Текст книги "Армагеддон No 3"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

В купе влез Петрович, бесцеремонно уселся рядом с Ямщиковым проверять билет у новой пассажирки.

– Здесь вам с двумя дамами шибко жирно будет, – сказал он задумчиво. Потом води дамочку к бригадиру... Вот в восьмом купе бабушка едет, божий одуванчик...

– Восьмое, так восьмое, – гордо сказала Наталия Сергеевна, перебивая Ямщикова, попытавшегося вставить словечко.

Она перешла в восьмое купе сразу же, как только Петрович вышел с ее билетом. Ямщиков смотрел, как она собирается печальными собачьими глазами.

Марине стало от его взгляда не по себе. Она вдруг снова стала жалеть, что теперь уже только женщина. Что-то не соглашалось внутри с этим его взглядом, обращенным к Наталии Сергеевне, накидывавшей на плечи полушубок.

И сразу после ее ухода в восьмое купе началось. Никакой дисциплины и субординации. Да и конспирация ихняя сразу стала ни к черту. Ямщиков целыми днями начал пропадать в купе у Наталии Сергеевны, слушая бесконечные рассказы ее пожилой соседки о детях и внуках. Проходя мимо, Марина видела, как он смотрел на Наталию Сергеевну. Никого он уже вокруг себя не замечал, ничего не помнил. А Наталия Сергеевна громко, на весь вагон хохотала. И почему-то Марине надо было обязательно пройти мимо, стараясь заглянуть в приоткрытую дверь восьмого купе.

Того странного пассажира Марина почему-то больше не встречала. За плотно запертой дверью пятого купе Марина почти не чувствовала движения. Иногда ей уже казалось, что все это – чушь собачья. Просто она такая идиотка, что ничего не помнит из собственного прошлого. Ей становилось вдруг не по себе, что она едет куда-то в прицепном вагоне с двумя незнакомыми ей мужчинами. Конечно, только такое ничтожество, как она, могла дать себя увлечь ветреному Ямщикову, который теперь на нее даже не смотрит. Только сидит и улыбается, глядя на хохочущую Наталию Сергеевну.

Но так она думала только днем. Как только садилось солнце, она начинала видеть. Она видела шевеление странных крыльев в пятом купе, кольца сворачивающего кармические круги змея за спиной Петровича, видела огромную гору, покрытую снегом и лесом, где стоял большое конусообразное сооружение. Под завывание вьюги множество народа там камлали против них. И чем ближе они продвигались по направлению к горе, тем громче становились голоса странных людей, старавшихся обмануть факельщика, указывая ему ложный путь, беспечно предавших свою природу...

На третий день этого кошмара Ямщиков впервые даже не подготовил их купе к ночи. Седой с Мариной молча начертали пентаграммы и разложили гвозди.

Ямщиков в это время бесцеремонно рылся у нее в косметичке в поисках дезодоранта. В купе он ненадолго зашел уже чисто выбритым. Поменяв рубашку, он решительно направился в дальний тамбур. Марина посмотрела на непроницаемые темные очки Седого и опустила глаза. Седой равнодушно приказал ей заканчивать подготовку без него, а сам отправился куда-то, видно, по надобности. Марина упала на свою полку и почему-то стала плакать. До конца она так и не понимала причину своих слез, но сердце разрывалось от беспричинной жалости к себе и еще какого-то непонятного щемящего чувства...

Старухи в купе не было. Седой понял, что соседка Наталии вышла в туалет.

Наталия Сергеевна лихорадочно собиралась на свидание с Ямщиковым. Резко пахло дешевыми духами, помадой. Она так торопилась, что даже не обратила внимание на присутствие Седого в купе.

– Вы куда-то собрались, Наталия Сергеевна? – спросил он ее тихо, закрывая за собой дверь.

– А это не вашего ума дело, товарищ! Может, я в туалет собралась? Какой вы любопытный! – кокетливо сказала женщина, резко оборачиваясь к нему и поправляя кофточку на груди.

– Значит так. К Ямщикову ты не пойдешь, если живой остаться хочешь.

Нельзя ему сейчас с тобою, – так же тихо прошипел ей Седой.

