Текст книги "Армагеддон No 3"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Встречаются и евреи, среди наших братьев. Только они хитрые, сами за сметаной не ездят. А я уже второй раз за зиму в Малаховку мотаюсь. Нам из-за этих вот, – мотнул головой на дьячка кришнаит, – старухи сметану не продают. Гниды старые. Сахар и муку запасти можно, курагу и чернослив мы с лета заготовили...

– И про анашу не забудь! – едко вставил дьячок.

– Ты меня с упертыми буддистами в один флакон не сливай, папаша! веско сказал кришнаит. – А то я тебе такую Харе Рама покажу!

– И Кама Сутру еще покажи! – тут же подцепился рыжий раввин.

– Девушки бы постеснялись, – сказал им кришнаит. – За вас на вокзале еще мулла дрался, а вы тут...

Некоторое время все сидели молча. Но кто-то, а уж раввин долго молчать не мог. Видно, они тоже успели прочитать странное расписание в коридоре про Армагеддон. Поэтому в продолжение начатого до их прихода спора, раввин стал доказывать, что первый Армагеддон нового времени, в котором они принимали когда-то участие кирасирами, вовсе не был никаким Армагеддоном.

И вообще, Армагеддон – это не извечная война со злом, а борьба духовной культуры Израиля против плотской культуры Запада. Скромненько так, но со вкусом.

Начался их еврейский Армагеддон с античной войны с греками, в которой Израиль, конечно же, победил, о чем свидетельствует еврейский праздник Ханука, то есть "Обновление Храма". Но вот закончился он войной с римлянами, в которой все-таки временно победил Рим. В память этого поражения правоверные евреи соблюдают пост Девятого Ава, оплакивая разрушение Храма.

Победил Рим, конечно же, не из-за плотской силы римлян, а из-за духовного ослабления евреев. Бог не принял тогда у них жертвы, отказался, короче, принять. Это, конечно, позор, но много ли еще народов, способных, в бесконечном величии просветления, осознать свой позор?

Но долго ли праздновал Рим свою победу! Ха! И где он сейчас тот Рим? Бог стоит на стороне духовного начала, которого нормальному еврею надо искать отнюдь не у кришнаитов!

Израиль физический, как существовал, так снова существует, а духовный Израиль никогда и не умирал! Пусть Рим попытался стереть память об Иерусалиме, почти полностью разрушив, и пропахав плугом, город возродился.

А сколько пытались уничтожить Израиль и Иудею, переименовав их в Палестину? Побеждающая плоть проигрывает, но проигрывает и все человечество! Возвращение к духовным началам – трудный и тернистый путь.

Марина слушала разглагольствования раввина сквозь сон. Ее теперь все время клонило в сон, будто что-то внутри нее требовало: "Спать, спать, спать..." Она даже не представляла, как она будет нести ближайшее дежурство. Странно, но под размеренную речь раввина ее перестало мутить и, наконец-то, стало хорошо и спокойно на душе.

– Слушайте, вы! – сказал дьячку и раввину кришнаит, – давайте девушке дадим возможность выспаться. Переползайте на эту скамейку и армагеддоньтесь, сколько влезет.

– А ты вначале бидоны подбери, – склочно придрался к нему дьячок.

– Ты бы лучше девушке чо хорошее сказал, утешитель молитвенный! – резко оборвал его кришнаит. – А то она вся во внутренних противоречиях и переживаниях, что женщиной на свет появилась!

– Да ты чо, голубушка! В самом деле? Ну, не повезло, конечно, но надо смириться, найти положительные стороны! И пресвятая пречистая Богородица тоже была, представь себе, женщиной! – закудахтал над ней дьячок.

– Он еще выступает! – оборвал его раввин. – Не слушай его голубушка, женщины – вообще более совершенные, чем мужчины, К примеру, извините за подробность, еврею-мужчине приходится делать обрезание, чтобы его тело стало ритуально готовым к общению с Богом. А женщине ничего подправлять не надо! Союз с ней заключён без символов!

– Сами-то молитесь за то, что вас Господь мужчинами родил! Евреи! запальчиво крикнул ему дьячок.

