Текст книги "Ленкина свадьба(из сборника"Земля гай")"

Автор книги: Ирина Мамаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Глава 6

Суббота – банный день. Ленка пошла в баню после отца, второй – пар она любила. После маленькой – Ленке уже в полный рост не встать – столетней баньки по-черному ей становилось чисто и свежо на душе. И тело казалось почти невесомым.

Но не на этот раз. Ленка, как обычно, два раза выбегала голая, не стесняясь, что рядом дорога, под горку через крапиву и иван-чай к речке, ложилась на камни и лежала головой на мостинке, в воде. Вода весело бурлила и пенилась на ее теле, перекатываясь через неожиданную плотину, щекоча и холодя. Как обычно.

Но на этот раз на душе было смутно, и собственное тело ей почему-то совсем не нравилось. Вдруг открылось для Ленки, что она – некрасивая. Невысокая, корявая какая-то, сутулая. Что ноги у нее – не длинные, ровные, как у красоток в кино, а обычные, немного кривоватые… Ленка долго смотрелась в зеркало в предбаннике, разглядывая свое лицо. И даже лицо у нее было совершенно обычное – ничего примечательного: небольшие глаза, курносый нос, рот как рот…

Ленка постаралась забыть о дискотеке и после бани – чего обычно никто не делает – пошла на огород прореживать морковку.

– Ну ты идешь? – еще из-за калитки закричала Любка, но, увидев Ленку в огороде, не докончила фразу: Ленка была вся в земле и на дискотеку явно не собиралась.

– Ты че, блин, не пойдешь? Ну-у, мать, всю неделю мне мозги пудрила со своим Юркой – и не пойдешь?! Он ведь точно будет.

– Люб, – Ленка шла ей навстречу, – я не пойду…

– Здрасти-мордасти! Почему?

– Я некрасивая, – Ленка села на скамейку у дома.

– Я – красивая!

– Анька Митькина – красивая.

– Зашибись. Ты хочешь его увидеть или нет?

– Хочу.

– Тогда шагом марш на речку руки-ноги мыть. Слу-ушай, а ты че, ноги не бреешь?

– А что, – испугалась Ленка, – надо? – и удивленно уставилась на свои ноги.

– Да ты че! Надо! Как не фиг делать. И не только ноги.

– А где?

– Там.

– Там? – не поняла Ленка.

– Ну там… выше… Понимаешь, – Любка приобняла Ленку за плечо, – у настоящей женщины волос на теле быть не должно. Мужики этого не любят: это же противно – фу, волосы!

– Они же там не видят.

– Ну дура… – взвыла Любка, – ну хотя бы ноги побрей.

– Я…

– И без разговоров! Есть у твоего отца станки? Стащи один.

Потрясенная новомодными стандартами Ленка побрила ноги под чутким Любкиным руководством.

– Ну вот, другое дело. Хочешь конфету? – Любка была в хорошем настроении, – Маманя притащила.

Конфета была шоколадная. Ленка, конечно, взяла, развернула и быстро засунула в рот, как будто Любка могла передумать. А фантик спрятала в карман. Чтобы потом разгладить и сложить в старинную бабкину шкатулку, где у нее хранились сокровища: две заколки, колечко со словами “спаси и сохрани”, которое было ей мало, круглый магнит от динамика и цветные фантики.

– То ли дело – волосы у тебя, оказывается, хорошие, – когда они уже шли к клубу, и Любка радостно разглядывала Ленку, собственноручно ею одетую, накрашенную и с бритыми ногами.

Вместо обычной Ленкиной косы на голове у нее красовалась копна старательно начесанных и кое-где подкрученных на плойку волос.

– Грудь у тебя большая… – Любка покосилась на разрез свитерка, из которого Ленка явно выросла, и где виднелась одобренная ею грудь, – ты же помнишь, че Ломов лясил?

– Люб, мне неловко.

– А ты больше в этих своих бесформенных платьях ходи – то-то Юрка влюбится! – Любка аж пританцовывала по дороге, косясь и на свой разрез, где колыхалась грудь еще большего размера.

