Текст книги "Армагеддон No 3"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Дедюхова Ирина
Армагеддон No 3

Ирина Дедюхова

АРМАГЕДДОН №3

(повесть, журнальный вариант)

В ДОРОГУ!

– Товарищ Циферблатов! Не могу я! И вообще не поеду больше без напарника! До Владивостока еще... Вы чо в натуре? – ныл мужик неопределенного возраста и наружности в форме проводника МПС России. Ныл он, похоже, уже долго, поэтому сидевший напротив него плотный жизнерадостный начальник смены начинал терять терпение.

– И кто туды поедет-то из Калининграда во Владивосток? На кой хрен туды ехать кому-то да еще в прицепном вагоне? После начала отопительного сезона, а? В этом Приморье ведь опять, поди, нет ни тепла, ни электричества... Нет, не могу я, товарищ Циферблатов! Опять без премии в пустом вагоне таращиться, – бубнил проводник, тиская фуражку.

– А вот здесь ты не прав, Петрович. Одно купе уже продано. Два пассажира едут, но взяли целое купе, просили никого не подсаживать.

– Опять двадцать пять! Они же точно педики! И зачем им только билеты продают! – взвыл Петрович.

– Тебе чего, Петрович, завидно? Может, люди культурно ездить любят! Без таких рож, как у тебя!

– Кто культурно любит, тот Аэрофлотом летает, а не пилит в прицепном вагоне через всю страну!

– А мне вообще-то насрать на твои рассуждения! Поедешь, и все дела! Одно купе уже есть, и сколько еще у нас купе в вагоне, мы с тобой, Петрович, хорошо знаем. Вагон будем цеплять к маршрутам, пользующимся спросом у нашего с тобой, Петрович, населения. Бригадиры тебя, зараза старая, проверять будут, я по линии передам. Какую денежку-то за один рейс нагребешь, чудак человек! Не забудь, сорок процентов! На Горьковской дороге давно уже пятьдесят пять и два бригадиру! С тобой как с человеком говорю, гамадрил! Собирай манатки и брысь в вагон! Я еще разберусь, почему это ты вдруг не можешь!

– А чо сразу орать-то?

– Сразу? Я время засекал! Ты мне тридцать семь минут мозги кочкаешь!

Если мне все так начнут, у меня от мозгов хрен сушеный останется! Мне вот опять на курсы ехать надо срочно! Менеджмент по кадрам изучать буду! Опять последние мозги засрут! Пистолеты бы выдали для таких кадров, как ты, тогда бы хоть какой-то был менеджмент. А то...

Циферблатов резко прервал свою гневную речь прямо на полуслове и уставился в окно. На перроне возле вагонов разгоралась толкучка и суета.

Да нечего там было собственно рассматривать. Так всегда бывает за десять-пятнадцать минут до отправления. Накатит, забурлит и схлынет.

Всегда так. А это был рейс, вроде, на Украину, точно! А хохлы они такие все – горластые, развязные, такое перед отправлением устроят, что у них, в самом деле, с пистолетом надо билеты проверять. Точно! Вон Ленька с флажком уже у пятого вагона нарисовался! Везет мужику! С такими отвязными бабами в бригаде который год катается! Морда заранее лучится радостью встречи с новыми людьми. А пассажиры тоже радуются, думают, вот, блин, менеджмент по кадрам какой в МПС развели! А мы ща туалеты запрем, титан закозлим и на Ленку! На Наташку! Добро пожаловать в МПС!

И сколько Петрович не просил по старой дружбе Циферблатова послать его в нормальный рейс, с нормальными бабами, так от него дождешься, как же! Так пошлет! А сам-то вон как вылупился на ту бабу молодую! Прямо зенки сейчас из орбит полезут!

Вдоль состава на Киев шла молодая женщина. На ней была расстегнутая короткая дубленка с откинутым капюшоном, черные брюки и черный тоже такой, немаркий свитерок. Она растерянно осматривалась, оглядывалась вокруг, и взгляд ее испуганно скользил по лицам людей, по тележкам носильщиков. Она будто никак не могла ни на чем остановиться этим своим потерянным взглядом. Людской поток вертел и швырял ее из стороны в сторону, и на лице женщины уже было написано отчаяние, будто она собиралась заплакать. Вещей у нее не было.

