Текст книги "Неправильная пчела (СИ)"
Автор книги: Ирина Соляная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
– Помогут ли пластические операции? – спросил Тим дрожащим голосом.
Врач пожал плечами.
– Я не делаю прогнозов. Тут множество факторов. Главное, что мы сохранили ей жизнь. Особенно пострадала левая рука, я боялся, что будет некроз и как следствие – ампутация. То, что мы сохранили руку – большая удача. Девушка молодая, сильная. Боролась, как могла. Жаль, что родные не помогали ей, даже не приехали ни разу.
– Она сирота, – неуверенным голосом сказал Тим.
– Кто же будет ухаживать за ней после выписки? – спросил врач, недоверчиво глядя на Тима.
– Кроме меня –некому.
– Из вас своеобразная сиделка, – покачал головой врач и протянул цветную брошюру «Уход за ожоговым больным».
***
Конечно, Тима одолевали сомнения, он не знал, что ему предпринять: куда поселить Глину и как за ней ухаживать, но больше всего он опасался, что Глина откажется от его помощи. Дважды к нему приходили какие-то странные субъекты и справлялись о ней. Один спрашивал, не оставляла ли Глина какого-то конверта, а второй принес тысячу долларов, не объяснив, что это за деньги.
Деньги Оржицкий взял, рассудив, что они еще пригодятся, а сам мучительно гадал, что же будет с ними дальше. За этими хлопотами забылись похороны Софьи, и он поймал себя на мысли, что едва не пропустил её «сороковины». Максимовы холодно встретили Оржицкого, хотя раньше принимали его радушно и жаловали его куда больше, чем Виталия, нового зятя. До них дошли слухи о том, что Оржицкий опекает какую-то молодую наркоманку, устроившую пожар в гостинице. Сына Софьи Оржицкий так и не увидел.
В день выписки Тим приехал за Глиной, и та на удивление беспрекословно села в его машину, молча сложив забинтованные руки на коленях. На ней было старенькое платье, принадлежавшее когда-то матери Тима и валявшееся в Комарово среди других вещей в тюках. Было странно и больно видеть уродливую голову Глины, торчавшую на исхудавшей шее из воротника чужой одёжки.
Оржицкий не стал вдаваться в подробности своих планов, только сказал Глине, что она временно поживет у него на даче в Комарово. Глина даже не кивнула в ответ, она была безразлична ко всему.
Лето перевалило за серединку, и еще в запасе было несколько белых ночей, особенно длинных и теплых. Близость Финского залива, сосны и тишина деревенского быта должны были успокоить Глину, подарить ей надежду на перемены к лучшему. Оржицкий очень надеялся на то, что в его деревянном домике будет достаточно тепла и света, чтобы утраченная нитка бусин была ею восстановлена. Он считал, что Глина сама себя исцелит, и этот страшный кошмар забудется и никогда не вернется даже во снах. Оржицкий совсем забросил свою работу, недовольный редактор звонил и подгонял, угрожал штрафом, и Тимофею надо было собраться с мыслями, чтобы закончить свою убогую и нелепую повесть «Крылья семи ветров», от одного названия которой его воротило. Оржицкий ушел с головой в работу, он писал и переписывал, стучал по клавиатуре ноутбука, точно одержимый. Иногда бросал косые взгляды на Глину, которая сидела на пороге или скамейке во дворе, закутавшись в одеяло. Теперь она все время мерзла. Глина не ходила на прогулки, хотя жить в Комарово и не гулять – тяжкий грех, как говаривала соседка. Эта соседка, тетка Наталья, в долг готовила и стирала этой странной парочке, а веником махать в доме заставляла Оржицкого. Глина не общалась ни с кем и ничем не занималась, она только меняла бинты, научившись это делать самостоятельно. Она смазывала лицо, шею и руки мазями, привезенными Оржицким, глотала таблетки, но больше ничего делать не желала. В первый же день она, молча и без пояснений, разбила единственное зеркало, висевшее над умывальником. Целыми днями сидела во дворе, погрузившись в свои мысли.
