Текст книги "Короткая пятница и другие рассказы (сборник)"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

2

Когда стекольщик Залман закончил рассказ, в комнате наступила тишина. Исаак Амшиновер достал трубку, зажег ее и, немного помолчав, заметил:

– Ничего удивительного в том, что среди гоим есть колдуны. Они были даже в Египте. С ними состязался еще Моисей. Но я знаю историю про одного такого еврея. Может, он и не был настоящим колдуном, но какие-то дела с нечистой силой имел точно. Его тесть, Мордехай Лисковер, был моим хорошим приятелем. Очень богатый и умный человек; у него было несколько сыновей и дочь, Пеша. По девочке он просто с ума сходил. Сыновья удачно женились, и им принадлежала чуть ли не половина города. У самого Мордехая была водяная мельница, дело прибыльное. Обычно крестьяне с телегами выстраивались к нему в очередь на несколько миль, они верили, что жернова в мельнице заговорены. Мордехай хотел найти для Пеши – она была его последним ребенком – самого лучшего мужа, какого только возможно. Он обещал дать за нее огромное приданое и поддерживать зятя до конца своих дней. Потому он пришел в иешиву и попросил главу показать ему лучшего ученика. «Вот он, – сказал глава, показывая на одного не слишком высокого ученика. – Его зовут Зейнвеле, может быть, он и не вышел ростом, но скажу точно, в Польше нет другого с такими же хорошими мозгами». Чего еще? Парень оказался сиротой, его содержал город. Реб Мордехай взял его к себе в дом, одел как короля и дал подписать свадебный контракт. Затем его отправили на постоялый двор, потому что Закон запрещает жениху и невесте жить в одном доме. Его кормили сквобами и марципанами. Когда он в следующий раз пришел в дом учения, другие студенты попытались втянуть его в ученый спор, но он предпочитал молчать. Он был из тех, для кого каждое слово как золотая монета. Но если он начинал говорить, его стоило послушать. Я вижу его так же хорошо, как сейчас вас: маленького, светлокожего, безбородого, стоящего в доме учения и читающего но памяти целые страницы Комментариев. Одежда, что он получил в доме реб Мордехая, была ему велика. Может, они надеялись, что он еще вырастет? Уж и не знаю, однако габардин его доставал до самого пола. Он сам, кстати, так и не вырос, но это уже другая история. Когда он говорил об ученых материях, голос его становился тихим-тихим, впрочем, он только о них и говорил. Светские дела его не интересовали совсем, тут он просто ограничивался «да» или «нет», а иногда и вовсе только кивал головой. В доме учения он всегда садился в самый темный угол. Другие быстро поняли, что он не слишком склонен к общению. Когда он молился, то всегда смотрел в окно и не поворачивал головы, что бы ни случилось, до тех пор, пока не произносил последнее слово. Окно, кстати, выходило на синагогу и кладбище.

Что ж, он не слишком интересовался этим миром. Зато мир интересовался им. Почему? Как-никак он должен был стать зятем реб Мордехая. Да, а потом произошла очень странная вещь. Как-то раз, ночью, один из ешиботников вошел в дом учения, белый как полотно. «Что случилось? – начали спрашивать у него. – Что тебя напугало?» Сначала он отказывался отвечать, но затем отвел троих своих приятелей в сторону и, заставив поклясться, что они все будут держать в тайне, рассказал следующее: он шел по двору синагоги, когда вдруг увидел Зейнвеле, стоящего у дома призрения и делающего руками какие-то странные движения. Он знал, что Зейнвеле никогда не учится по ночам. И к тому же что бы ему делать у дома призрения? Все знали, что это опасное место; доски, на которых обмывали покойников, стояли там прямо за входной дверью. Туда вели две дорожки: одна с городских окраин, а другая с кладбища. Парень решил, что, видно, Зейнвеле заблудился, и крикнул ему: «Зейнвеле, что ты тут делаешь?» Не успел он выговорить эти слова, как Зейнвеле начал уменьшаться и уменьшался до тех пор, пока от него не осталось одно облачко дыма. Вскоре рассеялось и это облачко. Это было так удивительно, что бедняга чуть не умер от страха. «Ты уверен, что все кисточки на твоем талесе в порядке? – спросили у него приятели. – Может быть, перепутана какая-нибудь буква в мезузе?» Но нет, все было в порядке, и то, что случилось, объяснялось только одним: какой-то демон принял обличье Зейнвеле. Пока это решили держать в секрете. У города хватало других забот.

