Текст книги "Давид Гольдер"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Писать… Я хочу написать…

«Он бредит», – подумала женщина и попробовала уложить больного, уговаривая его, как ребенка.

– Нет-нет, только не в столь поздний час… Завтра, мсье Гольдер, вы напишете завтра… А сейчас нужно поспать…

Гольдер выругался и повторил приказание, стараясь говорить спокойно и четко, как до болезни.

В конце концов женщина сдалась, принесла ему ручку и бумагу, но он сумел написать всего несколько букв: рука болела и плохо его слушалась. Он застонал и попросил тихим голосом:

– Пишите… вы…

– Кому?

– Профессору Веберу. Адрес найдете в Парижском ежегоднике, он внизу. Текст такой: Просьба приехать немедленно. Срочно.Мой адрес. Мое имя. Вы все поняли?

– Да, мсье Гольдер.

Больной как будто успокоился, попросил воды и откинулся на подушки.

– Откройте ставни, окно, я задыхаюсь… – велел он.

– Хотите, чтобы я осталась с вами?

– Нет. Не утруждайтесь. Я позову, если понадобитесь… Телеграмму… пошлите завтра, в семь утра, как только откроется почта.

– Да, конечно. Не волнуйтесь. Спите спокойно.

Гольдер с невероятным трудом повернулся на бок, дышал он глубоко и неровно, из груди рвались хрипы и свист. Старик лежал неподвижно, устремив печальный взгляд в окно. Ветер с моря надувал белые шторы, как паруса. Гольдер долго, сам того не замечая, вслушивался в шум волн… Одна, две, три… Глухой удар в скалу под маяком, затем легкий музыкальный плеск воды, утекающей между камней… Тишина… Дом казался пустым.

В который уже раз он подумал: «Что это? Что со мной? Боже, да что со мной такое? Сердце? Неужели сердце? Они лгут. Я точно знаю. Нужно уметь смотреть правде в глаза…»

Гольдер встряхнулся, нервно потер руки. Он дрожал. Ему недоставало мужества произнести – ни про себя, ни вслух – слово «смерть»… Он с ужасом вглядывался в заполнившее все окно непроницаемое небо. «Я не могу. Нет, нет, не сейчас… Я должен еще поработать… Я не могу. Адонай… – с отчаянием прошептал он забытое имя Бога. – Ты ведаешь, что я не могу… Но почему, почему они не говорят мне правды?..»

Как странно. Во время болезни он верил каждому их слову… Этот Гедалия… И Глория… Но теперь ему лучше… Много лучше. Ему разрешают вставать и выходить… Но Гедалия не внушает ему доверия… Гольдер с трудом мог вспомнить его лицо… У него странное имя – как у шарлатана… Еще бы, ведь его нашла Глория. Почему она сама не додумалась вызвать из Парижа Вебера, лучшего врача Франции? Когда у нее случился приступ холецистита, она немедленно к нему обратилась. Естественно… А для него… Гольдера… любой сгодится, так, дорогая?.. Он вспомнил лицо Вебера, его проницательные усталые глаза, которыми он словно мог читать в душах. «Я скажу ему, – пробормотал он, – что должен знать, из-за работы… Он поймет».

Впрочем… Зачем ему знать? Зачем знать заранее? Все произойдет мгновенно, как тот обморок в клубе… Только навсегда, Боже, навечно…

«Нет, нет! Неизлечимых болезней не существует!.. Нужно успокоиться… Я как дурак все твержу и твержу „сердце“… Но даже если так… С должным уходом, соблюдая режим, что там еще советуют врачи?.. Может быть, удастся?.. Конечно… Но дела… Да, с делами главная беда… Хотя дела – это еще не вся жизнь… Сейчас на повестке дня Тейск… с Тейском нужно разобраться первым делом… Это займет полгода, год, – думал он с непробиваемым оптимизмом делового человека: – Да, не больше года. А потом все будет кончено… И я смогу жить спокойно и отдохну. Я стар… Так или иначе, однажды все равно придется остановиться… Не хочу работать до самой смерти… Хочу еще пожить… Брошу курить… и пить… не буду играть… Если это сердце, следует сохранять спокойствие, сильные эмоции вредны сердечникам… Вот только… – Он пожал плечами, хмыкнул себе под нос: – Дела… и никаких эмоций. Да я раз сто успею сдохнуть, прежде чем разрешится дело с Тейском».

