Текст книги "Неправильная пчела (СИ)"

Автор книги: Ирина Соляная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Наутро она набралась смелости и спросила.

– Может, я перееду к тебе насовсем, зачем таскаться туда-сюда?

– Угу, – ответил Тим, глядя в монитор, – можно и переехать.

– Ты боишься жить с кем-то, боишься постоянных отношений? – Глина явно нарывалась на скандал, ревнуя Тима к его работе.

– В общем, нет… Хотя опыт предыдущих отношений был скажем так… Печальным.

– Может, настала пора мне об этом рассказать? – спросила Глина.

Тим оторвал взгляд от экрана монитора, посмотрел на Глину и пересел к ней на диван, обняв за плечи.

– Ну, что тут рассказать… Я любил женщину, я думал, что она любила меня. Мы поженились, хотели завести ребенка. Потом Софья ушла к другому.

– Это было давно? – спросила Глина.

– Какая теперь разница, – ответил Тим, – всё в прошлом.

– Но ты ее любишь? – настаивала Глина, задавая прямые неумолимые вопросы.

Тим вздохнул и ответил то, чего она больше всего боялась услышать.

– Наверное, уже нет.

– То-то и оно, – с неожиданной слезой в голосе сказала Глина, – я думала, что я тебе нравлюсь…

– Ну, конечно, нравишься, не сомневайся, – ответил растерянно Тим и даже от досады подергал себя за вихры, но Глина не оценила его шуточного жеста, отстранилась и пошла к двери.

Тим догнал ее и обнял, поцеловал в затылок, но она не вернулась, а проглотила появившийся в горле комок слёз и сказала:

– Да ладно, не парься.

Глине расхотелось оставаться с ним в комнате, сидеть на диване, слушать его нелепые объяснения о том, что ценнее дружбы ничего нет, и она просто супер, у него давно уже отношения с той закончены… И вообще: можно же водки выпить, или сварить глинтвейн, можно даже обнимашки всякие… В койку завалиться. Глина ушла в свою квартиру, прошлепав по грязному подъезду три метра, дверь за собой замкнула. Хорошо, что Тим её не остановил.

«Нет уз, святее товарищества, блядь», – сказала она, усмехнувшись своему отражению в зеркале.

Она выпила стакан минералки, это всегда помогало, если хотелось плакать. Нет, из-за мужиков она раньше не плакала, так что не стоит и начинать. Посидев недолго, размазав несколько скупых слезинок, Глина достала кожаную куртку из шкафа, протерла вазелином швы, обула кроссовки с вышитыми дракончиками и решила просто побродить по Материку. «Шла человек рассеянный по улице Бассейной», – буркнула она себе под нос, выходя на улицу. Тим не дежурил под дверью в её квартиру.

Прохладный летний день был идеальным для прогулок. Глина вышла на Московский проспект и зашагала, куда глаза глядят. Если бы ей попался на глаза сам Пасечник, она бы голову ему оторвала запросто, одной только силой злющего взгляда.

Ноги несли ее к станции метро, но до Парка Победы она не дошла, свернув на тихий зов во двор высотного дома со шпилем. Чем дом был так уж примечателен, Глина определить пока не могла.

На первом этаже была пирожковая, которая отпраздновала в этом году почти шестьдесят лет. Пирожки там были вкуснейшие, как у мам из детских книжек. Глина любила яйцо, запеченное в тесте целиком, и в другое время она бы с удовольствием его сжевала, но ноги несли ее дальше. Она прокручивала в голове случившийся с Тимом разговор, и ей хотелось, чтобы этого разговора просто не было. Надо было как-то пережить этот момент, как кинопленку промотать его вперед…

Глина завернула во двор сталинской высотки. Она не могла вдохнуть, словно в грудь воткнули раскалённый прут, а в ключицу отдавало пульсирующей болью. Глина слышала тонкий и неотчетливый зов, и упорно шла к парадной в углу. Во дворе было сыро и пасмурно. На бетонной чаше для цветов сидел бомж с сигаретой в грязных пальцах. Он исподлобья посмотрел на Глину и судорожно затянулся.

– Витька Цой в башне жил, под самым шпилем, – прохрипел он и закашлялся.