Вдруг она остановилась прямо перед большим окном начальника смены Циферблатова. С недоумением она вглядывалась в свое собственное отражение в тонированном стекле окна, прикоснулась к светлым, до белизны протравленным кудряшкам, левой рукой осторожно потрогала грудь, обтянутую свитером, а правой вдруг вытащила из кармана паспорт.

Такого изумления, с каким гражданка вглядывалась в собственный паспорт ни Циферблатов, ни Петрович не видели, даже когда снимали с рейсов из Прибалтики в усмерть пьяных латышей. Почему-то, как латыши напьются, так им обязательно ехать куда-то надо, но как только проспятся и обнаружат себя в Калининграде, так права качать начинают! Матерятся, главное, поголовно все по-русски! Руками машут, слюной брызгают! Опять их мигранты-оккупанты зверски напоили и разлучили с Отчизной! Ага, воронку им вставляли! Вот литовцы, те просто молодцы! И пьют на свои, и еще дома сидят при этом!

Женщина сравнила фото в паспорте со своим отражением в стекле, для верности ущипнула себя за пухлую розовую щечку и тут же сморщилась от боли. Она сразу как-то увяла от огорчения, ссутулилась и побрела к входу в зал ожидания. Петрович почему-то сразу понял, что в паспорте у гражданки была налеплена крайне неудачная фотография.

Начальник смены Цифербатов внимательно глядел ей вслед, молчал и глядел.

Для Цифербатова это вообще было не характерно. Он обязательно должен был бы что-нибудь сказать об этой телке, ну, хотя бы о ее нехилой груди.

Петрович-то смотрел просто так, очень уж ему стала любопытна эта бабенка, а ведь Циферблатов даже привстал со стула, чтобы лучше ее рассмотреть. И, что удивительно, промолчал.

А гражданка брела, шаркая ногами, цепляя каблуками швы между тротуарными плитами. Совсем, видать, сникла гражданка. Абсолютно в ней нечего было рассматривать, особенно сзади. И Петрович тогда еще удивился тому, как внезапно помрачнел товарищ Циферблатов, а на его самодовольной безмятежной физиономии вдруг появилась какая-то озабоченность. Он сразу стал искать на столе телефонную книжку и, не поднимая глаз, сказал усталым осевшим голосом: "Давай, Петрович, не вые...ся, принимай вагон и вали туда, куда пошлет партия! Будет сменщик – пришлю хоть на вертолете! Не будет – так перетопчешься, не в первой! Чо ты целку-то из себя корчишь?"

Петрович только вздохнул. Он встал, надел фуражку и без слов пошел к выходу. Когда товарищ Циферблатов, под чутким руководством которого он работал уже восемнадцатый год, вспоминал про целок, полемика с ним представлялась бессмысленной. Тем более что Циферблатов уже просил соединить его по телефону с каким-то господином Восьмичастным.

Ну, так. На Владивосток составы всегда через Москву идут. В принципе, можно Кирюшу будет московским перекупщикам толкнуть. Четверть цены сразу придется скинуть. А что теперь делать? Выхода товарищ Циферблатов не оставил. Нету у него такой привычки с развитого социализма. В принципе, мыши для Кирюши на одну ночь до Москвы у Петровича были в наличии, хотя можно было бы взять еще. Но времени товарищ Циферблатов тоже на фиг не дал. Старорежимный какой-то товарищ, ей Богу.

Выйдя в коридор, Петрович сунулся было к телефону в диспетчерской, не козел же он с родного телефона по межгороду перекупщикам звонить. Он поднял трубку, но телефон был запараллелен на товарища Циферблатова, и Петрович, по старой привычке, внимательно дослушал фразу, сказанную начальником, которая ему пока была совершенно без надобности: "Ладно, прямо там и встретимся, один уже здесь, тот, молодой, Флик, точно он, я не мог ошибиться!"

ВСТРЕЧА

Ни Циферблатов, ни Петрович не смогли увидеть из зеркального окошка интересную сцену, разыгравшуюся в зале ожидания, как только странная пассажирка попыталась туда войти. В дверях она столкнулась с нестарым еще коренастым мужиком в тулупе. Она прижалась к стенке, пытаясь дать ему проход, но мужик схватил ее за капюшон и поволок за собой в зал ожидания.