Оржицкий пытался говорить с Глиной, словно не замечая ее нарочитого молчания. Он надеялся, что Глина молчит не от того, что ей не хочется говорить с ним, а потому, что болезнь еще не ослабила свои тиски, и горло не зажило, но к исходу первой недели августа он убедился в том, что Глина не желает общаться именно с ним.
Он услышал, как она поёт, удивившись странному, хриплому, низкому звуку. Это меньше всего походило на пение, но ничем другим быть и не могло. Глина улыбалась, закрыв глаза на теплом солнышке, и мычала какую-то мелодию. Это звучало и выглядело так ужасно, что Оржицкий обхватил голову руками и устремился в дом, где долго всхлипывал за закрытыми дверьми.
Он убедился, что Глина вовсе не собирается скатывать бусины и лечиться, словно она потеряла дар. И это безразличие Глины к самой себе пугало Оржицкого и доводило до отчаяния. Всё явно шло не по плану, и выхода из сложившегося положения видно не было. Оржицкий пытался говорить с Глиной и даже упрекал её в бездействии, но она только ухмылялась своей страшной улыбкой потрескавшихся и почерневших губ.
К середине августа была дописана книга и получен остаток денег. Недовольный Ян Шиманович приехал на дачу к Оржицкому с инспекцией и был обескуражен, увидев девушку. Он не мог найти никакого объяснения поведению Оржицкого, приютившего эту уродину. Выслушав его сумбурные оправдания, Шиманович тут же уплатил деньги, не дожидаясь окончательной правки, и даже пообещал подкинуть халтуру –перевод небольшой повестушки.
Заходившие к Оржицкому случайные гости и братья-писатели, обходили Глину стороной и старались не замечать ее, хотя ее присутствие пугало и притягивало их взгляды. Сплетни и толки ходили самые разнообразные. Несколько раз Тимофей возил девушку на прием к доктору, но тот разводил руками и говорил лишь, что процесс выздоровления идет слишком медленно и приписывал все новые и новые препараты.
Глина послушно пила травяные отвары, накладывала мази и глотала пилюли. Вела себя как образцовая пациентка, и эта покорность и бездействие были настолько не характерными для нее, что Оржицкому казалось, что ее подменили в больнице.
Однажды все изменилось, и причиной тому стали не подкравшаяся к поселку осень, не ветер с остывшего Финского Залива, не отъезд дачников, а приезд Гомона.
Глина, сидевшая по своему обыкновению, в плетеном кресле на улице, укрытая пледом по самый подбородок, первой увидела этого пожилого господина. Одетый в старый суконный пиджак, того самого болотного оттенка, который используется для обивки бильярдных столов, в шляпе и с тростью, Гомон появился у калитки, заглядывая через нее во двор. Сняв мягкую серую шляпу в безмолвном приветствии, господин осведомился:
– Подскажите-ка, любезные мои друзья, не эта ли дача Оржицкой Зинаиды Всеволодовны?
Тимофей отложил нож и огурец, вытер руки полотенцем и пожал господину руку. Глина без особого интереса посмотрела на приезжего.
– Это была ее дача, а теперь – моя. Я – ее внук, Тимофей.
– О, бывший пионер Фенькин, – улыбнулся Гомон, – а бабушка ваша где?
– На Смоленском, лет двадцать уже! – не без ехидства ответил Оржицкий.
– Ах, беда-то какая, так это ее вещи вы с отцом приносили в лавку? – сокрушенно ответил господин, но уходить не поторопился.
Оржицкий жестом пригласил его к столу, где стояли майоликовые мисочки и горячий котелок с торчавшим из-под крышки черпачком.
– Аркадий Аркадьевич Гомон, антиквар, – представил Оржицкий посетителя Глине. Гомон уселся рядом с Глиной, в глазах которой мелькнул слабый интерес к старику.
– А вас как зовут, милая барышня? – осведомился он с улыбкой, словно не замечая обезображенного лица девушки.
– Галя, – ответил Оржицкий за Глину, продолжая хмуро шинковать овощи для салата, – вы с какой целью сюда заявились, посланник Фауста?
– Видите ли, вы напрасно считаете меня посланником Фауста, – ответил гость, – я приехал в гости. Вот отобедаю у вас да и заберу милую барышню с собой.
Оржицкий снова отложил нож и уже с беспокойством посмотрел на гостя. Глина молчала, только смотрела красными обожженными веками на старика и медленно моргала.