– Что вы такое говорите! Как вам не стыдно, в самом деле! – вспыхнула Наталия Сергеевна.

– Про стыд ты оставь, бедным подашь! К нам за просто так в купе никто не садился, тут только сопоставить кто и зачем... Значит, после замужества с Ямщиковым ты ни разу столкнуться не удосужилась. А в самое не нужное время вдруг всплываешь, в обратную жизнь тянешь... Я тебя сейчас, гнида... Нет, иди! Иди, как хозяева твои задумали... Мне плевать. Только, если ты действительно от них, то ты должна знать и кто я! И про то, что я могу, ты тоже должна знать! Обещаю, удовольствия получишь в том тамбуре сейчас на все сто! Только вот что. Пока ты с Ямщиковым вожжаешься, я твоими детками займусь...

Седой стоял в проеме купе, не двигаясь, так и не снимая темных очков.

Это было не просто странно, это было нелепо. В купе быстро сгущались сумерки, наступала невеселая, длинная зимняя ночь. Ей надо было спешить, надо было немедленно уходить. Но, во-первых, он преграждал ей дорогу, а, во-вторых, Наталии Сергеевне стало неуютно из-за того, что она никак не могла увидеть его глаз. Она знала свою тайную силу, ей надо было только увидеть его глаза. Они ей обещали, что все будет так, как надо, если только она посмотрит вот в этой кофточке любому из своих попутчиков в глаза. Почему он не снимает очки? Может, он действительно все знает? Да нет, она же упомянула про детей при Ямщикове, это блеф! Хотя кожей спины Наталия Сергеевна почувствовала, как страх пробирается ей прямо под кофточку, что подарил ей господин Восьмичастный перед самым отъездом из дому.

– Какую-то ахинею вы несете, товарищ! В тамбур выйти подышать нельзя! все еще игриво, но с некоторой настороженностью в голосе произнесла Наталия.

– Выйди! Выйди, подыши! Значит, Леночке пятнадцать стукнуло, да? А Игорек институт заканчивает? – угрожающе спросил Седой, заходя в купе, плотно закрывая за собой двери.

– Откуда вы знаете? Вы что, паспорт мой подсмотрели? – возмутилась женщина.

– Игорька в твоем паспорте нет, ты его меняла, когда Игорьку уже восемнадцать было. Так будем продолжать? – спросил Седой. Наталия Сергеевна устало присела на краешек не заправленной постели. Все было кончено.

– Не-ет... А что же я им скажу? Ведь они... Они тоже могут такое... потухшим разбитым голосом сказала она.

– Нет, ничего они больше не смогут, если ты немедля соберешь вещички и свалишь на ближайшей остановке, – жестко сказал Седой.

– Нет, понимаете, у меня... Я... Понимаете, Ямщиков, он должен быть со мной в тамбуре, мне ведь время назначено... Они почувствуют, я это знаю.

Нет у меня выхода! Нет! Мы ужасно живем, если честно... Денег нет совсем... Жить не на что! Игорьку на ботинки сбиться не можем, а они обещали, что все поправится сразу же! Я так устала! Я столько работаю! И я совсем не такая, как вы меня видите, я такая изношенная... Они мне какую-то мазь для морщин дали и кофточку вот эту... – прошептала Наталия Сергеевна, закрыв лицо ладонями.

– Кто? – отрывисто спросил Седой.

– Начальник нашего ремонтного завода господин Восьмичастный и товарищ его... Фамилия у него еще странная, что-то про часы... А господин Восьмичастный, он, на самом деле, хозяин у нас всего-всего в городе...

Городок-то у нас небольшой. Все от него зависит! Деваться некуда! Я тоже удивлялась, откуда он знает про Ямщикова! Ведь это когда было-то! Да и где! Что же мне теперь делать-то? Куда от всех вас деваться? – отчаянно проговорила она.

– Раз Ямщиков должен быть в тамбуре, пускай будет! Но вы меня поняли, я своих слов не меняю. Ему с вами быть нельзя, расстраивать его тоже нельзя, и хозяева ваши ничего не должны заподозрить дурного! – твердо произнес Седой.

– Так что мне делать-то? – растерянно спросила женщина, вытирая слезы.