Гольдер снова повернулся и лег на спину, внезапно почувствовав себя чудовищно слабым и смертельно уставшим. На часах было около четырех. Он захотел пить и попытался дотянуться до приготовленного на ночь стакана лимонада, но рука плохо слушалась, и тяжелое дно стукнуло о столешницу.

Сиделка проснулась и заглянула в приоткрытую дверь.

– Вы поспали?

– Да, – не задумываясь, ответил он.

Гольдер с жадностью выпил все до капли, протянул ей стакан и внезапно замер, сделав ей знак не шуметь.

– Вы слышали?.. В саду… Что это?.. Посмотрите…

Сиделка высунулась в окно.

– Кажется, возвращается мадемуазель Джойс.

– Позовите ее.

Сиделка вздохнула и вышла на галерею. Высокие каблучки Джойс цокали по плитам. Гольдер услышал, как она спрашивает:

– Что случилось? Ему стало хуже?

Она вбежала в комнату и первым делом включила свет.

– Как ты можешь лежать тут впотьмах?..

– Где ты была? – тихо спросил Гольдер. – Я тебя два дня не видел…

– О, даже не знаю… У меня были дела…

– Откуда ты явилась?

– Из Сан-Себастьяна. Мария-Пиа давала шикарный бал. Как тебе мое платье? Нравится?

Она распахнула длинное манто и явила себя его взгляду: полуобнаженная, в розовом тюлевом платье с глубоким, доходящим почти до сосков декольте, ниткой жемчуга вокруг шеи, со встрепанными ветром золотистыми волосами.

– Папа… Как странно ты смотришь… что с тобой? Почему ты молчишь? Ты злишься? – Она легко впрыгнула на кровать и примостилась на коленях у его ног. – Я что-то тебе расскажу, папочка… Сегодня вечером я танцевала с принцем Уэльским… Я слышала, как он сказал Марии-Пие: «It’s the loveliest girl I’ve ever seen…» [2]2
  Это самая прелестная девушка на свете ( англ.).


[Закрыть]Он спросил у нее мое имя… Ты не рад? – Джойс весело рассмеялась, и на ее нарумяненных щеках образовались две прелестные ямочки. Она так низко склонилась к больному, что сиделка знаком попросила ее отодвинуться, дать ему больше воздуха… Но сам Гольдер, задыхавшийся даже под весом простыни, молча позволял дочери касаться своей груди лбом и обнаженными руками.

– Ты доволен, мой старенький папочка, я в этом не сомневалась! – воскликнула Джойс.

Уголки запекшихся губ разошлись в болезненной, больше похожей на гримасу, улыбке…

– Видишь, ты злился, потому что я бросила тебя и отправилась танцевать, но именно я впервые тебя рассмешила… Тебе, наверное, не сказали… Я купила машину… Знал бы ты, какая она красивая… И быстрая, как ветер… Ты такой милый, папочка…

Она неожиданно замолчала, зевнула во весь рот и взбила кончиками пальцев золотые волосы.

– Пойду лягу… Ужасно хочу спать… Вчера я тоже вернулась в шесть… Сегодня ночью я танцевала все танцы, сил совсем не осталось…

Она прикрыла глаза и начала тихонько напевать, мечтательно играя браслетами:

– Маркита – Маркита– твои глаза– против воли– блестят желанием– когда ты танцуешь…Доброй ночи, папочка, спи спокойно, и пусть тебе приснятся сладкие сны…

Она наклонилась и слегка коснулась губами его щеки.

– Ступай, – буркнул он. – Иди спать, Джойс…

Она исчезла. Гольдер долго вслушивался в звук шагов дочери. Лицо его казалось умиротворенным, смягчившимся… Эта малышка… в розовом платье… воплощенная радость… сама жизнь… Он чувствовал себя успокоившимся, даже окрепшим… «Смерть, – подумал он, – я слишком разнюнился… Все это ерунда… Нужно работать, работать, не жалея сил… Тюбингену семьдесят шесть, а он… Только работа сохраняет мужчинам жизнь…»

Сиделка погасила свет и на маленькой спиртовке приготовила больному отвар. Гольдер неожиданно повернулся к ней.

– Та телеграмма… забудьте… Порвите ее, – шепнул он.

– Конечно, мсье.

Как только сиделка вышла, Гольдер уснул мирным сном.

Когда Гольдер поправился, сентябрь был на исходе, но погода стояла по-летнему теплая и безветренная, воздух сиял золотисто-медовым светом.

В тот день после обеда Гольдер не вернулся к себе, как поступал все последнее время, а вышел на террасу и велел слуге принести карты. Глории дома не было, но вскоре появился Ойос.