– С чего вы взяли, что Галя с вами поедет?
– Ах, как дивно пахнет ваш суп! – зажмурился от удовольствия гость и хитровато улыбнулся, словно не замечая вопроса, – это же пшенный суп, со шкварками и сухарями? В моей юности он назывался кулеш. И варился непременно в котелке. А некоторые кладут в котелок говяжью тушенку, но вы, молодой человек, не берите с них примера. Это уж совсем ни к чему, вы мне поверьте. Только свиные шкварки, и пучок укропа! Никакой новомодной кинзы, да еще такой, с фиолетовым оттенком. Знаете, как она темнеет в кипящем бульоне? А для вкуса еще можно бросить в кулеш несколько перчинок, этот душистый горошек будет вполне уместен. Словно черный бисер!
Последнюю фразу старик произнес без улыбки, довольно громко и даже с нажимом. Глина и Оржицкий вздрогнули и в неподдельном страхе посмотрели на господина. Он уже не улыбался, а его худая и костлявая ладонь накрыла обожженную кисть Глины.
– Кто вы на самом деле и что вам надо? – спросил Оржицкий, скрывая дрожь в голосе.
– Я смотритель, механик и сторож, – неожиданно ответил гость, – если что-то идёт не так, как задумано, я исправляю.
– Глина не пойдет с вами, – с угрозой в голосе сказал Оржицкий.
– Это решать не вам, – ответил старичок, пристально глядя в глаза девушке, – а ей. Может, она меня и вспомнит…
– Я пойду, – вдруг произнесла Глина, – я вспомнила.
Оржицкий подошел к девушке и, не обращая внимания на старика, обнял Глину за хрупкие плечи, что-то зашептал на ухо, но она отстранилась. Встала из-за стола и ушла в дом.
Оржицкий пошел следом, пытаясь объяснить ей, что она совершает страшную глупость, но в ответ Глина показала на свою поврежденную огнем кисть. Недвижимые раньше пальцы теперь сжимались и разжимались.
Тем временем гость нахально распоряжался за столом. Он налил кулеша в мисочку до краев, положил на хлеб половинку огурца и стал с аппетитом жевать. Опорожнив мисочку, он воровато оглянулся, вытер дно хлебным мякишем, а потом сжевал его, жмурясь от удовольствия. Неизвестно откуда пришла хромая рыжая кошка и потерлась о ноги незнакомого ей человека, рассчитывая на угощение. Гомон, снова оглянувшись по сторонам, достал нагрудного кармана плоскую коробочку, высыпал на ладонь мелкую белую бисеринку. Кошка розовым язычком слизнула пилюльку и пошла прочь. Дойдя до калитки, кошка перестала хромать, а облезлый хвост приобрел совершенно беличий пушистый вид. Старичок радостно засмеялся и потер ладони.
Тем временем, Глина вышла из домика, на ней было то же самое старое платье, в котором она приехала с Оржицким из больницы.
– Вы налегке? – спросил Гомон, – где же ваш ридикюль или чемодан?
– Всё сгорело, – просто ответила Глина.
Оржицкий чувствовал отчаяние, он не мог вот так просто отпустить Глину с антикваром. Он чувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Я надеюсь, что вы не отвезете ее в «Божью пчелу»? – спросил он
– Не стоит волноваться, я не так глуп, как вы, бывший пионер Фенькин, – сказал ему с прежней галантной улыбкой Гомон, – вы всегда можете застать нас по известному вам адресу.
Глина и Гомон удалились, а Оржицкий сел за стол у остывающего котелка.
«Вот и кончилось всё, – подумал он, – теперь от меня ничего не зависит».
***
Через месяц Оржицкий перебрался в город. Он дал распоряжение соседке по поводу возможного возвращения Глины на дачу, и отдал ключи на сохранение. Брошенное им жилище на Бассейной отозвалась гулкой пустотой и слегка затхлым запахом. По соседству последствия разорения квартиры были ликвидированы, и соседом Оржицкого стал какой–то развеселый толстяк со щенком хаски. Жизнь двигалась по неизвестному Оржицкому вектору. Пару дней Тим скитался по городу без дела, а потом решил наведаться к Гомону.
