Текст книги "Давид Гольдер"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ирен Немировски
Давид Гольдер

– Нет, – сказал Гольдер.

Он резким движением наклонил абажур, направив весь свет на лицо сидевшего напротив него за столом Шимона Маркуса, и несколько мгновений рассматривал его смуглое удлиненное лицо. Стоило Маркусу заговорить или моргнуть, и на нем появлялись складки и морщины, подобные ряби на глади темных вод. Но сонные, с тяжелыми веками, семитские глаза не выражали ничего, кроме скуки и спокойного безразличия. Лицо Маркуса напомнило Гольдеру глухую стену. Он осторожно опустил гибкую металлическую ножку лампы.

– По центу, Гольдер. Ты все посчитал? Цена хорошая, – произнес Маркус.

– Нет, – тихо повторил Гольдер.

И добавил:

– Я не хочу продавать.

– Маркус рассмеялся, блеснув в темноте золотыми коронками.

– Сколько стоили твои знаменитые нефтеносные участки, когда ты покупал их в двадцатом году? – с иронией спросил он гнусавым голосом, привычно растягивая слова.

– Я покупал по четыре цента. Если бы эти мерзавцы-большевики вернули участки нефтяникам, дело было бы очень выгодным. Меня подпирал Ланг и его компания. Уже в тринадцатом году дневная добыча на промысле в Тейске составляла десять тысяч тонн… Поверь мне на слово. После Генуэзской конференции мои акции подешевели с четырехсот до ста двух центов за штуку… Потом… – Он махнул рукой. – Но я не стал продавать… В тот момент денег хватало.

– Конечно. Но теперь-то ты понимаешь, что сейчас, в двадцать шестом, твои российские месторождения – сплошная головная боль? Понимаешь или нет?! Думаю, у тебя нет ни средств, ни желания заниматься их эксплуатацией лично… Употребить их можно только для игры на бирже… Так что цент – хорошая цена.

Гольдер долго тер опухшие от плававшего по комнате табачного дыма веки.

– Нет, не хочу, – снова повторил он, понизив голос почти до шепота. – Я продам, когда «Тюбинген Петролеум» заключит тот договор по Тейской концессии, о котором ты думаешь.

Маркус ограничился приглушенным возгласом:

– Ну да, конечно!

Гольдер, не торопясь, продолжил:

– То дело, которое ты уже год пытаешься провернуть за моей спиной, Маркус… Тебе обещали хорошую цену за мои акции после подписания договора?

Он замолчал. Сердце, как это бывало всегда в предвкушении победы, бешено колотилось, отдаваясь в груди сладкой болью. Маркус медленно раздавил сигару в набитой окурками пепельнице.

В голову пришла неожиданная мысль: «Предложит поделить деньги пополам – ему крышка».

Он наклонил голову, чтобы лучше слышать Маркуса.

После короткой паузы тот спросил:

– Сыграем на пару?

Гольдер скрипнул зубами.

– О чем ты? Нет.

Маркус прошептал, опустив ресницы:

– Не стоит наживать еще одного врага, Гольдер. У тебя их и так предостаточно.

Они сидели у старинного, в стиле ампир стола красного дерева. Свет лампы падал на бледные руки Маркуса. Его длинные, тонкие, украшенные тяжелыми перстнями пальцы едва заметно дрожали, царапая столешницу и раздражая слух собеседника.

Гольдер улыбнулся:

– Ты больше не опасен, малыш…

Маркус помолчал, разглядывая наманикюренные ногти.

– Давид… подумай… все в пополаме! Мы связаны двадцать шесть лет. Начнем все с чистого листа. Будь ты здесь в декабре, когда ко мне обратился Тюбинген…

Гольдер нервным жестом дернул телефонный шнур, обмотал его вокруг запястий.

