Текст книги "Давид Гольдер"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– А что ждет тебя? Ты заживо себя похоронил!..

– Поступил, как счел нужным, – высокомерно оборвал жену Гольдер. – Сама знаешь – в этом огромном мире я всегда делал только то, чего сам хотел…

Она помолчала, медленно разглаживая ладонью перчатки.

– Собираешься жить в этой квартире?

– Не знаю.

– У тебя ведь остались деньги, я угадала? – прошептала она. – Ты о себе позаботился?

– Да… – Гольдер кивнул. – Но не пытайся до них добраться… не утруждай себя понапрасну… – мягко добавил он. – Я их хорошо спрятал…

Глория усмехнулась, указав подбородком на пустые стены.

– Можешь не верить, но я счастлив, что избавился от всего этого… сфинксы, лавровые венки… мне они не нужны… – устало произнес он и закрыл глаза.

Глория встала, подобрала с пола свою лису, достала из сумки пудреницу и принялась медленно наводить красоту перед висевшим над каминной полкой зеркалом.

– Думаю, скоро тебя навестит Джойс…

Гольдер промолчал, и она тихо добавила:

– Ей нужны деньги…

По старому жесткому лицу Гольдера проскользнуло странное выражение. Глория не удержалась от вопроса:

– Это из-за Джойс, да?

Гольдер не сумел скрыть внезапную дрожь: у него тряслись щеки, ходили ходуном пальцы.

– Все дело в ней? Но Джойс ни в чем перед тобой не виновата… Как странно…

Глория издала натужный сухой смешок:

– Как сильно ты ее любишь… Боже, ты любишь Джойс, как престарелый любовник… Это просто смешно…

– Довольно! – выкрикнул Гольдер.

Она вздернула брови, постаравшись скрыть страх.

– Лучше не начинай… Я ведь могу запереть тебя с психами…

– Не сомневаюсь, что ты на это способна… – Гольдер вздохнул. – Уходи… – В его голосе прозвучали гнев и усталость.

Он сделал над собой усилие, чтобы успокоиться, медленно отер струившийся по лицу пот.

– Иди. Прошу тебя.

– Ну что же… Значит, прощаемся?

Гольдер молча ушел в соседнюю комнату и со стуком закрыл за собой дверь. Пустой дом отозвался глухой дрожью. Глория подумала, что в прошлом он именно так всегда прекращал их ссоры… и что они, скорее всего, никогда больше не увидятся… одинокая жизнь скоро его прикончит… в этом можно было не сомневаться… «Прожить вместе столько лет, чтобы все вот так закончилось… К чему? В их-то возрасте… Подобное случается каждый день… Давид сам этого хотел… Тем хуже для него… Но как это глупо… Господи, как глупо…»

Она покинула квартиру и медленно пошла вниз по лестнице.

Гольдер остался один.

Гольдер долго жил затворником. Ни жена, ни дочь больше не появлялись.

Каждое утро его навещал врач. Торопливо миновав пустые темные комнаты, он входил в спальню и начинал осмотр: выстукивал старческую грудь, проверяя, не уменьшились ли беспокоившие его застойные хрипы, слушал сердце. Болезнь уснула. Да и сам Гольдер казался погруженным в сон, вернее, в мрачное оцепенение. Он вставал, одевался – медленно, тяжело отдуваясь, как будто хотел сэкономить как можно больше жизненных сил. Дважды обходил свое жилище, точно рассчитывая каждый шаг, каждый толчок крови, каждый удар сердца. Он тщательно взвешивал продукты на весах в кладовой, а яйцо всмятку варил по часам.

В огромной кухне, где в прежние времена хватало места для пятерых, теперь трудилась одна служанка. Стоя у плиты, она то и дело бросала на хозяина покорный усталый взгляд. Гольдер ходил из угла в угол, заложив руки за спину, одетый в купленный еще в Лондоне халат. Лиловый шелк износился, и белая шерсть, которой он был подбит, вылезала через прорехи.

После завтрака Гольдер подтаскивал к окну кресло и табурет, ставил на колени поднос и целый день раскладывал пасьянсы. В солнечную погоду он ходил в аптеку на соседней улице, взвешивался и медленно возвращался обратно. Сделав пятьдесят шагов, останавливался, опирался на трость и отдыхал, придерживая левой рукой концы шерстяного шарфа, дважды обмотанного вокруг шеи и заколотого на груди английской булавкой.