Глина не поверила, но переспрашивать не стала, лишь задрала голову вверх.

– За пятихатку могу внутрь провести, – предложил бомж, и девушка с интересом посмотрела на него. Разумеется, со стенами сталинки говорить ей не стоило, она просто могла не выдержать такой перегрузки, но внутри дома была вещь, которая хотела отдать ей свою память.

Она вытащила купюру и протянула ее бомжу, а тот, кряхтя, поднялся с бетонной чаши, набрал код на двери и впустил Глину в темное нутро высотки.

***

Очнулась Глина, лежа на широком подоконнике в парадной.

Незнакомое лицо участливо склонилось над ней, бомжа рядом не было.

– Приход словила? – спросила девчонка с розовыми дреддами.

– Сама не поняла, – Глина села и помотала головой. В руках у нее был розовый шарик неправильной формы, величиной с крупную сливу. Шарик такого размера она не скатывала никогда.

– Чем затарилась? – снова спросила незнакомка.

– Да ничем вроде, – Глина помотала головой.

– Это чо у тебя? – девчонка ткнула пальцем в шарик

– Ты его видишь? – удивилась Глина.

– Этот пластилин? – уточнила незнакомка, – вижу. На фиг ты его сюда приволокла? Это курят или нюхают?

– Я его не приволокла, я его отсюда взяла, – честно сказала Глина.

– Не было такой фигни тут, точно, – уверенно помотала дреддами девчонка, – может, Саныч тебе дал?

Глина тупо уставилась на розовую сливу, восстанавливая в памяти события. Вот она поднялась на последний этаж, стараясь не касаться руками перил, вот она стоит перед дверью в квартиру. Еще за тысячонку ее впускают внутрь. Квартира отремонтирована, в ней живут чужие, временные… Кажется, что здесь нет ни одной вещи, которая могла бы ее позвать.

Девушка с розовыми дреддами загундосила, что здесь, дескать, жила легенда русского рока, шустренько изложила Цоевскую биографию, основные вехи жизни. Глина ее не слушала. Она почувствовала зов, очень сильный и отчетливый, откуда-то со стороны окна. Оттолкнув девушку, она наклонилась и стала на колени у подоконника. Не обращая внимания на удивленные возгласы стоявших сзади, Глина зацепила ногтем краешек обоев, оторвала полоску. Девушка взвизгнула и попыталась ее оттащить, но Глина сильно пнула ее, и та отлетела к дивану. Бомж хрипло закричал что-то, но Глина драла и драла одну полоску за другой. Под белыми однотонными обоями показались желтые птички, а за ними – зеленые полоски, а под ними – неожиданно тайник.

Глина сунула туда руку и вытащила две странные фигурки. Это были старинные оловянные солдатики, раскрашенные неумелой рукой вручную. На одной подставке было нацарапано «Папа», а на другой – «Витя». От них шло неимоверное тепло, но они ничего не сказали Глине, кроме фразы «Наконец-то!», а потом ее вырубило.

– Где солдатики? – спросила Глина.

– А! Не парься, – девушка махнула рукой, – Сашке отдам. Это явно вещи его отца, не понятно, как ты только их нашла. Ты ясновидящая Рейни? Из программы «Битва магов»?

– Битва дебилов, – не нашла ничего умнее для ответа Глина и вяло поплелась прочь из подъезда. Розовую сливу она положила в карман, и затвердевшая память чужого детства ласково грела ее ладонь.

Эта слива помогла ей пережить трудные дни. Глина растянула ее на неделю, унимая боль за грудиной, которая не давала ей дышать. Оказывается, что сердце может болеть, и это совсем не романтично. Глина прекратила всяческое общение с Тимом и не реагировала на звонки в дверь. Телефон она отключила, а дверь на балкон держала закрытой. Глинтвейн и ночные посиделки закончились, как и все, что к ним прилагалось.