– В декабре, – повторил он, изменившись в лице. – Конечно… как любезно с твоей стороны… вот только…

Он замолчал. Маркус не хуже него знал, что в декабре он был в Америке, пытался добыть деньги для «Гольмар», той самой компании, что столько лет сковывала их одной цепью, как каторжников. Но Гольдер ничего не сказал, и Маркус продолжил:

– Еще есть время, Давид… Так будет лучше, поверь мне… Хочешь, проведем переговоры с Советами вместе? Легкими они не будут. Комиссионные и прибыль поделим пополам, идет?.. Думаю, это честное предложение… Давид… Не молчи!.. В противном случае, мой дорогой…

Маркус замолчал, ожидая, что Гольдер ответит согласием или оскорблением, но тот молчал, тяжело, со свистом дыша. Маркус прошипел:

– Имей в виду, на «Тюбингене» свет клином не сошелся…

Он дотронулся до вялой руки Гольдера, как будто хотел разбудить его…

– Есть другие компании, более молодые и… не чурающиеся спекулятивных операций, – продолжил он, тщательно подбирая слова. – Они не подписывали нефтяной договор двадцать второго года, им плевать на бывших управомоченных, в том числе на тебя… Они могли бы…

– Ты об «Амрум Ойл»? – спросил Гольдер.

– Тебе и это известно? – воскликнул Маркус. – Что же, старина, мне жаль, но русские пойдут на договор с «Амрумом». Раз ты отказываешься сотрудничать, сиди на своих тейских акциях хоть до дня Страшного суда, можешь даже забрать их с собой в могилу…

– Русские не подпишут этот договор.

– Они уже подписали! – выкрикнул Маркус.

Гольдер нетерпеливо отмахнулся.

– Знаю. Промежуточное соглашение. Москва должна была ратифицировать его через сорок пять дней. Вчера. Но поскольку этого не произошло, ты забеспокоился и явился ко мне, решил сделать еще одну попытку…

Он закашлялся.

– Все очень просто. Два года назад, в Персии, «Амрум» увел у «Тюбингена» нефтеносные участки и теперь скорее сдохнет, чем уступит. До сегодняшнего дня ему было нетрудно выдерживать характер. Еврейчика, который вел с тобой переговоры от имени Советов, перекупили. Звони, сам все узнаешь…

– Врешь, свинья!

– Позвони и проверь.

– А… старик… Тюбинген… он знает?

– Да. Само собой разумеется.

– Это твоих рук дело, негодяй! Проклятый подлец!

– Моих, моих. А чего ты хочешь, вспомни… Прошлогоднее дело с мексиканской нефтью, история с мазутом трехлетней давности… сколько миллионов перекочевало из моего кармана в твой? Разве я сказал хоть слово? Нет. Я ни в чем тебя не упрекнул. И потом… – Гольдер как будто подбирал в голове новые аргументы, но решил не утруждать себя и прошептал, нетерпеливо передернув плечами: – Дела…

Это прозвучало так просто, как если бы он назвал вслух имя грозного бога…

Маркус мгновенно умолк. Он взял со стола пачку сигарет, открыл ее, аккуратно чиркнул спичкой.

– Почему ты куришь эти мерзкие «Голуаз», Гольдер? При твоем-то богатстве… – спросил он.

Гольдер не счел нужным отвечать, Он смотрел на трясущиеся руки Маркуса взглядом охотника, отсчитывающего последние мгновения жизни раненого зверя.

– Мне нужны были деньги, Давид, – произнес Маркус изменившимся голосом. У него неожиданно задергался уголок рта. – Я… Мне позарез необходимы деньги, Давид… Ты не хочешь… дать мне немного заработать?.. Не думаешь, что…

Гольдер упрямо покачал головой, тараня лбом воздух.

– Нет.

Маркус судорожно сцепил бледные пальцы, царапая ногтями ладони.

– Ты меня разоряешь. – Его голос прозвучал глухо и странно.

Гольдер не поднял глаз и ничего не ответил. Маркус подождал еще несколько секунд, потом встал, мягко оттолкнув стул.

– Прощай, Давид… Так ничего и не скажешь? – Это был не вопрос – вопль отчаяния.

– Ничего. Прощай, – бросил Гольдер.

Гольдер закурил, мгновенно задохнулся и раздраженно раздавил сигарету в пепельнице. Судорожный астматический кашель сотрясал его плечи, хрипы и свист рвались из легких, рот наполнился горькой слюной. Белое до восковой бледности лицо с синяками и отеками под глазами стало багрово-красным от прилива крови. Гольдеру уже исполнилось шестьдесят, это был огромный человек, толстый и обрюзгший, жесткое, изборожденное морщинами лицо с живыми бледно-серыми глазами обрамляла густая седая грива.

Комната пропиталась табачным дымом и остывшей золой – летом так пахнет во всех парижских квартирах, где долго никто не живет.