– Что вам угодно, – спросил юноша в клетчатой рубашке и джинсах клеш из мира семидесятых прошлого века, выйдя из-за стола с конторкой. На бэджике было написано «Леонид Шевченко».
– Добрый день, Леонид, я ищу одну свою знакомую, – сказал Оржицкий, – Аркадий Аркадьевич сказал, что я всегда могу найти её здесь.
Юноша наклонил вбок голову и улыбнулся, напомнив своим обликом пуделя.
– Вы, наверное, о Глине, я ее приглашу.
Он вышел в боковую комнату и вскоре вернулся. Глина шла следом, и Оржицкий отметил, что в ее внешнем облике не произошло никаких существенных изменений. Старое платье, бурые следы на коже, многочисленные рубцы на лице и щеках. Только лысую голову она повязывала косынкой, делая узел на затылке. Он испытал небольшое разочарование, видимо, в глубине души Оржицкий надеялся на то, что магия бусин вернет Глине ее облик или по крайней мере, сделает ее лицо и тело привычным для восприятия. Мороком она пользоваться явно не желала.
– Привет, – Глина улыбнулась Тимофею, – долго же ты не приходил.
– Привет, – ответил Тимофей, стесняясь присутствия постороннего.
Глина жестом пригласила Тимофея в боковую комнату.
– Как поживаешь, – спросил Оржицкий.
– Ем, сплю, работаю, – пожала плечами Глина.
– Работаешь – удивился Тим, – что же ты делаешь?
– Всякий раз одно и то же, – ответила Глина, – слушаю память вещей и стараюсь ее не забирать. Все, что мне рассказывают – записываю. Мы ищем артефакты, имеющие подлинную историческую ценность, а среди обычной антикварной рухляди они попадаются не часто.
– А я думал, что ты катаешь таблетки и кормишь ими умирающих в хосписах, – цинично пошутил Оржицкий.
– Я и хотела это делать, но пока нет сил, да и Гомон мне запретил.
– Гомон может тебе что-то запретить?
– Пришлось, – медленно сказала Глина, странно улыбнувшись, – я сильно нарушила равновесие и теперь я могу только слушать и записывать. Но и это немало, поверь.
Оржицкий взял со стола шкатулку их гладко отполированного красного дерева и повертел ее в руках. Крышка со щелчком открылась, и на алой бархатной подушечке показалась маленькая фигурка балерины, которая медленно закружилась в фуэте под скрипучую мелодию.
– Эту вещь Аркадий Аркадьевич нашел на свалке, – сказала Глина, – ее последний владелец нам не известен, но шкатулка рассказала о девочке, которая пережила блокаду благодаря тому, что бабушка распродала все свои украшения и ценности. Эта девушка – Галина Вишневская, шкатулку отреставрировал Аркадий Аркадьевич и хочет передать дочерям Галины Павловны.
– Историю рассказала тебе эта шкатулка? – спросил Оржицкий, заранее зная ответ.
– А вот курительная трубка Ефима Копеляна, мы отдадим ее в музей Мосфильма.
– Твой Гомон просто благотворитель какой-то, – ревниво усмехнулся Оржицкий, – то подарит, то отдаст.
– Нет, он далеко не всегда так щедр, – нахмурилась Глина, – просто всё должно быть на своем месте: вещи и люди.
– А ты, на своем ли месте, Глина? – спросил Оржицкий, кладя ладонь на ее искореженную руку.
– Я всегда на своем месте, – бесстрашно ответила девушка, глядя ему в лицо.
Оржицкий понял, что в нем Глина больше не нуждается и испытал смешанное с разочарованием облегчение.
***
Глина не любила барахолок, у нее болела голова от изобилия впечатлений и шума. Гомон искал своё, скупая за бесценок для антикварной лавки «хабур-чабур», как он ласково называл товар, а Глина присматривалась к домашним вещам, которые Гомона не интересовали. Гомон тянул ее в крытые ряды грампластинок, книг и часов, а девушку влекло в «старушатник» – побродить между крепдешиновых платьев, чесучовых пиджаков, плюшевых медведей. Она не воровала память, так как Гомон запретил ей это делать, покупала у торговок всё, откуда ей слышался шёпот. Молчащие вещи обходила, как и совершенно новые – ночные ситцевые рубашки с еще советскими ценниками «2 рубля 80 копеек», мужские майки-кулирки, военную форму из складов. Это разбиралось другими покупателями «влёт», но Глину совершенно не интересовало. Она почти даром набирала на барахолках изношенное барахло, чем старше – тем лучше. Продавцы, видя изуродованную ожогами барышню, уступали в цене, предполагая, что есть на свете люди, которым гораздо хуже, чем им.
