Текст книги "Ленкина свадьба(из сборника"Земля гай")"

Автор книги: Ирина Мамаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава 13

Алевтину бросил Вазген. Алевтине уже вот-вот пора было рожать, и по вечерам, не веря своему счастью, она раскладывала на новой, привезенной Вазгеном двуспальной кровати новенькие детские распашонки. Этого, второго ребенка, можно было вырастить по-другому, вместе с непьющим мужем, в достатке, с красивыми игрушками. Алевтина уже знала все его будущее: как он окончит школу, куда поступит, кем будет работать. И это будущее было безоблачным. И вот теперь Вазген ушел, сказав какую-то глупость о том, что ему нужна армянская, а не русская жена.

Алевтина второй день металась по деревне, как раненое животное. То, что она не пыталась казаться гордой, а просто, по-бабьи, страдала из-за того, что ее бросили, и просила помощи, потихоньку расположило к ней людей. Ей простили и серебристую машину, и то, что этот черный, кавказец, не по-нашему вежливо относился к ней. Бросил-то он ее на сносях совершенно по-русски, как хоть раз бросали каждую бабу в деревне.

Ломчик был растерян. Вдруг оказалось, что он уже привык к Вазгену. Тот хоть иногда, в отличие от матери, вмешивался в его жизнь, что-то советовал и требовал к себе уважения. В последние недели у Ломчика неожиданно появилась семья, которой никогда не было. Как-то самой собой он включился в общее радостное ожидание появления на свет брата. Стал раньше возвращаться домой, помогать Алевтине по хозяйству. Ходил с Юркой за грибами, удил рыбу, чтобы принести домой, порадовать мать, Вазгена…

И еще Ломчику было невыносимо жалко мать и больно было видеть ее страдания. Хотелось как-то помочь ей, но как именно, было не ясно. Сбитый с толку новыми для него чувствами, он не нашел ничего лучше, как перебраться жить к Юрке.

Алевтина подурнела. Поначалу она еще на что-то надеялась, растерянно оглядывалась по сторонам… А потом пошла к Тоське. В конце концов все брошенные бабы шли к Тоське.

– Помоги, – бросилась Алевтина старухе в ноги. – Любые деньги дам.

– Деньги ты мне ужо и так дашь, – хитро сощурилась Тоська, – садись, проходи, нечего подольем полы мести.

Сели друг против друга за стол.

– Верни мужика, Тоська, мне без него не жить! Хоть он жесткий бывает и непонятный какой-то. И перец свой жрет, и харчо ему вари! Посмотрит, бывает, так, будто вот-вот зарежет – страшно так. А бывает, и рукой приложит, если я не на того посмотрела. Так не муж же он мне еще! Чем я ему не угодила? Сам-то, гляди-ка, красавец выискался! А сердце как зайдется вечером, да ребенок под ним заворочается – так и не жить, кажется, больше. Был бы, думаю, он рядом – вот полегчало бы, – тяжело дыша, вываливала, не глядя на Тоську, Алевтина все, что накопилось.

– А чего от меня нап? Приворот наложить хочешь?

– Хочу, Тосенька!..

– Понимаешь ли, чего просишь-то?

– А чего тут не понимать? Вернется мужик и со мною навсегда останется. Ребеночка вот родим.

– А ты говоришь – рукой прикладывает… – Тоська наклонилась к самому лицу Алевтины и зашамкала уже совсем тихо. – Приворожишь – плохой ли, хороший – с тобой будет до гроба. Не боишься? Уже никуда ни ён от тебя не гуйдет, ни ты от ёна не гуйдешь.

– Так прямо и до гроба! Скажешь тоже, дура старая, – испугалась Алевтина.

– До гроба, – повторила Тоська, – если тебе через год какой другой красавец подвернется – от этого уже не сможешь уйти. Только по нему ударяться будешь.

– А если он бить меня будет?

Тоська молча смотрела ей в глаза.

– Нет, ну как же это, – Алевтина была сбита с толку. – А вдруг он обеднеет, или его обкрадут и у него долги будут – шут их знает с ихним бизнесом. Ничего не понимаю. А он все со мной будет?

– С деньгами, без денег, здоровый, больной – с тобой будет до гроба. Примешь?

– Ах, нет, Тоська, ты это подожди, мне подумать надо. Он, конечно, не пьет, тут я к нему не в претензии… – Алевтина задумалась.