– А я откуда знаю? Вы в этом раскладе выбраны ложью и обманом! Блядью!

Не я! И не я с этим соглашался, а вы! Но я вас не обманываю! Я немедленно сделаю вот это с Леночкой и Игорьком, закройте глаза, сейчас увидите!

– Не-е-ет! Только не это! – тут же вскрикнула Наталия Сергеевна, послушно закрыв глаза.

– Значит, вы еще неплохо жили до встречи со мной, а? Наталия Сергеевна?

– жестко спросил Седой.

– Я поняла. Не надо больше. Какие вы все жестокие... – всхлипнула Наталия Сергеевна.

– А у нас здесь не шуточки! Иди и отводи глаза всем! Ямщикову, хозяевам, всем! Учти только, что мне ты глаза не отведешь! Нету у меня глаз! – и Седой сдернул черные очки, обнажив пустые глазницы, затянутые розоватой свежей кожицей, подернутой мелкими кровавыми струпьями. В этот момент машинист состава дал приветственный гудок проходящему навстречу товарняку.

Оглушительный вой сирены и стук колес встречного заглушили отчаянный вопль Наталии Сергеевны...

Войдя в купе, Седой отрывисто бросил Флику, рыдавшему на смятой постели: "Выйди из купе! Мне надо побыть одному!" Марина, всхлипывая, поднялась к выходу. Седой закрыл за ней двери и принюхался. В купе проводника приподнял голову с тугих пятнистых колец этот странный змей. В последнее время Седой больше доверял его слуху, чем своему чутью.

Никудышное стало у него чутье.

Потом напряжение там спало. Седой просто понял, что проиграл. Нет, с детьми он, конечно, ничего не сделает, это он погорячился, но вот с этой Наталией... Вдруг он услышал странную песенку в своей голове: "У моей Наталии такие гениталии!" Песенка, исполняемая кем-то шепелявым, свистящим шепотом, так его рассмешила, что он решил ничего этой Наталии не делать.

Да чо там с этой Наталии будет? Просто сейчас придут к нему и глотку перережут, или Флика в коридоре кокнут. И все дела! Чо расстраиваться-то?

Не будет он сейчас на эту стерву свое чудо тратить!

– Правильно, – кто-то тут же согласился с ним непосредственно в его голове.

Седой понял, что уже заснул, поэтому решил спать дальше и ни с кем внутри своей головы не разговаривать. Других забот, блин, полон рот.

– Спи, – тут же согласился с ним кто-то, – я покараулю. Пока. Но учти, до конца я еще ничего решил. Вернее решил, но это не твое дело.

– А ну и хрен с тобой! – подумал Седой, засыпая.

– Тебе того же! – прозвучал в его голове вежливый ответ.

Ямщиков притащился через час в приподнятом настроении духа, взлетел птицей к себе на полку, включил свет, собираясь отдать Седому замыленное им дежурство. Марина зашла в купе почти сразу за ним. Она, не глядя на Седого, молча легла на свою полку, носом к стене. Тут же заснула.

Наплакалась, видно, дура. Нашла из-за кого реветь. Седой понял, что никто из них не поможет ему подготовиться к ночи. Молча, он стал закрывать их жилище сам.

ЧУДО

Мать и дочь сидели на нижней полке напротив Марины, сцепив руки, будто боялись потеряться. От чая они отказались, от постели тоже. Петрович только фыркнул на них и вполголоса сказал Ямщикову: "Гриш, пусть они у вас посидят! У них билетов нет, им только ночь пересидеть. Просились очень. У них денег, видишь, от Москвы только до Казанской ветки хватило. Посадил вот на свою голову!"

Ага! На свою! Подсадил к ним зайцев и спокойно отправился спать. А эти двое так и сидели, прижавшись друг к другу, глядя в одну точку. Марина совала им какую-то еду, но они отказывались, а мать поясняла: "Леночка после химии, ее вообще сейчас все время тошнит. А я просто не могу, мне почему-то совсем не хочется. Спасибо! А вы кушайте, не стесняйтесь!"

Да чо тут стесняться, если все равно кусок в горло не лезет? Ну, Петрович, ну, гад ползучий! В глазах щипало, и Ямщиков, вслед за Седым, полез к себе на верхнюю полку, оставив Флика с женщинами внизу.