– Кстати, интересный момент, – не обращая на него внимания, продолжал раввин, – евреи-мужчины вынуждены каждый день произносить молитву, в которой благодарят Бога за то, что он не создал их женщиной. Но, это не мужской шовинизм! Отнюдь! Наоборот! Поскольку женщина совершеннее мужчины, то на неё возлагается больше обязанностей, ей приходится куда тяжелее в нашей в целом нелегкой жизни.

– Из сочувствия, значит, молитесь, – ввернул дьячок.

– Можно сказать и так, – не теряя достоинства, произнес раввин.

– Послушайте, уважаемый! Поскольку отношение евреев к деньгам широко известно, я понимаю, почему вы игнорируете первый Армагеддон, после которого деньги окончательно, по низким промыслам диаволов, стали управлять миром. Но я послан всеми христианскими конфессиями, чтобы поддержать Бойца и Факельщика, которые уже принимали участие в том Армагеддоне!

– А я должен поддержать Нюхача, который принимал участие в нашем первом Армагеддоне! – торжественно возразил ему раввин, показывая руками на Седого.

– Харе Рама! Так он еврей? – восторженно переспросил раввина кришнаит.

– Какая разница, сейчас он еще и у Бога национальность определит! сумрачно сказал дьячок, в растерянности глядя на Седого.

– Сами уже определили! Сами! Никто вас за язык не тянул! – торжествуя, произнес рыжий.

– Сволочи вы, ей Богу! – сплюнул в сторону дьячок.

– Вы давайте скорее! Время истекает! Скоро остановка, до заката солнца мы должны покинуть вагон! Вот выйдем отсюда живыми, так и деритесь там, сколько влезет! – оборвал их кришнаит.

В это время раввин начал произносить полуденную молитву Минха, делая особый упор на словах: "Шма Йисраэль: адонай – элохим, адонай – эхад!", пристально глядя на Седого. А дьячок, истово крестясь, принялся молиться пресвятой Богородице-заступнице, всовывая в руки Марины какой-то образок.

– Ну, на счет второго Армагеддона у наших отцов-заступников разногласий не случится. Только вот евреи считают, что он проигран... Может быть и так, раз дело дошло до такой войны... – задумчиво сказал кришнаит. – У нас секта солнцепоклонников есть в соседнем райцентре, так они утверждают, что в ту войну уже имелись шесть признаков личного присутствия Демона Зла на земле: лишение свободной воли, крещение кровью и еще там чего-то...

Концлагеря эти всякие...

– Я считаю, что если человек не хотел бы участвовать в такое откровенном зле, то он бы не участвовал! В таком случае, Бог бы простил ему даже самоубийство! – непривычно тихо и скорбно сказал раввин, окончив молитву.

– Точно! Первый признак личностного присутствия зла – когда самоубийство не считается грехом! Вот! – сказал кришнаит, радуясь тому, что хотя бы что-то вспомнил.

– У каждого времени свой Армагеддон, у каждого народа – свой! – вдруг смиренно сказал дьячок, неожиданно обняв опечаленного раввина с размягченным молитвой сердцем. – А второй Армагеддон пускай всем народам послужит уроком! Россия залила вселенский пожар реками крови, проиграв к тому времени свой собственный Армагеддон... Из-под гнета диаволов, сквозь муки, привнесла спокойствие в сердца праведных... Да будет всем воинам и невинным земля пухом и царствие небесное!

Раввин только согласно покачал головой, благодарно похлопав дьячка по видавшей виды рясе. Он обвел взглядом троих привратников, привстав с места, чтобы взглянуть на Ямщикова. На его лице отразились внутренняя борьба и сомнение, но, мотнув рыжей головой, он стал доставать из портфеля какие-то свитки.

Неожиданно в купе всунулась голова Петровича. На его плечах, уже ни от кого не таясь, сидел разжиревший Кирюша. Дьячок перекрестился, а раввин пристально посмотрел на Кирюшу.

– Чай будете? – независимо спросил общество Петрович.

– Гляди! Вообще третий! Со змеюкой! И еще не битый! – радостно сказал ему кришнаит.

– Ты у меня вылетишь сейчас вместе с бидонами! – оборвал его Петрович. – Гриша! Я на вас чай принесу, а эти маразматики пускай сами из титана в ладоши лакают!