Сидя в антикварной лавке Гомона, Глина слушала истории вещей, записывала их и отдавала антиквару, который хмыкал и радостно пожимал руку Глине.
Гомон частенько тащил Глину в командировки. Командировками он пафосно называл поездки на барахолки разных городов. Гомон любил лично копаться в развалах, хотя на него работала армия бомжей северной столицы и целая толпа «черных копателей», а также сеть агентов по стране. Глина чувствовала себя разбитой и измученной после каждой такой поездки, и потому в награду Гомон давал ей отсыпной, который девушка проводила его в уединении, с книжкой и бутылкой вина. Глина не боялась пристраститься к спиртному, хотя Гомон и отпускал шуточки по поводу неизлечимого женского алкоголизма.
– Ты бы в музей сходила, Глина, – сказал как-то Аркадий Аркадиевич, – ведь и в Ярославле, и в Костроме столько раз уже была, а ничего не видела.Потом он спохватывался, понимая, что для этой девушки сходить в музей все равно, что на митинг по разгону Белого дома. Крик, вопли и стоны – вот что слышала Глина из-за каждой витрины, отовсюду одновременно.
В поездках Гомона и Глину сопровождал охранник Глеб. Глина не имела ни малейшего понятия, какие поручения выполнял Глеб для антиквара, но заметила, что охранник не спускал с нее глаз. И стала она обращать на него внимание после того, как к ней в лавку пришел Оржицкий. Глина помнила слова Тимофея: «Ты попала в рабство, Глина, даже в более гнусное, чем в «Смарагде», потому что оно добровольное и под маркой благотворительности». Глина не знала, прав ли бы Тимофей, и могла ли она уйти от Гомона. Ей не хотелось уходить, да и идти было некуда.
Глине было запрещено катать темные бусины, да она и сама понимала, что зла в этом мире и без этой гадкой субстанции предостаточно. Поэтому она старалась не слушать страшные истории, выбрасывая такие вещи. Иногда ей удалось все-таки скатать белую бусинку, предназначенную для Манчини, и только тогда суровый взгляд Гомона смягчался. Манчини появилась у Глины случайно, покупая газету в киоске «Союзпечать» на Литейном, Глина познакомилась со старушкой-продавцом.
– Не хотите ли крыску взять? Вот такая цаца приблудилась, а что с ней делать – ума не приложу. ..
Глина вскинула брови, но когда по ее плечу побежал белый зверек с ошейником на позолоченной цепочке, девушка поняла, что раз крыска ее признала, то теперь деваться некуда: придется забирать.
– Ее Манчини зовут, – сообщила продавщица с улыбкой, – а вот крыска или крыс – я не умею определять.
Ну, Манчини, так Манчини. Крыска была неприхотлива, хотя и суетлива. Гомону новый жилец понравился. «Самец», – определил антиквар, осмотрев беспокойно двигающееся тельце. Манчини мигом обследовал всю антикварную лавку, и почувствовал себя не только своим в незнакомой обстановке, но и владельцем всех сокровищ. Манчини садился у стойки и с укоризной глядел в глаза покупателям, словно осуждая их за приобретения, а Гомона – за растрату товаров лавки. В поездках на барахолки крыс сопровождал Глину. Не пугаясь людской толпы, он сидел у Глины на плече, вцепившись в куртку коготками, посверкивая агатовыми глазенками по сторонам и топорща усы. Вот, собственно, и была компания Глины: всегда веселый Гомон, деловитый Глеб и любопытный Манчини. Манчини охранял сокровища, Гомон – мировой порядок, а Глеб – их всех вместе взятых.