Ко всему прочему у нее истаял денежный запас, и Глина позвонила Евгению, который пообещал подогнать клиентов, ничего не говоря Веревкиной. Вскоре ручеек людей протянулся к ней, и Глина стала выходить из квартиры и подолгу пропадать, продавая мёд, в который она вмешивала прозрачную субстанцию. Вместе с деньгами к ней пришла информация о Софье Максимовой. Глине не составило труда понять, о ком говорил Тим в их последнюю встречу. У Глины появился повод убить Максимову, гораздо более серьезный, чем раньше. Но теперь она не собиралась делать этого сама. Глина поумнела.

Тим встретил однажды Глину в подъезде и подошел к ней.

– И долго ты будешь дуться? – спросил он примирительно.

– Всегда, – безапелляционно ответила Глина.

– О как, – Тим почесал за ухом привычным кошачьим жестом, словно у него за ухом жил целый рассадник блох, – тебе не приходило в голову, что у тридцатипятилетнего мужика были и другие бабы?

– Не приходило, – ответила Глина и закрыла дверь перед носом Тима.

Она не хотела ничего объяснять Тиму, и слушать его объяснения она тоже не собиралась. Она обижалась на свою недалекость, ведь зарекалась же не влюбляться после смерти Береста?

Когда Тим узнал, что Глина продает бусины, он подкараулил ее в подъезде и предупредил:

– Это плохо кончится, поверь. Я не хочу, чтобы ты сдохла на свалке чужой памяти.

– Собаки дохнут, Тим, – сказала бесстрашно Глина, – я пока человек, причем живой.

– Ты будешь хуже собаки, ты станешь пчелой в чужом улье. Поверь мне, я через это прошел. Ты оставляешь следы, тебя поймают.

– А, может, я этого и жду? – Глина, криво усмехаясь, отстранила его.

***

Софья Максимова не любила принимать пациентов с утра, она была типичной «совой» и просыпалась окончательно только часам к десяти, выпив пару чашек кофе, пролистав ленты социальных сетей. Но Санкт-Петербург, как и Москва, никогда не спит. Для кого-то восемь утра – все еще продолжение глубокой ночи, и бессонного бодрствования, а для кого-то энергичное начало рабочего дня. За окнами серело, фонари давно погасли, открылись фастфуды, а значит… Пора работать. С Виталием они работали по очереди – день через день, так как не могли договориться, как делить крохотный офис. Отколовшись от конторы Пасечника, Софья словно обрела себя: ей всегда нравилось работать не с сопливыми, неорганизованными и шумными школьниками, а с прилично одетыми, обеспеченными и взрослыми людьми. Виталий на первых порах делился клиентурой с Софьей, но теперь у нее уже был свой круг пациентов. Лучше рекламы, чем «сарафанное радио» пока не придумали. Принимая пациентов, Софья выполняла одновременно функцию «Ищейки». Как справедливо заметил Пасечник, одаренные люди часто страдают, не понимая, что же их так гнетет. «Слышишь голоса – шизофреник, предчувствуешь беду – параноик. Дело «Божьей пчелы» помочь не только детям, но и взрослым», – говаривал Пасечник, и Софья была с ним вполне согласна. Софья находила таких людей, и они работали на нее.

Посетительница Софьи была записана заранее, по звонку знакомого знакомых, так к Софье стекались ручейки ее клиентов, и сейчас перед ней в кресле сидела худая, одетая в кожаный жилет и длинное в пол черное платье молодая женщина. Ее длинные волосы были гладко прилизаны на висках и закручены в тугой узел на затылке. Бледное с резкими скулами лицо было наполовину закрытое темными очками. По тону помады угадывался агрессивный макияж.

Софью трудно было удивить, даже вечерним макияжем в восемь утра, но вот руки посетительницы в черных перчатки из тонкой непрозрачной материи, выглядели необычно. Зачем посетительница носила их? Прятала экзему или это была часть ее образа?

Софья напомнила себе, что честно заработанные деньги не пахнут, открыла блокнот и сделала пометку. Быстро задав ряд обязательных вопросов, она узнала, что посетительницу зовут Галиной, ей двадцать лет, она не замужем и вообще не имеет семьи, как и постоянного места жительства, учебы и работы.

– Вы можете сформулировать свою проблему? – спросила Софья, черкая в блокноте и подавляя зевок.

– Да, я очень часто хочу кого-то убить и мне трудно себя сдерживать, – спокойно сказала посетительница.

