск, а Еванхелина, изваляв лейтенанта в дворовой пыли, сделает из него посмешище.

Ранкилео нравилась его работа. Простодушный, с трудом принимающий самостоятельные решения, он предпочитал молчаливое подчинение: ему было легче перекладывать ответственность за свои действия на другого. Он заикался и грыз ногти, превращая пальцы в окровавленные обрубки.

– Раньше я их не грыз, – сказал он, извиняясь перед Ирэне и Франсиско.

В условиях суровой военной жизни он чувствовал себя намного счастливее, чем в отчем доме. В село он возвращаться не хотел. В Вооруженных Силах он обрел профессиональную карьеру, судьбу и другую семью. Он отличался воловьей выносливостью во время патрулирования, ночных дежурств и самых тяжелых тренировок. Хороший товарищ, он способен был уступить свой паек более голодному, а свое обмундирование – тому, кто больше страдал от холода. Не обижаясь на колкости, он всегда был в хорошем настроении, отвечая довольной улыбкой на шутки по поводу своей жеребцовой комплекции и объемистого мужского достоинства. Посмеивались над его рвением при выполнении порученного задания, над его уважительным отношением к священному институту армии и над его мечтой отдать свою жизнь за знамя, как герою. Внезапно все развалилось. Он не знал, почему его бросили в камеру, и потерял счет времени. Его единственный контакт с внешним миром – несколько слов, шепотом, с солдатом, разносящим пищу. Пару раз он угостил его сигаретами, и тот обещал принести ковбойские романы или спортивные журналы, хотя читать было темно – света не зажигали. В те дни он научился жить надеждами и нехитрыми уловками, чтобы скрасить скуку, бормоча что-нибудь себе под нос. Напрягаясь изо всех сил, он пытался угадать, что творится за стеной, однако временами одиночество становилось таким острым, что он казался себе покойником. Зная, когда происходит смена дежурств, он слушал доносившийся из-за стены шум, считал, сколько машин въехало и сколько выехало из внутреннего двора казармы. Напрягая слух, пробовал узнать приглушенные расстоянием голоса и шаги. Чтобы убить время, он пытался спать, но неподвижность и тоска отгоняли сон. В этом ограниченном пространстве человек не такого крупного телосложения мог бы выполнять кой-какие упражнения, но Ранкилео был здесь словно в смирительной рубашке. Из тюфяка вши перебрались в волосы и стремительно расплодились. Гниды изгрызли ему подмышки и пах, из-за них он расчесал кожу до крови. Для естественных нужд стояло ведро, и, когда оно наполнялось, вонь становилась страшной пыткой. Он думал, может, лейтенант Рамирес испытывает его. Может, прежде чем поручить ему особое задание, он хочет убедиться в его выносливости и стойкости характера, поэтому он решил отказаться от жалобы – на это он имел право в первые три дня. Он пытался сохранить спокойствие, не сломаться, не плакать и не кричать, как это делают почти все арестованные. Он захотел показать пример физической и моральной стойкости, чтобы офицер мог оценить его качества, и тем самым доказать командиру, что далее в экстремальной ситуации не дрогнул. Чтобы избежать судорог и онемения мышц, он пытался ходить по кругу, но из этого ничего не вышло: головой он доставал до потолка, а если хотел развести руки в стороны, то задевал стены. Иногда в такую камеру заталкивали до шести человек, но ненадолго – всего на несколько дней, не так, как его; и кроме того, это были не просто арестованные, а враги нации, советские агенты, предатели, как ясно сказал лейтенант. Праделио привык к физическим упражнениям и свежему воздуху. Вынужденная неподвижность тела угнетала ум; у него кружилась голова, выпадали из памяти имена людей и названия мест, где он бывал, чудились страшные тени. Боясь сойти с ума, он пытался вполголоса петь. Пение ему нравилось, хотя в обычных условиях петь ему не позволяла робость. Еванхелина любила слушать его: она умолкала, закрыв глаза, словно это были голоса сирен, – спой мне еще, еще… В заточении у него было время, чтобы много думать о ней, вспоминать в мельчайших подробностях каждое ее движение и то чувство заговорщического соучастия, которое связывало их с самого детства в их запретном желании. Он давал свободу воображению, и его сестра становилась участницей самых отчаянных оргий. Не кто иной, как она, разверзалась спелым, красным, сочным и горячим плодом, она источала этот терпкий и пронзительный аромат моря, она кусала его, царапала, покрывала засосами, стонала и, задыхаясь, умирала от наслаждения. Именно в ее податливую плоть он погружался, теряя сознание, и возвращался оттуда похожий на губку, медузу, морскую звезду. Так долгими часами он наслаждался ласками с призраком Еванхелины, но все равно времени оставалось еще много. В этих стенах оно замирало. Порой он оказывался на грани помешательства и подумывал уже, не врезаться ли ему головой в стену так, чтобы лужи его крови, просочившись из-под двери, привлекли внимание дежурного; может быть, после этого его по крайней мере переведут в лазарет. Однажды, во второй половине дня, он уже готов был это сделать, но тут появился сержант Фаустино Ривера. Открыв смотровое окошко, он передал ему сигареты, спички, шоколад.