Гольдер отодвинул стул, приоткрыл окно и долго смотрел на подсвеченную Эйфелеву башню. Жидкий красный огонь перетекал на предрассветное небо… Он думал о «Гольмаре». Сегодня ночью семь этих букв сверкают золотыми солнцами в четырех крупных городах мира. «Гольмар» – название, образованное от их с Маркусом имен. Он сжал губы. «Гольмар… теперь это я, Давид Гольдер, я один…»

Он дотянулся до блокнота, перечитал:

Гольдер & Маркус

Покупка и продажа нефтепродуктов

Авиационный керосин

Легкое, тяжелое и среднее топливо

Уайт-спирит. Дизельное топливо

Смазочные масла

Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин

Медленно зачеркнул первую строку и крупным жирным, рвущим бумагу почерком, написал: «Давид Гольдер». Наконец-то он станет полновластным хозяином себе и своему делу. «…Кончено, благодарение Господу, теперь он уйдет», – с облегчением подумал Гольдер. Когда-нибудь, позже, продав Тейскую концессию Тюбингену и став частью крупнейшей нефтедобывающей компании мира, он легко восстановит «Гольмар».

А пока… Гольдер начал строчить в блокноте цифры. Два последних года дела шли просто ужасно. Банкротство Ланга, договор 1922 года… Теперь, во всяком случае, не придется оплачивать женщин Маркуса, его кольца, его долги… Расходов и без того хватает… Вся эта дурацкая жизнь разорит кого хочешь… Жена, дочь, дом в Биаррице, дом в Париже… В одной только столице он платит шестьдесят тысяч арендной платы плюс налоги. Обстановка в свое время обошлась ему в миллион франков. Ради кого он старался? В доме никто не живет. Закрытые ставни на окнах, пыль. Он кинул взгляд на предметы, к которым питал особую ненависть: четыре крылатые Ники из черного мрамора и бронзы в основании лампы, огромная пустая чернильница – квадратная, украшенная золотыми пчелами. За все это нужно было платить, а где взять деньги? Он с тихой яростью пробурчал себе под нос: «Дурак… ты меня разоряешь…и что с того? Мне шестьдесят восемь… Начал бы все с нуля… Я не один раз начинал…»

Он резко повернул голову к большому зеркалу, висевшему над пустой каминной доской, и несколько мгновений с тревогой вглядывался в свое осунувшееся бледное лицо в старческих пятнах, с глубокими складками вокруг рта и обвисшими, как у старого пса, щеками. Зрелище было печальное, и Гольдер раздраженно пробурчал: «Старею, что тут скажешь, старею…» Два, а может, и три года назад он заметил, что стал быстрее уставать. «Завтра же уеду в Биарриц, отдохну неделю, десять дней, иначе просто сдохну, и пусть все отправляется к черту!» Гольдер достал календарь, прислонил его к фотографии девушки в золотой рамке и начал проглядывать. Листки пестрели именами и цифрами, а 14 сентября он даже подчеркнул чернилами. В этот день Тюбинген встретится с ним в Лондоне. На Биарриц останется в лучшем случае неделя… Потом снова Лондон, Москва, опять Лондон и Нью-Йорк. Гольдер обреченно застонал, перевел взгляд на лицо дочери на снимке, тяжело вздохнул, прижал ладони к покрасневшим, раздраженным глазам. Он только что вернулся из Берлина и ужасно спал в поезде.

Гольдер чувствовал себя смертельно уставшим, но все-таки решил отправиться в клуб. Остановил его взгляд на часы – было три утра. «Пойду спать, – подумал он, – завтра снова в дорогу…» На столе его ждала почта, которую следовало подписать. Гольдер сел в кресло. Каждый вечер он перечитывал подготовленные секретарями письма. Ослиное отродье. Впрочем, он сам их выбирал. Гольдер улыбнулся, вспомнив Брауна, секретаря Маркуса: этот маленький еврей с горящим взглядом продал ему сведения о контракте с «Амрумом». Он зажег лампу и начал читать, склонив к бумагам седую голову. Когда-то его густая шевелюра была рыжей, и на висках и затылке все еще угадывался яркий, сверкающий, как угли под пеплом, цвет.