Гольдер молча взглянул на него поверх очков. Ойос опустил спинку шезлонга, улегся, закинув назад голову и с видимым удовольствием касаясь кончиками пальцев холодных мраморных плит пола.

– Слава Богу, стало прохладнее, – пробормотал он. – Ненавижу жару…

– Вы, случаем, не знаете, где обедала эта девчонка?

– Джойс? Полагаю, у Мэннерингов… Почему вы спрашиваете?

– Просто так. Вечно ее где-то носит.

– Все дело в возрасте… Не понимаю, зачем вы купили ей новую машину? Она как с цепи сорвалась…

Ойос замолчал, не договорив, приподнялся на локте и бросил взгляд в сторону сада.

– Вот и она, ваша любимая Джойс! – Он подошел к балюстраде и крикнул: – Постой-ка, Джойс! Решила уехать прямо сейчас? Совсем обезумела?

– В чем дело? – рыкнул Гольдер.

Ойос от души веселился.

– Какая же она забавная… Тащит с собой весь зверинец… Я о Джиле… А кукол ты взять не хочешь? Нет? И маленького принца оставляешь? С чего бы это, красотка? Взгляните, Гольдер, до чего уморительна эта крошка.

– Так папа с вами? Я повсюду его ищу! – воскликнула Джойс.

Девушка бегом поднялась на террасу. Она была в дорожном манто, маленькой, надвинутой на глаза шляпке и с песиком под мышкой.

– Куда ты собралась? – Гольдер резко вскочил.

– Угадай!

– Откуда мне знать, что еще ты там выдумала? – раздраженно закричал Гольдер. – Отвечай, когда я спрашиваю!

Джойс села, положив ногу на ногу, с вызовом взглянула на отца и весело рассмеялась.

– Я еду в Мадрид.

– Что-что?

– Так вы не знали? – вмешался в разговор Ойос. – Малышка действительно решила ехать в Мадрид на машине. Одна… Так, Джойс? Одна? – с улыбкой прошептал он. – Она гоняет, как сумасшедшая, и наверняка разобьется, но такова ее прихоть… Неужели вы не знали?

Гольдер в бешенстве топнул ногой.

– Ты сошла с ума, Джойс! Что за идиотская затея?

– Я давно говорила, что поеду в Мадрид, как только получу новую машину… Что тут такого?

– Я тебе запрещаю, поняла? – медленно отчеканил Гольдер.

– Поняла. И что с того?

Он подскочил к ней, занеся руку для удара. Джойс слегка побледнела, но смеяться не перестала.

– Хочешь дать мне пощечину, папочка? Не стесняйся. Мне плевать. Но тебе это дорого обойдется.

Гольдер медленно опустил руку.

– Убирайся! – процедил он сквозь зубы. – Езжай, куда хочешь.

Он сел и снова взялся за пасьянс.

– Ну же, папочка, не злись… – нежным голоском прожурчала Джойс. – Между прочим, я могла уехать, никому ничего не сказав… Да и какая тебе разница?

– Ты свернешь себе шею, детка, свою чудную гладкую шейку, – пообещал Ойос, поглаживая руку девушки. – Вот увидишь…

– Это мое дело. Давай мириться, папочка, ну давай…

Она прижалась к отцу, обняла его за шею.

– Папуля…

– Не тебе предлагать мне мириться… Оставь меня… как ты разговариваешь с отцом… – Гольдер оттолкнул Джойс.

– Вам не кажется, что эту прекрасную юную леди поздновато воспитывать? – хмыкнул Ойос.

Гольдер стукнул кулаком по картам.

– Оставьте меня в покое! – прорычал он. – А ты убирайся! Умолять тебя я не стану.

– Ты всегда все портишь! Не хочешь, чтобы я радовалась жизни! Была счастлива! – закричала Джойс, и по ее лицу потекли нервные злые слезы. – Отстань от меня! Думаешь, тут очень весело с тех пор, как ты заболел? Я больше не могу! Ходи бесшумно, говори тихо, не смейся, а вокруг только старые злобные и унылые рожи!.. Я хочу, хочу уехать…

– Езжай, сделай милость. Никто тебя не держит. Кто-нибудь составит тебе компанию?

– Нет.

– Не рассчитывай, что я поверю. – Гольдер понизил голос. – Собираешься мотаться по дорогам с этим жалким сутенером, так, маленькая шлюха? Думаешь, я слепой? Я все вижу, вот только сделать ничего не могу. Не могу… – повторил он дрожащим голосом. – Но не надейся провести меня. Поняла? Не родился еще тот человек, который сумеет обмануть старого Гольдера!