Но чай он все-таки принес на всех. Раввин, прочитав все свитки на непонятном языке по порядку, стал доставать какую-то стряпню из портфеля.

Почему-то Седого и особенно Ямщикова, который так толком и не пожрал в ресторане, он полностью игнорировал, настойчиво угощая печеньем одну Марину.

– Ну, давайте прощаться, – сказал он Марине. – Что, к примеру, вы можете сказать нашим гостеприимным хозяевам? – спросил он дьячка.

– Я скажу, что капля милосердия точит камень. И то, что они считают гибелью, обернется спасением! – назидательно сказал дьячок Марине.

– Ой, совсем вы не в ту степь понеслись! Харе Рама! Про каплю-слезу им знать ни к чему! – весело перебил дьячка кришнаит, жуя позаимствованный у раввина кренделек. – Да то, что им уготовано, и то, сквозь что они проходит, вашими верованиями, по сути языческими, вообще не предусмотрено!

– Ближе к сути, пожалуйста! – строго сказал раввин.

– Тогда продолжу высказывания христианина. Сквозь тьму и обман пройдете вы этот кармический круг. Узел будет разрублен новой реанкарнацией.

Хорошее число – три! Я думаю, что оно достаточное! А если будет недостаточным, то еще можно столько нареанкарнировать, что никому мало не покажется!

– Спасибо и на этом. Вы, извините, до Харе Рама кем работали? – вежливо поинтересовался раввин.

– Зоотехником, – растерянно сказал кришнаит. – Я и сейчас двух коров держу, но они сейчас ни молока, ни сметаны не дают, я их к мерзкому не принуждаю. Вера не позволяет.

– Понятно, – сочувственно произнес раввин.

– Понятно, что последнее слово решил за собою оставить! – захихикал дьячок, ласково потрепав рыжего по плечу.

– Нет, только совет. Важный. Надо принять разлуку, и наш зоотехник вам пообещал, что она не вечная. И надо помнить, что факельщик всегда прав, а нюхач все за версту чует. Как-то вы справитесь? – сказал им раввин, глядя Марине в глаза.

Все трое минуту посидели молча, а потом стали собираться к выходу.

Первым, гремя бидонами, отправился восвояси расхристанный кришнаит в полушубке с оборванными пуговицами. За ним, крестясь и низко кланяясь, вышел дьячок. Последним, тяжело вздохнув, надел шляпу и вышел из купе раввин.

Поезд притормозил на какое-то мгновение, а потом рванул с места, все дальше убегая от солнца, медленно катившегося за горизонт.

* * *

Ночью, в разгар дежурства, Марине снова стало плохо. Она ругала себя, что все-таки съела эти кошерные хлебные палочки, которые подсовывал ей к чаю раввин. Не хотела ведь ничего есть, так и не надо было, а раввин, произнося непонятные молитвы, все доставал и совал ей прямо в руки какие-то затейливые печенюшки, обсыпанные зернышками, из своего бездонного портфеля. Он вполголоса говорил, что гораздо лучше нее все знает, гораздо лучше всякого дьячка, а уж тем более, лучше кришнаита с бидонами. И вообще они, евреи, знают обо всем намного больше всех живущих под Луною...

В окно светила равнодушным призрачным светом Луна. Холодным светом.

Марина вдруг увидела, что этот свет им здесь совсем не нужен, но сил опустить тугую дермантиновую занавеску не было. Седой и Ямщиков спали.

Седой даже во сне не снимал своих темных очков. Дурак. Но сил думать о том, какие дураки Ямщиков и Седой тоже почему-то не было.

И тут снова так прихватило живот, что Марина, не разбирая дороги, потащилась в туалет. Все внутренности подкатывали к разным местам и стремились выйти наружу, что бы жить самостоятельно, без нее. В глазах было уже совсем темно, поэтому она даже не почувствовала холода туалетной комнаты с треснувшим зеркалом, всей вони и грязи этого места. У нее хватило сил только запереть дверь. Сквозь нараставший металлический звон в ушах Марина почувствовала, что сползает по пластику стены прямо на заплеванный, залитый нечистотами пол. Сознание потускнело, и она провалилась в беспамятство...