Телефон у изголовья Гольдера взорвался нескончаемым пронзительным звонком, но Гольдер не реагировал: к утру он всегда забывался тяжелым, как в могиле, сном. Он глухо застонал, открыл глаза и ответил:

– Алло, алло…

Несколько мгновений он кричал в трубку, не узнавая голос своего секретаря, и наконец услышал:

– Мсье Гольдер… Умер… Мсье Маркус скончался…

Он не ответил, и его собеседник повторил:

– Вы меня слышите? Мсье Маркус умер.

– Умер, – медленно повторил Гольдер, ощутив странную дрожь между лопатками. – Умер… быть того не может…

– Сегодня ночью, мсье… На улице Шабане… Да, в заведении… Выстрелил себе в грудь. Говорят… – Гольдер осторожно положил трубку между простынями и прикрыл сверху одеялом, как будто хотел заглушить голос, жужжавший в трубке, как большая жирная муха на липучке.

Наконец голос стих.

Гольдер позвонил в колокольчик.

– Приготовьте мне ванну, – приказал он, когда слуга, который принес ему на подносе завтрак и почту. – Холодную ванну.

– Мне упаковать смокинг мсье в чемодан?

Гольдер нервно вздернул брови:

– Какой чемодан? Ах да, Биарриц… Не знаю, возможно, я уеду завтра или позже, ничего не знаю…

Гольдер тихо выругался и прошептал:

– Придется сходить туда завтра… Похороны во вторник… Черт возьми…

За стеной послышался звук льющейся воды – слуга наполнял ванну. Гольдер сделал глоток обжигающе-горячего чая, распечатал наугад несколько писем, потом швырнул все на пол и поднялся с постели.

Он сидел на краю ванны, прикрыв колени полами халата, и смотрел, как течет из крана вода. Вид у него был угрюмо-сосредоточенный, пальцы машинальным движением теребили кисти витого шелкового пояса.

– Умер… умер…

Гнев постепенно овладевал душой Гольдера. Он пожал плечами, проворчал с ненавистью:

– Умер… Разве от такого умирают? Если бы меня, я…

– Ванна готова, мсье, – сообщил слуга.

Оставшись один, Гольдер опустил руку в воду. Все его жесты выглядели какими-то безотчетными, незавершенными, замедленными. Вода леденила пальцы, холод сковал руку, добрался до плеча, но Гольдер так и сидел, опустив голову, и тупо смотрел на колыхавшееся в воде отражение электрической лампочки.

– Если бы меня, я… – повторил он.

Со дна души всплывали давно забытые мрачные воспоминания… Воспоминания о жестокой, наполненной бурными событиями жизни… Сегодня ты богат, назавтра разорен. Начинаешь все с нуля… Снова и снова… О да, он много раз мог положить конец всей этой смуте и ужасу… Гольдер выпрямился, стряхнул воду, подошел к окну и подставил солнцу онемевшие ладони. Он стоял, качая головой, и говорил сам с собой:

– Да-да, именно так, например, в Москве или в Чикаго…

Гольдер никогда не был мечтателем, и его память воспроизводила события прошлого в виде коротких сухих эпизодов. Москва… он был тогда тощим еврейским подростком, рыжим и востроглазым, в худых сапогах и без гроша в кармане… Темными холодными осенними ночами спал на скамейках в скверах и парках… С тех пор минуло пятьдесят лет, но Гольдеру казалось, что его старые кости помнят пронизывающую сырость первых густых туманов, прилипающих к телу и оставляющих на коже жесткую ледяную корку… А снежные бури в марте, а ледяной ветер…

Потом был Чикаго… маленький бар, граммофон, хрипло гнусавящий старый вальс, разъедающий внутренности голод и головокружение от запаха еды с теплой кухни. Гольдер закрыл глаза и как наяву увидел лоснящееся лицо пьяницы-негра, который что-то кричал, лежа в углу на банкетке, и жалобно ухал, как филин. А потом… Внезапно Гольдер почувствовал, что у него горят руки. Он осторожно приложил их к стеклу, пошевелил пальцами, легонько потер ладони одну о другую.

– Идиот, – беззвучно прошептал он, как будто усопший мог его услышать, – идиот… зачем ты это сделал?

Гольдер долго стоял перед дверью квартиры Маркуса, ощупывая стену холодными влажными руками в поисках кнопки звонка. В прихожей он огляделся с чувством священного ужаса, как будто ожидал увидеть готовый к выносу гроб с телом, но заметил лишь рулоны черной кисеи на полу и украшенные лиловыми муаровыми лентами венки на креслах в холле.