Ойос тихонько рассмеялся, прикрыв рот ладонями.

– Как вы скучны… Все это бесполезно, мой бедный друг… Вы не знаете женщин!.. Уступите… Поцелуй меня, красавица Джойс…

Она его не слушала, ласкаясь щекой о плечо Гольдера.

– Папа, дорогой мой папочка…

Гольдер оттолкнул дочь:

– Прекрати… Ты меня задушишь. Уезжай, иначе будет слишком поздно…

– Ты меня не поцелуешь?

Он нехотя прикоснулся губами к ее щеке:

– Конечно… Поезжай…

Джойс взглянула на отца. Он раскладывал пасьянс, но пальцы плохо его слушались, соскальзывая с гладкой поверхности стола.

– Папа… Ты ведь знаешь, что у меня кончились деньги, правда?

Гольдер не ответил, и Джойс повторила:

– Ну же, папа, дай мне денег, прошу тебя!

– Каких денег? – спросил он таким сухим и спокойным голосом, какого Джойс никогда не слышала.

– Каких денег? – нетерпеливо повторила она, нервно ломая пальцы от нетерпения. – На поездку. Чем, по-твоему, я стану жить в Испании? Своим телом?

По лицу Гольдера пробежала судорога.

– И много ли тебе нужно? – спросил он, медленно пересчитывая пальцем тринадцать карт первого ряда пасьянса.

– Ну, не знаю… не мучь меня… Много, как обычно… десять, двенадцать, двадцать тысяч…

– Вот как!

Она сунула руку в карман пиджака Гольдера и попыталась вытащить бумажник.

– Не терзай меня… Дай мне денег, побыстрее, умоляю!

– Нет, – отрезал он.

– Что ты такое говоришь? – закричала Джойс. – Повтори, что ты сказал!

– Я сказал нет.

Гольдер откинул голову назад и долго с улыбкой смотрел на дочь. Когда он в последний раз вот так ясно и недвусмысленно отказывал дочери?

– Нет… – тихо повторил он, смакуя это слово во рту как экзотический фрукт, медленно соединил ладони под подбородком, провел ногтями по губам. – Удивлена? Ты хочешь уехать? Уезжай. Но ты слышала мой ответ. Ни одного су. Выкручивайся, как хочешь. О, ты меня еще плохо знаешь, дочка.

– Ненавижу тебя! – закричала Джойс.

Гольдер опустил голову и начал вполголоса пересчитывать карты – одна, две, три, четыре, – но к концу ряда сбился, голос у него задрожал: одна, две, три… Он тяжело вздохнул.

– Ты меня тоже не знаешь, – дерзко бросила Джойс. – Я сказала, что хочу уехать. И уеду. Обойдусь без твоих грязных денег!

Она свистнула собаке и исчезла. Через мгновение на дороге раздался рев мотора: машина Джойс рванула с места в карьер, как норовистая лошадь. Гольдер не шелохнулся.

Ойос беззаботно пожал плечами:

– Она не пропадет, старина…

Гольдер не ответил, и он повторил, устало глядя из-под полуприкрытых век:

– Вы ничего не понимаете в женщинах, дорогой мой… Нужно было отхлестать девочку по щекам. Возможно, новизна жеста удержала бы ее… С этими зверушками ни в чем нельзя быть уверенным…

Гольдер достал из кармана бумажник и принялся крутить его в руках. Бумажник был старый и потрепанный, как большинство его личных вещей: шелковая подкладка посеклась, один золотой уголок отвалился. В бумажнике лежала толстая пачка ассигнаций, перетянутых резинкой. Внезапно Гольдер скрипнул зубами и принялся колошматить бумажником по столу. Карты разлетелись, а он все бил и бил, и дерево отзывалось глухим стоном. Успокоившись, Гольдер спрятал портмоне, встал и прошел мимо Ойоса, намеренно грубо толкнув его.

– Вот мои пощечины… – произнес он.

Каждое утро Гольдер спускался в сад и час прогуливался по закрытой аллее. Он медленно брел в тени старых кедров и методично считал собственные шаги, останавливаясь на пятидесятом. Он прислонялся к стволу дерева и с болезненным усилием делал глубокий вдох, непроизвольно ловя приоткрытым ртом морской ветер. Отдохнув, он снова начинал считать шаги, рассеянно вороша гравий кончиком трости. На прогулку Гольдер надевал старый серый плащ и поношенную черную шляпу, а шею заматывал шерстяным шарфом. В таком наряде он удивительным образом напоминал старьевщика из какой-нибудь украинской деревушки. Иногда он машинально поднимал усталым жестом плечо, как будто тащил на спине тяжелый тюк с тряпьем или железяками.