– Люба, да ты не выпимши ли? – поняла вдруг Ленка причину столь хорошего настроения подруги.

Любка только рассмеялась. Они подошли к клубу. Клуб был закрыт. Вокруг, на крыльце библиотеки, под елками, около магазина народ расслаблялся кто как мог: пили, курили, юккогубские, уже набравшиеся, расселись парочками на лежащих мотоциклах, кое-кто целовался. В сторонке Федька-чеченец, немножко тронутый после Чечни, забивал косяк.

– Танцы отменяются? – продолжая хихикать, спросила Любка у первой попавшейся компании.

– Тетя Катя еще с поля не приехала, ключ-то у нее.

Любка, таща за собой Ленку, по-деловому направилась под елки, где, как обычно, сидела компания Ломчика. Все были на месте, но самого Ломова не было. Прибежал он почти сразу за девчонками, кивнул и кинулся к дверям клуба.

Минут пять Ломчик толкал и тянул дверь на себя, упирался ногой в стенку, стучался и задумчиво чесал подбородок.

– Закрыто, наверно, – и направился под елки.

Сел рядом с Любкой, Ленка красная, как рак, примостилась на самом краешке скамейки, подальше ото всех. Подлетел запыхавшийся невысокий с низким лбом и вечно хмурым взглядом Ванька Епишин – местный “крутой пацан” по прозвищу Репа:

– Ребзя, че у меня есть! – и завернул прямым ходом под елки, – вот! – он помахал у Ломчика перед носом серой книжкой, – чуешь, че это?

Остальные стали потихоньку подтягиваться под елки.

– Иди ты, – обрадовался Ломчик, – Аркашина книжка?!

– Ей-богу! еп-ты! А там такие перлы – мама не горюй! – и: – Выдь-то, – спихнул Ленку со скамьи.

Ленка обомлела: вскочив со скамейки, она встала рядом с незаметно подошедшим Юркой. Сердце у нее ухнуло куда-то в живот, но пошевелиться, отойти Ленка не могла.

– Чего уж там, на стол влезай, – сказал кто-то Репе.

– Народный поэт Аркаша Сидорчук. Читает заслуженный артист Иван

Епишин, – паясничал, стоя на столе, Епишин.

– Читай, Репа! Репа, читай!

– Даешь поэзию!

Репа начал:

– Довольны, к богу в небеса

Сегодня мы уже отпели,

И только слышны голоса

Ветров взвывающих свирели.

Нам чужды страдания дороги.

И мы от жажды вне себя.

И только боги, только боги,

Теперь взывают нас к себе.

Мы ждем удачи, щурим веки,

Но плотно сжатые ресницы

Нам не дают прозреть вовеки —

Увидеть божьи колесницы!1

1 Здесь и далее стихи А.Комарова.

– Ах, откройте мне ресницы! – Ломчик выпучил глаза, скорчил рожу и кричал, перекрикивая смеющихся, – я хочу прозреть!

– Или вот, – продолжал Репа, —

Я не буду больше плакать и страдать,

А только буду я алкашить

В ночи, в подвале у себя,

Ты будешь насмехаться,

Говорить, что я пьяный,

А это лишь маска душевная моя!

Репа пыжился, пыжился, но ему явно не хватало артистизма, чтобы выразить весь переполнявший его смех над Аркашиными излияниями. За него, как сурдопереводчик, кривлялся Ломчик.

Ленка стояла ни жива ни мертва. Стихи, вот эти самые стихи, над которыми все сейчас смеялись, вдруг показались ей такими близкими. Ей живо представились “божьи колесницы” – золотые-золотые, даже смотреть больно, и лошади, с добрыми умными мордами, как у их куйтежской кобылы Мусты. Это было не как Пушкин и Маяковский в школе, а гораздо ближе. У Ленки даже слезы на глаза навернулись…

– Наш Алкаша… Тьфу ты, Аркаша – втюрился! – Репа помахал записной книжкой над головами, – тут все остальное – про любовь!

– Даешь про любовь!