Когда день начинал клониться к закату, являлся старик Сойфер: Гольдер познакомился с ним в Силезии, потом потерял из виду, а недавно они снова случайно встретились и теперь каждый вечер играли в карты. Инфляция разорила Сойфера, он восстановил состояние на спекуляциях с франком, но навсегда утратил доверие к деньгам, ведь революции и войны могли за один день превратить их в ничего не стоящую бумагу. Сойфер обратил свое состояние в драгоценности. В его сейфе в Лондонском банке лежали такие изумительные бриллианты, жемчужины и изумруды, каких не было даже у Глории. При всем при том скупость Сойфера граничила с безумием. Он жил в гнусных меблирашках на темной улочке Пасси. Никогда не ездил на такси, даже если кто-нибудь из друзей хотел за него заплатить. «Не хочу привыкать к роскоши, – объяснял он, – она мне не по карману». Зимой он часами ждал под дождем автобуса, пропуская одну машину за другой, если во втором классе не было мест. Всю жизнь Сойфер ходил на цыпочках, чтобы ботинки дольше носились, и уже несколько лет ел только каши и протертые овощи, потому что зубы у него выпали, а на протезы он тратиться не желал.

Желтая, как пергамент, и сухая, как осенний лист, кожа придавала Сойферу возвышенно-благородный вид. Так иногда выглядят престарелые каторжники. Седые волосы красиво серебрились на висках, и только беззубый, брызжущий слюной, окруженный глубокими складками рот вызывал брезгливость и внушал страх.

Гольдер каждый день позволял Сойферу выигрывать десяток-другой франков, а тот рассказывал ему, как обстоят дела на бирже. Оба были наделены мрачноватым чувством юмора и отлично ладили.

(Сойфер умрет один, как собака, ни один друг не придет почтить его память, никто не положит на могилу венка, а родственники похоронят его на самом дешевом парижском кладбище. При жизни их связывала лютая ненависть, но он все-таки оставил семье тридцать миллионов наследства, до конца исполнив загадочное предназначение любого хорошего еврея на этой земле.)

Так они сходились каждый день, ровно в пять, сидели за простым деревянным столом – Гольдер, в лиловом халате, Сойфер в черной женской шали на плечах – и играли в карты. В пустой квартире кашель Гольдера звучал глухо и странно. Старый Сойфер жаловался раздраженно-плаксивым голосом.

Они пили горячий чай из больших стаканов в серебряных подстаканниках, которые Гольдер когда-то привез из России. Сойфер прерывал игру, клал карты на стол, непроизвольным жестом прикрывал их ладонью, отхлебывал из стакана и спрашивал:

– Вам известно, что сахар снова поднимется в цене?

Или:

– Слышали – Банк Лальмана собирается финансировать Франко-Алжирскую рудную компанию?

Гольдер вздергивал голову, и его взгляд становился живым и горящим, как огонь, тлеющий под пеплом, но отвечал он тихо и устало:

– Выгодное может получиться дело.

– Единственное выгодное дело, это взять деньги, обратить их в надежные ценности – если таковые найдутся! – сесть на них и высиживать, как старая наседка яйца… Ваш ход, Гольдер…

И они возвращались к игре.

* * *

– Вы, часом, не в курсе? – спросил вошедший Сойфер. – Не знаете, что еще они придумают?

– Кто?

Сойфер махнул кулаком в сторону окна – наверное, имел в виду весь Париж.

– Позавчера, – продолжил он высоким скрипучим голосом, – нас «осчастливили» подоходным налогом, завтра настанет черед учетных ставок. Неделю назад цена на газ поднялась до сорока трех франков. Потом моя жена купила новую шляпу. Семьдесят два франка!.. Больше всего эта шляпа похожа на перевернутый горшок!.. Я согласен платить за что-нибудь стоящее… а эта дрянь больше двух сезонов не выдержит!.. Покупать такие вещи в ее возрасте!.. Саван – вот что ей требуется! Вот на что я бы не пожалел денег!.. Семьдесят два франка!.. Когда я был молод, за эти деньги можно было купить медвежью шубу!.. Боже мой, Боже мой, если мой сын однажды женится, я удавлю его собственными руками, так будет лучше для бедного мальчика!.. иначе из него всю жизнь будут тянуть деньги – как из нас с вами!.. А сегодня к тому же выяснилось, что, если я не продлю документы, меня вышлют!.. Куда деваться несчастному больному старику, куда, скажите на милость?