Около трех Гольдер второй раз вышел на прогулку: погода стояла изумительная. Он сел на скамью лицом к морю, слегка ослабил шарф, расстегнул верхние пуговицы и сделал несколько осторожных вдохов. Сердце билось ровно, и только астма давала о себе знать легким жалобным свистом в груди. Скамья была залита солнцем, сад купался в прозрачном, желтом, как масло, свете. Старый Гольдер закрыл глаза со вздохом, в котором печаль смешалась с благостным наслаждением, опустил руки на колени – они у него все время мерзли – и принялся осторожно растирать пальцы. Он любил жару. В Париже и Лондоне погода наверняка отвратительная… Он ждал управляющего «Гольмара» – накануне тот сообщил о своем визите… Значит, придется ехать… Один Бог ведает, куда ему придется тащить свои старые кости… Жаль покидать Биарриц… Уж больно хороша погода.

Гольдер услышал скрип гравия – кто-то шел по дорожке, обернулся и увидел Лёве. Маленький бледный человечек с серым помятым лицом сгибался под тяжестью огромного, набитого бумагами портфеля.

Лёве долго был рядовым сотрудником «Гольмара» и, хотя уже пять лет работал управляющим, один взгляд Гольдера повергал его в трепет. Он спешил к шефу, согнув плечи и нервно улыбаясь. Гольдер в который уже раз вспомнил покойного Маркуса. Тот часто говорил: «Считаешь себя великим бизнесменом, малыш? Ты обычный спекулянт и ничего не понимаешь в людях. Ты останешься одиноким до конца своих дней, будешь жить в окружении проходимцев или кретинов».

– Зачем вы приехали? – спросил он, резко оборвав почтительные, но сбивчивые расспросы Лёве о здоровье.

Лёве умолк на полуслове, присел на краешек скамьи и со вздохом приоткрыл свой портфель.

– Увы!.. Сейчас я объясню… Соблаговолите внимательно меня выслушать… Вас это не утомит? Может быть, отложим?.. Новости, которые я принес…

– …Плохие, – раздраженно перебил его Гольдер. – Естественно. Бросьте ваши подходцы, говорите, что хотели сказать, и по возможности кратко и четко.

– Хорошо, мсье.

Огромный портфель не умещался на коленях, Лёве прижал его к груди, начал выкладывать на скамью пачки писем и бумаг. Выгрузив все, до конца, он пробормотал с ужасом в голосе:

– Я не нахожу письма… А, вот оно… Вы позволите?

Гольдер вырвал у него листок.

– Дайте сюда…

Он читал молча, но не спускавший с патрона глаз Лёве уловил, как нервно дрогнули его губы.

– Сами видите… – тихим виноватым голосом произнес он и передал Гольдеру другие бумаги.

– Все неприятности как всегда случились одновременно… Позавчера Нью-Йоркская биржа нанесла, так сказать, последний удар. Но это всего лишь ускорило события… Думаю, вы этого ожидали?

Гольдер резко поднял голову.

– Что? Ах да, конечно, – произнес он отсутствующим тоном. – Где отчет из Нью-Йорка?

Лёве снова принялся перебирать бумаги, но Гольдер раздраженно оттолкнул их кулаком.

– Черт, неужели трудно было привести все в порядок заранее?

– Я только что с поезда… и… даже не заехал в гостиницу…

– Надеюсь, что так, – буркнул Гольдер.

– Вы прочли? – Лёве нервно кашлянул. – Письмо из Британского банка? Если они не получат обеспечения, то через неделю начнут продавать ваши ценные бумаги.

– Мы еще посмотрим, что они там начнут… Мерзавцы… Это дело рук Вейля… Но на тот свет он мои деньги с собой не унесет, обещаю вам… Мой дефицит составляет четыре миллиона?

– Да. – Лёве сокрушенно покачал головой. – Все так настроены против «Гольмара». На бирже циркулируют самые пессимистические слухи с того самого дня, как несчастный мсье Маркус… Недруги даже сумели самым пагубным образом извратить характер вашей болезни, мсье Гольдер…

– Забудьте… – Гольдер пожал плечами.

Он не был удивлен. «Маркус наверняка предвидел такие последствия своего шага… Это должно было утешить его перед смертью».