– Подождите, – стоявшая в первых рядах Митькина кокетливо поставила ножку на скамейку, стала поправлять чулок и, ни на кого не глядя, продолжила, – надо выяснить, в кого он влюбился?

– Ёп-ты, все влюбляются в тебя, – и Репа уселся у ее ноги.

– Отдай книжку, – к столу протиснулся никем сразу не замеченный Аркаша.

Аркаша, в линялом спортивном костюме, кроссовках, с коротко остриженными волосами и неприметным лицом, на любого новенького в деревне производил впечатление какого-то давно знакомого парня – еще немножко, и человек вспомнит, где он его видел, – но никто никогда не вспоминал.

Репа снова вскочил на стол:

– Ба, наш поэтик прибежал. О чем базар? На, – он сунул книжку Аркаше под нос, но, когда тот попытался выхватить ее, не отдал. – Поэзия – достояние народа!

– А экибану из трех пальцев видел? – ввернул Ломчик, показывая Аркаше фигу.

– Отдай! – не обращая на него внимания, Аркаша попытался залезть на стол, но Репа легко столкнул его. Аркаша не сдавался.

– Шел бы ты… в свой подвал, Алкаша, – Репа откровенно наслаждался ситуацией, причем с каждым разом он все сильнее отталкивал Аркашу, и тот под общий смех валился хохочущим под ноги.

У Ленки вдруг перехватило горло, так ей стало обидно за Аркашу.

А дальше сначала как будто выключился звук. А потом круг света сузился до размеров, вмещавших ее, Аркашу и Репу. И больше никого. И Ленка вдруг поняла, что расталкивает всех, пробираясь к столу, кричит и не слышит себя.

– Нельзя, нельзя смеяться над чужими стихами! Это совсем не круто, это… это зло, это подло, низко, – Ленка не могла найти нужного слова, – отдай, отдай ему книжку!

– Че?! – удивленный Репа повернулся к ней и уставился сверху вниз, разглядывая, как клопа под микроскопом. – Блаженная прибежала и что-то там пищит.

Весь задор вышел из Ленки, как воздух из воздушного шарика. Она испугалась, оцепенела, и ей вдруг показалось, что Репа сейчас сделает с ней что-то страшное, что она, несомненно, заслужила. Ленка зажмурилась.

Но гром не разразился.

– Отдай ему книжку, Иван, – к столу пробивался Юрка.

Юрка встал рядом с ней, и Ленка, плохо понимая происходящее, стала вдруг принимать, волны-чувства. Почувствовала, с каким отчаянием пытается Аркаша вернуть свою книжку. Ощутила силу и уверенность в своей правоте, идущую от Юрки. Страх Репы.

– Чисто конкретно отдам, если он пообещает сам нас позабавить, – Репа неожиданно схватил за грудки в очередной раз лезшего на него Аркашу, – обещаешь?

– Отдай ему книжку! – Юрка крепко взял Репу за руку. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза.

– Нужна она мне, как туберкулез, – Репа снова сунул книжку под нос Аркаше, но, когда тот, не веря, все-таки попытался взять ее, забросил книжку далеко

в кусты. – Бери.

– Клуб открыли! – и все, забыв про Аркашу, рванули внутрь.

Ленка все еще плохо соображала, и сердце ее отчаянно колотилось. Но оказавшаяся рядом Любка с силой потащила ее за собой. В это время кто-то схватил за руку Любку.

– Ма! – брезгливо сморщилась та, вырываясь от матери, но не выпуская Ленкиной руки, – опять?

– Любушка, доченька, не дай пропасть, – от Маньки за версту несло перегаром.

– Алкоголичка гребаная, – выругалась Любка, пытаясь обойти мать.

Манька взвилась:

– Мать не уважаешь?! А ты у меня хоть раз грязные простыни видела? А занавески? – она снова вцепилась в Любку. – Грязь дома видела? – Любка жила отдельно от матери: совхоз дал ей квартиру в голливудском бараке.