– Выгоды себе ищешь, на всю оставшуюся жизнь себя обезопасить хочешь?

– Да кто ж выгоды не ищет? – всплеснула руками Алевтина. – Какая баба, скажи, не хочет выйти замуж, чтобы за мужем, как за каменной стеной?

– А чего в мену дать-то можешь?

– А че давать-то? Понятно что…

– Ступай ты, Алевтина, от греха подальше домой, – Тоська встала и ушла в другую комнату.

Раздосадованная Алевтина вышла из дома в большой задумчивости, но думала почему-то совсем о другом: “А зубов-то у нее совсем нет. Чем жует-то?” – думала Алевтина.

Глава 14

Ленка заболела.

Заболела не телом, а душой. Хотя и телом тоже. Простыла, наверное, катаясь на мотоцикле. Или возвращаясь ночью домой без кофточки, которую забыла у Юрки.

Мать неожиданно устроила дома скандал.

– Пропитушка, прошмандовка, – орала мать, и ее лицо казалось Ленке чужим и ужасно некрасивым, – перегаром за версту несет! – и трясла Ленку за плечи. – Где ты была? Где ты была? Что ты там говорила про замужество? С кем?!

Не то, чтобы мать действительно поняла, что случилось, – кричала она, скорее, для порядку, как все кричат в деревне на своих дочерей. Хотя у Ленки на лице было написано все происшедшее. Но мать не вглядывалась.

Отец, привычно, в бабьи дела не вмешивался.

На крики и обзывки Ленка не отозвалась. Промолчала, несмотря на слабость, боль в голове и уханье сердца, держалась, честно силясь понять, чего от нее хотят. А потом просто расслабилась и упала, как тряпичная кукла. И заснула, забылась сном, ушла.

Лежала, не вставая, четыре дня – четыре своих выходных. Прошло заговенье на Евдокима, медовый спас, начался успенский пост.

Ленка смотрела в окно. Мир ей казался иным. Все виделось по-другому, иначе. Небо стало ближе, облака отчетливее, что-то произошло с деревьями.… А может, она ждала Юрку. Что он придет к ней с цветами. Спросит, как ее здоровье. Будет сидеть у нее на кровати, на краешке, возьмет ее за руку. А потом встанет на колени и предложит ей стать его женой.

Любка почему-то тоже не заходила… Только бабушка решила время от времени читать ей, как в детстве, книжки. Книжки дома были только две: “Русские народные сказки” и “Обломов” Гончарова. Их-то она и читала. Причем то одну, то другую без разбору.

Судя по тому, что Лариска перестала забегать вечерами, космоэнергетик уехал. Два раза заходила Настя, вдруг рьяно уверовавшая в бога. Спрашивала у бабы Лены молитвы, и та ей подолгу вечерами диктовала акафисты.

На четвертый день Ленке стало совсем худо. Ленка позвала было бабушку, чтобы та почитала, просто побыла с нею. Но баба Лена отмахнулась – мол, сколько можно в кровати нежиться – и убежала к Насте: сестра в очередной раз собралась помирать. И это ей показалось гораздо важнее Ленкиных страданий: кто в молодости не влюблялся? – пройдет.

Ленка не выдержала одиночества, вышла вечером из дома и пошла, как в сказках, куда глаза глядят. В поля за деревней. В каких-то своих мыслях добрела по дороге до леса на горушке, пошла по лесу. Забралась на самую гору, на поляну, с которой было видно озеро.

Красота-то какая! Вечерело, и небо на западе понемногу становилось розовым. То есть облака становились розовыми, как сладкая вата, которую Ленка видела по телевизору. Солнце темнело, остывало, склонялось к озеру, на него уже можно было смотреть; мигая, щурясь, но смотреть.

Ленка села на поваленное дерево. Голова у нее кружилась от слабости, все тело ныло. Главное, сердце ее ныло, и душа болела, как ушибленная. Ленке казалось, что она вся наполнена этой болью, проткни дырочку – потечет. А как проткнуть, чтобы вытекла, где?..

Неожиданно рядом захрустели ветки, и сердце у Ленки оборвалось: медведь!

– Ой, извини, я это… извини, я не хотел тебя пугать! – на поляну вышел

Аркаша. – Я видел, как ты пошла через поля в лядину, и пошел следом…

Ленка все еще не могла оправиться от испуга: ее трясло.