Капитан Веселовский в приоткрытую дверь купе видел, как женщина из интересующего его тайного сообщества отправилась в туалет. По ее покачиванию от стены к стене, он понял, что она хорошо выпила с вечера.

Ситуация складывалась как нельзя удачнее. Да слепой бы не заметил, что из них троих она – самая никчемная, пустышка. Ее разработка не представляла никакого труда. Он еще раз удивился возможному противнику, который на ответственное задание, если таковое существовало в природе, потащил за собою это белокурое глупое создание с тоскливыми голодными глазами. У капитана Веселовского что-то екнуло внутри, и он сразу понял нехитрый ход мыслей двух ее спутников. Если они действительно были теми древними воинами, о которых им сообщил капитан Капустин, то, по их же древним обычаям, они должны были иметь с собой обоз с женщинами. Вроде какой-то пергамент про это что-то рассказывал. Веселовский искренне пожалел, что содержание заданий и образ действий в их управлении не предполагает наличие такого обоза. И тут ему в голову стукнуло! Ну, точно! Он сразу вспомнил, как эта самая, из обоза, засмущалась и отвела глаза, когда он прижал ее к стенке, проходя мимо нее в тамбур по узкому коридорчику. Вот сейчас он такую разработку устроит! Такую! Как потом они ржать будут всем отделом! А ведь никому бы в голову такое не пришло! Он быстро снял брюки, футболку, молниеносно протерся твердым дезодорантом и бесшумно, крадучись, стал пробираться к первому купе до прихода грудастой обозницы...

Пятое купе не спало. Явственно слышался шелест высвобожденных на ночь кожистых крыльев, резким тревожным звуком проносилось по вагону пощелкивание чьих-то когтей... В купе стоял влажный спертый воздух, но кожа все равно подсыхала и покрывалась тонкими светлыми чешуйками, причиняя неимоверные муки. Между собой сары переговаривались едва различимым сиплым свистом. Они оба почувствовали, что защита с первого купе снята, что там есть лазейка. Думали они почти одинаково, поэтому сразу же, одновременно подумали о белокуром факельщике. Все сары с начала веков знали, что факельщика надо убирать первым. Не сговариваясь, они неуклюже спланировали с верхних полок, цепляясь крыльями, скинули остатки одежды на пол, вынув, наконец, спрятанные хвосты, расправили и размяли друг другу затекшие плечи и, бесшумно отодвинув дверь купе, цепляясь за дюралевые рейки, поползли по стенам к первому купе.

Там было тихо. Дверь оказалась приоткрытой, лунная дорожка лежала как раз сверху четвертой пентаграммы, третья и вторая были уже повреждены чьим-то вторжением. Мысль пришла вновь одновременно к обоим. Сегодня дежурит ненормальный факельщик, которого зачем-то сделали на этот раз женщиной. В рассеянности, она сама повредила вторую пентаграмму, а третью уже после очевидно пробил вездесущий Петрович. Так оно, скорее всего, и было. Осторожно ступая по лунному свету, один из саров подошел к нижней полке факельщика. Тот лежал, закрывшись одеялом с головой, прижимаясь к стенке так, что с первого взгляда можно было бы подумать, что узкая полка пуста. Дохнув на факельщика сонной пылью, набранной предварительно в рот, сар аккуратно обмотал его в одеяло и бережно, как младенца, взял в мощные когтистые лапы. Как только голова или ноги факельщика показались снаружи, их тут же подхватил второй сар, висевший вниз головой на потолке.

Стремительно перебирая лапами, они понесли его к тамбуру, за дверью которого безумным голосом завывала вьюга...

Капитану Веселовскому снилась весна. Весной на ближайшее болото прилетят журавли. Много журавлей. Они будут ходить на длинных лапах и рассказывать ему, лежащему под откосом, о жарких странах, где они провели без него эту зиму. Они знают так много сказок! Про прекрасных принцесс, про халифов, превратившихся в цапель, про фею, ставшую совой... А потом у них родятся маленькие птенчики, и один из пушистых серовато-желтых комочков будет с удивление глядеть на обглоданные останки на гальке откоса, будто стараясь припомнить что-то очень важное...