Свадьбу сыграли шумную. Музыкантов выписали из самого Люблина, а шут Юкеле приехал из Ковле. Но Зейнвеле не участвовал в дискуссии о Торе с другими студентами и не проявлял никакого интереса к угощению. Он сидел во главе стола, но, казалось, не имел к происходящему никакого отношения. Из-за его густых бровей трудно было сказать, думает он о чем-то или попросту спит. Некоторые из приглашенных решили даже, что он глухой. Но как бы то ни было, все прошло гладко. Зейнвеле женился, и тесть поддерживал его. Теперь он сидел в своем углу в доме учения за «Трактатом об омовении», написанном специально для недавно женившихся. Вскоре, однако, Пеша начала жаловаться, что он ведет себя совершенно не так, как надлежит молодому мужу. Хотя он и приходил к ней после того как она посещала ритуальные бани, но оставался холоден словно лед. Однажды утром Пеша, вся в слезах, прибежала в спальню своей матери. «Что случилось, доченька?» – спросила та, и Пеша рассказала: вчера вечером она была в ритуальных банях, и после этого Зейнвеле пришел к ней, но когда она случайно взглянула на его кровать, которая должна была бы оставаться пустой, так как муж был с ней, то увидела, что там лежит еще один Зейнвеле! Она так испугалась, что забилась под матрас и вылезла оттуда, только когда рассвело. Зейнвеле же утром встал и словно ни в чем не бывало пошел в свой кабинет. «Доченька, тебе это померещилось», – сказала ей мать, но Пеша клялась, что говорит чистую правду. «Мама, я боюсь!» – кричала она. Ее ужас был так велик, что бедная девушка даже упала в обморок.

Как долго можно скрывать такое? На самом деле было два Зейнвеле. И вскоре это поняли. В Грабовице было несколько скептиков, из тех, что пытаются разделить луч света на отдельные части. Вы знаете все эти их объяснения: галлюцинация, фантазия, симптом какой-нибудь болезни, но в действительности даже они боялись не меньше других. Зейнвеле видели в одно и то же время спящим у себя в постели и гуляющим по двору синагоги или рыночной площади. Иногда он возникал в передней в доме учения и стоял там не шевелясь рядом с тазом для омовений до тех пор, пока кто-нибудь не догадывался, что это ненастоящий Зейнвеле. Как только это происходило, он таял и растворялся в воздухе, как паутина на ветру.