– Ну не сердись, блин. Ой… это, – Аркаша совсем смутился, – я не подумал, что ты так напугаешься.

– Я так зверей диких боюсь: медведей, кабанов, волков… – наконец, смогла вымолвить Ленка.

– Боишься? – удивился Аркаша, – а сама так запросто в лес на ночь глядя уходишь.

– Ну, я как-то задумалась…

Аркаша присел на дерево рядом. Он ждал, что Ленка спросит, зачем он пошел за ней, и заранее волновался. Но Ленка думала о своем. Тогда он заговорил первый.

– Не знаешь, с чего Любка-то пробовала покончить жизнь самоубийством?

– Любка? Самоубийством? – тупо повторила Ленка: смысл этих слов не совсем дошел до нее.

– Зашибись – не знаешь? Она же взяла выходные и уехала в Юккогубу, к родственникам. Те ушли вечером в гости, а она выпила упаковку аспирина и вызвала “скорую”: я, говорит, отравилась.

– И умерла?!

– Да нет, с чего там умирать? Приехала фельдшер, прочистила ей желудок, по башке настучала и уехала. Нашла чем травиться – аспирином! Наблевалась только всласть…

– А чего это она – травиться?.. Так она где сейчас?

– Приехала, говорят, только из Юккогубы. Никто ничего и не понял, что она умереть-то хотела…

– А ты откуда знаешь?

Аркаша растерялся.

– Я это… Мне Ломчик сказал… То есть Анька-мелкая в Юккогубе была, а фельдшер – ейна тетка, сестра Надьки. Анька бегала к Любке, и та ей сказала, что она из-за Ломчика отравиться хотела…

– Из-за Ломчика? А что он ей сделал плохого?

– Елки-палки! Я ж тебя и спрашиваю!

– Не знаю… – у Ленки голова шла кругом: Любка травилась из-за Ломчика! Мир сошел с ума.

Они долго молчали. Медленно садилось солнце. Окуналось в озеро с барашками, как блюдце в тазик с “Фери”.

– Скажи, Аркаша, вот ты стихи о любви пишешь – ты знаешь, что такое

любовь? – начала Ленка.

– Любовь бывает разной, – сказал он, не зная, что ответить.

– …Ну да… Бывает любовь к богу. Это я понимаю. Ну, как бы чувствую. Бог – он большой и добрый. И я его люблю за то, что он дал мне родиться в этом мире, а еще потому, что он сделал мир именно таким, какой он есть. Вот таким… красивым… – Ленка провела рукой в воздухе, показывая на все, что их окружало: лес, озеро,

небо. – А еще бывает любовь к людям. К людям вообще. Ко всем. Вот они все, с одной стороны, такие же, как я, так же дышат, ходят, о чем-то своем думают. Им бывает радостно, а бывает больно. А с другой стороны, ведь они совсем другие. Все такие разные. И у каждого – своя правда, какая-то своя истина. Да? – но Аркаша не столько слушал ее, сколько смотрел. На всякий случай он кивнул. – Во-от… И я их люблю. Всех-всех. Я даже иногда об американцах думаю или о бразильцах, когда смотрю с бабушкой сериалы, я и их люблю. Мне только одно непонятно, как это так получается, что вдруг из всех, – Ленка сделала рукой тот же жест в воздухе, как будто вокруг стояли люди, – из всех выбираешь одного и любишь его больше всех? За что? Почему-то кажется, что он – особенный.

– Значит, он – особенный, – сказал Аркаша, уловив последние слова.

– Но как же, ведь тогда про всех остальных забываешь? – и Ленка вопросительно посмотрела на Аркашу, а потом совсем испуганно добавила, – и про бога забываешь?

– Почему ж про бога забываешь? Бог – это совсем другое.

– Но любовь-то одна!

– Бог тут совсем ни при чем. Венчают же в церкви – значит, бог за любовь мужчины и женщины, а не против.

– Правда? – удивилась Ленка и немного успокоилась. – Хорошо… Но с богом все яснее: я его люблю, он меня любит… Или, знаешь, когда кого-то одного выбираешь любить, надо просто бога не забывать. А то ведь у нас как? Влюбились, как им кажется, а бога и забыли…. А бог важнее.