– В Германию.

– Ну да, в Германию, чтоб ей ни дна ни покрышки!.. – проворчал Сойфер. – Сами знаете, у меня там были неприятности из-за военных поставок… Неужели не знали?.. Ладно, я должен быть там к четырем… Хотите скажу, во что мне обойдется это удовольствие?.. В триста франков, старина, в триста франков плюс дорога, попусту потерянное время и упущенная выгода: сегодня я не выиграю у вас свои двадцать франков, ведь у нас нет времени даже на одну партию!.. Господь Всемогущий и милосердный! Не составите мне компанию? Развеетесь, подышите воздухом – погода стоит прекрасная.

– Хотите, чтобы я оплатил такси? – Гольдер издал хриплый, похожий на приступ кашля, смешок.

– Видит Бог – я рассчитывал только на трамвай… ездить на такси – дурная привычка… Но сегодня мои старые ноги словно свинцом налиты… Так что, если вам нравится швыряться деньгами…

Они вышли вместе, каждый опирался на трость, Гольдер молча слушал рассказ Сойфера о «сахарном деле», закончившемся жульническим банкротством. Старик называл цифры и имена скомпрометированных акционеров, потирая от удовольствия дрожащие руки.

После визита в префектуру Гольдер захотел пройтись. На улице было еще светло, последние лучи красного зимнего солнца освещали Сену. Они прошли по мосту, поднялись вверх по улочке за Ратушей и оказались на улице Вьей-дю-Тампль.

Неожиданно Сойфер остановился:

– Знаете, где мы находимся?

– Нет, – равнодушно бросил Гольдер.

– Совсем рядом, на улице Розье, есть маленький еврейский ресторанчик – единственный в Париже, где умеют правильно готовить фаршированную щуку. Поужинайте со мной.

– Вы же не думаете, что я стану есть фаршированную щуку? – проворчал Гольдер. – Я уже полгода не притрагиваюсь ни к рыбе, ни к мясу.

– Никто не просит вас есть. Вы просто составите мне компанию и заплатите. Договорились?

– Идите к черту, – огрызнулся Гольдер, но последовал за Сойфером. Тот ковылял по улице, вдыхая исходившие от темных лавок и кособоких домишек запахи пыли, рыбы и гнилой соломы. Он обернулся и взял Гольдера под руку.

– Ну что за мерзкое еврейство… – растроганно улыбаясь, произнес он. – Вам это что-нибудь напоминает?

– Ничего хорошего, – мрачно ответил Гольдер.

Он остановился, поднял голову и несколько минут молча смотрел на дома с висящим на окнах бельем. Мимо с шумом и гвалтом неслись ребятишки. Он осторожно отстранил их концом своей трости и вздохнул. Лавочники торговали всяким старьем и рыбой – плававшей в бочках с рассолом золотистой селедкой. Сойфер кивнул на маленький ресторанчик с вывеской на иврите.

– Нам сюда. Идете, Гольдер? Угостите меня ужином, доставьте удовольствие бедному старику.

– Черт бы вас побрал, – повторил Гольдер, но снова пошел за Сойфером. – Сюда или?.. – Он чувствовал, что устал больше обычного.

Маленький ресторанчик выглядел довольно чистым. Столы были застелены цветными бумажными скатертями, в углу блестел медный чайник. В зале не было ни одного посетителя.

Сойфер заказал фаршированную щуку с хреном и, когда официант принес еду, осторожно схватил подогретую тарелку и поднес ее к носу.

– До чего вкусно пахнет!

– Во имя Господа, пощадите мои нервы! Ешьте и молчите, – тихо попросил Гольдер.

Он отвернулся, приподнял уголок холщовой в красно-белую клетку занавески. Двое мужчин остановились под окном, чтобы поговорить. Слов Гольдер разобрать не мог, но угадывал смысл по жестикуляции. Один из мужчин был поляк в огромной меховой шапке с наушниками, вытертой и порыжевшей, с курчавой седой бородой, которую он ни на мгновение не оставлял в покое. Его собеседник был совсем молод и буйно рыжеволос.

«Что они продают? – думал Гольдер. – Сено? Железный лом, как во времена моей молодости?..»