Какое-то время никто ничего не говорил самому Зейнвеле. По-моему, он сам не вполне понимал, что происходит вокруг. Первой не выдержала Пеша. Она заявила, что не будет больше спать в одной с ним комнате. Ее родителям пришлось нанять ночного сторожа. Реб Мордехай, думая, что Зейнвеле будет от всего отказываться и отпираться, решил просто поставить его перед фактами, но Зейнвеле и не думал ему противиться: просто стоял в углу, как статуя, и все время молчал. Тогда реб Мордехай решил отвезти его к турисскому раввину, который покрыл талисманами почти все тело юноши. Это, однако, не помогло. По ночам теща закрывала дверь его спальни снаружи и вешала на нее тяжелый замок, но все было тщетно: дух продолжал бродить по городу. Завидев его, собаки скулили, а лошади от ужаса шарахались в сторону. Женщины ночью выходили на улицу, надев по два передника: один спереди, один сзади. Как-то вечером одна молодая женщина пришла в ритуальные бани: сперва она с помощью банщика окатила себя водой в первой комнате, а затем пошла омыться в сами бани. Войдя внутрь, она увидела, что кто-то уже плещется в воде. Свечи горели плохо, и она не могла разглядеть точно, кто это. Подойдя поближе, она увидела, что это Зейнвеле. Несчастная закричала и упала в обморок. Хорошо, что банщик оказался поблизости, иначе бы она просто утонула. Настоящий Зейнвеле сидел в этот момент в доме учения. Я видел его там собственными глазами. Но на самом деле вскоре стало уже абсолютно невозможно понять, кто из них двоих человек, а кто фантом. Мальчишки говорили, что Зейнвеле ходит в ритуальные бани специально подглядывать там за голыми женщинами. Пеша объявила, что не может больше жить с ним. Если бы ее родители могли хотя бы отослать его домой, но куда денешь сироту? Тесть повел его к раввину и заплатил сотню гульденов, чтобы он развелся с Пешей. Я сам был одним из свидетелей при составлении бумаг. Пеша плакала не переставая, а Зейнвеле молча сидел на лавке, словно не имел никакого отношения ко всему происходящему. Казалось, что он спит. Раввин даже посмотрел на стену, чтобы убедиться, что он отбрасывает тень. У демонов ведь, как вы прекрасно знаете, теней нет. После развода реб Мордехой посадил Зейнвеле в коляску и отправил в иешиву. Коляской правил гоим, евреям такую работу выполнять запрещено. Когда извозчик вернулся назад, то заявил, что евреи его заколдовали. Лошади, хотя он и хлестал их что было силы, не хотели трогаться с места. К тому же выехали они с площади здоровыми и бодрыми, а вернулись вялыми и явно больными. Мне потом говорили, что обе вскорости издохли. Пришлось Мордехаю Лисковеру платить отступной и извозчику. Даже после того, как Зейнвеле ушел, люди продолжали говорить о нем. Его встречали у мельничных жерновов, на реке, где женщины стирают белье, у нужников. Какое-то время его часто видели вылетающим из труб наподобие дыма. Студенты перестали учиться по вечерам, потому что знали, что Зейнвеле любит появляться во дворе синагоги. Затем, когда Пеша вышла замуж во второй раз, он исчез. Никто не знал, что с ним случилось. У каждого, кто приходил в синагогу, спрашивали, не знает ли он чего-нибудь о Зейнвеле; но никто ничего не знал. Он просто взял и исчез.

– То есть ты хочешь сказать, что талисманы турисского раввина не подействовали? – спросил стекольщик Залман.

– Не каждый талисман действует.

– Талисманы кошеницкого раввина действуют.

– Не каждый раввин – кошеницкий!

3

Меир-евнух погладил свой голый подбородок. Его левый глаз был прищурен, а правый – широко раскрыт. Несмотря на то что он пребывал сейчас в здравом рассудке, смех его все равно казался почти безумным.

– Что такого страшного в подобных историях? Мы все знаем, что колдуны существуют. Возможно, Зейнвеле был невиновен. Вдруг его просто заколдовали? Или он страдал чем-нибудь вроде лунатизма. К тому же, когда человек спит, дух оставляет его. Обычно мы не видим оставивший тело дух, но иногда он проявляется. Жила в Красноставе одна женщина, которая во сне источала зеленый свет. Даже когда гасили лампы, стены рядом с ней все равно продолжали оставаться освященными. А еще я слышал о коте, вернувшемся после того, как его утопили. Он расцарапал нос тому, кто его топил. Все узнали животное. Оно шипело и мяукало и, если бы тот мужчина не закрыл лицо руками, выцарапало бы ему глаза. Тело умирает, но дух остается жить. Дух, а не душа. Душа есть не у всех, ее еще надо заслужить. Дух же имеют даже животные.

Позвольте мне рассказать вам историю о Енуке. Вы, реб Залман, должно быть, знали его. Он учил у нас детей арамейскому языку. Енука, как все его называли, был шестым ребенком Зекеле, простого водоноса. Когда он родился, то казался совершенно обычным ребенком. Его назвали в честь деда Заддоком. Однако вскоре мать начала говорить, что он слишком быстро растет. Конечно же, никто ее не слушал. Каждая мать думает, что именно ее ребенок самый расчудесный. Но уже чрез три месяца об удивительном сыне Зекеле заговорил весь город. В пять месяцев мальчик начал разговаривать, а в шесть пошел. Когда ему исполнился год, родители завернули его в талес и отправили в школу. Это теперь у нас есть собственные ежедневные газеты, тогда ничего подобного не было. О парне написала одна гойская газета. Чтобы осмотреть его и составить рапорт, губернатор прислал целую делегацию. Наш городской доктор составил специальную записку и отправил ее в Варшаву и Петербург. К нам понаехали всевозможные университетские профессора и эксперты. Они никак не могли поверить, что маленькому Заддоку всего пятнадцать месяцев, но все было честно. У городских властей лежали оформленное по закону свидетельство о рождении и бумага от повивальной бабки, принимавшей роды. Человек, проводивший обрезание, раввин, державший младенца, и женщина, которой его передали потом, – все давали одинаковые показания. Заддок недолго проучился в школе. Во-первых, уж слишком странно он выглядел, и это отвлекало других ребят, а во-вторых, он был гораздо смышленее своих товарищей. Стоило ему раз взглянуть на алфавит, и он уже знал его наизусть. В полтора года он начал изучать Пятикнижие и Комментарии Раши. А в два – Гемару.