Она неожиданно замолчала. А потом попросила:

– Аркаша, прочитай, пожалуйста, мне еще стихи свои, а? Они мне так понравились…

– Да? Правда? Хорошо, конечно… вот, – Аркаша засуетился, вытащил из-за пазухи серенькую книжечку, откашлялся, – правда, прочитать? – Ленка кивнула, и он начал:

Послушай, эту открыв страницу,

Ты не подумай, что это бредни,

Просто ночью опять не спится.

И каждый день, как последний.

Даже у несчастного человека,

Есть счастливые минуты,

Их ждешь три века,

А они уходят почему-то.

Все рассеялось, как хочешь – так живи,

И, кажется – не сделать ни шагу,

Нет ни веры, ни надежды, ни любви,

А только лучшая подруга – бумага.

– Вот только ритм как-то сбивается, – Аркаша начал оправдываться, – но ты знаешь, оно написалось сразу, как будто кто-то мне продиктовал, вот так и написалось…

– Это очень хорошее стихотворение, – честно сказала Ленка, – только очень грустное.

– Прочитать еще?

Ленка кивнула.

У не простившего проси прощения.

И у врага не жди пощады.

Любовь способна на унижения,

Ведь она исчадие зла и ада.

Она придет сама – не спросит.

Уйдет – не скажет до свиданья.

И ты один, и одинокий

Среди пустого мирозданья.

– Ну почему же любовь – “исчадие зла и ада”?

– Потому что, чисто когда влюбишься, сначала чуть-чуть хорошо, а потом – только дерьмово! Такие мучения, как в аду. И ты еще более одинокий остаешься, чем был до этого.

– Да, это хорошо ты сказал – “среди пустого мирозданья”. Как в пустом доме, из которого все ушли. Но, что “любовь исчадие зла и ада”, я не согласная. Ведь

любовь – это добро. Если человека любишь, будешь ему делать добро… – Ленка задумалась.

– Знаешь, мне же осенью восемнадцать исполнится – я уже написал заявление в военкомате, чтобы меня конкретно в Чечню отправили, – неожиданно сказал Аркаша, но Ленка не слушала:

– …А я все-таки думаю, что если любить человека всем сердцем, то он обязательно тоже будет тебя любить… Я в это верю… потому что так оно и есть! – Аркаша хотел что-то сказать, но Ленка, уже забыв о его существовании, заговорила сама с собой: – Ведь если я так люблю Юрку – а я его и правда очень сильно

люблю – иногда мне кажется, что даже больше, чем бога?.. – то он непременно полюбит меня, он не может не полюбить… тем более после того, что у нас было ночью, ведь мы…

– Что?! – взревел Аркаша, и Ленка его испугалась. – Ты?! С ним?! – Аркаша отскочил от нее. – Дура! Дура! Дура!

Ленка удивленно смотрела на него.

Он развернулся и быстро пошел прочь, продолжая ругать ее.

Ленка ничего не поняла. А “дурой” ее называли так часто, что она уже давно перестала обижаться.

Ленка в каком-то изнеможении опустилась на траву, легла. Солнце почти совсем село, и небо было темно-голубое, с розовыми, малиновыми, оранжевыми облаками. Почему-то казалось низким: встанешь – рукой дотянуться можно, как до потолка в их горнице.

Ленка, не мигая, смотрела на небо.

Небо. Небо. Не-бо. Не бог.

Небеса. Небеса. Не-бе-са. Не бесы.

Ленка сама испугалась своего открытия.

Как это так: небо – и не бог, и не бесы? А что тогда?

Глава 15

Утром Ленка вышла на работу.

Ей казалось, прошла целая вечность, как она не видела этих телят, Надьки, Таньки, не слышала криков бригадирши Ефимовой, постоянных перебранок ее дочки Маринки с другими доярками. Все ей казалось другим, не лучше, не хуже, а иным.

В проходе все так же бродил Моськин, и Ленка вдруг заметила, что он вырос. Теленок превратился в телка, и рожки его уже не выглядели так безобидно. “Скоро ведь старших телят на мясо сдавать”, – подумала Ленка без эмоций. На родилке уже ждало своего места в клетках телятника голов пятнадцать беленьких, как парное молоко, курчавых новорожденных теляток.