Он прикрыл глаза. В это мгновение, когда на город опускалась ночь, когда грохот и скрип тележки заглушали шум машин на улице Вьей-дю-Тампль, а верхние этажи домов прятались в тени, ему казалось, что он смотрит сон о родине.

«Так иногда снятся давно умершие люди…» – рассеянно подумал Гольдер.

– На что вы там смотрите? – спросил Сойфер, отодвигая тарелку с недоеденной рыбой и размятой в пюре картошкой. – Вот что значит постареть… В былые времена я бы съел три такие порции… Бедные мои зубы!.. Глотаю, не жуя… обжигаю десны… И вот здесь печет… – Он ткнул себя в грудь. – О чем задумались?

Сойфер замолчал, проследил взгляд Гольдера и покачал головой.

– Ой ты Боже мой!.. – неожиданно произнес он со своей неподражаемой ноюще-язвительной интонацией. – Ой-ёй-ёй… Или они счастливее нас?.. Грязные бедняки, но разве еврею много нужно?.. Нищета для еврея, что рассол для сельдей… Хотел бы я приходить сюда почаще. Не будь это место так далеко и, главное, так дорого – впрочем, теперь везде дерут втридорога! – я бы каждый вечер ужинал здесь в тишине и покое, вдали от своего семейства, чтоб им пусто было…

– Будем иногда здесь кормиться, – тихо согласился Гольдер.

Он протянул руки к стоявшей в углу красной печке, от которой исходил густой жар.

«Дома я бы от такого запаха просто задохнулся…» – с иронией подумал он.

Он чувствовал себя совсем неплохо. Животное тепло, которого он прежде никогда не ощущал, пронизывало старые кости.

На улице появился фонарщик с шестом, прикоснулся к газовому рожку на доме напротив ресторанчика, и они заметили узкое темное окно с бельем над пустыми цветочными горшками. Гольдер тут же вспомнил такое же слуховое окошко в доме напротив лавочки, где он родился… заснеженную улицу… и ветер… он часто видел их во сне.

– Долгий путь, – произнес он вслух.

– Да, – согласился Сойфер, – долгий, тяжкий и бессмысленный.

Оба подняли глаза и долго, то и дело вздыхая, смотрели на жалкое окошко с бьющимся о стекло тряпьем. Женщина приоткрыла створку, высунулась наружу, сняла белье, встряхнула его, потом достала из кармана маленькое зеркальце и накрасила губы в свете фонаря.

Гольдер резко поднялся.

– Пора возвращаться… Меня мутит от запаха керосина…

Ночью ему впервые привиделась Джойс. Во сне она была похожа на маленькую еврейку с улицы Розье. Воспоминание о дочери дремало в нем, как болезнь…

Когда Гольдер проснулся, ноги у него дрожали от усталости, как будто он бродил много часов подряд. Весь день, забыв о картах, он сидел у окна, завернувшись в пледы и шали. Ледяной холод пробирал его до костей.

Сойфер навестил его, но он чувствовал себя больным и печальным и был немногословен. Они расстались раньше обычного. Гольдер видел, как Сойфер ковыляет по темной улице, прижимая к груди зонт.

Он поужинал. Отпустил служанку, обошел квартиру и запер двери. Глория сняла все люстры. Свисавшие с потолка лампочки раскачивались на сквозняке, отражаясь в зеркалах. Старый Гольдер бродил по квартире босиком, с ключами в руках, бледный, всклокоченный, с синюшными кругами под глазами.

В дверь позвонили. Гольдер удивился и взглянул на часы. Вечерние газеты давно доставили. Он решил, что с Сойфером произошел несчастный случай и сейчас его попросят заплатить врачу.

– Это вы, Сойфер? – спросил он, подойдя к двери. – Кто там?

– Тюбинген…

Гольдер разволновался и начал снимать цепочку. Руки у него дрожали, он никак не мог справиться с замком, нервничал, но Тюбинген молча терпеливо ждал. Гольдер знал, что этот человек способен часами сохранять неподвижность. «Тюбинген не изменился», – подумал он.

Задвижка наконец поддалась, и гость вошел.

– Приветствую, – сказал он, снял шляпу, пальто, сам все повесил, раскрыл мокрый зонт, поставил его в угол и только после этого пожал руку хозяину.

У Тюбингена был удлиненный, странной формы, череп, отчего лоснящийся лоб выглядел огромным, лицо с узкими губами было по-пуритански сдержанным и бледным.