Последнее, что почувствовал Капитан Веселовский, еще будучи человеком, хруст переламывающихся шейных позвонков, треск разрываемых сухожилий и суставов, а потом его сразу окутали холод и тьма...

Марина с трудом дошла до своего купе. Холодная вода из-под крана немного уняла тошнотворную дрожь желудка. В голове черной дырой зияла пустота. Она в изнеможении упала на свою полку, даже не удивившись, что на постели отсутствует одеяло.

ЧУДА ПРОКЛЯТЫМ!

Спроси об этом любого, спроси. Может быть, он и скажет тебе? Нет, он рассмеется тебе в лицо! Ведь вы оба знаете, что этого не будет. Никогда.

Но все же, на каком немыслимом дне души, в каких глубинах своего сердца сохраняет человек слепую надежду на любовь и веру в спасение, что она принесет в его жизнь? Для чего? Наверно, чтобы было больнее жить. Чтобы кожей чувствовать, как меняется ветер.

С чем ты поднимешься на борт, ежась от холода? С наколкой, морским змеем обвившейся вокруг левого плеча? С не пропитым нательным крестом? В рваных яловых сапогах и просаленной зюйдвестке? Что гонит тебя от берега, пропахшего гарью, с обманчивым сырым теплом таверны, в море, где каждому найдется место?

Ты веришь, что там, за серым бездонным простором встретишь любовь, которая наполнит смыслом твою беспросветную жизнь. Ты идешь по ее следу, и тебя до конца дней гонит слепая надежда. Эх, еще бы немного удачи, маленького чуда, о котором потом так легко забыть.

Дольше всех держался, конечно, коренастый верткий Воин. Волны сомкнулись уже над его двумя товарищами, а он еще брыкался связанный на палубе.

Поэтому выкинуть его за борт сары смогли, лишь расправив крылья во всю их гнетущую мощь. Жалкая человеческая плоть слетела с них хрупкой луковой чешуей. Но крылья были не готовы к большому полету, они тут же устало обвисли, требуя тепла и покоя.

И пока в предрассветной тьме продолжалась драка на палубе, один из гезов, стоявший ночную вахту, привязал себя к штурвалу, зажав крест в не выбитых линьком зубах. Никто из привратников уже не узнал и не смог бы увидеть, как судно, повинуясь заклиненному его телом правилу, неприметно меняло курс, направляясь к рифам у выдававшейся в море скалистой гряды, почти неразличимой в тумане. Возле него встал старик лоцман с двумя короткими ножами в руках. Продержаться долго старик не мог, а потому он только проклинал все на свете и сам свет, но, главное, щенка-капитана, который взял на борт желтоглазых, и, конечно, себя, забывшего надежду. Он-то знал больше капитана. Старшина гильдии лоцманов запретил всякому, носящему крест, проводить корабли с двумя неразлучными через каменную гряду. Но ему так нужны были эти деньги.

Деньги! Все эти деньги! Будь они прокляты! Будь, проклята война! Вечная война! Война, в которой даже Бог не их стороне! Бритые монахи с тонзурой говорят, раскладывая костры, что Бог с ними! И никто не поможет, когда из магистрата придут выкидывать из дома отца твоего отца оставшийся скарб и ревущих в отчаянии баб. Тогда пусть хоть кто-нибудь поможет им сейчас!

Ведь должен же кто-то помочь, если хвостатые твари, расправив страшные крылья, уже прикончили этих троих, которым изменили и меч, и свет, и чутье...

Сары с трудом обернулись к толпе заспанных гезов, которые продирали глаза, пока они расправлялись с привратниками, но никого возле борта уже не обнаружили. Команда дружно ставила все имевшиеся паруса, пытаясь уловить ветер. Никто не обращал на них внимания. Неловко подпрыгивая на странных лапах с желтоватыми копытцами, сары пытались скинуть в море грязных жалких людей, с остервенением царапавшихся на мачты. Крылья не помогали, мешали, цепляясь за снасти небольшими коготками, а кожа еще не успела загрубеть, причиняя нестерпимую боль. И дикий, режущий слух, гортанный крик саров только подгонял людей, сноровисто ставивших паруса.