Ленты были такими широкими и длинными, что концы свисали до самого ковра. Буквы на лентах были золотыми.

Кто-то позвонил в дверь, слуга принял через цепочку огромный пухлый венок из рыжих хризантем и повесил его на руку, как корзину. «Нужно было послать цветы…» – подумал Гольдер.

Цветы для Маркуса… Он вспомнил тяжелое, с дергающимся ртом, лицо Маркуса… Цветы… Нелепая мысль… Он покойник, а не юная новобрачная. Слуга произнес почтительным шепотом:

– Надеюсь, мсье соблаговолит подождать несколько минут в гостиной… мадам… – Он сделал неопределенный жест рукой, подыскивая слова. – Рядом с мсье… с телом мсье…

Выдвинув для Гольдера стул, он вышел. В соседней комнате двое вели загадочный, неразборчивый, как приглушенная молитва, диалог. Временами голоса становились слышнее.

– Катафалк с кариатидами, отделанный серебряным галуном, с империалом и пятью плюмажами, гроб из черного дерева, филенчатый, восемь резных посеребренных ручек, внутри отделан простеганным шелком… Это артикул «1-й сорт экстра». Можем предложить «1-й сорт тип А», там гроб сделан из полированного красного дерева.

– Сколько? – тихо спросила женщина.

– Двадцать две тысячи за тип «А» и двадцать девять триста за тип «экстра».

– Исключено. Я не собираюсь тратить больше пяти-шести тысяч. Видимо, мне следовало обратиться в другую контору. Гроб может быть дубовым, если сделать драпировку достаточно широкой…

Гольдер резко поднялся. Женщина мгновенно понизила голос до церемонного шепота:

– Как все это глупо, как глупо… – пробормотал Гольдер, терзая в ладонях носовой платок.

Он не находил других слов… Да и что тут скажешь. Глупо, глупо, глупо… Еще вчера Маркус сидел напротив него, он кричал, он был жив, и вот уже… Его перестали называть по имени. Тело… Гольдер вдохнул душный тяжелый воздух и с ужасом подумал: «Что за запах? От тела? Или от этих мерзких цветов?»

– Почему он так поступил? – с отвращением прошептал он. – Покончил с собой, как юная модистка… В его-то возрасте, из-за денег…

Сколько раз он сам терял все, что имел, и поступал, как большинство разумных людей: начинал все с начала…

– Такова жизнь. А в деле с Тейском было сто шансов против одного за успех! – неожиданно воскликнул он с такой страстью, как будто мысленно поставил себя на место Маркуса. – Болван, имея за спиной «Амрум»…

Гольдер лихорадочно перебирал в голове варианты решений. «В делах нужно уметь крутиться, вертеться, обгладывать кость до последнего волоконца, но уж никак не кончать с собой… Долго еще она будет заставлять меня ждать?» – с ненавистью подумал он.

Появилась хозяйка дома. На ее худом матово-желтом лице выделялся большой крепкий, как клюв, нос. Круглые навыкате глаза сверкали из-под редких светлых ресниц. «Как странно они растут, – машинально отметил Гольдер, – неравномерно и слишком высоко…»

Вдова быстрыми торопливыми шажками подошла к Гольдеру, взяла его руку и застыла в ожидании. Но он молчал, не в силах справиться с перехватившим горло спазмом. Женщина прошептала, издав странный, скрежещущий звук – то ли раздраженный смешок, то ли сухое рыдание:

– Понимаю. Вы не ждали!.. Это безумие, скандал, мы стали посмешищем… Я благодарю Бога за то, что Он не дал нам детей. Знаете, как умер Маркус? В заведении на улице Шабане, с девицами. Как будто мало нам было разорения… – Она поднесла к глазам платок.

Женщина то и дело дергала морщинистой, как у старого грифа, шеей, гремя тройной ниткой крупного жемчуга.

«Старая ворона, должно быть, очень богата, – подумал Гольдер. – Вечная история. Работаем на „износ“, чтобы „они“ богатели!..» Он вспомнил, что его собственная жена спешно прятала чековую книжку, стоило ему войти в комнату, так, словно это были любовные письма.

– Хотите его видеть? – спросила вдова Маркуса.