– Могу я войти? – спросил он, кивнув в сторону гостиной.

– Конечно, прошу вас…

Гольдер заметил, что гость обвел взглядом пустые комнаты и опустил глаза, как делают люди, случайно узнавшие чужой секрет.

– Моя жена уехала, – объяснил он.

– В Биарриц?

– Не знаю.

– Понимаю, – тихо произнес Тюбинген.

Он сел напротив Гольдера, у которого от волнения снова сбилось дыхание.

– Как идут дела? – наконец спросил он.

– Все как обычно. Одни – хорошо, другие – плохо. Вы знаете, что «Амрум» договорилась с русскими?

Гольдер отреагировал мгновенно.

– Насчет Тейска? – Он протянул руки, как будто хотел схватить скользнувшую мимо тень, но тут же уронил их на колени и со вздохом пожал плечами. – Я не знал…

– Речь не о Тейске. Они подписали пятилетний контракт на поставку ста тысяч тонн русской нефти в год в порты Константинополя, Порт-Саида и Коломбо.

– Но… А как же Тейск? – севшим голосом спросил Гольдер.

– Никак.

– Понимаю.

– Мне сообщили, что «Амрум» дважды посылала эмиссаров в Москву, но ничего не добилась.

– Почему?

– Спрашиваете почему?.. Да потому, что Советы хотят получить от США заем в двадцать три миллиона золотых рублей, а «Амруму» пришлось купить трех членов правительства, в том числе одного сенатора. Это был перебор. Кроме того, они спровоцировали кампанию протеста в прессе, обкрадывая друг друга.

– Вот как?

– Да.

Он многозначительно кивнул.

– «Амрум» заплатила за историю с нашими персидскими участками, Гольдер.

– Вы возобновили переговоры?

– Естественно. Сразу же. Мне нужен был весь Кавказ. Хотел получить монополию на очистку и быть эксклюзивным поставщиком русской нефти и нефтепродуктов.

Гольдер усмехнулся:

– Перебор, как вы изящно выразились. Они не любят давать иностранцам слишком большую экономическую – а следовательно, и политическую – власть.

– Глупцы. Их политика меня не интересует. Каждый человек свободен у себя дома. Впрочем, внедрись я туда, они не стали бы слишком активно совать нос в мои дела, могу в этом поклясться.

Гольдер рассуждал вслух:

– Лично я… начал бы с Тейска и Арунджи. Потом, чуть позже, постепенно… – он сделал неопределенный жест рукой, – собрал бы все воедино… все… весь Кавказ… всю нефть…

– Я за тем и пришел, чтобы предложить вам вернуться к делам.

Гольдер пожал плечами:

– Нет. Я вышел из игры. Я болен… наполовину мертв.

– Вы сохранили тейские акции?

– Да, – с колебанием в голосе ответил Гольдер, – сам не знаю зачем… Теперь их можно продавать на вес…

– Вы правы, если концессию получит «Амрум», и будь я проклят, если они вообще хоть что-то будут стоить… Но, если выиграю я…

Тюбинген замолчал. Гольдер покачал головой.

– Нет, – повторил он с мукой в голосе. – Нет.

– Но почему? Вы нужны мне, а я вам.

– Знаю. Но я больше не хочу работать. Не могу. Я болен. Сердце… Если не отойду от дел, просто умру. Не хочу. Во имя чего? Мне теперь немного нужно. Только жить, дышать.

Тюбинген покачал головой:

– Мне семьдесят шесть. Лет через двадцать-двадцать пять, когда забьют все тейские скважины, я буду лежать в земле. Иногда я об этом думаю… Например, когда подписываю договор сроком на девяносто девять лет… К тому времени не только я, но и мой сын, и мои внуки, и их дети предстанут перед Господом. Но род Тюбингенов не прервется. Я работаю на своих потомков.

– Я один в целом свете, – сказал Гольдер. – К чему надрываться?

– У вас, как и у меня, есть дети.

– Я один! – с силой повторил Гольдер.

Тюбинген закрыл глаза:

– Остается дело.

Он медленно поднял веки и повторил, глядя сквозь Гольдера:

– Дело… – В его глухом низком голосе прозвучало воодушевление – так человек говорит о своей тайной страсти, о том, что ему дороже всего на свете. – Начатое с нуля… поставленное на ноги… созданное на века…

– А что останется мне? Деньги? Они того не стоят… В могилу их с собой не унесешь…

– Бог дал, Бог взял. Да будет благословенно Его святое имя, – монотонной скороговоркой произнес Тюбинген с неповторимой интонацией пуританина, с младых ногтей обученного Священному Писанию.