Согласен, в это сложно поверить, но могу лично засвидетельствовать, что так оно и было на самом деле. Зекеле, приносивший нам воду, часто брал с собою сына, так что я сам не раз его видел. В три года Заддок проповедовал в синагоге. Он открывал рот, и люди замирали, боясь пошевелиться: мальчик знал наизусть всю Тору. Тот, кто не был там в ту Великую Субботу перед Песахом, не знает, что такое чудо. Даже слепые могли видеть, что этот ребенок – воплощение какого-то святого из прежних времен. В четыре он был высок, как юноша, и уже начал отращивать бороду. Тогда-то его и прозвали Енукой, в честь святого ребенка из «Зогара». Но если бы я решил рассказывать вам все в подробностях, не хватило бы и целой ночи. В пять лет у Заддока была уже длинная борода. Пришло время женитьбы, но кто согласится отдать дочь замуж за пятилетнего мальчишку? Он начал тщательно изучать Каббалу, и община выделила ему отдельную комнату, где он и проводил все свое время, сидя за «Зогаром», «Древом жизни», «Книгой Творения» и «Книгой сокрытия». Люди предлагали ему деньги, чтобы он молился за них, но он всегда отказывался. Все неверующие, которые хоть раз видели Заддока, тут же отбрасывали свои сомнения. По Субботам он председательствовал во главе стола, как раввин, и только несколько избранных могли говорить с ним. Даже самые ученые мужчины с трудом понимали его глубокомысленные замечания. У него был особый дар переводить буквы в цифры и составлять акростихи. Иногда, когда у него было такое настроение, он говорил исключительно на арамейском. Его почерк можно было прочесть только в зеркале.

Затем внезапно стало известно, что Енука обручился. Оказалось, что в соседнем городе жил богач, семеро детей которого умерли еще в младенчестве. Единственным уцелевшим ребенком была дочь; девочку одевали в белые одежды и называли Альтеле, или Маленькая Старушка, чтобы обмануть Ангела Смерти. Не помню сейчас точно, как звали этого мужчину, да это и не важно; важно другое – какой-то раввин посоветовал ему выдать дочь замуж за Енуку. Девочке было четырнадцать. Енука же выглядел на все сорок. Никто не думал, что он согласится, но он согласился. Я сам присутствовал на празднике по случаю помолвки. Девочка выглядела так, будто выходит за собственного отца. Быстро подписали контракт и разбили тарелку на счастье. Во время всей церемонии Енука что-то бормотал себе под нос. Очевидно, получал указания с Небес. Не знаю почему, но обе стороны хотели, чтобы свадьба состоялась как можно скорее. Помолвка была на Хануку, а свадьбу назначили уже на первую Субботу после Шавуота. Проводили ее не в городе невесты, как это положено по Закону, а в городе жениха, так как не хотели, чтобы Енуку увидело слишком много народа. Приехало восемнадцать раввинов, все специалисты по чудесам, причем кое-кто из них добирался сюда из самой Волыни и Галиции. Собралось также множество вольнодумцев, докторов и философов. Среди гостей были губернатор Люблина и, кажется, вице-губернатор тоже. Пришло множество бесплодных женщин, надеявшихся, что свадьба поможет им понести. Кто-то привел девочку, страдавшую от икоты, похожей на собачий лай. Потом она читала целые главы из Мишны и пела молитвы, голосом глубоким, как у кантора. Все постоялые дворы были забиты, прошел слух, что присутствовавшие на свадьбе никогда не попадут в Ад. Многие спали прямо на улицах. Лавки опустели так быстро, что пришлось выписывать из Люблина повозки с едой.