Софья подняла на нее глаза, скрывая удивление. Склонная к эпатажу пациентка могла быть психически не здоровой.

– Вы видите основную вашу проблему в том, что вы хотите убивать? – уточнила психолог.

– Нет. Я думаю, что каждый человек рано или поздно приходит к мысли, что лучшим решением проблемы было бы устранение человека, который ее породил, – медленно, кивая в такт своим словам сказала пациентка.

– Следовательно, мысли об убийстве вы считаете вполне нормальными, и в этом вы видите проблему?

– Нет, проблему я вижу в другом, – пациентка чуть подалась вперед, – дело в том, что я способна на убийство, и меня вряд ли поймают. Но я часто размышляю над тем, что убийство непоправимо… И это меня беспокоит.

Софья Максимова постучала карандашом по столу.

– Такой случай у меня впервые, – мне кажется, что вы несколько преувеличиваете…

– Что именно я преувеличиваю? – спросила с неожиданным смехом пациентка, – свои способности?

Она резко встала и прошлась по кабинету. Взгляд ее упал на низенький столик у окна, на котором стоял расцветший не ко времени «декабрист».

– Хотите, чтобы этот цветок погиб? На это уйдет, скажем, двадцать минут.

Софья Максимова, откинувшись в кресле, с улыбкой наблюдала за девушкой. Та достала из жилетного кармана небольшую металлическую коробочку, элегантным жестом открыла ее. Посетительница достала что-то, и пошевелила пальцами в черных перчатках над цветочной плошкой, словно солила цветок. В памяти Софьи что-то неприятно шевельнулось. Закончив диковинную процедуру, Глина захлопнула коробочку, аккуратно положила ее обратно в карман и вернулась в свое кресло.

– Хотите чаю или кофе? – спросила Софья, но пациентка провела перед своим лицом рукой в перчатке. Даже этот картинный жест был ею продуман и предложен психологу как часть образа.

– Вернемся к моей проблеме, – сказала Глина, – я бы хотела, чтобы вы дали мне рецепт или применили ко мне метод, называйте, как хотите… Я устала мыслить столь прямолинейно. Скажем, сделайте так, чтобы в голову мне приходили другие варианты разрешения спорных ситуаций.

– Я полагаю, это возможно, – вздохнула Софья, – для начала вам следует осознать и принять, что не каждая проблема требует радикального решения. Есть такие проблемы, которые вообще невозможно разрешить, но можно научиться их не замечать или смириться с ними, и даже извлекать выгоду.

Взгляд психолога вдруг упал на цветок. Он почернел, съежился, словно высох. Алые бутоны опали и превращались в пепел буквально на глазах. Софья подавила в себе желание вскочить и рассмотреть «декабриста» поближе. Это была точно не техника гипноза! Софья поняла, кто перед ней.

– О, я ошиблась, – посетительница широко улыбнулась, – двадцати минут не потребовалось. Теперь вам удалось проникнуться моей проблемой в полной мере?

Софья откашлялась, постучала ручкой по столу и поправила волосы.

Глина подошла к столу Максимовой, оперлась руками в черных перчатках и наклонилась прямо к лицу Софьи. Пахнуло безобидной клубничной жвачкой.

– Мой монолог можно было бы назвать «Безнаказанность». Кто свяжет мои действия с гибелью цветка? Вы его просто давно не поливали, Софья.

– Зачем вы пришли ко мне? – спросила она.

– У меня было несколько причин для этого, – девушка отошла от стола и встала у подоконника, скрестив руки на груди, – во-первых, я хотела посмотреть, что из себя представляет бывшая жена Оржицкого. Я увидела. Обычная курица эта Софья Максимова. Во-вторых, я хотела застать вас в одиночестве и хорошенько напугать. Думаю, мне это удалось. В третьих, я убедилась, что специалист вы – нулевой. Но это нынче норма – выдавать пустышку за продукт.

– Вы напрасно считаете меня пустышкой, я могла бы помочь вам реализовать ваш дар? – неожиданно сказала Софья, – даже монетизировать его. Я знаю людей, которым очень нужны такие как вы. Вернее, ваш продукт.