– Кажный день одно и то же! – ныла, как обычно, Надька, – убиваешься, убиваешься, света белого не видишь – тишкина жизнь! А они еще журнал “Крестьянка” нам привозят! Такие уж там “крестьянки” на обложках – мама дорогая, фифы разряженные, ручки беленькие, ножки беленькие. С роду коров не доили, тяпки в руки не брали! Издеваются! Кремы разные рекламируют. На сей раз Надька ополчилась на журнал и непонятных “их”, которые его привозят и “издеваются”.

Рядом как-то особенно громко грохотала доильными аппаратами Танька, рискуя довести коров до преждевременного отела и инфаркта. Но этого шума ей показалось мало, и она запела. У Таньки оказался приятный тенор – или бас? – и она не фальшивила.

– Любовь отчаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь! – выводила Танька не голосовыми связками, а всем сердцем.

Это могло значить только одно: у Таньки Сивцевой появился новый хахаль. И она вся в любви.

Из офиса вышел Генка с золотыми зубами и покрутил пальцем у виска:

– Сивцева, ты спятила.

– Бабу тебе надо, Генка! – взревела Танька, как взлетающий “боинг”.

Но Генка и сам реветь был горазд:

– А мне реклам хватает! “Носить каждый день одинаковые трусики? Это не по мне! Стринги, бикини, красные, синие”, – попробовал он изобразить рекламу. – “Прокладки “Котекс”!!!

– Ты че, рекламы не любишь?

– Нет! Да! И такие трусы покажут, и этакие! Прямо э-эх! – Генка изобразил не скажу что, сплюнул, выматерился и ушел в офис.

– Слава богу, мой давно телевизор пропил, – и Танька снова запела.

Когда она в пятый раз проревела “и ты поешь”, Кондратий чуть не хватил не коров, а Надьку. Во всяком случае, Надька побледнела, позеленела, схватилась за сердце и лишилась дара речи. А то бы она, очевидно, не стесняясь в выражениях, высказала бы Таньке все, что о ней думает. Заметив это, Танька весело закричала, размахивая тряпкой, которой мыла вымя, как флагом:

– Мужика тебе надо, Надька!

Надька побледнела еще больше. Танька даже испугалась, подбежала, громыхая сапогами. Но Надька отстранилась:

– У меня в жизни один мужчина был – мой муж, Егор, – Надежда распрямила плечи и высоко подняла острый подбородок. – Я за своего Егорку по любви вышла. Он умер. Пусть плохо, от водки. Но больше мне никого не надо. Лучше быть одной, чем с кем попало путаться. Я не в укор тебе, Таня. Я в свое оправдание.

Подошел Моськин и попытался вникнуть в их разговор.

Надька и Танька смотрели друг на друга и молчали. Ленка притихла.

– Прости ты меня, Надя, ради бога, – Танька неожиданно задумалась о чем-то, оправила высоко задравшийся подол, – видно, у каждого свой путь.

Втроем прикатили телегу с травой. Потом каждая занялась своим делом. Надька и Ленка – клетками. Танька продолжала напевать, но тихо, себе под нос.

У Ленки работа не спорилась, но она особо и не расстраивалась, пребывая где угодно, только не на ферме. Даже подошедшую Любку не заметила.

– Але-гараж! – Любка села на край кормушки и закурила. – Ну ты, мать, даешь. До чего людей любовь доводит: похудела вся – кожа да кости.

Ленка уставилась на подругу, как баран на новые ворота. Но Любка тоже изменилась.

– А-а… – протянула Ленка, – это ты…

– Да, это всего лишь я, а не Юрка.

Ленка вздохнула.

– Вот поливает-то! – Любка махнула рукой в сторону выхода, – даже домой неохота бежать, – закурила.

Ленка то ли кивнула, то ли качнулась вся как-то.

– Космоэнергетик у вас уехал?

– Вроде, да. Лариска что-то не заходит, а то все бегала, рассказывала… – Ленке очень хотелось спросить про аспирин, но она боялась начать этот разговор.

– Ах да! Главная новость. Готова? – Любка посмотрела по сторонам, убедилась, что Надька уже справилась со своими телятами и ушла, и выдала: – Анька-мелкая беременна.