Теперь слушайте дальше. За три дня до свадьбы мать Енуки зашла к нему в комнату и увидела, что его борода стала седой как снег. Лицо пожелтело и сморщилось, словно пергамент. Она позвала остальную семью. Ребенку не исполнилось еще и шести лет, а он уже превратился в седого старика! Вокруг дома собралась целая толпа, но внутрь никого не пустили. Кто-то рассказал о случившемся родителям невесты, но они не стали разрывать помолвку.

День свадьбы – праздник для юноши, но Енука на то и был Енукой, чтобы всех удивлять. Когда пришло время поднимать покрывало с лица невесты, толпа чуть не взорвалась от напряжения. Эскорт не вел, а нес жениха. Казалось, он лишился последних сил. Когда невеста увидела, что Енука стал стариком, она начала кричать и протестовать, но вскоре все закончилось. Я видел все это собственными глазами. Когда жениху и невесте подали золотой бульон, они еле притронулись к нему, словно оба постились. Музыканты боялись играть. Свадебный шут не проронил ни единого слова за весь день. Енука сидел во главе стола, закрыв лицо руками. Не помню точно, танцевал он с невестой или нет. Через три месяца он умер. С каждым днем силы покидали его. Он таял как восковая свеча. Последние несколько дней к нему не пускали ни паломников, ни даже докторов. Енука, облаченный в белую робу, в талесе и филактериях, сидел как древний святой из иного мира. Он перестал есть. Он не мог проглотить даже ложку супа. Меня не было в городе, когда Енука умер, но говорили, что в момент смерти его лицо сияло словно солнце. Каждый, кто проходил мимо его дома, чувствовал тепло этого святого излучения. Аптекарь, раньше насмехавшийся над ним, после этого стал верующим и насыпал себе в башмаки гороху, в знак покаяния. Священник обратился. Те, что присутствовали у смертного одра, слышали шум ангельских крыльев. Енука велел, чтобы его облачили в саван еще при жизни. Он испустил последний вздох в тот момент, когда на саване сделали последний стежок.

Когда пришли люди из похоронного общества, им почти нечего было обмывать. У таких святых даже материя превращается в дух. Те, кто нес гроб, потом говорили, что тело было легким, как птичка. Похвалы читались целых три дня. Община собрала деньги и построила над его могилой часовню, в которой горел вечный огонь. Для Зекеле установили пенсию. Все решили, что отец такого сына этого достоин.

– А что стало с вдовой? – спросил стекольщик Залман.

– Она больше не вышла замуж.

– У них были дети?

– Конечно же, нет.

– Она еще долго прожила?

– Жива и до сих пор.

– Интересно, кем же на самом деле был этот Енука? – задумчиво произнес Исаак Амшиновер.

– Как можно такое спрашивать? Иногда с Небес спускаются души, которые стремятся выполнить свою задачу как можно скорее. Почему же иначе рождаются дети, живущие всего один день? Каждая душа, сходя на землю, исправляет здесь какие-то ошибки. В этом души похожи на книги: в них тоже может быть много или мало ошибок. Все плохое на этой земле должно быть исправлено. Мир зла – это мир исправлений. Вот вам и ответ на все вопросы.

ПАПА ЗЕЙДЛУС I

1

Раньше в каждом поколении жило несколько таких праведников, с которыми даже я, сам Сатана, не мог справиться. Их невозможно было толкнуть на грабеж, убийство или прелюбодеяние. Я не мог даже заставить их прекратить изучать Закон. Единственной дорожкой в их благочестивые души было тщеславие.

Зейдл Коэн принадлежал как раз к числу таких людей. Во-первых, он был защищен своим знатным происхождением: он был потомком Раши, а следовательно, и царя Давида. А во-вторых, никто в окрестностях Люблина не мог соперничать с ним в учености. В пять лет он изучал Гемару и Комментарии; в семь помнил Законы о браке и разводе; в девять читал проповеди и знал столько цитат, что с ним не могли тягаться даже старейшие ученые общины. В Библии он был как у себя дома, а в иврите разбирался так, как будто знал этот язык с рождения. К тому же он учился постоянно: что зимою, что летом вставал с первой утренней звездой и начинал читать. На воздух выходил редко, физической работой почти не занимался, спал мало, а ел как птичка. У него не было ни желания, ни терпения заводить себе друзей-приятелей. Единственная вещь, которую Зейдл действительно любил, – это книги. Стоило ему только войти в дом учения или в свой собственный дом, как он тут же бежал к полкам, хватал какой-нибудь том и начинал вдыхать покрывающую его пыль веков. У него была такая хорошая память, что стоило ему только один раз взглянуть на страницу из Талмуда или какие-то новые Комментарии, как он тут же запоминал их на всю оставшуюся жизнь.