Оржицкий больше не приходил, Глина спросила как-то у Гомона, пускают ли к ней гостей, а тот весело ответил: были бы гости, а пустить-то можно, не тюрьма. Он непрозрачно намекал на то, что у Глины просто нет никого.
Глина могла бы катать себе жемчужные бусины, чтобы вернуть себе свой облик, и была уверена в том, что Гомон не стал бы препятствовать ей в этом. Она также знала, как напустить легкий морок, чтобы отвести людские глаза от своего уродства. Но утратив какой-либо интерес к мужчинам, она не стремилась устранить ожоги на лице и теле. Страшнее всего были ее внутренние ощущения – Глина была выжжена изнутри, и словно наказывала себя, убийцу двоих людей. А в том, как люди отводили взгляд от ее изуродованного лица, она находила мрачное удовольствие.
За полгода Глина обошла с антикваром и его странной компанией весь город, изучила все точки продаж и находок. Питер открылся ей с другой стороны, нетуристической, но не менее привлекательной. Особенно ей нравилось бродить по заснеженному городу, когда случайно пролетит нарядная тройка лошадей, впряженных в карету. Это богатые молодожены устраивали себе и людям праздник. Она любила бродить у новогодних елок на площадях и рассматривать скоморохов и ряженых Петров и Екатерин, смеяться над их плоскими шутками. Впервые за много лет она отпраздновала новый год в антикварной лавке, с настоящими восковыми свечами в канделябрах, с золочеными яблоками и конфетами, которыми Гомон украсил елку. Утром она нашла подарок, как в детстве. Глина обрадовалась полосатому кашемировому шарфу только лишь потому, что забыла, каково это – получать подарки.
Потом наступила весна, которая в Питере была и стылой, и слякотной, но город расцветал от надежды на скорое тепло. И весна снова принесла подарок.
– Сегодня будем праздновать день рождения Галины Переверзевой.
Глина вспомнила, что сегодня как раз и есть шестое апреля, день ее рождения, который праздновался последний раз еще в Воронеже. Странное ощущение охватило ее, когда она увидела накрытый белой скатертью стол, блестящие серебряные столовые приборы и тарелки из тонкого фарфора с золотой каймой. Неужели в ее жизни было возможно всё то, что доступно другим, обычным людям? Гомон вручил Глине нарядный сверток, а когда именинница развернула шуршащую обложку, то оторопела.
– «Сказки бабушкиного сундука», Галина Переверзева, – прочла она на обложке и удивленно подняла глаза.
– Издана на спонсорские деньги, тираж небольшой, но… – Аркадий Аркадьевич широко улыбнулся, – начало положено.
Глина пролистала книгу. Ее записки историй вещей были переработаны в короткие рассказы, кто-то отредактировал и нарисовал иллюстрации к текстам. На немой вопрос Глины Аркадий Аркадьевич галантно поклонился.
– Ваш покорный слуга провел много бессонных ночей, исправляя отвратительную орфографию автора, а рисунки – дело рук Лёни.
Глина посмотрела на продавца, который обычно стоял за стойкой, а теперь ловко вытаскивал из пакета пирожки, виноград, бутылки лимонада и прочую снедь, раскладывая по тарелкам.
– Мне приятно, даже слов не подобрать, но… – Глина не могла удержаться, не сказав колкость, – но выглядит это все, как попытка показать мне, что я могу жить такой же обычной жизнью, как и все люди.
– А разве ты сама не поняла этого? Нужны доказательства? – усмехнулся Лёня.
– А ты тоже… – начала свой вопрос Глина и осеклась. Она неожиданно вспомнила приют на Комсомольской. Как она не замечала, что Леонид –это ушастый мальчик, с которым она ехала на автобусе в Третьяковскую галерею.
Аркадий Аркадьевич и Лёня засмеялись.
– Все мы немножко лошади, – ответил Лёня, но Глина не поняла его шутки и замолчала.