Волна ледяного ужаса накрыла Гольдера с головой. Он закрыл глаза и ответил дребезжащим бесцветным голосом:

– Конечно, если я…

Женщина бесшумно пересекла гостиную, открыла дверь, и они попали в комнату, где две служанки возились с черной тканью. Гольдер увидел тускло мерцавшие свечи, на мгновение замер, потом спросил, сделав над собой усилие:

– Где он?

– Здесь. – Она указала на кровать под бархатным балдахином. – Нам пришлось прикрыть ему лицо – из-за мух. Похороны завтра.

Гольдеру показалось, что он узнает черты лица усопшего.

«Боже, как они торопятся… бедный старина Маркус. Какими беззащитными делает нас смерть… Мерзость…» – Гольдером владели гнев и печаль.

В углу стояло большое американское бюро, рядом на полу валялись бумаги и распечатанные письма. «А я ведь тоже писал ему…» – подумал Гольдер. Он заметил на ковре серебряный нож с погнутым лезвием, которым взломали ящики.

«Он наверняка был еще жив, когда она бросилась проверять, нельзя ли чем-нибудь поживиться: подождать терпения не хватило, даже ключи искать не стала…»

Вдова Маркуса перехватила его взгляд, но глаз не опустила и сухо прошептала:

– Он ничего не оставил. – И добавила еще тише, со странной интонацией: – Я совсем одна.

– Если я могу быть чем-то полезен… – машинально произнес Гольдер.

Мгновение она колебалась, потом спросила:

– Посоветуйте, как мне поступить с акциями Угольной компании?

– Я выкуплю их у вас по номиналу, – сказал Гольдер. – Вам известно, что они никогда ничего не будут стоить? Компания разорилась. И еще – мне нужно забрать кое-какие письма. Вы, кажется, об этом уже позаботились…

Она не уловила прозвучавшей в его голосе враждебной иронии – или сделала вид, что не заметила! – кивнула и отступила назад. Гольдер начал перебирать бумаги в разоренном ящике, но внезапно на него навалилось горькое печальное безразличие, и он подумал: «Какого черта я тут делаю…»

– Почему он так поступил? – резко спросил он.

– Не знаю.

Гольдер начал размышлять вслух:

– Из-за денег? Из-за одних только денег? Быть того не может. Он ничего не сказал перед смертью?

– Нет. Он был без сознания, когда его привезли. Пуля застряла в легком.

– Знаю, знаю, – с дрожью в голосе перебил женщину Гольдер.

– Потом он хотел заговорить со мной, но изо рта у него пошла кровавая пена, и он не смог. Перед самым концом… он был почти спокоен, и я спросила: «Почему? Как ты мог такоесо мной сделать?» Маркус произнес несколько слов. Я плохо разобрала… Он все повторял и повторял: «Устал… я так… устал». А потом он умер.

«Устал, – подумал Гольдер, чувствуя себя старым и безмерно уставшим. – Конечно».

В день похорон Маркуса на Париж обрушилась неистовая гроза. Усопшего поторопились закопать в мокрую землю и оставили покоиться с миром.

Гольдер держал открытый зонт перед глазами, но, когда мимо него на плечах служащих похоронного бюро проплыл гроб, он решил полюбопытствовать. Черный, вышитый серебряными каплями покров соскользнул, явив взорам окружающих дешевое грубое дерево и ручки из потускневшего металла. Гольдер резко отвернулся.

Чуть в сторонке, не давая себе труда понизить голос, разговаривали двое мужчин. Один из них кивнул на полузасыпанную могилу:

– Он выписал мне чек на отделение Франко-Американского банка в Нью-Йорке, и я был так глуп, что принял его – в субботу, накануне смерти. Я сразу телеграфировал, как только узнал о самоубийстве, но ответ пришел только сегодня утром. Естественно, он меня надул. Чек был без обеспечения. Но я этого так не оставлю – предъявлю счет вдове…

– Крупная была сумма? – спросил кто-то.

– Не для вас, мсье Вейль, только не для вас! – Ответ прозвучал болезненно-желчно. – Но для такого бедняка, как я, сумма просто огромная.

Гольдер взглянул на говорившего. Маленький, согбенный, скверно одетый старичок дрожал на ветру от холода и все время покашливал. Никто не снизошел до разговора с несчастным, и он продолжал жаловаться на жизнь, нудно бубня себе что-то под нос. Собеседник «пострадавшего» рассмеялся.