– Все это не имеет значения. Я поговорю с Вейлем… Больше всего меня беспокоит Нью-Йорк… Туда придется ехать обязательно. От Тюбингена что-нибудь есть?

– Да. Когда я уезжал, пришла телеграмма.

– Так давайте ее сюда, черт бы вас побрал!

Телеграмма гласила: «Приеду текущего двадцать восьмого в Лондон».

Гольдер улыбнулся.

С помощью старика Тюбингена он легко все поправит.

– Немедленно сообщите Тюбингену, что я буду в Лондоне утром двадцать девятого.

– Конечно, мсье. О, прошу прощения… Но… Могу я узнать, насколько правдивы слухи?

– Насчет чего?

– Насчет того, что Тюбинген уполномочил вас обсудить с Советами договор о Тейской концессии, что он выкупает ваши акции и вводит вас в дело? Боже, что за возможности! Как только это станет известно, кредит вам поднесут на блюдечке…

– Какой сегодня день? – перебил его Гольдер, а получив ответ, мгновенно все рассчитал: – Сейчас четыре… Еще можно успеть на поезд… Нет, бессмысленно, сегодня суббота… Я непременно должен увидеться в Париже с Вейлем. Завтра. Значит, утром я в Париже. Уеду днем, в четыре, буду в Лондоне во вторник… В Нью-Йорк я поплыву на корабле, каюта забронирована на первое… Черт, если бы только можно было обойтись без Нью-Йорка. Нет, никуда не денешься… Между тем в Москву я должен попасть пятнадцатого, самое позднее – двадцатого… Боже, до чего все сложно… – Он медленно сжал ладони, как будто давил орехи, и продолжил: – Трудная задача… Хоть на части разорвись… Ладно, увидим, что получится…

Он замолчал. Лёве протянул ему листок с именами и цифрами.

– Что это?

– Прошу вас, взгляните. Прибавки служащим… Помните, мы говорили об этом с вами и мсье Маркусом?

Гольдер изучал список, недовольно хмуря брови.

– Так, посмотрим… Ламбер, Матиас… пойдет. Мадемуазель Вьейом? Ах да, машинистка Маркуса… маленькая шлюшка, неспособная даже простое письмо правильно напечатать! Ни в коем случае! Насчет второй, маленькой горбуньи – как там ее зовут?..

– Мадемуазель Гассион.

– Да-да, насчет нее я не возражаю… Шамбер? Ваш зять? Не хотите умерить аппетит? Довольно и того, что вы взяли этого болвана на работу!.. Является в контору дважды в неделю, когда нет других дел, работает кое-как… Ни одного су ему не прибавлю, ясно вам? Ни единого…

– Но ведь в апреле…

– В апреле у меня были деньги. А теперь их нет. И я не стану повышать жалованье всем лентяям и папенькиным сынкам, которых вы с Маркусом пригрели в компании! Дайте карандаш.

Он с ожесточением вычеркнул несколько имен.

– У Левина родился пятый ребенок…

– Мне плевать на его детей!..

– Я никогда не поверю, что у вас совсем нет сердца, мсье Гольдер.

– Не люблю благотворительности за мои деньги, Лёве. Очень приятно проявлять широту души, но расхлебывать обещания, когда в кассе не остается ни гроша, приходится мне!

Гольдер замолчал, заслышав шум приближающегося поезда.

– Но вы подумаете, ведь так? Насчет Левина… Трудно прокормить пятерых детей на две тысячи франков в месяц… Проявите жалость…

Поезд удалялся. Слабый, приглушенный расстоянием звук свистка разносился в воздухе, как призыв, как вопрос, на который никто не знает ответа.

– Жалость! – с неожиданной яростью выкрикнул Гольдер. – А почему я должен кого-то жалеть? Меня ведь никто не жалеет…

– О, мсье Гольдер…

– Да, да, не жалеет. Все хотят одного – чтобы я платил до бесконечности… Как будто Господь для того и прислал меня на грешную землю…

Он задохнулся и закончил тихо и безразлично:

– Уберите то, что я вычеркнул… Я доходчиво объяснил?.. И займитесь билетами. Мы едем завтра.

– Завтра я уезжаю, – неожиданно объявил Гольдер, поднимаясь из-за стола.

Глория вздрогнула.

– О… Надолго?.. – тихо спросила она.

– Да…

– Полагаешь, это разумно, Давид? Ты не до конца поправился.

Он рассмеялся:

– И что с того? Разве мне позволено болеть, как всем остальным?