Когда провозгласили первый тост, выпили по бокалу шампанского и съели по бутерброду, Лёня сказал неожиданно:
– Моя история обычная, даже скучная. Меня изгнали из «Божьей пчелы», чему теперь я несказанно рад. Я вернулся домой, отец уже крепко пил тогда. После его смерти, я попал в интернат, потому что мама вышла замуж и уехала за длинным рублем на Камчатку. После интерната я учился в «Мухе», подавал надежды, как говорится. Случайно научился извлекать из вещей крупу. Мелкую, желтую, одинаковую. Я ее толок и вмешивал в краски. Картины мои шли «на ура». Только недолго это продолжалось. Талант говорить с вещами иссяк, а заказчики требовали и требовали. Ну, я и подсел на наркоту, дошел до герыча. Под дурью кинулся под поезд. Но один хороший человек оттащил меня и тем самым спас. Потом взял на работу, в антикварную лавку.
– И ты больше не извлекаешь крупу? – спросила Глина простодушно.
– Незачем, – ответил Лёня, – не всякий дар во благо, иногда и во вред.
***
В Ярославль поезд прибыл в семь утра. На Дзержинский рынок Аркадий Аркадьевич и Глина пришли к девяти. На земле лежали «скатерти-самобранки» – покрывала, клеенки и просто газеты под полиэтиленовой пленкой. «Скатерти-самобранки» образовывали неровные пестрые ряды. Посуда, детские игрушки, обувь, одежда, чемоданы, корзины, картины, железяки неизвестного назначения щедро и беспорядочно были разложены повсюду.
– Круговорот вещей в природе, – приговаривал Аркадий Аркадьевич, прохаживаясь по Дзержинскому рынку, – конечно, всё вкусное забрал Мостославский. Видно, смысла нам ездить в Ярославль уже нет. Этот фокусник нюх имеет на старину, да и агенты у него здесь повсюду. Глеб кивал головой, он понимал, о ком говорит Гомон, ведь Джон Мостославский был самым знаменитым местным музейщиком, знавшим толк в поиске уникальных вещей, создавший музей «Музыка и время».
Глина в затемненных очках и надвинутой низко на лоб кепке только усмехалась, слыша досаду в голосе Гомона. Как можно было ревновать к музейщику, если у них были совершенно разные задачи? Один показывал людям красоту вещей, а другой эти вещи продавал.
Глине очень хотелось найти что-то подобное двум солдатикам из тайника в Доме со шпилем. Да, отыскать такую могущественную вещь было бы редкой удачей. Глину охватил азарт поиска, который был сильнее здравого смысла. Глина отделилась от компании и побрела к восточной окраине площади, где обычно стояли торговцы с посудой.
«Вот бы найти волшебную лампу Алладина! – подумала Глина, – потереть ее… От наивной детской мысли, что вообще можно загадать всё, что угодно, и оно сбудется, у Глины захватило дух. Что бы она попросила у всемогущего Джина? Перебрав в уме все возможные варианты, Глина поняла, что ей не о чем попросить. Вернуться в детство, о чем мечтает большинство? Жаркой и страстной любви? Богатства? Мировой славы?
Какая-то старуха протянула ей бронзовый чайничек с отколотым эмалевым ромбиком сбоку.
– Посмотри, деточка, это фабрика Феликса Шопена. Не того Шопена, что ноктюрны писал и любил Жорж Санд, а другого. Но тоже ценность необычайная.
Глина посмотрела на торговку. Она была окутана легким мороком, через который проглядывало молодое лицо с ямочками на щеках. Это не понравилось Глине, и она сурово покачала головой, а чайник не взяла.
– Зачем ты морок напускаешь? – спросила Глина.
– Жить-то надо, деточка, потому и прячусь,– ответила седая торговка.
– Так живи, чего тебе не живется? А те, кого надо бояться, тебя и так увидят.
– Эх, милая, а тебе чего не живется? Зачем с собой такое сотворила?
– Худо было, – ответила Глина.
– Как совсем худо будет – милости просим на хутор Западная Елань к Петрову Харитону. Вологодская область. Запомнишь?
– Запомню, – ответила Глина.
Тут подоспел Глеб и хмуро встал за спиной Глины.
– Нашла чего?
– Чайник предлагаю, – ответила за Глину старушка, суя в руки охраннику свой товар, – а девочка не хочет брать.
– Значит, фигня твой чайник, – ответил Глеб и оттолкнул старушку, но сам вдруг упал и забился в конвульсиях.