На ходу он что-то зло ей выговаривал, а женщина не отпиралась, узнала она его вроде. Она пыталась ухватить его, как родного, за рукав и со слезами в чем-то оправдывалась. Видок у обоих был крайне обескураженный.

– Флик! Как ты мог? Как ты мог такое с нами учудить? Все время от тебя одни пакости! – в сердцах говорил мужик белокурой женщине, с силой перехватывая ее с капюшона под руку так, что кудряшки взвились облаком над ее головой.

Женщина, глотая слезы, срывающимся голосом громко шептала, размахивая свободной рукой: "Я не знаю, как это вышло! Не знаю! И по паспорту, главное, все точно получается! Ты же дольше здесь, так объясни, почему так?"

– А чо тут объяснять-то? Дерьмо оно всегда дерьмом и плавает! Ты вспомни, куда мы заплыли из-за тебя в прошлый раз, сволочь! И еще, главное, перед этим самым венцом всему делу, помнишь, как ты рыбу жрал и чо говорил при этом? "Люблю я, – говорит, – рыбок сам кушать, а не когда они меня едят!" Вот что меня удивляло всегда в тебе, что ты иногда такое скажешь! Такое! Ведь брякнет что-нибудь, и, блин, возразить даже нечего!

Вот тебе за все это и вышло! Гнида! Ни чо! Сейчас самого найдем, он тебе вставит, куда тебе давно надо по твоему теперешнему женскому положению!

– А ты разве не с ним, разве он не с тобою?

– Не-е, ни разу не встречались. В принципе, это правильно. Субординация там... Конспирация... Но как ты... Блин! Куда вот теперь с тобой, а? Ведь знал же, куда шел и на что!

– Не кричи на меня!

– Не кричи на него... на нее... Тьфу! Зараза!

– Умоляю, Грег!

– Умоляет он, блин, она умоляет! И я теперь не Грег, я теперь Григорий Павлович Ямщиков.

– Фликовенко Марина Викторовна, – понуро представилась женщина.

– Погоди, у тебя должна быть последняя мысль, послание, с каким тебя направили. Давай скорее, сейчас все забудешь!

– Сейчас... Да! Нет... А! Я перерождаюсь на земле, где последний раз было это, потом встречаюсь с вами и иду по следу этих двух. Они едут куда-то в леса, место мне показали... Там еще гора, елки такие большие кругом...

– Елки-палки! А координаты? Место-то хоть как называется?

– Не знаю... Идти надо куда-то туда, – неопределенно махнула рукою женщина на Восток.

– Ты чо? Это ведь тебе не Герцогство Миланское, которое "вот так" поперек за три дня пешим порядком пройти можно!

– А что это? Разве это не Пруссия? И я тоже удивляюсь, что это у меня немецкий не включается...

– Была Пруссия, да сплыла. А машешь ты в сторону матушки-России... Она там вся, в той стороне.

– Слушай, Грег! У них там назначено время! Вот! Через двадцать три дня!

В этот момент что-то там такое будет на небе... Мне показали такое большое и непонятное... И им надо там быть с каким-то странным юрким мужиком, чтобы встретить и реанкарнировать своего Хозяина из... из глаза.

– Бред какой-то. Нет, почему это тебе, главное сказали, ведь ты же...

Прости меня, Флик, но с умищем ты никогда не дружил. Как туда добираться-то?

– Видишь ли, ты уже, наверно, забыл, но там ведь не говорят малоинформативным языком, я пытаюсь перевести в этот формат, но часть информации теряется... Но они сказали, что доставка к месту нам уже обеспечена, чтобы мы не волновались.

– Так. Значит, они в своем стиле чешут. Ладно. Я вовсе не волнуюсь о доставке, Флик! Я давно в волнении, что не могу им глотки перегрызть за то, что они с нами делают! За что? Ну, положим, про себя я приблизительно знаю... Но вот, с другой стороны, тебя-то так за что?

– Грег, я про себя тоже все знаю, не надо.

– О нас что-нибудь сообщали? Когда они нас отпустят?

– А разве тебе ничего не говорили?

– А я помню? Я тут, знаешь, сколько? Я в себя пришел, блин, в Корее!

Морду какую-то желтую душил... Вернее, она меня. Вначале. А потом я ее.