– Снова этот страдальческий тон! – злобно процедила Глория.

Он вышел, громко хлопнув дверью. Подвески стоявшей на камине хрустальной жирандоли закачались, издав короткий серебряный звон.

– Он нервничает, – лениво прокомментировал Ойос.

– Да. Тебе нужна машина на сегодняшний вечер?

– Нет, благодарю тебя, дорогая.

Глория обернулась к слуге:

– Передайте шоферу, что он может быть свободен.

– Конечно, мадам, – почтительно ответил тот, поставил на стол серебряный поднос с ликерами и коробкой сигар, поклонился и вышел.

Глория нервно отмахнулась от летавших вокруг ламп комаров.

– Это невыносимо… Хочешь кофе?

– У тебя есть известия о Джойс?

– Нет. – Помолчав, она продолжила с неприкрытой яростью в голосе: – Во всем виноват Давид!.. Балует эту девчонку, как безумный, как дурак!.. А ведь он ее даже не любит!.. Она тешит его примитивное тщеславие парвеню!.. Было бы чем гордиться! Она ведет себя, как шлюха! Знаешь, сколько денег он отдал ей в ту ночь, когда ему стало плохо в клубе?.. Пятьдесят тысяч франков, дорогой мой. Замечательно, правда? Мне описали ту безобразную сцену. Вообрази: полусонная Джойс идет по залу с охапками денег в руках, как девка, обобравшая старика!.. А мне он вечно устраивает сцены, я всю жизнь только и слышу: дела идут плохо! Ему, видите ли, надоело на меня работать!.. Боже, как я несчастна! Что касается Джойс…

– О, она прелесть…

– Ну конечно, – перебила его Глория.

Ойос замолчал и подошел к окну глотнуть ветра.

– Какая чудесная погода… Не хочешь спуститься в сад?

– Пожалуй.

Они вышли. Ночь была безлунная, на посыпанную гравием дорожку и деревья падал с террасы холодный театральный свет.

– Дивный аромат, – повторил Ойос. – Ветер сегодня дует из Испании, он пахнет корицей, тебе не кажется?

– Нет.

Она наткнулась на скамейку.

– Давай присядем, я устала бродить впотьмах.

Ойос опустился на скамью рядом с Глорией и достал портсигар. Пламя зажигалки осветило склоненное к сигарете лицо: тяжелые веки, морщинистые, как лепестки увядших роз, чистый рисунок все еще молодого, полного жизни рта.

– Что происходит? Почему мы сегодня одни?

– Ты кого-нибудь ждешь? – рассеянно спросила она.

– Да нет… И все-таки странно… В доме всегда толчется народ – как на постоялом дворе в ярмарочный день… Кстати, я ничего не имею против… Мы состарились, дорогая, и теперь нам хочется, чтобы вокруг всегда были люди. Раньше было по-другому, но жизнь проходит…

– Раньше, – повторила она. – Ты помнишь, сколько прошло лет? Ужасно…

– Около двадцати!

– Тысяча девятьсот первый. Карнавал в Ницце в тысяча девятьсот первом, друг мой. Не двадцать – двадцать пять лет.

– Верно, – прошептал он. – Маленькая чужестранка в соломенной шляпке и простеньком платьице, потерявшаяся на улицах незнакомого города… Как быстро все изменилось…

– В те времена ты меня любил… и… Сегодня тебя интересуют только деньги, меня не обманешь… Не будь у меня средств, только бы я тебя и видела!

Он со смешком пожал плечами:

– Тихо, тихо… Не гневайтесь, дорогая, вас это старит… а я сегодня вечером настроен очень нежно. Помните тот танцзал в лазурно-серебряных тонах?

– Конечно.

Они помолчали, вспоминая улицу Ниццы в ночь карнавала, поющих и танцующих людей в масках, пальмы, луну, крики толпы на площади Массены… свою молодость… и дивную чувственную, как неаполитанская песня, ночь…

Ойос резким щелчком стряхнул пепел.

– Довольно воспоминаний, дорогая, от них веет могильным холодом!

– Ты прав… – Глорию пробрала дрожь. – Когда я вспоминаю те времена… Мне так хотелось попасть в Европу… Не знаю, как Давид сумел раздобыть деньги. Я ехала третьим классом. Помню, как смотрела с нижней палубы на нарядных, обвешанных драгоценностями танцующих женщин… Почему все в этой жизни приходит к нам так поздно? А здесь, во Франции… Я жила в маленьком семейном пансионе… в конце месяца, если деньги из Америки не приходили, съедала на ужин апельсин… Ты ведь не знал? Я хорохорилась… Да, у меня случались трудные дни… Но сегодня я бы ничего не пожалела, чтобы вернуть те дни и ночи…

– Сегодня настал черед Джойс наслаждаться жизнью… Странно, что меня это не только бесит, но и утешает… У тебя другие чувства?