Все началось у них с обычной бородавочки. Вскочила вдруг бородавка ни с того, ни с сего. Они пошли на консультацию в онкоцентр у них в городе, а там даже разговаривать с ними не стали. Взяли и удалили тут же. Отправили тут же домой. Перевязку толком не сделали. А через три месяца начался кошмар. Саркома.

Мать с отчаянием вздыхала, гладя восковые пальчики дочери. И Марина видела другим зрением место черной стрелы сара над правым ухом девочки.

Стрелы, которую ни в коем случае было обламывать нельзя. Господи, что же это за коновалы работают нынче в детских онкологических центрах? Ведь даже в их кирасирском полку ветеринар мог раньше безошибочно разглядеть черную метку в ляжке захромавшей лошади... Они считают, что знают о мире все, не видя даже сотой доли вокруг себя... Слепые... Сеют в слепоте своей зло, не ведая, что творят.

Лысая девочка изредка глядела на мать, взгляд которой полностью затуманился. Она тихо рассказывала Марине, как в Москве, куда они все-таки выпросили, Христа ради, в своем центре направление, у них то появлялась надежда, то гасла опять. После первого сеанса химиотерапии они сходили в фотоателье, чтобы успеть сфотографировать Леночку с роскошными светлыми кудрями, которые сразу же стали покрываться мертвенным блеском. Карточку решили вклеить и в паспорт. Леночка должна еще успеть получить его весной.

У них там такие дружные были ребята! Господи, как же они любили друг друга! Как поддерживали друг друга перед... перед смертью...

Денег на гостиницу не было, а с вокзала выгоняли. Это понятно, все милиционеры почему-то по ее лицу думали, что она террористка, пакеты проверяли, апельсины даже проверяли. А ехать к двоюродной сестре в Коломну было неловко. У той своих заморочек с мужем хватало. Но один раз очень захотелось спать, поэтому она поехала к сестре, а на следующий день к обходу заведующей не успела. И заведующая отделением сама все Леночке сказала, без нее. Понятно, им надо было место Леночкино освобождать.

Понятно, мест нынче не хватает. А ту, новую девочку, может быть, еще и спасут. Только не надо было бы Леночке в лицо такое говорить. Она сама бы что-то придумала... Что-нибудь...

От елоховской церкви открыли у них в центре молельню. Они тоже туда ходили с Леночкой. Да лучше бы не заходили! Молодые родители привели туда трехлетнюю девочку. Лысую, конечно. Батюшка спрашивает: "Как тебя зовут, девочка?" А младенчик серьезно так отвечает: "Елизавета!" За что же детям-то такое? Леночка говорит: "Мама! Я-то хоть еще пожила!" Это она-то пожила! Это же прямо война какая-то! Только денег воевать совсем нет. Вот и квартиру пришлось заложить. В августе надо деньги отдавать, но с работы пришлось уволиться, так что...

– Мама! Где же ты жить будешь? – с болью в голосе спросила ее дочь.

– А зачем мне где-то жить? – шепотом, сквозь прорвавшиеся слезы, вскинулась на нее мать. – Зачем мне без тебя жить? Тебе фрукты нужны! А ты не ешь ничего! Кушай, раз тебе тетя яблоко подает! Ради меня кушай!

Марина достала два больших апельсина и дала женщине, та негнущимися пальцами стала чистить тугую кожуру, подсовывая освобожденные дольки давившейся яблоком и слезами дочери.

Первой поняла, что он задумал, Марина. Она сразу поняла, что с Седым что-то не так. Ничем особенным привратники от людей не отличались. Но, раз уж им предстояло противостоять сарам, обладавшими возможностями, далеко выходившими за пределы человеческих, каждому из них, от щедрот Господних, все же выделялось одно чудо. Да, в принципе, ничего особенного. Чудо как чудо. Говорят же: "Чудом остался жив!" Вот примерно такое чудо, о котором сразу же забываешь, как только понимаешь, что будешь жить дальше, и было у каждого из них в запасе на самый худой случай. Но, согласитесь, это все-таки лучше, чем совсем ничего.