Сделал. Потом Вьетнам. Потом Ангола. Потом...

– А Корея далеко?

– Далеко. А на кой тебе Корея?

– Знаешь, когда того хитрого мужичка показывали, мне показалось, что у него борода и вообще вся рожа корейская...

– Час от часу не легче. Понятно. Это у них юмор такой. Везде надо искать тонкие ассоциативные связи, как говорил Седой... Так что они сказали о нас?

– Сказали, что если справимся, и сможем остаться все трое в живых, то доживем до конца.

– До какого конца? Я с нашими друзьями привык к каждому слову цепляться!

– Не знаю... – сказала Марина и присела на красное пластиковое кресло. – Мы, если выживем, должны все забыть. А как забыть, если я в этой жизни и так ничего не помню? Значит, ты теперь Гриша...

– Ну, только давай без этих бабских штучек, Флик! Ты прямо до жути на бабу становишься похожим! Ключи, мел, четки, ладанки, гвозди у тебя с собой? Что-нибудь новенькое еще дали?

– Ага, еще какую-то карту-схему дали... Вот тут у меня потайные кармашки, – сказала женщина, неловко пытаясь через узкий ворот свитера засунуть руку себе в бюстгальтер.

– Дай-ка я сам попробую... – нетерпеливо произнес Ямщиков, решительно засовывая в ворот женщины огромную волосатую лапу.

– Гриша, Гришенька, не надо! Ой! – пыталась возразить женщина, отталкивая его ослабевшими руками.

– Флик! Ну, ты даешь! Ты же баба! – сказал оторопевший Ямщиков, нащупав что-то за пазухой у в раз сомлевшей Марины Викторовны.

– Совсем совести у народа не стало! Среди белого дня! Другого места найти не могли? – Сказала вдруг над самым ухом у Ямщикова уборщица, разгонявшая шваброй по полу грязную талую воду.

– Та що ты цепляешься, мать? Що ты гавкаешь? Бачишь, чоловик к жинке гроши ховает! – пропел сидевший напротив жизнерадостный хохол.

Звуки снова возвращались в голову Ямщикова, но от этого его голова не становилась легче. В ней продолжала толчками бить кровь. Он сел рядом с женщиной, закрывшей ладонями красное от стыда лицо, и обхватил голову руками. Бог мой! Флик действительно баба! И с этой бабой надо тащиться через всю страну куда-то в гору... Что скажет Седой, когда их найдет? Не доглядел, скажет, Ямщиков! Опять, скажет, Флик номерок отколол! Так, стоп!

Раз они на вокзале, значит, добираться надо поездом... На Восток! Поезд идет на Восток! Точно! На самый дальний Восток!

– Шабаш, Флик! Не реви! Ну-ну! На платок, вытрись! С кем не бывает?

Пошли отсюда! Билеты надо брать! – сказал Ямщиков и, обняв женщину за плечи, повел ее в кассовый зал.

КИРЮША

Нельзя сейчас было уезжать Петровичу, никак нельзя. Рейс этот в прицепном вагоне и сам по себе был не карамелькой в сиропе, а на данном этапе он вообще был просто серпом по всем гениталиям, да еще по правым и левым конечностям сразу, как говаривал его знакомый бригадир ставропольского состава Вадим Кисляков. Только тюк! И нету!

Если хотя бы на три недели раньше, черт с ним, с Новым годом. А тут только встретили Новый год, Рождество с Кирюшей отметили по-домашнему, в узком кругу. Сволочи! И кому такая подлая мысля в голову стукнула? Ну, ладно бы перед Новым годом пустили бы этот вагон, пока народ к празднику торопился! Но теперь Петрович расценил прицепку вагонов просто как издевательство. Ну, ни чо! Устроит он еще товарищу Циферблатову веселую жизнь! Такой ему еще менеджмент сообразит!

Знакомый матрос доставил ему пятнистого удава, которого Петрович держал у себя в квартире. Удав был спокойный, задумчивый, наверно, переживал разлуку с родиной. Он спал на диване у батареи и как-то особенно деликатно кушал хомячков и морских свинок, которых Петрович приносил ему из зоомагазина. Покупать у детей на рынке эту живность Петрович побаивался.