– Тимофей Оржицкий уже через вас реализовал свой дар? Это вы его опустошили? – Глина неприятно засмеялась, – со мной этот номер не выйдет.

Глина сняла очки и с торжеством увидела, что лицо Софьи побелело от страха.

– Я вижу, что вы меня узнали. Передайте привет Пасечнику. Я его найду так же, как и вас. И просто убью. Вас я не убиваю только потому, что некому будет передать мой привет старому козлу.

Через неделю Глина встретила Оржицкого на лестничной клетке. Он был так пьян, что едва держался на ногах. Тащивший его под мышки Олег бросил Глине через плечо:

– Тим с похорон вернулся, Софья умерла.

***

Здесь, на пустыре, где ветер носил обрывки газет и мусорные пакеты, где вороны перелетали с места на место , оглушительно каркая, где безжизненная земля была покрыта сухими клочками травы, эти слова прозвучали уместно. Тимофей выбрал это место не случайно.

– Ты ничего не поняла, Глина! Ничего из того, что я тебе говорил! – сказал Тим, глядя в упор на Глину, – ко мне уже приходили неприятные гости, которые искали тебя. Я сказал им, что ты съехала, но вряд ли мне поверили. За твоей квартирой следят. Софья рассказала о тебе «Божьей пчеле», у них есть видео-запись, на которой ты угрожаешь Софье. Круги сужаются, Глина.

– Я не убивала Софью. С ней расправились свои же. Ей простили сделку, которую она заключила с тобой, чтобы забеременеть. Но то, что она упустила меня –не простили. Это же из-за неё меня выгнали из приюта. Она сказала, что я бездарна. Сколько бусин на сторону ушло! К тому же Пасечник узнал, что Софья крысит за его спиной. Завела свой улей.

–Ты нашла способ рассказать о Софье Пасечнику? – Тим недоверчиво смотрел на нее, – понимаешь, это же все равно, что убить…

Глина засмеялась.

– Дура, – выругался Тим.

– А еще я узнала твою историю. Вещи многое рассказывают. Правда, мне пришлось потратить много времени, чтобы найти нужную мне вещь. У Софьи дома такая барахолка… Зачем-то она хранит свои старые платья, – Глина задыхалась от волнения и боялась, что Тим развернется и уйдет, – и вот одно, серебристое, такое блестящее, как у ресторанной певички… Дешевое платье дешевой стервы. Очень болтливое платье, Тим. Оно мне рассказало, как ты трудился над бусиной, как ты целый месяц без отдыха трудился… Как Софья привела к тебе Пасечника, ведь она не только хотела поиметь тебя, но и продать тебя выгодно. Но ты уже был пуст, как барабан. Пасечник очень расстроился, всей клиникой тебя восстановить пытались, да только ещё хуже стало.

Тим ее остановил жестом.

– Я не хочу это слушать. Всё это дело прошлое. И я ни о чем не жалею. Я начал другую жизнь, и мне она нравится.

– А мне моя жизнь нравится! И я не хочу, чтобы какие-то «Ищейки» шли по моему следу. И чтобы какой-то упырь мою жизнь высасывал! Почему ты не на моей стороне?

– Как же ты не понимаешь! Это не дар, это одержимость. Эта гниль выест тебя изнутри. Ничего хорошего и светлого нет в твоем даре! Это противоестественно! Ты живешь на свалке чужой памяти и роешься в ней, как крыса!

Тим стоял напротив нее, сжав кулаки, набычившись, тяжело дыша. Казалось, что он хочет ее ударить.

– Хочешь меня ударить? – Глина подошла к нему ближе, – я напрасно думала, что ты любишь меня. Ты все еще любишь ищейку. Но её больше нет! Хозяину от ищейки служба нужна, а не брехливый язык. А я сдохну, как ты сказал, на свалке чужой памяти, а служить никому не буду. Вот тебе моя правда.

– Живи, как знаешь, – Тим круто развернулся и пошел прочь. Вскоре его фигура скрылась между стволами деревьев редкой посадки, высаженной на краю свалки. Глина опустилась на бетонную плиту, вросшую в землю, криво торчавшую вверх, как указующий перст, и, обхватив колени, долго смотрела вслед Тиму, пока на пустырь не опустились ночные сумерки. Она очнулась точно от спячки, почувствовав, что совсем продрогла. На пустыре взошла холодная и плоская луна, осветив коряги, бетонные плиты и груды мусора.