А теперь Седой, глаз которого она так и не могла рассмотреть из-за очков, что-то явно делал с собою, такое. Купе наполнялось никому, кроме нее, не видными фиолетовыми искорками. Они сыпали с полки Седого прямо на мать, которая нежно обняла задремавшую дочку в сбившемся на бок платочке с развеселым детским узором. Марина подумала, что если бы у нее были дети, она бы тоже выбрала для их одежды такой узор с мишками и зайчиками на пушистых розовых облаках. Странные мысли приходили ей в последнее время.

Странные.

Седой полностью ушел в себя, а его руки мелко подрагивали, выдавая сильное напряжение. Повинуясь его усилиям, поезд начал притормаживать, хотя приближение населенного пункта, разъезда или полустанка визуально за стеклом не обнаруживалось.

– Вам пора, – сказал Седой пассажиркам, через силу разлепив пересохшие губы.

– Куда? – растерянно спросила мать, прижимая к себе дочь.

– Туда! – кивнул Седой за окно вагона.

Женщина в окно не смотрела. Она напряженно глядела только на свое отражение в черных очках Седого. В ней билась какая-то мысль, которую она с отчаянием выдохнула: "Вместе?"

– Да, – спокойно подтвердил Седой.

Женщина впервые посмотрела в окно остановившегося состава. За окном буйствовало тропическое лето. Ветер теребил длинные пальмовые ветви, и даже сквозь задраенные рамы купе наполнилось ароматом каких-то ярких цветов, что огромными кустами росли среди причудливых щеток кактусов. Мимо самого стекла, радостно чирикая, пролетели друг за другом две яркие птички, а буквально в десяти шагах шелестело белой галькой неправдоподобно бирюзовое море...

У лысой девочки заблестели глаза и порозовели щеки. Она немедленно потянула мать к выходу. А та застыла, в растерянности глядя за окно, и все не решалась выйти.

– Вам пора, – мягко повторил Седой.

– Это чудо? – шепотом спросила женщина.

– Чудо, – подтвердил Седой.

Флик и Ямщиков лежали на своих полках, опустив глаза. Они поняли, что на свою долю Седой чуда не оставил.

Только мать и дочь спустились на каменистую почву, покрытую золотистым песком, как поезд тут же, с неохотой тронулся. Марина видела, как девчонка скинула шубу на песок. На бегу, расстегивая кофту, она кинулась к морю.

Мать шла, подбирая за нею вещи, она оглянулась, чтобы помахать им рукой, но окно купе уже заволакивала пелена вьюги. Снаружи на нем болталась ветка лианы, успевшая переползти за время стоянки с соседней пальмы на вагон, цепляясь за обшивку свежими побегами.

Они не смотрели друг на друга, они так и глядели молча в окно на проплывавшие мимо, заметенные снегом деревни. Только перед глазами еще стояла необыкновенно счастливая, улыбающаяся женщина в расстегнутой дубленке с детской шубкой в руках...

КИРЮШИН ВЫБОР

Какое там расписание у прицепного вагона! Хрен с морковкой, а не расписание. Днем вагон стоял где-то на никому не известных станциях третьего сорта, на самых дальних путях. Никто к нему хомячков не нес. Да в таких дырах безымянных и хомячков-то, наверно, отродясь не было. До станционного буфета Петровичу приходилось нести Кирюшу на себе. За ним подтягивались и пассажиры. В вагон-ресторан теперь можно было попасть только поздно вечером или рано утром. С Петровичем им было спокойнее, они полагали, что уж без него-то вагон точно не уйдет. Поэтому никто ему уже за Кирюшу не пенял, хотя покопаться в головах этот змееныш успел у каждого.

Даже приятно было внимание со стороны населения. Во всех проходящих составах сразу народ к окнам прилипал, когда они гуськом тянулись по путям за Петровичем, и вездесущие привокзальные ребятишки кричали им вслед:

"Циркачи едут, циркачи!"

А Петровича пассажиры раздражали. Он ругался на них вполголоса, они отставали немного, а потом намертво прилипали к нему опять. Так и тащились следом.