Дети наглые такие! Такие цены, блин, заворачивают! Купи дядя хомячка! Да еще неизвестно, чем они этих хомячков кормят, что хомяки плодятся у них как тараканы.

Удава Петрович назвал Кирюшей. Вернее, это матрос ему так его назвал, а Петрович согласился. Кирюша до того привык к Петровичу, что встречал его у дверей, ласково обвивая ноги и тычась плоской головой в сумку с мышами. А с виду никак не подумаешь, что такая тварь чо-то соображать может! И как теперь с ним разлучаться? Сколько всякой мрази за два года не обреталось временно у Петровича на квартире! Обезьяны эти! Макаки-сраки! А попугаи?

Пока ведь летали и голосили над плафонами люстры, всю квартиру сверху обгадили! Все приходилось из-за них целлофаном застилать. И удава после двух крокодильчиков Петрович даже брать боялся, хотя Федька, матрос этот, ему сказал, что после макак с Кирюшей будет Петровичу рай земной. И действительно! Ночью Кирюша сворачивался в ногах у Петровича под одеялом.

Никогда Петрович не думал, что пятнистая кожа холоднокровного Кирюши такая мягкая на ощупь, и так приятно будет касаться ее голыми пятками под теплым ватным одеялом! Петрович знал, что Кирюше тоже было неплохо у него, ему даже иногда казалось, что, если бы Кирюша только мог, он бы непременно мурлыкал ему, Петровичу под его одеялом.

Как теперь он будет спать без Кирюши? И какие теперь он будет видеть сны? Петрович никому не мог бы признаться, но он точно знал, что Кирюша умеет посылать ему в голову телепатические сигналы, из-за которых сны Петровича в последнее время стали красочными и разнообразными.

Ах, эти сны! В них Кирюша объяснял Петровичу, что он не согласен с бытующей европейской традицией, считать змею главным воплощением космического зла. И вовсе Кирюша не собирался играть основную роль в предстоящей гибели мира. Он считал, что, если миру суждено погибнуть, то он вполне погибнет и без них с Петровичем. Кирюша рассказывал Петровичу о жарких странах, где он жил раньше. Вот там отношение к Кирюше когда-то было абсолютно верным. Кирюшу там полагали зверем земли, даже жизнью земли, началом мудрости, олицетворением плодовитости женщин и мужской силы мужчин. А еще Кирюша служил там божеством водных источников.

Он был благодарен Петровичу, который взял его в дом в качестве культового животного и, если честно, давно Кирилл мечтал стать священным змеем. А дома ни одна желтая образина до этого не додумалась. Собственно поэтому Кирюша их иногда кушал, от расстройства. А после того, как приезжие миссионеры рассказали желтопузикам о том, что будто бы Кирюша лишил их жилплощади в Раю, они там, если честно, Кириллу вообще веселую житуху устроили. Он сам нарочно в силки попался. Так ему тошно с ними стало. Да и мир посмотреть захотелось.

До утра они с Петровичем ползали по бесконечным лианам в темном влажном лесу, слушали крики противных макак и какаду, кушали фрукты всякие, орехи.

И Кирюше ни разу даже в голову не пришло скушать Петровича.

ОТХОДНЯК

Пока они стояли в обнимку в очереди у кассы, Ямщиков старался сообразить, а сколько же билетов, собственно, брать? Два или все-таки три?

Интересно, как их найдет Седой? В прошлый раз он их с бабами в харчевне застукал. Главное, не было его, а потом вдруг раз! И тут! А Флик тогда даже лосины снять не успел. Вот придурок.

Вот подошла их очередь, и все его сомнения развеял стоявший рядом расстроенный Флик: "На Седого тоже бери, он подойдет позже"

Видно, и это вставили в его головку-одуванчик. Бедный, бедный Флик! Не везло ему, чего уж там! Никогда не везло. А теперь... Жаль парня, хороший был когда-то кирасир, верный товарищ. Всегда можно было на него положиться, денег занять. Добрый такой был, веселый. Хотя и придурок, конечно.

– Слушай, Грег! А где твои вещи? – вдруг спросил его женским голосом Флик. Смешно, но теперь у него и голос был как у бабы.