– Лучше предъяви иск хозяйке «веселого дома» с улицы Шабане, туда утекли твои денежки.

Молодые люди за спиной Гольдера шепотом обсуждали обстоятельства смерти Маркуса.

– И все-таки странно… Знаете, перед смертью он был с девочками… с маленькими девочками, понимаете? Лет тринадцати-четырнадцати…

– Да, но…

Говоривший понизил голос:

– Никто не знал об этих его пристрастиях…

– Думаете, он решил перед смертью удовлетворить тайную страсть?

– Скорей уж хотел скрыть свои намерения…

– Почему он покончил с собой?

Гольдер машинально шагнул вперед, потом остановился, взглянул на омытые ливнем надгробия с венками и пробормотал себе под нос нечто нечленораздельное. Его сосед обернулся:

– Вы что-то сказали, Гольдер?

– Какая мерзость, не так ли? – Лицо Гольдера выражало страдание и гнев.

– Да уж, хоронить в Париже в дождь – сомнительное удовольствие. Увы, все мы там будем. Старина Маркус еще сыграет с нами последнюю шутку – мы простудимся на его похоронах. Он наверняка наслаждается, глядя, как мы месим кладбищенскую грязь… Маркус не был слишком чувствительным, так ведь? Как вам вчерашние разговоры?

– О чем вы?

– По слухам, компания «Алеман» хочет оказать помощь Месопотамской нефтяной компании. Слышали что-нибудь? Вас это должно заинтересовать…

Собеседник Гольдера замолчал, с облегчением кивнув на заколыхавшиеся зонты. «Слава Богу! Кончено… Наконец-то… пора домой…» Люди суетились, бесцеремонно расталкивали друг друга – всем хотелось побыстрее убраться с кладбища, кое-кто даже прыгал через могилы. Гольдер спешил к выходу, придерживая зонт обеими руками. Гроза бушевала над могилами, в бессильной ярости гнула к земле деревья.

«Какими довольными они выглядят, все без исключения, – внезапно подумал Гольдер. – Одним меньше, одним врагом стало меньше… Воображаю, как они обрадуются, когда настанет мой день».

Им пришлось остановиться на центральной аллее, чтобы пропустить шедшую навстречу процессию. Гольдера догнал секретарь Маркуса Браун.

– У меня есть бумаги насчет русских и «Амрума», они могут вас заинтересовать, – зашептал он. – Похоже, в этом деле каждый обворовывал каждого… Некрасивая история, мсье Гольдер.

– Не слишком красивая, молодой человек. – Гольдер не скрывал иронии. – Хорошо, принесите мне документы к шестичасовому поезду на Биарриц.

– Вы уезжаете?

Гольдер достал сигарету и тут же смял ее в пальцах.

– Черт побери, нам что, придется стоять тут всю ночь? – Кавалькада черных машин медленно и неумолимо продвигалась по аллее, перегораживая им путь. – Да, уезжаю.

– Погоду обещают чудесную. Как поживает мадемуазель Джойс? Наверное, стала еще красивее? Хорошо, что вам удастся отдохнуть. Вы выглядите усталым и нервным.

– Нервным? Глупости! – Гольдер вышел из себя. – Что за глупости! Кто точно был нервным, так это Маркус… Нервным, как баба… Сами видите, к чему это его привело…

Он раздвинул плечом служащих похоронного бюро в промокших цилиндрах, рассек надвое траурную процессию и побежал к выходу.

Только сев в машину, Гольдер вспомнил, что не выразил соболезнований вдове. «К черту вдову!» Он попытался прикурить, но сигарета размокла под дождем, и он раздраженно выплюнул ее в открытое окно. Когда автомобиль тронулся, Гольдер отодвинулся в угол и закрыл глаза.

Гольдер быстро поужинал, выпил любимого густого бургундского и вышел покурить в коридор. Проходившая мимо женщина слегка коснулась его плечом и улыбнулась. Дешевая шлюшка из Биаррица… Он равнодушно отвернулся и вошел в свое купе.