Ленке было мучительно неудобно от этой сцены. Гордость за Юрку, Аркашины стихи, собственная неожиданная смелость – и вдруг эта тетя Маня, неприятная, со слезящимися глазами, и Любка, глядящая на нее с ненавистью.

– Не позорь меня, – прошипела Любка, всовывая ей в руку бумажку.

Манька тут же удрала, как и не было ее, но осадок остался. Любка сплюнула, пошла в клуб. Ленка потащилась следом.

В зале был Юрка.

Манька со слезящимися глазами, Любка – все сразу забылось, и Ленка смело шагнула в полумрак, в круг танцующих девчонок. Ленка в первый раз – как-то само собой получилось – стала танцевать. Музыка в ее голове причудливым образом соединялась с Юркиными словами “отдай книжку”, и перед глазами стояло его лицо с жесткой складкой у рта, прищуренными глазами, и то, как Репа первый отвел глаза. И музыка была ее союзницей, и вела ее.

Сбоку от Ленки, под выцветшим лозунгом “Все лучшее – детям!”, сидели Юрка с Ломчиком. Они возбужденно смеялись и пили водку из грязных граненых стаканов. Откуда-то выплыла раскрасневшаяся Любка и уселась прямо на колени Ломчику, тот с готовностью предложил ей стакан.

В дальнем углу, уже совсем в темноте, какая-то парочка вовсю целовалась. (Кажется, это была Анька-мелкая, дочь Ленкиной напарницы Надьки, но не понятно с кем.) Рядом сидела, вытянув ноги, потная радостная Танька Сивцева и обмахивалась, как веером, старой газетой “Спид-инфо”. У нее на коленях пристроил голову укуренный Федька-чеченец, которому на женщин было наплевать. Он обалдело таращился в пространство и улыбался.

Начался медленный танец. Кружки девчонок быстро распались. Самые смелые под пристальным взглядом наблюдающих со скамеек суетливо склеились в парочки и неуклюже затоптались в центре зала.

Ленкино сердце зашлось пулеметной очередью: тра-та-та-та-та… Она в нерешительности покосилась вбок…

Ломчика с Любкой уже не было, Юрка сидел один…

Покачивая бедрами, к нему подошла Митькина. Точнее, не то чтобы к Юрке, так, к пустому сиденью. Медленно, качнувшись, и уже не так изящно, как под елками, задрала ногу и стала поправлять чулок.

– Тебе помочь? – спросил Юрка.

– Помочь.

– Выйдем.

И они вышли.

Ленка стояла одна-одинешенька посреди зала.

– Любовь-то, ведь она – все слезы, Леночка, – баба Лена гладила рыдающую Ленку по голове, – если любишь – наплачешься. И не только слезы, но и унижения. Ей, любви, сто раз надо в ноженьки поклониться.

– Но я все равно хочу любить, бабушка, – Ленка неожиданно обняла

бабушку. – Я так тебя люблю, так люблю. И маму с папой люблю. И Юрку люблю… и всех вообще… Отчего же так больно?

– Поплачь, милая, поплачь. Завтра воскресенье – пойдем на кладбище к прабабушке с прадедушкой, попросишь у них совета, что делать, скажешь: Натальюшка, Ефимушка, подскажите уж вы мне, как быть.

Глава 7

С утра, после смены, Ленка зашла домой за бабушкой, и они отправились на кладбище.

Кладбище было рядом с деревней. С перекрестка налево, за табличку с надписью “Куйтежи”, мимо турнепса, и снова налево, в лес. По воскресеньям с утра – мертвые принимают до двенадцати дня – туда и оттуда всегда тянулись люди.

Среди одинаковых, заросших могилок с деревянными покосившимися крестами баба Лена сразу отыскала свои, родительские. Рядом были схоронены ее братики и сестрички, не дожившие и до десяти лет. Но это что, это – у всех. В то время всех детей сохранить семье было неслыханным счастьем. А может, и несчастьем – их ведь еще надо было прокормить…

Баба Лена пошла с вазочкой из пластиковой бутылки к озеру за водой, а Ленка села за столик перед могилками. Она собралась с мыслями и обстоятельно, тихонько рассказала прабабке и прадедке все, как было. Про Юрку.