И почему-то никто билет перекомпостировать не стремился. Почему-то смирились все со своею судьбой. Бабушка из восьмого купе, вновь оставшаяся одна, уверяла небольшое общество, собиравшееся в тамбуре у туалета, что, поскольку в этом вагоне она ответит за все грехи свои тяжкие, так уж после железнодорожного путешествия совершенно бестрепетно отправится к престолу Господнему. А там она непременно встретится с покойными родителями, мужем, свояком, кумом, совхозным зоотехником, трактористом МТС, с которым она познакомилась на курсах в 56 году, Васькой Шутовым, который у них два лета подряд коров гонял на выпас, и со многими другими.

И такая же решимость была написала и на лицах других пассажиров, шагавших с пустыми пакетами за Петровичем. Только буфетчицам они сразу откровенно не нравились, когда Петрович выпускал к ним Кирюшу в склад попастись. Поначалу. Визжали почему-то сразу. А когда Кирюша был голодный, он ни о чем думать не мог, кроме еды. Но, закусив крысятиной, он всегда что-то хорошее телепатировал в головы буфетчиц. Те сразу трубку телефонную бросали и кончали орать про милицию. Мог Кирилл к себе женщин чем-то расположить. Одна даже спросила Петровича, сколько он хочет за змейку, но после какой-то Кирюшиной мысли покраснела, захихикала и отказалась от делового предложения.

Веселовский валялся на смятой постели. Бездеятельность вначале радовала, потом начала тяготить. Никого ему на помощь Капустин не прислал. Да и вагон передвигался так, будто специально стремился запутать следы. Днем Веселовский ругал себя последними словами и думал, что полковник Федосеев прав, и никакой такой хрени действительно не бывает. Но как только садилось солнце, на него накатывали волны сонной одури и приходили странные, почти осязаемые сны. На вторую ночь он вдруг увидел во сне, как его боевой соратник Капустин, ждавший домой свою Тому, которая сменила гнев на милость, в раздражении открывает дверь двум их молоденьким лейтенантам. И Веселовский, вслед за Капустиным, мысленно матерится во сне на них, и думает, что могли бы до утра с делами подождать. Его в этот момент больше всего волнует Тамара Капустина, которая сейчас придет от мамы и опять разорется. Потом Веселовский вспоминает, что этих своих сотрудников они с Капустиным просили ассоциировать себя с Факельщиком и Бойцом. Но, вглядываясь в странные лица лейтенантов, Веселовский понимает, что те, по неопытности, наверно, нечаянно ассоциировали себя с кем-то другим... Капустин, будто бы тоже это понимает. Он бежит в комнату искать табельное оружие, бежит он медленно, что-то очень мешает ему бежать к пистолету. Внезапно перед ним распахивается дверь на балкон...

В этот момент Веселовский проснулся весь в поту. Он вначале так обрадовался, что это был сон, а потом огляделся, и ему стало еще тошнее, чем в том сне про Капустина.

Вокруг него росли странные деревья, увешанные связками экзотических фруктов. Летали бабочки, птички какие-то... Хорошо там было, если честно.

Вдруг он видит, что между кустиков ползет эта гадина в сопровождении белобрысой гражданки из первого купе. У Васильева прямо все внутри опустилось. Вот, блин, такой сон испортил! А эти двое его, вроде, не замечают. Девка идет, значит, яблоко трескает, а в руке еще авоську таких же яблок несет. И, что характерно, голая абсолютно. И, главное, нет таких яблок вокруг! Веселовский наметанным взглядом все вокруг прикинул – точно нет! Разная фиолетовая, оранжевая пакость зреет, а нормальных красных яблок, как у этой сучки в авоське, – нет! И еще такая мысль у него сразу зародилась: "Они что, в магазин за ними сползали, что ли? Голые?"

А эта змеюка ползет за бабой и нашептывает: "Кушай яблочки! Куш-ш-шай!

Тебе сейчас надо, тебе надо многое увидеть наперед!"

Веселовский, пропустив безмятежно жующую Марину Викторовну, тихонько окликнул змея: "Эй, Кирилл! Поди-ка сюда! Чо не заходишь?"

– А служивый! – явно обрадовался новому человеку змей. – Тоже спиш-шь?