В мире достаточно зла. И каждый видел достаточно зла. Они все были злы. На жизнь. На войну, лишившую их крова. Они были злы на монахов, которые провоняли паленой человечиной их города и торговали спасением. Не верили они и в спасение. Таким спасения нет. Это кричали им со всех портовых пирсов монахи. Пусть. Не надо им такого спасения. И они с остервенением лезли сейчас на мачты, зажав нательные кресты в зубах, зная, что за ними по пятам кошкой скребется слабая надежда. Цепкая надежда. Откуда она берется? Глупая надежда на чудо.

Для каждого у моря есть своя волна. Как не цепляешься за обломок мачты, она накатит рано или поздно, с немыслимой свинцовой тяжестью выбивая скользкое дерево из твоих рук. Так пусть же руки с содранной до крови кожей успокоятся в ее холодном лоне, и душа, не знавшая и проблеска надежды, навеки затихнет в ее глубинах, если есть надежда унести с собою войну! Пусть будет проклято небо, льющее дождь на гибнущие посевы, пусть будут прокляты все, кто выдумал страшную людскую жатву и породивший голод!

Но кто-то должен же сейчас помочь им, если эти посланные привратники так не смогли воспользоваться своим чудом. Ведь было же у них на каждого чудо!

Не могли же они его унести с собою!

И метавшиеся на палубе сары слышали в каждом судорожном выдохе морского отродья, тянувшего в последнем усилии пеньковые бечевки: "Чуда проклятым! Чуда!"

Словно услышав все проклятья обезумевшей команды, в вислые паруса вдруг ударил свежий, веселый ветер. Он разметал остатки предутреннего тумана и наполнил штопаные полотнища такой силой, что двое матросов, не удержавшись на скользких отсыревших за ночь вантах, тут же рухнули за борт. На поверхности серого моря барашковой шапкой показалась волна, сметливо вдарившая в борт судна. Сары покатились по палубе, ломая хрупкие кости на розоватых, уродливых крыльях. И когда перед ними стеной выросла небольшая острая скала, рассекая судно по правому борту, то вся отчаявшаяся команда и будто сам рванувшийся к каменной могиле корабль выдохнули с облегчением:

"Чудо!"

* * *

Сколько в мире веры? Сколько в мире надежды? Сколько в мире любви?

Говорят, что их не бывает много. Надо все взвесить и подсчитать. Пора всему назвать цену. Но почему-то всякий раз, когда уже видна цель, в ничтожных созданиях, казалось бы, навеки лишенных веры, надежды и любви, вдруг выскребается на поверхность одна жалкая надежда и царапается кошкой по вантам вверх. Выше, выше, выше... И этот мир, который уже лежит маленькой прозрачной слезинкой на ладони, вдруг начинает жечь желтую морщинистую кожу, просачиваясь сквозь коричневые когти, которые древнее любого из шести миров на слабом, невзрачном стебле...

Мечты, мечты... Как их отнять у этих тварей? Но если не удается отнять мечту, ее можно купить. Все мечты мира можно обернуть в небольшую хрустящую бумажку. Это ведь не золото, всегда имевшее свою цену и вес. Да, пусть это будет небольшая бумажка, которую удобно прятать за пазухой.

Ближе к их неугомонным сердцам. Пусть они льют слезы и молятся о крошечном клочке бумаги. Мир сразу станет прочнее и определеннее. Мир, завернутый в бумагу. Бумага – хорошая упаковка для мира. И всякий сразу узнает и заранее смирится со своим местом, потому что он – никто против бумаги, наделенной силой чужой мечты. Злой, неистовой силой.

Они обязательно прорвутся на этот остров, пусть через двести, триста лет.

У них есть время. И пусть тогда придут привратники запирать перед ними врата, когда мир уже изменит свое лицо. Когда добро будет взвешено и отмеряно, а зло неисчерпаемым потоком хлынет бумажной рекой, унося с собою и веру, и надежду, и любовь...

ДЕЛА ХРЕНОВЫЕ

С утра из ближнего тамбура потянуло паленым. Ямщиков с матом соскочил с верхней полки. Дверь в купе была вообще раскрыта. Флик дрых, скинув куда-то свое одеяло и поджав под себя красивые женские ноги. Сволочь.