Ленке казалось, она чувствует, что баба Наталья и деда Ефим действительно пришли через ворота кладбища с того света и внимательно ее слушают. И что они обязательно ей помогут, хотя она ни о чем и не просила.

Потом Ленка рванула на озеро, где ее должна была ожидать Любка.

Любка там была – валялась голая на песке, раскинув руки в стороны и накрыв лицо платком.

Ленка, немного смутившись, присела рядом и, не зная с чего начать разговор, сказала то, что слышала утром на кладбище:

– Говорят, сегодня мясо будут давать.

Зарплату в совхозе по-прежнему выдавали отчасти продуктами: мясом, молоком. Молоко можно было брать каждый день. Брали сразу помногу: ставили в теплое место, чтобы скисло – сепаратора ни у кого в деревне не было – снимали сметану, сбивали масло, сами делали творог. Мясо получали, когда какая-нибудь корова заболевала, или не могла отелиться, или не могла оправиться после отела, и ее приходилось забивать. В конце зимы, весной коров резали часто – сказывалась нехватка кормов, осенью же, когда сытые коровы не желали добровольно отдавать богу душу, специально резали выбракованных. Телят сдавали в город, на мясокомбинат – так было выгоднее.

Любка лениво повела головой и тут же резко хлопнула себя по ляжке – убила комара.

– Не нашу ли Келли зарезали? – испуганно спохватилась Ленка и сама же себя успокоила. – Не, наша с утра была жива…

– Да че ты все о коровах-то!

– А о чем же? – растерялась Ленка.

– Че я тебе, блин, расскажу, Ленка! – зашептала Любка, натягивая трусы. – У Ломчика мать с этим черным вчера в райцентр умотали, фатеру оставили… так что

все – фару-рару. Дома у них – полный порядок: телек-видик, пальмочка искусственная в углу – не хуже городских устроились. Что-что, а деньги у черных есть, сама знаешь. Я так думаю, что Васо этот уже дом себе не подыскивает, в смысле, что подыскал уже Ломовых фатеру. А че? И денег тратить на покупку не надо, да и не продадут деревенские, сама знаешь, больно черных не любят. И мать-то ломчикова, блин, – клевая баба, на самом деле. Я как-то к ней раньше не приглядывалась. А тут на фотографии как женщину ее разглядела – самое то для мужика. Он же перво-наперво им новую кровать из города привез, а с сеткой они кровать Таньке отдали – у нее девок куча, спать не на чем. Так вот, выпили мы еще водки и на этой самой кровати, – Любка потрясла Ленку за плечи, – слышишь?

– Че – на кровати? – Ленка не понимала, о чем она.

– Да то самое!

Ленка пораженно уставилась на Любку.

– И ты смела?..

– А че я – хуже других? Анька-то Митькина давно уже с Репой, с Аркашей. И Сонька Танькина, и Маринка, сестра Репы, и Анька-мелкая.

– И Анька? Она же на два года младше нас.

– Вот и я про то, – обрадовалась Любка, – Анька младше нас, а уже с опытом. И я теперь – с опытом, – Любка с самодовольно-глупым видом завалилась на спину, в песок.

Ленка молчала.

– А че ты не спрашиваешь, как оно? – обиделась Любка.

– Как оно? – послушно спросила Ленка.

– Он, оказывается, такой большой! Ну… х… – Любка возбужденно размахивала руками, рассказывая. – А я такая… А он тут ка-ак… И потом…

– …Люба, а ты его любишь?

– Кого? – осеклась Любка, не соображая, про что ее спрашивают.

– Васю Ломова.

– Ломчика?! Была нужда.

– А как же ты тогда с ним… это… если не любишь?

– Ну ты и дура!.. – Любка обиженно отвернулась.

Замолчали.

День начинался хороший: солнечный, безветренный. Озеро было спокойно, и лодки лежали на водной глади, как на тарелке. Тихо-тихо было кругом, только комары время от времени позванивали над ухом, только за спиной в лесу нет-нет да что-нибудь потрескивало, еле слышно ухало, жило.