– Сплю, конечно, – неуверенно сказал капитан. – Помнишь, ты говорил, что определяться будешь, за кого стоять? У меня сейчас такой хреновый сон был, что я тоже, кажется, определился...

– Вот и ладненько, вот и хорошо! – равнодушно прошипел Кирюша, глядя на голую женскую спину, покачивавшуюся меж разлапистой растительности.

– А ты, Кирилл, определился? – с надеждой спросил Веселовский.

– Определился! – восторженно подтвердил змей, закатив маленькие противные глазки. – Я – за нее!

В этот момент девушка оглянулась и томно позвала: "Кира!", продолжая медленно, сонно двигаться куда-то в направлении зарослей. Змей закрутил головой и ринулся узким сильным телом вслед за нею, уже не обращая внимания на Веселовского.

Веселовский проснулся серым блеклым утром с противным вкусом во рту от съеденного во сне какого-то приторно-сладкого фрукта. Внутри этого фрукта, с мохнатой шкуркой, было много мелких черных косточек, маковыми зернышками застрявшими в зубах. Капитан их просто заколебался выковыривать зубной щеткой в туалете. Потом он, сев на давно не мытый стульчак прямо в брюках, долго смотрел на свою зубную щетку, а потом – на свое отражение в грязном зеркале, и почти сразу ему захотелось застрелиться.

Выйдя из туалета, он увидел их всех троих. Они продвигались к противоположному тамбуру, видно, решив посетить вагон-ресторан. Никаких сомнений у Веселовского больше не осталось.

НАПУТСТВИЕ

Возле вагона Петрович героически сдерживал толпу из трех человек.

Вообще-то понять его было можно. Только этих чудиков еще и не хватало в прицепном вагоне. Дьяк в клобуке и обшарпанном пальто с цигейковым воротником, побитом молью, выглядывал из-за очкастого еврея в черном драповом пальто. На голове еврея красовалась вальяжная фетровая шляпа, а под мышкой он держал пухлый портфель. Непосредственно на Петровича настойчиво наседал татарин в добротном китайском пуховике. Татарин был, пожалуй, старше всех, поэтому вел себя несколько развязнее остальных.

– Билета брал, мне ничего про места девка в окошке не квакала! – орал татарин на Петровича, замахиваясь на него свободной от поклажи рукой.

– Я тебе сейчас сам по одному месту квакну, – шипел на него Петрович. Нету для вас в вагоне места! Валите отсюда!

– Па-азвольте! – высокомерно протянул еврей.

– Я сейчас с тобою такое себе позволю, морда жидовская! – сверкнув желтыми глазами, повернулся к нему Петрович. Он неестественно длинным пальцем выразительно чикнул себе по серому морщинистому горлу, выставлявшемуся из воротника заношенной рубашки. Еврей отступил, а дьячок истово закрестился.

– Значица так! Раз твоя не понимает, бить буду! – угрожающе произнес татарин. – У нас, знаешь, как говорят, дура? Мулла всегда знает больше простого татарина! А ты даже не татарин! Что ты можешь про места знать, задниса? Раз говорю, там наше место, значица тама! Вонючка! Щас морду твою бить стану! Нам, татарам, все равно, лишь бы крови было побольше!

Петрович неестественно дернулся корпусом при этих оскорбительных словах и вдруг издал горлом тонкий, пронзительный звук. На перрон тут же спустился второй Петрович и стал надвигаться на татарина. Татарин бросил свою котомку в снег и вцепился второму Петровичу в горло. Второй Петрович, не ожидавший молниеносного нападения, взмахнул руками, как крыльями, за его спиной начал расти и набухать силой горб, а первый Петрович бросился своему сменщику на выручку, раздирая когтями на татарине пуховик.

– Лезьте, заднисы! В вагон лезьте, дуры! – захлебываясь кровью, заорал татарин представителям чуждых конфессий. Те, преодолев оцепенение, кинулись цепляться за поручень, отпихивая друг друга.