Глина побрела обратно в город. Уже неделю она не жила в квартире на Бассейной и напрасно надеялась, что в Тиме обретет защиту и поддержку. Она снова оказалась одна. Все, что у ей было дорого, она всегда теряла. Ей хотелось быть сильной и не зависеть от таких потерь, но быть и казаться – разные агрегатные состояния. Поймав такси, она добралась до дешевой гостиницы, которая приютила ее неделю назад, кивнула парню на стойке регистрации. Зашла в одноместный номер, сбросила всю одежду.

Стоя под душем, Глина плакала. Здесь ее никто не видел. Наедине с собой она снова была сиротой, приютской бродяжкой. Без денег, без семьи, без круга нормальных интересов и друзей. Люди собирают марки, ходят на рыбалку, сажают флоксы, разводят щенков. А что она делает? Слушает истории и катает бусины. Потом лежит полумертвая от навалившейся на нее усталости, «ловит отходняк», и продает эти бусины отчаявшимся людям. А за копейки, что ей платят, она покупает хлеб и вино, джинсы и проезд на метро. Она не училась в техникуме, не говоря об институте. Она не ходит в музеи, на концерты и в кинотеатры. Она шарахается от каждого куста, потому что за ним может прятаться ищейка. У нее даже никогда не было настоящей подружки, с которой они могли бы обсуждать парней, красить волосы, бегать на дискотеки. Может, Тим и прав, говоря, что у нее не дар, а одержимость, что она уродина. Неизлечимая, неприкаянная, проклятая людьми.

Выплакавшись, Глина завалилась в постель, проспав всю ночь, все утро и полдня, потом с трудом встала, умылась, чувствуя дурноту и ломоту во всем теле от начинавшейся простуды. Глина съела два тоста с вареньем – стандартный завтрак подобных заведений, оставленный у двери с утра. Рухнув на койку, она снова уснула до вечера и проснулась от ощущения жара в собственном теле. Пошарив в общей тумбочке, Глина нашла градусник, сунула подмышку и задремала с ним, а когда спросонья посмотрела на шкалу, то вздрогнула. Шкала кончилась, а ртутный шарик все еще пытался ползти вверх. Глина вытащила из кармана свинцовую коробочку, положила ее на тумбочку, перед глазами всё плыло, воздух она вдыхала и выдыхала со свистом. Глину шатало, но она испытала приступ веселья от внезапно принятого решения покончить со всеми проблемами разом, не дожидаясь особенных мучений и боли, тем более, что от воспаления легких или что там у нее, так сразу не скопытишься.

Не чувствуя холода, голышом она прошлась по гостинице, проверив все холодильники в коридоре. Спиртного не нашлось, поэтому Глина, не подумав о последствиях, налила воды из–под крана и высыпала все черные бисеринки из свинцовой коробочки в стакан. Выпить раствор она не успела: в потолок ударил яростный фонтан жирного черного огня. Взрывной волной Глину отбросило в сторону, она ударилась головой о дверной косяк и погрузилась в темноту. Последняя ее мысль была о том, что надо было положить бисеринки под язык, как глицерин.

Часть 4. Антикварная лавка

«Больному и мёд невкусен, а здоровый и камень ест»

(с) Старинная русская поговорка

***

– Двадцать-двадцать пять процентов ожога поверхности тела, – сказал доктор Оржицкому.

– Это смертельно?

– Учитывая какую-то сложную инфекцию, на которую все это наслоилось… Шансов мало. К тому же обожжены слизистые гортани и пищевод.

– Я ее могу увидеть?

– Можете.

Доктор распорядился впустить Оржицкого в палату. На койке в углу лежало тело Глины под толстым слоем бинтов. Бинты были влажные и желтые, из-под них торчал крупный нос и опухшие губы. На месте сгоревших бровей и щеках запеклась корка. Оржицкий не смог сдержать слёз и закрыл лицо руками. Глина была в сознании, но хрипела и не могла говорить, а ему было нужно спросить у нее только одно: где ее оберег, нитка жемчужных бусин.