Ямщиков стянул свое одеяло с полки и накинул его на полуголого Флика. В последнее время Флик стал бесконечно раздражать его какой-то наглостью, бесцеремонностью какой-то. Иногда просто хотелось звездануть ему промеж глаз или долго-долго трясти за нежную хрупкую шею, чтобы он это немедленно прекратил. Немедленно.

Что именно Флик должен был прекратить, Ямщиков и сам толком не знал, поэтому, тяжело вздохнув, решил терпеть своего товарища и дальше. До самого конца. До полной крышки. В том, что всем им троим непременно будет крышка, как и в тот раз, Ямщиков почему-то не сомневался.

В тамбуре Ямщиков застал Петровича, который, воровато поглядывая на дверь, ведущую в первые вагоны состава, засовывал в топку вместо угля какие-то шмотки. Он даже не расслышал, как в тамбур вошел Ямщиков, поэтому вздрогнул от неожиданности, когда тот спросил за его спиной: "Ты что же это делаешь, гнида?"

– Гриша, – со слезами вскинулся к нему Петрович, – только не продавай! Не знаю я, что с Кирюшей делать! Понимаешь, бригадиры сказали, чтобы я больше по буфетам с ним не бродил. МПС не позорил. А крыс никто для него не ловит. Да у меня и бабки на хомяков кончились! К пиву он тут пристрастился в последнее время... Все время себе пива требует. Я как с ним выпью, так отрубаюсь напрочь с этого портера, но чувствую, что он уползает куда-то.

Каждую ночь. Я его прошу не ползать, прошу, а он матерится только.

Материться выучился, зараза... На прошлой неделе немтыря сожрал... Ну, помнишь, немтырь в вагон заходил? Карточки всем разнес неприличные, а обратно за деньгами не пришел, помнишь? Ваш начальник еще заставил тебя все карточки выкинуть, а ты их за огнетушитель спрятал, помнишь? Да не брал я твои карточки! У девки своей спроси! Господи! Не о карточках речь... Понимаешь, я потом в тамбуре ботинок нашел. Точно от немтыря! Он в туалете загадил все, и отпечаток протектора – точь в точь! Зараза! Мыть-то мне, блин. Я и подумал тогда еще, что хорошо бы его Кирюша сожрал!

Все-таки три дня потом не кормить... Только на пиво тратиться... Господи!

Ямщиков глядел, как Петрович сквозь свой непрерывный скулеж пытается засунуть в топку мужскую дубленую куртку. Куртка не лезла в узкое жерло, выплевывавшее сизый дым, от которого нестерпимо щипало глаза. Ямщиков машинально наступил на рукав крутки и с силой потянул за цигейковый воротник.

– А кого он сейчас-то у тебя съел? – растерянно спросил он.

– Пассажира из третьего купе! Нигде нету! Чуешь? Ой, мать-перемать! В туалет, видать, среди ночи поперся в одних трусах! А Кирюше по фигу! Лежит сейчас довольный, от всего отпирается... А я так понимаю, что как он увидел его, уже очищенного, в одних трусах даже без майки, так и не сдержал себя... Вот сука! И не колется, бля... Гриш! Не выдавай, Христа ради! Тут понимаешь, дело-то какое... Этот пассажир не простой был. Я их по глазам вижу! Он – чекист был! Точно! Искать станут еще... Ой, бля! Я бы тихонько шмотки выкинул, или старухам за полцены спустил, а теперь, один хрен, жечь надо! Ботинок подай!

– Только ты, Петрович, дверь наружу открой, а то ведь все в вагон тянет.

– Спасибо, Гриша! Не выдавай! Ладно?

– Да мне-то до лампады. Твои проблемы. Смотри, чтоб самого тебя не слопал, – зевая, сказал Ямщиков.

– А кто ему, заразе, пиво таскать будет? – резонно заметил Петрович, засовывая в топку бязевые мужские кальсоны.

* * *

Пятое купе молчало, будто там уже и не было никого. Но даже Седой, втягивая в себя воздух, чувствовал сладковатый, пряный запах, сочившийся сквозь запертую дверь купе из коридора. Седой первым поверил Марине, что сары где-то рядом. Вот только разглядеть он ничего не мог. Правильно!