Поезд начал медленно двигаться. Из здания вокзала к нему выскочил еще более странный мужик с двумя бидонами наперевес. Из-под полушубка у него торчала грязная розовая юбка. Пробегая мимо дерущихся, он успел хорошо приложить первого Петровича бидоном, от чего тот сразу перестал представлять какую-либо опасность для муллы. Закинув бидоны в тамбур, мужик, путаясь в юбке, сноровисто забрался вслед за ними в вагон. Поезд набирал ход.

Второй Петрович с сожалением оставил бесчувственного татарина на залитом кровью перроне, подхватил своего товарища и мощными, звериными скачками стал догонять прицепной вагон...

* * *

– Бидоны подбери, сволочь, – сказал Ямщиков наголо бритому человеку, с трудом тащившему две огромных молочных фляги из тамбура прямо к ним в купе.

Они втроем возвращались из вагона-ресторана. Марина чувствовала, что Седой организовал этот поход из-за нее, чтобы она немного развеялась. Она была ему благодарна. Очень благодарна, конечно, но на душе все равно лежала тяжкая грусть. Ямщиков сидел в ресторане молча. Нет, свистел себе что-то под нос, безучастно глядя в окно. Как Наталья Сергеевна сошла на той станции, название которой Марина сразу же забыла, так и начался у Ямщикова непрерывный свист. А она сейчас почему-то все забывала. И еще почему-то ей было все равно.

В ресторане на нее внезапно накатил аппетит, хотя есть ей с утра совсем не хотелось. Седой искренне радовался, глядя, как она заказывает за куриной поджаркой и шницелем с картофельной соломкой – лимонное желе, а после воздушного пирожного – яйцо под майонезом. Какое-то время ей было очень хорошо сидеть сытой и глядеть на проплывавшие мимо однообразные пейзажи с елками-палками, засыпанными снегом. А потом, в такт движения состава, стала накатывать дурнота. Она сказала Седому, что ей бы надо уже к себе, тот беспрекословно собрался, расплатившись по счету, а Ямщиков досадливо бросил вилку в тарелку, где он целый час ковырял остывший шницель.

В тамбуре они столкнулись с этим бритым человеком с бидонами, в расстегнутом тулупе, надетом поверх розового сатинового сарафана. И Ямщиков еще зачем-то два раза пнул его под зад.

В их купе уже сидели двое. Какой-то дьячок в рясе и вальяжный рыжий еврей в роскошном черном двубортном костюме. По виду еврей он был не простой, а раввин, или еще там кто бывает у евреев. Они уже ничему не удивлялись, поэтому Марина присела на свою полку рядом с раввином, а Ямщиков с Седым стали молча снимать обувь, чтобы забраться на свои места.

– Кто Христа распял? – строго спрашивал дьячок раввина.

– А я вас не спрашиваю, скольких вы христиан распяли и за что! издевательски парировал ему раввин. – Распяли, значит, была к тому необходимость! Наш человек! Хотим, распинаем, хотим... еще чего-нибудь сделаем!

– Вот! Только выводов никаких вы не делаете! – махнул на него рукою дьячок. Чувствовалось, что спорили они без них уже давно, сев, видно, на той станции, которая была полчаса назад. – Вон, сколько вашего брата в войну пожгли и потравили, а вы...

– Что? – вскинулся на него рыжими кудряшками раввин.

– В гордыне упорствуете, вот что! – выкрикнул ему дьячок несколько поспешно.

– И правильно делают! – вдруг вставил словечко кришнаит, устраивая бидоны между ног, затянутых сатиновым балахоном.

– А ты бы вообще молчал! – сказал ему раввин зло. – Лезет еще чего-то! У нас спор религиозный, а у тебя вообще религии нет, мерзкий язычник! Без яиц они пончики жрут! Колобок на сметане мешен!

– И, в самом деле, помолчали бы, товарищ! Русский мужик, а на кого похож-то стал? Безобразие! Сметану таскают бидонами! – осуждающе сказал дьячок соплеменнику, взглядом обращаясь за поддержкой к забиравшимся на верхние полки Ямщикову и Седому.

– Среди евреев тоже такие развелись. В меньшей степени, но встречаются.

А это уже, согласитесь явное подтверждение, что мы живем в эру Машиаха, что близится суд! Близится! Всем достанется! Когда такое еще было-то? Ведь без стыда в юбках по вагонам шастают! – поддакнул раввин.