Гольдер вздохнул:

– И все равно – нет.

– Это я, – сказала Джойс.

Она подошла вплотную, но Гольдер не пошевелился.

– Ты что, не узнаешь меня?

Она выкрикнула, как делала в прошлой жизни:

– Папа!

Он вздрогнул и опустил веки, словно слишком яркий свет ранил ему глаза, вяло протянул руку, едва коснулся пальцев дочери, но так ничего и не сказал.

Она подтащила табурет к его креслу, села, сняла шляпку, привычным движением встряхнула волосами – Боже, как хорошо он знал, как любил этот жест! – и замерла, пришибленная и безмолвная.

– Ты изменилась, – нехотя произнес он.

– О да… – Джойс неприятно улыбнулась.

Она стала выше, похудела, на усталом лице появилась печать растерянности.

На ней была изумительная соболья шуба. Она сбросила ее одним резким движением, и Гольдер увидел у нее на шее изумрудное колье. Камни были зеленые, как трава, чистой воды и такие огромные, что в первое мгновение Гольдер онемел от изумления. «Интересно, что она сделала с моим жемчугом?» – подумал он и зло рассмеялся.

– Вот оно что, понимаю… Ты тоже хорошо устроилась… Не понимаю, что тебе здесь нужно? Не понимаю…

– Это подарок жениха, – бесцветным голосом произнесла Джойс. – Я скоро выйду замуж.

– Ах так!.. – Гольдер сделал над собой усилие и добавил: – Поздравляю…

Она не ответила.

Он помолчал, потер лоб, вздохнул и сказал:

– Желаю тебе… – потом резко сменил тему: – Вижу, он богат… Значит, ты будешь счастлива…

– Счастлива!.. – Джойс издала безнадежный смешок и повернулась к отцу. – Счастлива? Знаешь, за кого я выхожу?

Гольдер промолчал, и она сообщила:

– За старика Фишля.

– За Фишля?

– Ну да, за Фишля! А что мне было делать? Без денег? Мать ничего мне не дает, ни одного су, ты ее знаешь, она скорее позволит мне умереть с голоду, чем поделится хоть монеткой, так ведь? Так чего же ты хочешь? Хорошо еще, что Фишль готов жениться… Иначе пришлось бы стать его любовницей… Может, так было бы даже лучше… легче… но он не хочет, представляешь? Старый боров желает за свои деньги получить максимум удовольствия. – В голосе Джойс вибрировала ненависть. – Уж я бы его… – Она замолчала, запустила пальцы в волосы и с отсутствующим выражением лица что было сил потянула их в стороны. – Убила бы его, – наконец процедила она.

Гольдер беззвучно рассмеялся.

– Зачем? Все очень хорошо, даже замечательно!.. Фишль!.. У него есть деньги – когда он не в тюрьме, станешь обманывать мужа с малышом… как там зовут твоего жиголо… и будешь очень счастлива, сама увидишь!.. Тебе конец, маленькая потаскушка, это написано у тебя на лице… Когда-то я не о том мечтал для моей Джойс…

Лицо Гольдера стало совсем белым.

«Боже, да что мне за дело? Что за дело? – с тоской думал он. – Пусть спит, с кем хочет, и отправляется, куда хочет…»

Но его сердце гордеца, как и прежде, кровоточило от унижения.

Моя дочь… Для всех ты, несмотря ни на что, дочь Гольдера… ты и Фишль!

– Если бы ты знал, как я несчастна…

– Ты слишком многого хочешь, дочка… Денег, любви… Придется выбирать… Но ты уже выбрала, я прав? – На лице Гольдера отразилось страдание. – Никто тебя не заставляет, так ведь? Чего же ты хнычешь? Сама захотела.