– Тебе чо надо-то? Солонину, как в прежние времена, жрать не будем! Нам все теперь на блюдце принесут! Вот, где у меня все вещи! – с удовлетворением похлопал себя по карману Ямщиков. – А я еще подумал, как мне кстати премию подкинули, за три года выплатили, потом вдруг за выслугу отдали, наградные, за звания... Все вдруг разом! А тут, видишь, дело какое! Пойдем, брат! Щас купим, что тебе в дорогу надо! У нас еще с тобою три часа до отправления. Мистика какая-то, Флик. Только сегодня собран для нас с тобой прицепной вагончик. Единственный экспериментальный маршрут!

Что-то мне не кошерно, браток! Пойдем, по пиву выпьем, а? Вспомним старенькое, а?

– Только не до конца... Ну, но до того, как... – прошептала женщина.

– Да-а-а... Подставил ты нас тогда по полной... Мне тогда ремнем руки скрутили... И вода такая холодная была... Бр-р! Ну, тебя-то они, наверно, для себя оставили? – с какой-то дурацкой иронией, сквозь смешок спросил Ямщиков, пихая ее в бок.

– Ты чо, Грег? Шуточки, блин! Да меня раньше всех вас за борт проводили!

Сам-то как визжал! Думаешь, не помню? – возмущенно сказала Марина Викторовна, останавливаясь на минуту посреди кассового зала.

– Да ладно, я же пошутил! Пошли за пивом! – примирительно сказал Ямщиков, усмехаясь в усы.

* * *

Через три часа они стояли в сгущавшихся сумерках у запертого прицепного вагона. После пива стоять у вагона было куда ни шло. Без пива было бы гораздо хуже. Это поняла даже Марина. Два раза подходил бригадир состава, дергал за дверь вагона и матерился. Возле них так же мерзли на противном влажном ветру с мелким снегом еще человек семь. Потом подошли еще двое каких-то странных командировочных. Они ни на кого не смотрели, они глядели друг на друга, нахохлившись на ветру до такой степени, что казалось, будто под темными длинными пальто у них скрыты уродливые горбы.

Запыхавшийся проводник подбежал за пять минут до отправления. На шее у него висела какая-то шина, обмотанная несколькими шарфами и полотенцами.

Шина, как живая, вертелась на шее, норовя спуститься на талию, но поправить ее он не мог, руки у него были заняты двумя большими корзинами.

Он с трудом отпер дверь и, не проверяя билеты, загнал пассажиров в нетопленый стылый вагон. Ямщиков и Марина все осматривались, ожидая Седого. Он появился неожиданно, будто вырос сзади них из-под земли.

– Первое купе, – сказал он тихо. И Марина вздрогнула, услышав знакомый голос.

Седой теперь почему-то был в темных узких очках. В руках он держал огромный кожаный баул. Ямщиков с Мариной имели при себе целлофановые пакеты. Содержимое их пакетов не отличалось практичностью. После пива они решили захватить с собой в дорогу два уцененных журнала "Плейбой", шесть бутылок темного пива, несколько вакуумных упаковок ветчины "Застольной", колоду карт, бритвенные принадлежности, пачку гитарных струн, и по набору складных ножей и отверток.

Ловко вывалив все это из пакетов на стол, Седой сразу отложил в сторону лишь эти наборы, бритву и гитарные струны, как вещи, представлявшие интерес. Марина и Ямщиков сидели в полутьме напротив него. Они все думали, в чем же они тут прокололись, ожидая начальственного разноса.

– Бабы, пиво, солонина, карты! – сквозь зубы вполголоса рыкнул на них Седой. – Один уже доигрался! Честь офицера продул! С тобой, Флик, разговор будет после! Особый разговор! Грег, пиво отнесешь проводнику! Немедленно!

Флик, журналы выкини в мусорный бак у туалета! Живо, свиньи!

Подобревший после пива Петрович до проверки билетов еще в санитарной зоне открыл туалет, затопил титан, включил электричество. Впрочем, электричество он включил еще до пива, установив напротив Кирюши захваченный из дому обогреватель. Кирюша высунул голову из-под пухового платка и с грустью посмотрел на Петровича. Он телепатически послал ему в голову одну мысль, на которую Петрович тут же возразил: "Если поедем не через Москву, значит, Кирилл, так тому и быть. Ну, кто тебя в Москве на ремешки пустит? Что ты, в самом деле? Ты опять будешь священным змеем, обещаю! Только, как тебе и положено, во дворце жить будешь, или даже в храме, а не в хрущевке, блин! Да не смотри ты так на меня! Мне ведь и самому это серпом по всем гениталиям! У моей Наталии такие гениталии! Ну, чо ты, в натуре, как в комендатуре?"