– Совсем другие.

– Так я и думал, – прошептал Ойос.

Глория поняла, что он улыбается, и резко сменила тему.

– Есть одна вещь, которая очень меня беспокоит… Ты часто спрашивал, какой диагноз поставил Гедалия…

– Я хотел быть в курсе.

– Грудная жаба. Давид может умереть в любую минуту.

– Он знает?

Нет. Я… устроила все так, чтобы Гедалия промолчал. Он считал, что Давиду следует отойти от дел… Но как бы мы стали жить? Он ничего для меня не отложил – ни единого су. Но я не предполагала, что ему понадобится уехать так скоро. Сегодня вечером он был похож на живого мертвеца. И теперь я не знаю, что делать…

На лице Ойоса отразилось раздражение. Он прищелкнул пальцами:

– Почему ты так поступил?

– Да потому, что думала о тебе! – вскинулась Глория. – И мне показалось, что это единственно правильное решение. Во что превратится твоя жизнь в тот день, когда Давид перестанет делать деньги? Думаю, мне не нужно напоминать, на что я трачу?..

Ойос рассмеялся.

– Не хочу дожить до дня, когда ничего не буду стоить женщинам. Мне нравится гнусная привилегия быть старинным другом сердца.

Она нетерпеливо передернула плечами.

– Довольно! Хватит! Ты разве не видишь, как я нервничаю! Но как же мне поступить? Что, если я скажу ему правду и он все бросит? Не спорь. Ты его не знаешь. Сейчас Давид думает только о своем здоровье, он одержим страхом смерти. Видел, как он выходит по утрам в сад в старом пальто погреться на солнце? Не приведи Господь, придется смотреть на него такого еще много лет! По мне, так пусть лучше умрет сейчас! Но… Клянусь, никто не станет о нем жалеть…

Ойос наклонился, сорвал цветок, растер его в пальцах, вдохнул аромат и прошептал:

– Какой изумительно тонкий перечный запах у этих мелких белых гвоздик, окаймляющих клумбу… Вы несправедливы к мужу, дорогая. Он порядочный человек.

– Порядочный человек! – хмыкнула Глория. – Да знаешь ли ты, сколько несчастий он навлек на людей, скольких разорил, довел до самоубийства? Его компаньон Маркус – они дружили двадцать шесть лет – тоже убил себя! Ты ведь не знал, так?

– Нет, – равнодушно ответил Ойос.

– Так что же мне делать? – повторила свой вопрос Глория.

– Сделать можно только одно, мой бедный друг… Осторожно подготовить его, постараться объяснить… Думаю, он не откажется от дела, которым сейчас занимается… Фишль мне намекнул… Я мало что в этом понимаю, но, если верить Фишлю, дела твоего мужа совершенно расстроены. Он рассчитывает на сделку с Советами… какие-то нефтяные промыслы, кажется… Очевидно одно – если Давид скоропостижно умрет сейчас, вступление в права наследства окажется крайне затруднительным, вам достанутся не деньги, а долги…

– Ты прав, – пробормотала Глория, – в делах Давида царит хаос, кажется, даже он не в силах все это разгрести…

– И никто не в курсе?

– Конечно, нет! – Глория была в ярости. – Он никому не доверяет – никому в целом свете! – а мне в особенности… Его дела! Он все от меня скрывает, словно речь не о делах, а о любовницах!..

– Уверен, если твой муж узнает, что его жизнь в опасности, он сделает нужные распоряжения… В каком-то смысле, это его подстегнет…

Ойос коротко рассмеялся.

– Его последнее дело, его последний шанс… Да. Именно так тебе и следует поступить…

Они инстинктивно обернулись и посмотрели в сторону дома. В окне Гольдера на втором этаже горел свет.

– Он не спит…

– О Боже! – глухо простонала Глория. – Видеть его не могу… Я… Он никогда меня не понимал, никогда не любил… Деньги, всю жизнь одни только деньги… Он просто машина – бессердечная, бесчувственная машина… Я столько лет делила с ним постель… Он всегда был таким, как сейчас, черствым и холодным… Деньги, дела… Скупился на улыбки и ласки… Только кричал и устраивал сцены… Я не знала счастья…