– Все это из-за тебя, ты один виноват!.. Деньги, деньги… ну не могу я жить иначе, чего ты от меня хочешь? Я пыталась, клянусь тебе, пыталась… Видел бы ты меня зимой… помнишь, какой стоял холод?.. никогда такого не было… А я ходила в коротеньком осеннем пальтишке… помнишь, такое серенькое… последняя вещь, которую я заказала перед твоим отъездом… О, я была хороша… Но такая жизнь не для меня! Я не виновата! Я просто не могу, не могу!.. Долги, неприятности, заморочки… В конце концов придется уступить… Не этому, так другому… Но Алек, Алек!.. Ты сказал: «Будешь изменять Фишлю»! Конечно, буду! Но не думай, что старик станет закрывать глаза!.. Ты его не знаешь! Он ревниво стережет то, за что заплатил! Старик, грязный старикашка! Лучше мне умереть, я так несчастна, так одинока, мне плохо, помоги, папочка, ты – моя последняя надежда! – Она схватила Гольдера за руки. – Отвечай, поговори со мной, скажи хоть слово!.. Или я убью себя, как только выйду отсюда. Помнишь Маркуса?.. Говорят, он покончил с собой из-за тебя… Пусть и моя смерть будет на твоей совести, слышишь, что я говорю? – Джойс выкрикнула последние слова по-детски тоненьким, дрожащим голоском, неуместным в этой пустой квартире, среди голых стен.

Гольдер стиснул зубы.

– Хочешь меня напугать, да? Я не идиот! Да и денег у меня больше нет. Уходи. Ты мне никто. Сама знаешь… Всегда знала… Ты не моя дочь… Твой отец – Ойос… Так отправляйся к нему… Пусть защищает тебя, оберегает, работает ради тебя… Теперь его очередь… Я довольно постарался, меня твои дела больше не касаются, знать ничего не хочу, уходи, убирайся!..

– Ойос? Ты… ты уверен? Ах, папа, если бы ты знал! Мы с Алеком видимся у Ойоса… при нем мы… – Она закрыла лицо ладонями, но Гольдер видел ее слезы. – Папа! – с отчаянием повторила она. – У меня есть только ты, ты один в целом мире! И мне все равно, что ты мне не родной. Помоги, умоляю… Я хочу быть счастливой, я ведь так молода, хочу жить, хочу, хочу счастья!..

– Не ты одна, бедная моя девочка… Оставь меня, уходи… – Он махнул рукой, собираясь то ли оттолкнуть, то ли притянуть Джойс к себе. Неожиданно по его телу пробежала дрожь, пальцы потянулись к стриженому золотоволосому затылку… Он должен в последний раз прикоснуться к этой… чужой девочке… ощутить ладонью слабое торопливое биение жизни… а потом…

У Гольдера сжалось сердце:

– Ах, Джойс! Ну зачем ты меня потревожила, доченька?!

– А куда еще мне было идти?! – нервно ломая пальцы, воскликнула девушка. – Если бы ты захотел, если бы ты только захотел!..

Гольдер пожал плечами:

– Что тебе нужно? Надеешься, что я навсегда подарю тебе Алека с деньгами и драгоценностями в придачу, как когда-то дарил игрушки?.. Понимаю. Увы, не могу. Слишком дорого. Мать сказала тебе, что у меня все еще есть деньги?

– Да.

– Сама видишь, как я живу. На то, что у меня осталось, я дотяну до конца своих дней. Тебе этих денег хватит на год.

– Но почему? – со слезами в голосе воскликнула Джойс. – Займись, как раньше, делами, делай деньги… Это ведь так легко…

– Неужели?

Он снова с опасливой нежностью прикоснулся к изящной золотой головке. «Бедная малышка Джойс…»

«Забавно, – с горечью думал он. – Я прекрасно знаю, каким будет финал… Через два месяца она ляжет в постель со своим Алеком… или с кем-нибудь другим… и все закончится… Но Фишль!.. Будь это любой другой, все равно кто!.. Но Фишль… – Гольдер едва не захлебнулся ненавистью. – Потом этот мерзавец скажет… „дочь Гольдера, которую я взял голой и б о сой!..“»

Он резко наклонился, стиснул лицо Джойс ладонями и силой заставил ее подняться. Его старые кривые ногти с жаркой страстью впивались в нежную плоть.

– Скажи… скажи правду… если бы я не был тебе нужен, ты бы так и оставила меня подыхать в одиночестве?

– А ты сам… ты бы меня позвал? – тихо спросила она и улыбнулась.

Гольдер смотрел в полные слез глаза Джойс, любовался пухлыми красными, похожими на цветок, губами, и у него кружилась голова.

«Моя малышка… Возможно – кто знает? – она все-таки от меня? Да и что это меняет в конце-то концов?»