Сколько Марина ему не говорила про командировочных из пятого купе, он все равно отказывался снять очки и присмотреться к ним как следует.

Ямщиков был, как всегда, мрачен. Свистел все. Кобель. И все норовил придраться к Флику, у которого вдруг возникли свои заботы.

Со стороны было видно, что в этой нынешней Марине все меньше оставалось от Флика. Целыми днями она моталась по соседним купе с какими бесконечными бабскими разговорами. Ставить ее на дежурство было бессмысленно, она беспробудно дрыхла до утра. Посмотрев, что за пентаграммы она начала рисовать как-то вечером, Ямщиков, матерясь, отнял у нее гвозди и мелки.

Ночью она могла спокойно отправиться в туалет, протопав прямо по всем знакам, что нехотя рисовал вечерами Седой, раскрыв дверь на всю ивановскую. Так бы и расчесал эти кудряшки на косой пробор.

Седой сейчас вообще молчал. И Ямщиков с ним за компанию. Лежали на полках, уткнувшись глазами в потолок, и слушали, как заливисто ржет Флик, где-то с другого конца вагона. Вот же сволочь навязалась на шею.

Иногда, в непонятной тревоге, Седой посылал Ямщикова за нею. Обычно Григорий выгонял ее из купе с двумя пропитыми девками, в котором всю дорогу поддерживали компанию три нефтяника из соседнего купе. Сама она там не пила, поэтому Ямщиков не понимал, какого хрена она отирается среди нетрезвых шумных людей.

Один раз он ее застукал, сидевшей на мусорном ящике в тамбуре у туалета с маленьким тихим пацаненком на руках. Рядом с нею вертелся мальчуган постарше с обветренным простудой ртом.

– Мне мамка десять рублей еще с собою дала, все бутылки сдала из подъезда, чтобы я был не хуже других, – рассказывал он Марине, слушавшей его серьезно и сосредоточенно. – А училка нас в антракте к ларьку не выпустила, и я так и не смог купить себе клоунский нос на резинке. Мне этот нос во как был нужен! Я бы фиолетовый себе купил. А она сказала:

"Сиди, Манохин, смирно, а то нервы у меня на тебя сейчас кончатся!" И когда циркачи ходили по рядам с обезьянками в юбочках – тоже погладить не дала, стерва. А я совсем близко был! Вы, тетенька, знаете, что у обезьянок жопка красненькая? Сам видел! Я в цирке целых два раза был. Один раз совсем маленьким, когда еще папку в тюрьму не уехал...

Из туалета вышла женщина с мокрыми штанишками в руках и подхватила у Марины ребенка. Марина нехотя рассталась с чужим диатезным сокровищем и понуро отправилась за Ямщиковым.

В купе она огорошила Седого дикими расспросами, почему люди бывают такими маленькими? Их ведь так легко убить, когда они ходить не могут и разговаривать! Будто их трудно убить, когда у них языки развяжутся. А Седой только улыбался в ответ на вопросы глупевшей на глазах попутчицы.

Слишком снисходительным он почему-то стал к этой сучке. А если бы кто поинтересовался мнением Ямщикова, то он бы все ему высказал, все! Да, в принципе, чо тут говорить, если заранее видно, что дела у них – говно!

Нет, главное, сидит, в окошко все смотрит. Думает вроде. Слова ведь не выжмешь. Гадина. Или наоборот вдруг с вопросами лезет. Так уж лучше бы вообще молчала.

– А знаешь, Ямщиков, как жить надо? Вот куда мы едем, там лиственница растет. А сектанты эту лиственницу рубят. Она им совсем не нужна. Они площадки для города Живого Бога в тайге очищают. Надо эту лиственницу собирать и в Москве продавать. Ага. Только ихнему пахану Кольке надо на лапу дать. Ты, Ямщиков, знаешь, как надо вагоны нанимать? А сколько сейчас нефтяники зашибают, знаешь? А у тебя, Ямщиков, денег много? А "Мерседес" у тебя есть? А ты, Ямщиков, в Сочи был? А на Кипре? А зачем ты тогда в Анголе был?