Ленка лежала головой в тени, под веткой кривенькой елочки, приткнувшейся на самой границе леса и пляжа. От иголочек к траве тянулась едва заметная паутинка, и Ленка, заметив ее, разглядывала узор. Она видела, понимала и замысел, и конечный результат. Замысел, придумка – природы ли, бога – что должно было получиться – ровная завораживающая геометрия пересечений, и итог – творение паука, который, отвлекаясь или не имея достаточного опыта, кое-где напортачил, сбил рисунок, а потом испуганно заделывал дыры. И так это мило было, просто и понятно Ленке, что ей хотелось плакать. Она думала о Юрке.

“Мы ждем удачи, щурим веки, но плотно сжатые ресницы нам не дают прозреть вовеки – увидеть божьи колесницы!” – вертелось в Ленкиной голове.

– Искупаемся? – опять стаскивая трусы, позвала Любка.

Ленка согласилась, но медлила: последовать ли подружкиному примеру и купаться голышом или нет. Решила поступить, как Любка, и быстро скинув с себя одежду, бросилась в воду.

Через полчаса, наплававшись, вылезли и снова развалились на песке. Любка уже отошла, не сердилась на Ленку, но думала о своем.

– Любка, – начала было Ленка, – а как же так, помнишь, Колька-дурачок на совхозной машине Акимыча задавил?

– М-м…

– А как же его не посадили?

– Ему штраф назначили, восемь тысяч – он выплатил. Это же наш какой-то родственник, то ли двоюродный дед мой, то ли троюродный дядя – пое-кто… Ну маманя и дядьки в Юккогубе деньги разделили, пропили и рады, а что еще надо? Да и сам Акимыч – пьянчуга еще тот был…

– Ну, как же, – удивилась Ленка и даже приподнялась на локте, – был

человек – и нету, какой бы ни был, а человек все же…

– А-а-а… – Любке было лень разговаривать.

Ленка задумалась.

– А правда, что Колька-дурачок на Соньке, Танькиной старшей дочке, жениться собрался?

Колька-дурачок был парнем видным, рослым, с белыми волосами и на удивление голубыми глазами. На лице его всегда блуждала детская кроткая улыбка. Но та же Сонька рассказывала, что спецшколу в райцентре он закончил с одними пятерками и даже с грамотами. Самое главное же – Колька не пил. И Акимыча он задавил не спьяну, а сослепу, по глупости, не заметив.

Долго лежали молча.

– О-ой, что я тебе забыла сказать-то! – вдруг всполошилась Любка, даже закурила, – Юрка-то твой вчера с Репой подрался!

– И что? – испугалась Ленка, – да говори же! Что с Юркой?!

– Да ничего, че ты так испугалась? Ну, глаз подбит… Что ты так за него переживаешь? Они же с Репой из-за Митькиной сцепились.

– Из-за Митькиной? Нет, не из-за Митькиной! Это… потому, что Юрка за Аркашу заступился. Юрка смелый!

– Да нужен, блин, ему этот Аркаша!

– У Аркаши стихи хорошие!

– Ну, мать… Ты-то, блин, откуда можешь знать, хорошие или нет?! Ай, не буду я с тобой спорить. У меня сегодня настроение хорошее, – и покровительственно похлопала Ленку по плечу, – в магазин пора.

В день выдачи мяса в деревне с утра начинался переполох. Очередь у магазина собиралась еще на час раньше, ругались в очереди яростнее, и без очереди уже никому было не пролезть: первые могли выбрать лучшие куски. Как ни странно, люди не роптали. Помнили, наверное, середину девяностых, когда денег не платили вовсе и кроме мяса и молока два раза в неделю давали хлеб: четыре буханки черного и две буханки белого на семью. А семьи в деревнях большие. Что тут говорить, сейчас все-таки давали деньги, и на них в Юккогубе можно было купить хочешь – еще мяса, а хочешь – и колбасы.