– Ты точно знала, чем можно взять старика, да, Джойс? – шептал он. – Твои слезы… и мысль о том, что эта свинья может купить что-то мое… Я угадал? Угадал, да? – страстно вопрошал Гольдер со смесью ненависти и какой-то первобытной нежности… – Значит, ты хочешь, чтобы я попробовал?.. Сделал для тебя перед смертью еще немного денег?.. Будешь ждать год? Если да, через двенадцать месяцев станешь такой богатой, какой твоя мать не была никогда в жизни.

Он отстранился и встал, чувствуя, как в его старом изношенном теле пробуждаются былая сила и страсть.

– Пошли Фишля к дьяволу, – приказал он сухим деловым тоном. – И если у тебя есть хоть капля здравого смысла, ты поступишь так же со своим Алеком. Не хочешь? Он проест твои деньги, а меня на этой грешной земле уже не будет. Что ты тогда станешь делать? Уступишь Фишлю? Я просто старый дурак! – буркнул он и так грубо схватил Джойс за подбородок, что она вскрикнула от боли. – Ты подпишешь – не читая! – составленный мной брачный договор. Я не собираюсь горбатиться ради твоего жиголо. Поняла? Так ты хочешь денег или нет?

Джойс молча кивнула. Он отпустил ее и открыл ящик.

– Слушай внимательно, дорогая… Завтра ты отправишься к моему поверенному Сетону, я его предупрежу. Он будет каждый месяц выплачивать тебе сто пятьдесят ливров…

Гольдер торопливо написал несколько цифр на полях валявшейся на столе газеты.

– Выйдет чуть меньше, чем я всегда тебе давал. Придется довольствоваться тем, что есть… это все, что у меня осталось. Позже, после моего возвращения, ты выйдешь замуж.

– Куда ты поедешь?

Гольдер нетерпеливо передернул плечами.

– Разве тебя это касается? – Он похлопал ее по затылку. – Слушай внимательно, Джойс… Если я умру в дороге, Сетон позаботится о твоих интересах. Верь ему. Подписывай все, что он скажет. Поняла?

Она кивнула.

Гольдер испустил глубокий вздох.

– Ну что же… вот и все…

– Папочка, дорогой…

Джойс скользнула к отцу на колени, закрыла глаза и уткнулась лбом ему в плечо.

Он взглянул на нее и едва заметно улыбнулся краешком губ.

– До чего нежной становишься, оставшись без гроша, да, детка? В первый раз вижу тебя такой…

«И в последний!..» – подумал он про себя и коснулся пальцами век и шеи Джойс, как будто хотел навсегда удержать в памяти ее образ.

«Договаривающиеся стороны подпишут договор о концессиях через тридцать дней после ратификации данного соглашения…»

Десять сидевших вокруг стола мужчин одновременно взглянули на Гольдера.

– Хорошо, читайте дальше, – прошептал он.

– На следующих условиях…

Гольдер нервно помахал рукой перед глазами, разгоняя дым, от которого горчило во рту. Моментами лицо читавшего договор мужчины – бледное, костистое и угловатое, с темным провалом рта – расплывалось неясным пятном.

Воздух был пропитан запахом крепкого русского табака, кожи и мужского пота.

Уже сутки десять человек спорили об окончательной редакции договора.

Предварительное обсуждение растянулось на восемнадцать недель. Часы Гольдера остановились. Он взглянул в окно. За грязным стеклом занималось чудесное августовское утро, в котором угадывалась прозрачная ледяная чистота первых осенних дней.

– «Советское правительство предоставит Компании „Тюбинген Петролеум“ права на эксплуатацию пятидесяти процентов нефтеносных участков, расположенных между районом Тейска и долиной Арунджи, описанных в меморандуме, представленном уполномоченным „Тюбинген Петролеум“ второго декабря тысяча девятьсот двадцать пятого года. Каждый такой участок будет прямоугольным, площадью не больше сорока десятин, и ни один не будет срединным…»

Гольдер поднял руку.

– Могу я попросить еще раз прочесть последнюю статью? – Он поджал губы.

– Каждый нефтеносный участок…

«Вот оно, – раздраженно подумал Гольдер. – Они вставили новый текст… Ждут до последнего, чтобы включить мелкие, внешне ничего не меняющие статьи… чтобы иметь повод разорвать договор… позже… когда будут переведены первые транши… Говорят, именно так они переиграли „Амрум“…»