– Как? Ей же всего четырнадцать… – но Ленка удивилась далеко не так сильно, как Любка ожидала. – Что ж, ребеночек будет… Надьку только жалко. Она и так убивается, а тут совсем, наверное, расстроилась…

– Расстроилась! Да она так избила Аньку, что та второй день пластом лежит. У нее же два брата мелких, никаких родственников, сама знаешь, Надька из Тулоксы сюда сбежала от мужа-алкоголика или бог знает от кого еще. В бараке у них кухонька и комнатка – вся жилплощадь… – Любка выжидательно смотрела на Ленку, – ну, что ж ты не вскочишь, не побежишь их спасать? Или уже не отвечаешь за всех людей? Освободили?

– Знаешь, а мне почему-то кажется, что все у Аньки-мелкой уладится. Она стала взрослой, у нее теперь своя жизнь начнется.

– Митькина бесится, она решила, что ребенок от Репы. То ей Юрка нужен, то Репа…

– Любка… – Ленка все-таки решилась, – а правда, что ты в Юккогубе была и хотела с собой покончить?

Любка неловко затушила сигарету. Стала снова закуривать.

– А че? Ежели мне жить не хотелось? – сигарета у нее в руке сломалась, и Любка швырнула ее в проход.

Ленка встала, медленно подошла, взяла Любку за руки.

– Ты так любишь Ваську?

– А че он забыл про меня! Взял, на х…й, спрятался у своего Юрочки, рыба-ачат целыми днями. Вот сука! Обещал со мною рыбачить, а рыбачил с Юркой! Откудова я знаю, что у него, блин, ко мне серьезно?! А может, может… я тоже от него беременна!

– Любочка, не ругайся! Конечно, серьезно, – испугалась Ленка последнего Любкиного заявления. – Это же видно, как он на тебя смотрит. Он ведь стихи тебе сочиняет! Просто у его мамы беда – ее Вазген бросил. Вот он и распереживался.

– Я вчера приехала – видела, как Алевтина по деревне с поленом бегала… – Любка понемногу успокаивалась.

– С поленом? – переспросила Ленка, представила себе толстую смешную Алевтину, бегающую с поленом, и улыбнулась, – к тете Тосе ходила, Вазгена возвращала. Все-таки, видать, решилась вернуть. Тут уж Тоське нет равных – если увидит, что любят, – кого угодно вернет.

– А я, блин, думала, я ему надоела, получил что хотел и бросил… – Любка все-таки закурила и стала расхаживать по проходу, бормоча. – Ага… Так-то? Да… Хорошо…

– А че раньше времени, не зная ничего, дурно-то о людях думать? Ты прежде все выспроси, а потом – думай себе. Я уверена, что Ломчик сегодня же у тебя на радостях объявится.

– Интересно, все уже знают, как я отравиться пыталась? Митькина узнает – она же в гроб сгонит издевательствами.

Тут же, естественно, появилась Митькина.

– Вспомнишь говно – вот и оно, – прокомментировала Любка вполголоса.

Митькина была с ярким красным зонтиком с намалеванной фигуристой красоткой. И в первый раз не на каблучках – в красных блестящих резиновых сапогах. Про Любку она ничего не знала. Или ей не до этого было.

– Что Леночка, – не здороваясь, Митькина встала напротив них руки в боки, – мои облюбки подбираешь? Бери-бери. Телятница и конюх – как романтично. Она коровье дерьмо убирает, он – лошадиное. Хи-хи.

Ленка молчала: у нее просто не было сил. А Любке уже надоело ругаться с Митькиной. Они просто сидели и тупо смотрели на нее.

Митькина, не дождавшись ответа, и уже менее воинственно заявила:

– А Репу по ходатайству совхоза приняли в городе в транспортное училище. Он автомехаником будет. Машину себе купит вместо мотоцикла.

Ленка с Любкой молчали.

– Вылупились! – вышла из себя Митькина. – Недоумочные дуры! – развернулась и, горделиво виляя бедрами, зашагала прочь.

Неожиданно для самих себя Ленка с Любкой разразились громким смехом: Ленка истерическим, а Любка так, от полноты жизни.

– Митькина вас с Юркой видела на мотоцикле, как он тебя катал, – продолжая заливаться, выговорила Любка, – бесится! Юрка-то сразу в Юккогубу к родственникам уехал, я его там видела: странный он какой-то был, – Любка пихнула Ленку в бок и подмигнула.

У Ленки камень с души упал, и она засмеялась звонким счастливым смехом.