Оржицкий вернулся на Бассейную и вошел в разоренную квартиру Глины. Вещи были разбросаны, а нутро шкафов вывернуто. Замок входной двери выдрали, что называется «с мясом». Оржицкий не нашел нитки бусин. Он методично осмотрел все возможные уголки, но те, кто побывали в квартире до него, обыскали ее весьма профессионально. Если что-то и нашли, то забрали.

Оржицкий выбежал вон, торопясь сделать только одно: самому скатать бусину, пока еще не поздно. Оржицкий не делал этого давно. Он основательно забыл, что такое – зов памяти, где его можно услышать. Он мучительно думал, откуда можно получить розовато-белую субстанцию, где же находятся тёплые, дружественные ему места. В детский сад, где много игрушек, его не пустят, да и скатать от каждой вещи можно только мелкую бисеринку, на это уйдет много времени и сил, а болезнь не ждет. К тому же, он представил себе картину своего появления в детском саду, перещупывания игрушек. Так и в полицию загреметь не долго, за маньяка примут. Любая школа автоматически исключалась. Музеи стабильно выдавали беспрерывный цветной шум и были непредсказуемы и попросту опасны для ваятеля. Книги и цветы, как деньги и украшения не имели собственной памяти. Стены домов могли только забрать последние слабые силенки, а отдать серую или вовсе уж темную жижу. Ничего, в голову не приходило. Тут была нужна только личная вещь, сильная, ёмкая. Кто даст подержаться за такую? Ему нужно было скатать хотя бы одну, крупную и истинно чистую бусину…

И тут Оржицкого осенила догадка, и хотя полной уверенности не было, попробовать стоило. Он направился на старую дачу, которая давно использовалась как кладовка для старья. В Комарово Тим попал только к вечеру.

Косматые верхушки сосен шумно качались, ветер шёл по верху, и Тим его не чувствовал, торопясь по раскисшей дороге от станции. Год назад он похоронил дядьку, который допился до чертиков, и теперь дача пустовала. В домике хранилось много вещей – резервуаров теплой памяти о юности Тима: удочки, ящик с плотницким инструментом, старые фуфайки, плакаты с любимыми рок-группами… Но эти вещи могли дать только янтарные или розовато-коралловые бусины, но не белые… А нужен был жемчуг или кристалл. Оржицкий залез на самую дальнюю полку и нашел старый рюкзак, а в нем куклу в голубом платье, но без чепчика и одной ноги. От этой старой игрушки Зинаиды Всеволодовны теперь зависела жизнь той, другой женщины, которую он и любил и ненавидел.

Что он знал о Глине? Где были её родные, в какой школе она училась, ездила ли в пионерский лагерь? Какие книги любила? Какие ей нравились ароматы? Предпочитала ландыши или тюльпаны, мороженое или лимонад, балетки или сандалии, фильмы с Ричардом Гиром или Жаном Рено… Он никогда не говорил с Глиной о ней самой и сам не знал, почему. Будет ли теперь возможность восполнить упущенное… Почему он был так погружен в себя, так безразличен к женщине, которая искренне его любила?

Просидев с час, прижимая к себе старую куклу, Тим не добыл бусины. Со вздохом он стал перебирать вещи в доме, все, что попадалось на глаза. Он обошел каждую комнату, прикасаясь ладонями и пальцами ко всему, что было ему дорого. Только к утру пришло осознание окончательного бессилия. Тим не знал никого, кто мог бы воспользоваться памятью вещей, никого, кроме Глины. Кроме Глины и, пожалуй, одного старичка…

Ранним утром Оржицкий уже стоял на Литейном у входа в антикварную лавку. Он не стал дожидаться открытия, а позвонил в дверной колокольчик. Ему не открыли, потому он позвонил еще и еще. Наконец, к нему спустился владелец лавки – Гомон Аркадий Аркадьевич. Оржицкий сразу его узнал по старому потертому бархатному пиджаку. Залоснившийся на обшлагах, со множеством карманов, пиджак был свидетелем прежней эпохи, когда вещи покупались редко, их ценили и хранили, чистили и перешивали. Да и сам пожилой господин словно был путешественником во времени. И хотя ему было можно дать между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью годами, Оржицкому показалось, что пришедший к нему гость знавал еще его пра-пра-пра-прадедушку декабриста.