Моментально вокруг него образовалась толпа, которая суетилась, охала и мешала. Стали звать на помощь, кликнули врача. Глина растерялась, глядя на Глеба, который не выпускал из руки ручку чайника. Потом опомнилась и выбралась из толпы.
– Вот тебе и фигня, – сказала старушка, – это тебе, девочка, показательное выступление. С огнем играешь, как и все мы. Должна последствия понимать. Охранник твой – засланный казачок.
Глина посмотрела на торговку. Она, кряхтя и бормоча, собирала скарб, взваливая клетчатую сумку на тележку.
– Глебу помоги, – сказала Глина, кивая на лежащего охранника.
– Ничего с ним не случится, такого из мортиры не убьешь, а не то, что чайничком приворотным для сбора бабской лунной крови, – ответила старушка, катя впереди себя тележку, –вспомни, зачем живешь, чего не доделала? А вообще, лучше бы тебе на хутор.
– Почему я тебе верить должна? – бежала Глина за шустрой старушкой.
– Хочешь – верь, а хочешь – не верь, – буркнула та, заворачивая с площади к выходу, – только никуда тебе не деться. Сколько веревочке не виться, а конец будет. Вот только конец свой человек сам выбирает.
Старушка скрылась их виду, а Глина смотрела ей вслед. Размахивая руками и крича, навстречу ей бежал Гомон.
– Куда ж ты, девочка моя, – причитал Гомон, – я думал, что с тобой что-то случилось. Ты из виду пропала! А Глеб-то, Глеб… У него эпилепсия, оказывается, я сроду не знал. Хорошо, что вот так вышло, выявилось в самый безопасный момент.
– А что, над нами есть какая-то угроза? – угрюмо спросила Глина.
– Ой, девочка моя, в какой стране живем, в какие времена… – запричитал Гомон, увлекая за собой Глину к противоположному выходу.
Когда Глина проходила мимо места, где она оставила Глеба, толпа уже разочарованно разбрелась. Антикварного чайничка нигде не было видно, видимо, его «Скорая» увезла вместе с Глебом.
После этой поездки в Ярославль командировки прекратились. Глина много думала о том, с кем пересекались ее пути. Никто из встреченных ею людей не был тем, за кого себя выдавал. Отец был себялюбом, следователь Купцов – чинушей, владелица агентства «Смарагда» – прохвосткой, Евгений – наркоманом, Гомон – мистификатором. Пожалуй, только Шмурдяк не скрывал своей бандитской сущности, да и покойный Берест был честен с Глиной. Что до Тима, то он был просто слабаком, а Глина навыдумывала о нем всякого. В каждом она искала защиту и тыл, но все они были для нее чужими.
Глина чувствовала, что затишье, наступившее в ее жизни временное, и ей надо избавляться от бремени, которое прикидывается дружбой и помощью. В ней мучительно зрело решение довести дело до конца: наказать Пасечника и разрушить его поганый улей.
Раздумывая о том, как следует действовать, Глина ощущала небывалый прилив сил и лихорадку поспешных решений, но она знала, что Гомон наблюдает за ней и в чем-то подозревает. Старик не сделал ей ничего плохого, наоборот, стал ее покровителем и работодателем. Но был ли он честен с ней во всем? Она же знала, что он работал на «Божью пчелу». Почему же не сообщил Пасечнику о ней до сих пор? Или сообщил?
Однажды она спросила Гомона насчет «Божьей пчелы», но тот рассердился и ответил, что с таким мерзавцем, как Пасечник он дел больше не имеет. Также он сказал, что Глине бояться нечего, потому что пока она рядом с Гомоном, он защищает ее от происков врага человеческого. Слушая эти сказки, Глина укреплялась в мысли, что Гомон не был никаким хранителем и блюстителем, а только напускал таинственности, сочинял истории про мировой баланс добра и зла.
Глина жалела, что мало расспросила Оржицкого о записках его бабушки, и что все свои знания ей приходилось добывать личным опытом. Ей было необходимо, как можно больше узнать о том, на что она способна, но Глина не знала, кто и как мог бы ее просветить на этот счет. По наитию она стала много читать, перебирая в лавке все книги по мистике и оккультизму. Гомон с улыбкой наблюдал за ней, не вмешиваясь в ее процесс самообучения.