«Сегодня ночью я буду хорошо спать», – подумал он, внезапно почувствовав себя разбитым. Болели распухшие ноги. Он отодвинул шторку и рассеянно взглянул на потеки дождя на черных стеклах. Капли летели вниз, догоняя одна другую, и дрожали на ветру, как слезы стихии… Он разделся, лег, тяжело уткнувшись лицом в подушку. Никогда еще он так не уставал. Гольдер с трудом вытянул тяжелые одеревеневшие руки… Полка была слишком узкой… «Уже, чем обычно? – рассеянно подумал он и мысленно обругал своих помощников. – Идиоты, даже купе правильно выбрать не умеют…» Колеса поезда издавали душераздирающий скрежет. Было удушающе жарко. Гольдер несколько раз перевернул подушку, раздраженно подоткнул ее кулаком под голову. Ну что за жара… Он попробовал опустить стекло, но ветер в момент смахнул со стола на пол бумаги и газеты. Гольдер выругался, закрыл окно, задернул шторку и погасил свет. В воздухе витал тяжелый, душный, тошнотворный запах угольной пыли, смешанный с ароматом одеколона. Гольдер непроизвольно начал дышать глубже, как будто хотел протолкнуть в легкие этот густой воздух, который они отторгали: так глотают горькое лекарство, которое больной желудок отказывается принимать… Он закашлялся… Как все это утомляет… Хуже всего, что он не может заснуть…

– Как я устал, – прошептал Гольдер, как будто хотел пожаловаться невидимому собеседнику.

Он медленно перевернулся, лег на спину, потом снова на бок и привстал на локте, чтобы откашляться и избавиться от ужасного дискомфорта в горле и верхней части груди, но это не помогло. Он с усилием зевнул, но горло перехватил короткий болезненный спазм. Он вытянул шею, пошевелил губами. Может, он слишком низко лежит? Гольдер дотянулся до пальто, свернул его валиком, сунул под подушку и сел. Нет, так хуже. Легкие как будто закупорились. У Гольдера появилось странное ощущение: ему было больно… Да… больно в груди… в плече… в районе сердца… По затылку и спине пробежала дрожь.

– Что это такое? – порывисто прошептал он и, храбрясь, ответил сам себе вполголоса: – Нет, ничего, сейчас все пройдет… ничего страшного…

Гольдер вытянулся всем телом в яростной, но тщетной попытке наполнить легкие воздухом. Ему показалось, что на грудь давит невидимый, но тяжелый камень, он откинул одеяло и, тяжело дыша, расстегнул рубашку. «Да что же это такое? Что со мной творится?»

Непроницаемая темнота давила на него, как тяжелая крышка, мешая дышать. Гольдер потянулся, чтобы зажечь свет, но у него так дрожали руки, что он не сумел отыскать маленькую лампочку под изголовьем полки и раздраженно застонал. Стреляющая боль в плече усиливалась, глухо отдавалась в сокровенной глубине его существа, как будто хотела добраться до сердца… подкарауливала малейшее усилие, одно неосторожное движение, чтобы разгореться жадным пламенем. Гольдер медленно, почти неохотно, опустил руку. Нужно выждать… не шевелиться, а главное – не думать… Он дышал все чаще и глубже. Легкие при вдохе издавали странный неприятный звук, напоминавший шипение пара, вырывающегося из-под крышки котла, а при выдохе грудь стонала, хрипела, сипела и жаловалась.

Густой мрак мягко, но неотступно заползал в горло, как земля в рот тому, другому… покойнику… Маркусу… Как только он подумал о Маркусе, как только вспомнил о смерти, о кладбище, мокрой желтой глине и длинных тонких корешках, клубком змей притаившихся на дне могилы, ему так жадно, так страстно захотелось увидеть свет… обеденные вещи… одежду, висящую над дверью… газеты на столике, бутылку минеральной воды… что он обо всем забыл и резко поднял руку. Сокрушительная, острая, вселенская боль настигла его, как удар ножа, как пуля, попавшая в грудь и устремившаяся к сердцу.

Гольдер успел подумать: «Я умираю» – и почувствовал, как его толкают то ли в яму, то ли в воронку, душную и узкую, как могила. Он слышал собственные крики, свой голос откуда-то издалека, словно кричал другой человек, отделенный от него толщей воды, черной, тенистой и такой глубокой, что она давила ему на голову, утягивая все ниже в страшное зияющее жерло. Боль была чудовищно сильной, и обморок пришел как благодать, как избавление, оставив Гольдера бороться с удушьем. Он отбивался из последних сил, задыхался, кричал, но все было тщетно. Ему казалось, что кто-то уже целую вечность держит его голову под водой.