– Мы открываемся в одиннадцать.

– Прошу меня извинить, – пробормотал Оржицкий, – возможно меня вы не помните. Но вот эта вещь может быть вам знакома.

Оржицкий протянул Гомону старую куклу, антиквар повертел ее в руках. Глаза старика блеснули, и Гомон пригласил Оржицкого внутрь лавки. Оржицкий прошел между напольных статуэток и вешалок с мундирами наполеоновской эпохи и сел на предложенный стул.

– Я помню эту куклу, бывший пионер Фенькин, – произнес Гомон без улыбки, – только я не стану ее покупать. Вещица занятная, но требует реставрации, и я не смогу ее продать. Бизнес, ничего личного.

– Мне нужно, чтобы вы скатали бусину из нее, – нагло, напрямик сказал Оржицкий и, видя, что Гомон молчит, лишь в сомнении жует губы, добавил, – я заплачу столько, сколько потребуется.

– Вы пришли не по адресу, бывший пионер Фенькин, – ответил медленно Гомон, и Тим заметил, что его лицо потемнело, – я вам не смогу помочь.

– Кто сможет? – спросил Оржицкий.

– Я знаю только о клинике «Божья пчела», – начал Гомон, но Оржицкий резко встал и сказал довольно грубо:

– В эту живодерню? Ну, уж нет. Увольте.

Гомон странным взглядом одарил Оржицкого, словно припоминал что-то.

–Ах, вот оно что, бывший пионер Фенькин. Значит, это вы пошли на сделку с Фаустом, и получили в итоге кукиш, – расплылся он в глумливой улыбке, – может, сейчас как раз настало время выторговать то, чего вам не додали?

–Предложенный вами план меня не устраивает, – в том же тоне ответил Оржицкий, потеребив куклу, добавил, – благодарю за внимание.

Раздосадованный встречей с антикваром, Оржицкий прибыл в больницу к самому обходу больных, после которого доктор сообщил об ухудшении состояния Глины. Дождавшись его ухода, Тим вошел в палату. Дрожащими руками, не обращая ни на кого внимания, он вытащил куклу из пакета и сунул ее в руки Глины. Соседка по палате приподнялась на локте и с интересом посмотрела на Тима, потом громко охнула. Она заголосила, когда Глина захрипела и выгнулась дугой на кровати. Тим и сам испугался, не будучи уверенным в правильности своего решения. Глину словно подбрасывала какая-то неведомая сила. На ноги повскакивали обе соседки, причитая и крестясь.

В палату вбежала медсестра и кинулась к Глине, но Тим схватил ее за плечи и не пустил дальше двери. Изумленная медсестра протестовала и кричала на обезумевшего бородача, но вскоре Глина успокоилась, задышала ровно, и Тим отнял свои руки. На крики прибежал охранник. Медсестра выдрала куклу из пальцев Глины и отбросила, как дохлую крысу, в угол комнаты, а охранник вывел Тима из палаты.

О состоянии Глины Оржицкий узнал только на следующий вечер, так как в больницу его не пускали. Он дождался после смены врача на прибольничной парковке для автомобилей.

– Полицию бы вызвать! – с осуждением заявил врач, садясь в автомобиль, но Тим придержал дверь, не давая врачу уехать.

– Вы ошибаетесь на мой счет, я знаю, что делаю.

– Ей лучше, жить будет, – сердито ответил доктор и оттолкнул руку Тима.

***

Глина пробыла в больнице два месяца. За это время Оржицкого впустили к ней в палату только раз, когда она спала. Не подходя к кровати, под пристальным наблюдением медсестры, он увидел, что лицо девушки обезображено, как и руки.

– Волосы вырастут, но неровно, – сообщил недовольным голосом врач, – брови не восстановятся, слишком крупные рубцы. Один глаз будет хуже видеть. Два пальца на левой руке больше не будут сгибаться. Ожоги на плечах и шее зарубцуются, будут многочисленные шрамы. Голос изменится, скорее всего, она будет какое-то время говорить шёпотом.