И все-таки Кирюша грустил. Петрович это чувствовал. Поэтому он дал немного Кирюше полакать пива. Вначале Кирюша отпрянул от блюдечка, но, распробовав, выпил поллитра. Он послал Петровичу в голову мысль, что никакой дворец ему на хрен не нужен, что он, бля, еще так всех сделает, что сами они все пойдут на ремешки. Петрович понял, что у Кирюши поднялось настроение, и, с новыми силами, побежал отбирать билеты.

"Посему,– живу Я, говорит Господь Бог, – за что ты осквернил святилище Мое всеми мерзостями твоими и всеми гнусностями твоими, Я умалю тебя и не пожалеет Око Мое, и Я не помилую тебя", – процитировал им Седой, выслушав обстоятельный доклад Марины.

– Надо искать Око Бога. Глаз – это Око, – повторил он. – Сейчас всем спать. Эти двое где-то рядом, я их чую. Боюсь, что и вагон именно они нам до самого места устроили. Поэтому дежурить будем каждую ночь. Я сегодня никак не могу, как говорится, извините, я играл в "Зените". Поэтому начнет Ямщиков. Утром я его сменю.

Седой раскрыл баул, выдал большую мужскую майку Марине. Почему-то они с Ямщиковым совсем не подумали на вокзале ни о тапочках, ни о мыле. Вот идиоты, действительно.

Марина с Ямщиковым вдумчиво нарисовали пентаграммы святой водой, также прихваченной Седым, хотя сам Седой к воде относился с явным пренебрежением, предпочитая мелок. Они выложили гвозди и пергаменты, каждый приготовил себе удобную удавку из набора гитарных струн, выбрал нож. Марина сложила все по подушку под сочувственным взглядом Ямщикова, легла и тут же провалилась в сон.

– Слушай, Грег, – тихо сказал Седой. – Ты с ним поаккуратней как-то.

Психика-то теперь у него женская налицо. А ты, сколько пива в него влил на вокзале?

– Да не помню я уже... – растерянно сказал Ямщиков.

– Мы из-за твоих шуточек без факельщика можем остаться, – укоризненно прошептал Седой. – Не забыл, что Флик – наши глаза впотьмах! Придурок!

Короче, всех, кто сюда не вопрется, надо выслушать и прокачать, понял?

Понял он! Кивает еще пустой головой! Сторожи!

Всю ночь колеса стучали по поющим рельсам: "Мегид-до, Мегид-до, Мегид-до-до-дон", разгоняя сон. Светили желтыми глазами полустанки, и веселой беспутной спутницей за вагоном бежала полная Луна.

Потом вагон надолго остановился где-то и почти до утра стоял в полной тишине. Только вдали слышались редкие гудки маневрирующих составов и усталый женский голос диспетчера из динамиков. Но вот подошла какая-то бригада мужиков, матерясь, они подкатили вагон к другому составу. Вагон вздрогнул всем телом один раз, потом другой, потом что-то взвизгнуло под ним, будто между колес пробежала металлическая кошка, и вновь колеса запели свою боевую песню.

ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

– Но с женщиной моей жизни я познакомился на кладбище! Я тогда у друга там жил. В склепе одного цыганского барона, отравленного любимой женщиной, татаркой по национальности... Да... Люба, Любонька, Любовь! Хорошо я там жил, не жаловался. Так правильно, лето же было! Или весна? А тут вдруг пришла она, Любовь. Любовь Васильевна Кочкина. Папа у нее умер, а мужа у нее никогда не было. Они своего папу с мамой-пенсионеркой хороняли.

Вернее, дело было так. Мама еще была живая, но это несущественно, а хороняли они как раз папу. Мне друг-то мой и говорит шепотом: "Глянь, Михуил, две бабы – глупые, как табуретки, гляди, из-за еще папы воют!

Глянь, у папы морда самая сатраповская, им бы радоваться, а они... Ты их, Мишатка, из вида не упускай!"