Не мог я получить власть над Зейдлом и через его тело. К семнадцати годам его череп напоминал яйцо: такой же круглый и блестящий. Единственные волосы на всем теле – пара волосков на щеках. У него было продолговатое и суровое лицо, высокий лоб, который всегда венчало несколько капелек пота, и крючковатый нос, почему-то казавшийся голым, – как у человека, недавно потерявшего очки. За покрасневшими веками поблескивали желтые и меланхоличные глаза. Руки и ноги были маленькими и белыми, как у женщины. Так как он никогда не ходил в ритуальные бани, никто в городе не знал, был ли он евнухом или андрогином. Его отец, реб Зандер Коэн, был человеком очень богатым и ученым и страстно желал, чтобы на его сыне их семья не прервалась. Он выписал ему невесту из самой Варшавы, девушку богатую и красивую. Она до самого дня свадьбы не видела Зейдла, а когда увидела – он как раз должен был закрыть ее лицо покрывалом, – было уже слишком поздно. Она стала его женой и ничего не могла с этим поделать. Большую часть времени она проводила в той комнате, которую ей выделил свекр, штопала чулки, читала книжки и слушала большие настенные часы – с позолоченными цепочками и гирями, – которые били каждые полчаса, безропотно ожидая, пока минуты сложатся в часы, часы в дни, а дни в годы и так далее, до тех самых пор, пока не придет ей время успокоиться на старом яневском кладбище.

Зейдл занимался учением с такой страстью, что отпечаток его характера лег на все вещи в доме. Хотя слуги и убирались в его комнате, мебель там всегда была покрыта пылью; окна, завешенные тяжелыми шторами, имели такой вид, как будто их не открывали уже лет сто, а толстый ковер на полу так приглушал шаги, что можно было подумать, будто в этой комнате живет не человек, а призрак. Зейдл регулярно получал от отца деньги, но на себя не тратил ни гроша. Вряд ли он точно знал, как выглядит золотой, но, несмотря на это, был ужасным скупцом: он ни разу не пригласил к себе в дом на субботнюю трапезу какого-нибудь бедняка из города. Он никогда не пытался с кем-нибудь подружиться, и постольку, поскольку ни он, ни его жена гостей к себе не приглашали, никто в городе даже и не знал точно, как выглядит их дом изнутри.

Не отвлекаясь ни на какие житейские хлопоты, Зейдл усердно учился. Сперва он с головой окунулся в Талмуд и Комментарии. Потом занялся Каббалой и вскоре стал настоящим специалистом в области оккультного и даже написал два трактата на эту тему: «Ангел Рафаил» и «Книга Творения». Естественно, он хорошо знал «Путеводитель колеблющихся», «Кузари» и другие философские книги. Однажды ему в руки попалась копия Вульгаты. Через какое-то время он освоил латынь и стал читать запрещенные книги, одалживая их у одного ученого ксендза из Янева. Короче, так же, как его отец всю жизнь копил денежки, Зейдл копил знания. Когда ему исполнилось тридцать пять, никто во всей Польше не мог сравниться с ним в учености. Тогда я снова попытался свернуть его на дорожку греха.

«Как можно заставить Зейдла согрешить? – думал я. – Чревоугодие, женщины, коммерция – это все не то».

Я пытался сделать из него еретика, но безуспешно. Как сейчас помню тот наш разговор:

– Предположим, прости Господи, что Бога нет, – ответил он мне. – И что с того? Его несуществование само по себе является чудом. Потому что только Бог, Причина всех причин, может обладать такой силой, чтобы не существовать.

– Но если Создателя нет, зачем же ты тогда молишься и учишься? – продолжал я.

– А что же мне еще делать? – удивился Зейдл. – Пить водку да валяться с шиксами?

Говоря по правде, я не знал, что на это ответить, и решил оставить его в покое. А потом умер его отец, и я решил вновь попытать свои силы. Не имея ни малейшего представления о том, как буду действовать дальше, я снова спустился в Янев. С тяжелым сердцем.