А мне, конечно, Люба сразу как-то по сердцу пришлась. Я с них даже денег за плиту не взял. Мы с товарищем плиты приспособились со старых могилок на новые переделывать. Начальство у нас как раз в тот год на Кипр всей бандой уехало, милое дело тогда было на кладбище! Тишина! Ни драк, ни перестрелок! Сирень цветет, каждую родительскую субботу стряпней домашней все могилы украшены. Свечки горят, вечера теплые, романтика! И мы по аллейке идем с Любой рука об руку, а я ей про всех известных покойниках рассказываю. Ну, кто что при жизни делал. Интересно ведь, с кем ее папе еще лежать и лежать... А Люба впечатлительная такая! Все меня за руку хватает и шепчет: "Как Вы среди них жить не боитесь, Михаил Аркадьевич?" А что там не жить? Жить бы и жить... Но о зиме-то тоже надо было думать! На морозе походи-ка с кайлом, а телогреечка, сам знаешь, короткая, при моем-то радикулите! Ну, присели мы на постамент гранитный нашего бывшего смотрящего Пашки Крокодила, кругом птички, значит, поют, а Люба мне и говорит ...

Марина Викторовна Фликовенко окончательно проснулась от того, что кто-то над самым ее ухом увлеченно рассказывал принявшему ночное дежурство от Ямщикова Седому о всех женщинах своей жизни. Вернее даже не поэтому.

Кладбищенский романтик незаметно для Седого щипал ее сквозь жидкое железнодорожное одеяло за лодыжку и старался просунуть под его обманчивое тепло здоровую натруженную кайлом лапу. Она хотела прямым выпадом дать ему в ухо, но, приподняв руку, вдруг увидела в сером утреннем свете свой маленький беленький кулачок, и сердце оборвалось. Марина Викторовна беспомощно опустила руку, она вспомнила весь вчерашний день, а главное, то, что она теперь женщина. Отчаяние ее было так велико, что когда кладбищенский ловелас все-таки сунул руку ей под одеяло, ей было уже все равно. Вначале. Но, неожиданно для себя, она почувствовала, как в ней закрутилась и сразу же выпрямилась какая-то пружина, она вдруг завизжала и вцепилась в волосы этого типа. С верхней полки немедленно спрыгнул Ямщиков и, долго не задумываясь спросонок, принялся душить изворачивавшегося Михаила Аркадьевича. Тот громко захрипел и мелкой заячьей дробью застукал руками в стенку соседнего купе над головой Марины Викторовны. Она хотела придержать его за егозившие по полу ноги, чтобы подсобить Ямщикову, но они услышали тихий предостерегающий свист Седого и тут же выпустили Мишатку.

В дверях стоял проводник, позади него толпились какие-то пассажиры.

– Что же это такое? А? Спрашивается? Если какой попутчик не по нраву, так его что, сразу душить? – укоризненно спросил Петрович.

– Не сразу мы... Противный он просто... На кладбище жил, говорит...– с отдышкой проговорил Ямщиков.

Маринка, Седой и Мишатка молчали, оторопело рассматривая наседавших сзади на Петровича пассажиров.

– Если он противный, так ведь два купе свободных, договориться всегда можно! Мне что бригадира каждый раз на вас вызывать? – продолжал как-то через силу орать проводник, ритмично тыча рукою в сторону Мишатки.

– А если два купе свободных, то почему ты его к нам направил? примирительно сказал Ямщиков, засунув в вытянутую руку Петровича какую-то бумажку из кармана брюк.

– А кто вас просил первое купе занимать? Я сказал человеку: "Иди на свободное место!" Я виноват, что у вас, пассажиров, такая воровская привычка во все купе тут же заглядывать? Я ведь предупреждал, что двери в нашем вагоне закрываются плохо! Всех предупреждал, чтобы вещи под себя прятали! И ботинки! Вот в пятом купе пассажир вообще в ботинках спит! Это тоже перекос! Слов не понимаете! Та-а-ак! Все расходимся, умываемся, станция через два часа, через сорок минут санитарная зона! Туалет закрываю! Вас тоже касается! В туалет надо идти, как проснулись, а не попутчиков душить! Нахлебаются с вечера... – пропел Петрович, оттесняя пассажиров от купе и прикрывая за собой дверь с выбитым зеркалом.